Автобиографические заметки

Детство

Перед тем, как принять окончательное решение начать автобиографию, сталкиваешься с мучительным вопросом: «а зачем это?». Ведь как бы тщательно не было прописано повествование, оно все равно останется относительным и приблизительным набором штампов. Чтобы по-настоящему приблизиться к описанию реальности всего одного дня, Джойсу понадобился огромный том «Уллиса», который является единственным реалистическим романом, написанным за всю историю человечества. Сколько же, в таком случае, томов должно быть написано, чтобы описать жизнь? Целая библиотека!

Мне иногда кажется – мы для богов – своего рода книги, которые они пишут, как и положено богам, начисто, а затем в вечности хранят в своих коллекциях. Меня не раз посещало это особое чувство, что не я живу, мной живут, не я пишу, мной пишут, и все, что прожито и написано, — лишь малые строки гениальных писателей другой стороны. Люди – это книги богов, вот тот революционный символ, переживанием которого я хотел бы поделится с близкими и дальними. Но кто сможет понять этот символ, не будучи мной – книгой о книгах?

Все, что я могу, — это написать некую карту своей жизни в очень маленьком масштабе. Я отмечаю на этой карте узловые точки, пересечения, фрагменты и столкновения смыслов, которые я проходил до сих пор. Но даже если бы я описал каждое событие, я смог бы описать лишь внешнюю часть, кожу, персону, каркас жизни, а вот прорвать границу и хоть на миг позволить двухмерной бумаге отразить оттиск пятимерного бытия – это и есть моя самая большая и самая дерзкая мечта. Удастся ли? Не знаю.

Мое повествование – это попытка пронзить мыслью себя же, и если это удастся, я могу рассчитывать стать чем-то вроде феникса, вечно возрождающегося и вечно изменяющегося. Иногда мне кажется, что я не познаю, а вспоминаю. Это сложное ощущение можно приблизительно пояснить следующим образом: человек имеет внутри себя какой-то барометр истины, причем у каждого он свой. Миллиарды людей читали библию и делали на её основе самые разные выводы, примыкая к той или иной школе. Когда перед нами две системы взглядов, у нас есть четыре варианта стратегии: первые два – это выбрать одну из них, третий – отбросить обе, а четвертый – попытаться создать свою систему взглядов, синтезируя разные элементы обоих учений. Четвертый подход – самый разумный, но он доступен только тем людям, кого пишут совершенно особые Боги.

Так вот, по какому принципу разные люди выбирают разные убеждения? Я убежден, что люди не выбирают, люди просто вспоминают то, что изначально известно их сущности, известно не словами, но образами, и разница в убеждениях имеет причину не разницу опыта, а разницу изначальных образов индивидуальной самости, бога, который пишет эту книгу.

Вселенная представляет собой единое целое, и при этом каждая ее часть является глубоко индивидуальной. Вначале это кажется нонсенсом, затем красивой идеей, затем парадоксом, и только потом это становится Знанием, знанием, которое невозможно высказать, ибо все слова уже сказаны, и, в зависимости от предпочтений, мы можем играть терминами индуисткой философии, квантовой физики или гностицизма. Дело не в том, что мы говорим, дело в том, сколь мы знаем, что говорим. Впрочем, и эти слова были уже сказаны, кажется, у Гурджиева.

Это повествование является для меня своего рода переосмыслением контекста. Получив посвящение в первую степень, я родился в ином качестве, и потому сейчас я чувствую необходимость в неком новом осмыслении своего жизненного пути. Возможно, и вероятно, что это повествование не будет иметь значение ни для кого, кроме меня и еще нескольких людей, а возможно, для кого-то станет средством через мой опыт осмыслить себя, свою жизнь и предназначение, приблизившись к исполнению Истинной Воли.

Начну я череду неспешных воспоминаний, пожалуй, с детства, и в этом едва ли буду оригинален. Все самые удивительные чудеса, которые мне приходилось видеть и которые еще увижу, блекнут перед одним чудом – первое самосознание. Это чудо происходит не сразу, а как будто нечто готовит его, нечто, что стоит прежде. Я помню захлестнувший меня восторг от простого понимания, которое на языке слов можно сформулировать очень просто – «Я – это Я». Кажется, в этот момент родители говорили о какой-то ерунде вроде восточного гороскопа, и речь шла о том, что следующий год – это год тигра. Я остолбенел, пытаясь вместить эту странную идею – год, отрезок времени, который сам по себе никакой и может быть наполнен чем угодно, оказывается, как-то связан с Тигром. Мне было тогда года три, и это был первый всплеск сознания, я в первый раз отделил себя от того, что было вокруг, я слышал и воспринимал. Это чувство Я пьянило меня, и я не мог сказать ни слова. Никогда не спрашивал я, откуда я взялся, ибо знал совершенно точно – я возник из ниоткуда.

Мне кажется, в основе всех мифологий творения вселенной из хаоса лежит память об этом переживании Я, которое забывается по мере того, как человек взрослеет.

И сразу же после – ощущение ужаса. Ощущение раны, ущербности, страшного голода внутри себя, голода не по пище, а по чему-то другому, неназванному, способному наполнить эту черную дыру, но навсегда потерянному. Через некоторое время этот страх превратился в ужас перед неизбежностью смерти, но тогда, когда он был пережит первый раз, я и понятия о смерти не имел, это была ничем не обусловленная волна пустоты и голода, рождающаяся откуда-то изнутри.

Детство вспоминается точно сквозь сон. Все писатели испытывали трудность в передаче сложной гаммы эмоций детства, ибо слова, которыми можно её отчасти передать, узнаются только потом, гораздо позднее, и потому использовать эти, «взрослые» слова немножко мошенничество. Как и миллионы до меня, я становлюсь перед этой сложной, почти неразрешимой задачей описать время, когда еще не было слов, теми словами, что пришли потом.

Воспоминания проплывают прерывистой чередой перед моим сознанием, но кто может поручиться, что эти воспоминания подлинны и не являются результатом позднего осмысления и преломления сквозь известные слова и идеи.

Вот я играю в песочнице около дома. Мои игры кажутся всем в чем-то странными, я и сейчас едва ли могу понять их смысл. То, забрав дома терку, я начинаю стирать в порошок красные кирпичи, представляя, что маленькие камешки, кристаллики заточены в монолите кирпича. Я мог собрать десятки банок этого красного кирпичного порошка, готовый впасть в истерику, если кто-то собрался их высыпать. Красный порошок, энергия, раджас, рубедо. Как же соблазнительны здесь алхимические ассоциации! Так и хочется сказать – вот подсознание уже тогда воспринимало эти причудливые алхимические архетипы. Но так ли это? Чем был для меня этот порошок и маленькие камешки – символом красного льва и души, освобождаемой из оков материи, или просто попыткой сосредоточиться хоть на чем-то, чтобы избегнуть черной дыры, которую я почувствовал в один из первых моментов самосознания? Впрочем, желание иметь всегда красный и белый порошок в своих играх все же действительно вызывает алхимические ассоциации.

А вот я убегаю на колонку. Всего двадцать метров от двора, но этого достаточно, чтобы вызвать панику бабушки. Какую гамму чувств вызывает этот трехминутный побег! Как будто я сделал нечто, что позволит мне освободить свою душу, стать чем-то иным, чем я являюсь, спрятаться от этого бесконечно любящего, но растворяющего в себе тепла, которое сделает все, чтобы не выпустить из себя.

А вот… Да, эту сцену я не раз прокручивал у многих психологов, психоаналитиков и психотерапевтов. Я проанализировал каждый шаг, каждый фрагмент этого эпизода, в мыслях возвращаясь к нему сотни и тысячи раз, и каждый психоаналитик привносил в эту сцену свои инсайты и контексты. Всего-то на всего влюбившись в соседнюю девочку, одну из немногих, кто заходила в мою песочницу, я решил подарить ей значки. Подарил. Конечно же, бабушка с мамой, а особенно бабушка, тут же поспешили к ее бабушке, отняли мой подарок, и ее бабушка стала загонять домой «испорченную девочку, которая выманивает подарки». Крик, вопль, слезы. И ярость. «Я хотел бы, чтобы ты умерла, бабушка!» — кричу я и пытаюсь поднять топор, разбить окно. И кажется, что не родня, а нечто во мне не позволяет довести движение до конца, хотя бы намахнуться, хотя бы разбить. И – чувство бессильной ненависти, захлебывающейся в собственной ярости.

Сколько раз я возвращался к этому простому эпизоду. Сколько раз психологи разных школ разбирали этот эпизод вместе со мной. Кажется, что я знаю о нем все, кажется, я мог бы давно забыть. Но нет – помимо боли и бессильной злобы униженности в этом эпизоде остается что-то еще, что не отпускает до сих пор. Кажется, что во мне жило несколько я, и если один их них просто дарил значки и просто бесился, то другой знал заранее, к чему приведет этот подарок, как бы глядя сверху, как режиссер, умело направляющий действие актера. И это второе Я, на самом деле, знает все обо мне, как бы рождая меня из себя, прошлое и будущее, надежды и страхи. Это Я даже не имеет того, что мы называем сознанием, скорей, это нечто вроде соляриса – мыслящей вечности, которая рождает своих призраков. И в некоторые минуты обычное Я расширяет свое поле чуть вперед и уже знает, что будет, хотя, казалось бы, откуда? И от соприкосновений этих двух Я творится вся жизнь и весь ужас предопределенности.

С этого момента я был, подобно дереву, в которое попала молния, расколот надвое. Одна часть хотела остаться, другая – уходить, одна часть играла в игрушки, другая хотела научиться не играть никогда, чтобы не быть беззащитным. Одна рука притягивала, а другая отталкивала. Одна хотела навсегда оставаться в детстве, другая ненавидела эту клетку, из которой нет выхода. За первой всё – убеждения мамы и бабушки, правда мира, безопасность, комфорт, за другой – ничего. Разве что плач маленькой девочки, несправедливо из-за меня обвиненной, и желание сбежать, стать чем-то иным, неважно чем, только бы оказаться свободным от них, а прежде всего, от себя.

Эго, тень. В детстве они менялись местами слишком часто, так что провести какую-либо черту невозможно. Вот я играю в игрушки, а вот я тайно устраиваю диверсию, выбрасываю их все, ломаю, желая раз и навсегда перестать играть в них, ибо кажется, что они есть те цепи, которые притягивают меня к этому миру бабушки. А вот я понимаю, что наделал, и под искусными манипуляциями бабушки о безвозвратно потерянных милых зверятах дико каюсь в сделанном. Эго, тень… Тогда еще не определено и слишком размыто.

А вот еще одна двойственность. Все детство перед сном я испытывал животный ужас. Мне казалось, что смерть незаметно придет именно во сне. И я прижимался к бабушке, стараясь, как я говорил тогда, «наобниматься на всю жизнь». И вот я ложусь в свою кроватку и начинаю предаваться фантазиям, где эта самая бабушка, которую я еще минуту назад с ужасом обнимал и целовал, является воплощением вселенского зла и создает дракона, от которого я должен защитить Ирину. Классический, даже банальный архетип спасения Анимы от злого материнского дракона, проанализированный многими психологическими школами в самых разных контекстах. Интересно, у скольких мальчиков пяти лет возникают подобные фантазии? Я бы с удовольствием провел нечто вроде психологического анонимного исследования. Сколь сильны универсальные архетипы? В скольких они обнажены и скольким хватает мужества помнить и знать о них?

Однако при всей этой расколотости, при всем ужасе, который я испытывал перед собой и близкими, детство было интересно. До недавнего времени я ненавидел свое детство, вспоминая только боль, но сейчас, когда в результате посвящения я испытал второе рождение и время от времени буквально проваливался в детское восприятие, полное ужаса и восторга, я заметил в нем какую-то удивительную свежесть, так, словно все вокруг ты видишь впервые. Это напрягает, отвлекает, не дает сконцентрироваться на задачах утверждения себя, ибо каждое дерево вдруг оказывается источником новых чувств и переживаний, не меньших, чем сложный и тонкий инсайт. Опасность, искушение… Где те веревки, коими верные слуги привязывали Одиссея, проплывая мимо острова сирен? Глупцы, думают, что сирены пели о соблазнительном разврате, и красота их песен и тел вызывала вожделение плоти. Чушь! Сирены распевали детские песни, в которых каждый гребешок волны был настолько нов, что хотелось к нему прикоснуться, как в детстве мы тянемся к осе или огню, не боясь быть ужаленным или обожженным. Возможно, я принадлежу к тем немногим, кому было дано пережить два детства, и второе было гораздо полноценнее первого, потому могу говорить об этом чуть больше.

Дальнейшие события моего детства можно вспоминать долго, но это не сможет ничего дополнить, а будет лишь повторением одного мотива на разный лад. Стоит еще упоминать о снах. Из всего детства у меня в памяти осталось только несколько снов. Один из них очень прост – я увидел бабушку, попавшую в капкан. Потом, когда через пять лет она умерла от рака, этот сон интерпретировали как предвидение, но я так не считаю. Этот сон, как и некоторые другие, всего лишь выражал силу моей агрессии, и как знать, не оказалась ли моя агрессия причиной преждевременной смерти. Одной частью своей души я очень любил бабушку, но, несмотря на свой животный ужас перед смертью, когда мама по секрету сказала мне, что бабушка долго не проживет, я воспринял эту новость спокойно и даже не плакал.

Интерпретации. Как отделить ткань реальности от интерпретаций, которые искажают видение? А надо ли отделять? Ведь каждая наша интерпретация, каждая мысль, какой бы абсурдной и далекой от реальности она не казалась, тесно связана с этой самой реальностью уже своим существованием. Порой мне кажется, что это я своей обидой и ненавистью убил бабушку. Порой – что моя самость подготовила меня к её смерти обидой, которая отдалила меня, создав заранее необходимую защиту от боли утраты. Порой кажется, что обида на бабушку происходила гораздо раньше, до Ирины, за те настраивания, которые она вела против моей матери. М-да, две женщины, борющиеся за любовь ребенка – это нечто.

Вспоминая ту атмосферу, в которой я был воспитан, я радуюсь. Радуюсь тому, что я не гомосексуалист, что я не слюнтяй, боящийся всего и вся, что я не инфантильный сынок своей мамочки. Тому, что к своим 25 уже получил немалый жизненный опыт, что я есть Я, вопреки всякому здравому смыслу и многотомным психологическим дискурсам. И в этом личном бытии для меня самое большое доказательство присутствия в моей жизни высшей силы, которая осторожно провела меня по канату над пропастью бессознательного животного существования. Я знаю, что мне подарено больше, чем многим и многим другим, но я надежно защищен от гордыни по этому поводу, ибо знаю и то, что все мои заслуги не более чем дар от того Я, которого я не знаю. Мне привычно называть её Лилит, моей госпожой и хозяйкой.

До 19 лет я жил как во сне, и все мои силы были направлены только на одно – проснуться. Сбежать, уйти, уехать, что угодно, но, по сути, только одно – проснуться. Сбросить оковы сна, иллюзии, морока, обойти стража, который душит меня отовсюду – изнутри и снаружи. Но вот в который раз я чувствовал, как некто сворачивает меня на тот же круг, который я проделывал один, десять, сто раз. В конце концов, я перестал верить в возможность проснуться, и этим своим неверием, полным, абсолютным, тотальным, старался отделить себя от других. И когда я уже окончательно перестал верить, на следующем вираже произошел взрыв, который я так подробно описал в «Истории одного анализа» — пробуждение кундалини.

А все, что было до, независимо от событий и возраста, было детство и сон. Ребенок пошел в школу, ребенок первый раз влюбился, ребенок первый раз занялся сексом и даже первый раз соблазнил. Ребенок даже смог кое-чего достичь в поэтических объединениях и создать себе некоторое имя, которое, впрочем, развеялось с окончательным вступлением во власть эры денег и крушением всех провинциальных поэтических сообществ. Ребенок, ребенок, ребенок. А вот с момента пробуждения я уже им не был, хотя часто (и до сих пор) делал те же ошибки, что и раньше. Потому что теперь я ЗНАЛ, а тот, кто знает, может быть кем угодно, только не ребенком.

Комната

Когда мне было 9, я любил шокировать взрослых, рассказывая, что когда умрет моя бабушка, я наконец-то буду иметь свою комнату. Мне нравилось, что все окружающие приходили в ужас от моей жестокости, и я старался приукрасить эту жестокость, дабы довести свою роль до совершенства. Эта роль позволяла мне добиться одного – отгородиться не только от людей, но и от тех ценностей, кои они представляют, от постылой праведности и правил приличия, которые я нарушал с момента появления на свет и буду нарушать до последнего вдоха. Роли и правила никогда не были для меня приемлемы ни на грамм.

Когда бабушка, наконец, умерла, я был по-настоящему счастлив этим фактом. Не хотел только одного – присутствовать на похоронах, чувствуя, что это может разрушить мою роль.

И вот я получаю свою комнату. С этого момента я мог бы сказать, что стал един с нею, моя комната стала продолжением меня, выразителем моего состояния души, зримым воплощением моего пространства. «Покажи мне твою комнату, и я скажу, кто ты» — так перефразировал я известный афоризм.

Никогда не испытывал желания, чтобы моя комната хоть чем-то была похожа на тысячи и миллионы таких же комнат, точно так же, как не хотел я быть похожим на миллионы других, словно сделанных под копирку людей. Стандартные люди, стандартные комнаты, стандартные формы. Скука и скука.

С 9 до 15 лет основу моей комнаты составляли игрушки. Игрушки купленные, игрушки украденные, игрушки найденные, кажется, игрушками у меня было завалено все. Вроде бы стандартно, но я придумывал, как быть оригинальным, и вот украденный в детском саду совок для игры в песочницу приклеивался к обоям, а купленный набор индейцев тщательно прикреплялся к люстре. Тогда я уже не ломал и не выбрасывал игрушки, как в раннем детстве, потому что теперь они принадлежали не территории мамы, а моей территории, моему миру.

Оглядываясь назад, я удивляюсь тому, сколько фантазии было в моих играх. И главной темой их, конечно, были войны. Воевали мои игрушки не между собой, но с предметами из другой, маминой комнаты или кухни. Кажется, что для того, чтобы описать хотя бы часть коллизий и переплетений этих игр, потребовалось бы весьма внушительное собрание сочинений. Помню одно – во главе моих игрушек всегда был некто цыпленок, который рвался в бой и побеждал тысячу врагов, зная, что на следующий день они воскреснут. Я часто думал о том, как много могли бы сказать опытному психологу мои игры, и сколько диссертаций по игротерапии можно было бы написать на основе того, во что я играл.

Но в один прекрасный момент я почувствовал, что игры и игрушки больше мне не друзья, а враги. Это чувство вернулось из далекого детства, на ином уровне, и с каждым днем становилось все более ощутимым. Игрушки отнимают меня от чего-то более важного, но без них я не смогу заполнить пустоту. Еще один раскол, еще один фрагмент разорванного надвое древа. Наконец, в один прекрасный момент я решился и отнес все игрушки в ближайший детский сад, из которого часть из них когда-то и была украдена. Больше всего на свете я хотел стать взрослым, но как это сделать, даже не имел понятия, ибо до 16 лет был полностью отрезан от какого-либо общения.

Комната изменилась и вместо игрушек заполнилась разными изображениями кошек. Плакаты, сувениры, открытки, календари и календарики – все, где было хоть какое-то изображение кошек, включалось в композицию моей комнаты. Вновь иное, вновь нестандартно. Ну, один, ну, два календаря, но когда от плакатов не видно обоев – это несколько выбивается из границ.

Интересно, какая психологическая потребность утолялась этими изображениями? Уйдя от цыпленка (главная игрушка) к кошкам, возможно, я подготавливал переход от детства к взрослости, от зависимости к свободе, от невинности к сексуальности. В конце концов, кошка, даже если исходить из простейшего символического ряда, представляет символ независимости, сексуальности и игры. Возможно, и даже скорей всего, если бы в то время меня наблюдал хороший аналитик, этот переход был бы гораздо проще, а так, будучи полностью неосознанным, мог и остаться на невоплощенном, символическом уровне.

Но у меня все было иначе. Не зная, что я хочу, я точно знал, чего не хочу. Не хочу статики, не хочу примитивного существования в образе всего лишь «дитя матери», не хочу быть только формой. И эту форму я старался наполнить любым содержанием. Все детство метался между любыми способами как-либо зацепиться за что-то иное, нежели то, в чем воспитан. Быть хоть немного иным. Побеги из дома и религия, бессмысленные хулиганства и страстное коллекционирование, интерес к психологии (лет с 11) и кошмарные сны – все смешивалось, не находя объединения. Говорят, что человек, рожденный в цепях, во мраке пещеры и зрящий лишь тени, будет верить в то, что это единственная реальность. Но это только половина правды. Да, будет верить, но точно так же будет ненавидеть цепи и тени, мечтая о совершении страшнейшего греха, о разрушении. Бунтуя против теней, он будет верить в то, что бунтует против реальности и самого бога, готовый идти к самому сатане в слуги, только бы не покорится им. Правда, со временем многие теряют этот бунт, пытаясь научиться любить тени, и умудренные живые мертвецы говорят: «Наконец-то он вырос и помудрел». Я не знал, что есть за привычным и нормальным, и не знал, есть ли что-то вообще. Я только ненавидел это привычное.

А когда пришла реальность, когда великая змея разбудила меня своими властными движениями, пришло время еще одной смены. Кошки на стенах ассоциировались со временем сна, временем до, и они покинули мои стены. Может быть, образ кошки и представлял образ свободы, но все же, скорей, бессознательной, животной свободы, которая не должна занимать все пространство. Теперь комнату украшало все, что было связано со временем пробуждения – мандаллы, нарисованные до или после, буддисткие хранители и неведомый Бог, молодой и повзрослевший Борис Гребенщиков на плакате, сертификаты пройденных психологических семинаров, ксерокопии графики одной талантливой художницы. Каждая деталь была воспоминанием, каждая деталь была частью меня, моим опытом, моей памятью, моей сутью. Но эти части были слишком разнородны. Буддистское древо прибежища едва ли сочеталось с танцующим Меркурием или женщиной, занимающейся сексом с ангелом. Комната состояла из тысячи фрагментов, каждый из которых кричал о причастности моей к иному, свободному от чугунного ветра провинциального духа, но вместе они составляли лишь лоскутное одеяло, к коему добавлялись лоскутки. Я экспериментировал с дизайном комнаты, добавляя и добавляя, пока в один прекрасный момент не получил приглашение от друга снять у него квартиру на год.

Страшно. Страшно и напряженно было покидать свою комнату. Тонкое давление матери, страх самостоятельной жизни и еще много чего смешивались во мне, и я не узнавал себя – ужели это тот я, который говорил о своей полной свободе. Страх можно переименовать в осторожность, а тревожность в предусмотрительность, но, по счастью, рядом была та, что была послана мне Лилит, которая рвала иллюзии на части. Мы уже не были любовниками, но её влияние на меня было огромным, ибо я знал, от кого она и кто послала её ко мне. Сурово выталкивала она меня из дома, зная простую истину, что только опыт отдельной жизни может окончательно разрезать цепи, связывающие мать и дитя, только опыт самостоятельной жизни может позволить на слова матери «пропадешь ты без меня» уверенно бросить что-то вроде «как бы не так». Сказать это можно, но чтобы прочувствованно сказать, нужен опыт. Она знала это все, дщерь Лилит, посланница моей путеводной звезды, и заставила сделать этот шаг – год полностью отдельной жизни. И действительно – первый месяц кошмарных снов процесса отвязывания от паразитов внутри сменился временем покоя и бурного общения. Наша компания и по сей день вспоминает золотой век старого атонника, когда мы вошли в свою силу, в свой зенит. Именно в этот год, должно быть, я дошел до своей личной зрелости, и боги Телемы позвали меня, позвали удивительным, таинственным образом, чередой странных совпадений, после которых у меня не оставалось иного права, кроме как следовать своей Воле, ставшей связанной с высочайшими.

А потом через год, когда все-таки пришлось вернуться, ибо срок договора подошел к концу, я понял, что комнату полностью надо менять. Многие не понимали меня – какая мебель или какие атрибуты, в конце концов, главное, чтобы они были. Разве внимание к стилю в комнате не интерес к плотскому, а разве интерес к плотскому – не мещанство? Да, я кивал в ответ, но мне просто было неуютно – в моей комнате все должно быть мое, а не только стены с разными изображениями. Полная смена мебели, кажется, будто Меркурий помогал мне в этот период с доходами, которые временно возросли втрое. Старые шкафы, кровать, столы, тумбы – что подарить, а что и выбросить, и все новое, и главный девиз: «Больше пространства!» В книжных шкафах остались только мои книги, и весь хлам, который хранился на всякий случай, был либо выброшен, либо принудительно изгнан в кладовку. У меня в сознании рождался сценарий, как именно я хочу видеть комнату, и, преодолевая сопротивление матери, которая приходила в ужас от возможности комнаты без шкафа для одежды, я начал свое строительство. Изменено было все, и казалось, что теперь моя комната обрела законченный вид.

Когда все вещи стали моими, энергия изменилась, но все так же друзья-маги, говорили, что здесь «напихано всего понемножку, и это все нейтрализует друг друга». Я не мог понять этих слов, ведь все казалось мне идеальным, а в Калуге не было комнаты, столь непохожий на другие, не говорящей, а кричащей о причастности своего креатора к иному, нежели обычная жизни и банальный быт. Но истинная причастность выражается не криком, а словом, потому изменения еще должны были произойти.

И какие-то полгода назад, на излете искушения первой степени, дойдя до крайней точки отчаяния, я решил изменить все. Решение, родившееся, словно вспышка молнии или одно движение век. Я уже точно знаю, что и как хочу видеть здесь, ибо я стал магом и чувствую энергию каждой вещи, каждого изображения, каждого предмета. Теперь мне очевидны слова моих друзей-Магов. Разные субкультуры, разные эгрегоры, разные миры сплетались, но не соединялись в моей комнате, и, за исключением нескольких граней, встроенных в новое пространство, я решил снять все.

«То-то, — радовалась мать, — неужто свершилось, и сын решил стать таким, как все, простым и нормальным обывателем, с обычной комнатой?!» Комната отражает наше внутреннее, как зеркало. Не могла она недооценить изменение комнаты. Но вот только не знала она, какое будет следующее изменение, и недолго ей было радоваться. Всего лишь краски – гуашь, кисть и банка воды, и за один день комната изменилась полностью. Над дверью был написан главный святой Закон: «Делай, что желаешь – таков закон». Вместо хаоса образов во всю стену были нарисованы древние магические символы: древо жизни, рубиновая пентаграмма, сексуально планетарная гексаграмма и, конечно же, семиконечная звезда владычицы нашей Бабалон. По всему периметру комнаты разными цветами написаны девизы Телемы и магические знаки.

И комната стала единой, и комната стала храмом, первым и единственным храмом Телемы в калужской провинции. Как будто бы что-то завибрировало внутри, и многое стало одним, произошла та самая кристаллизация, которую я так долго ждал. Из старых образов остался только плакат Неведомого Бога картины Рекуненко – уж слишком этот неведомый соответствовал описаниям Айвасса. Сохранил я и свой портрет, нарисованный талантливой художницей этого города, инициировавшей меня когда-то. А почти сразу после перезагрузки, эта художница решила подарить мне свою лучшую работу, которую она сама не очень ценила, видя в ней отражение своей теневой стороны. Эта удивительная картина обладает колоссальной энергией, и тот, кто не является магом, никогда не смог бы жить с ней на одной территории. Многие люди, которые оказываются с этой картиной в одном пространстве, чувствуют дискомфорт, головную боль, а то и приступы беспричинного ужаса. Даже сама творец этой картины немного побаивалась её, удалив подальше со своих стен.

Да, для обычного человека эта картина опасна. Но только не для Мага, для которого это не просто картина, а лик по ту сторону, зов Бины, одно из возможных и нестандартных изображений Бабалон, владычицы нашей. Это – хранительница и дарительница, и восприемница силы вдохновения и экстаза. Это – она, Бина, Бабалон, Лилит, изображенная той, которая многое несла в себе от нее. Комната отныне храм, комната отныне посвящена ей – Бабалон-Лилит, госпоже и владычице нашей, комната стала её и – впервые, по-настоящему, комната стала моей.

Путешествия

Ровно с того момента, как я могу вспомнить себя, я был очарован поездами. Зелено-красные электрички казались мне воплощением чего-то потустороннего, манящего и притягивающего, а увиденный случайно пассажирский поезд и вовсе символом чего-то неземного. Одна мысль о путешествии вызывала у меня чувство восторга, которое не могло сравниться ни с чем. Ехать, неважно куда и как, но ехать, и может быть, тогда еще не было этого слова, было лишь ощущение чего-то манящего, но при этом запретного – сбежать. О дороги, которые нас выбирают!

Детские путешествия в Москву за продуктами совершенно не отложились в памяти. Отложилось только ожидание этого путешествия и потом, на некоторое, весьма непродолжительное время, чувство свершившегося чуда. Не то, чтобы ехать в электричке – что там, даже по дороге на дачу на машине либо троллейбусе самым главным приключением неизменно был для меня переезд через мост, под которым идет железная дорога. Долгий взгляд вниз, на рельсы с надеждой и немного со страхом – вдруг удастся увидеть чудо – электричку.

Потом, когда в 9 лет у меня появилась своя комната, я получил в себе силу для путешествий. Эта диалектика – у меня есть своя комната, значит, я имею силу путешествовать. Помню, как по квадрату, по двору, по метру я расширял свою территорию исследования. Первый год – только ближайшие дворы, второй – дороги и улицы, непонятно почему я хотел изучить все названия улиц в городе. Еще одна страсть, еще одно коллекционирование. Я был и остаюсь страстным коллекционером, и я знаю тайный, психологическо-оккультный смысл этого: коллекционирование – это всегда желание собрать себя, и единственная опасность – это перепутать средство и цель.

Эти уходы как будто имели смысл, которого я не понимал, смысл быть подальше от дома, смысл создать себя, без вмешательства матери. Каждое утро я уходил, каждый вечер я приходил. Удержать меня было невозможно, однажды, когда меня попытались не пустить на улицу, перегородив собой дверь, я резко рванул на балкон и предпринял попытку слезть вниз, по балконам, уже видя, какие именно движения мне надо сделать, чтобы оказаться внизу, не упав. И испуганный крик матери: «Да иди, куда хочешь!», и я пошел изучать еще один неузнанный район – поселок Северный.

Скоро мне исполнилось 11. Целый год я готовился к прорыву – самостоятельной поездке в Москву, в тот удивительный детский мир за игрушками. Напомню, что если сейчас столичный детский мир отличается от провинциального только размерами, то в ту эпоху недобитого коммунизма игрушек на полках провинциальных магазинов почти НЕ БЫЛО.

Впрочем, ни мама, ни дедушка не верили, что я могу уехать. Ну ладно, по городу бегает, как бродячий пес, но чтобы в 10 лет и в Москву, за 200 километров – ну не может быть этого, не может, потому что не может быть! Подыгрывали, говорили «завтра», «потом», «съездишь обязательно». Впрочем, я слишком давно знал цену и смысл этих подыгрываний. И неподдающиеся поддавки эти вызывали у меня особую ярость и желание сбежать, чего бы мне это не стоило.

И сбежал. Как раз после августовского переворота 23 августа, в четыре утра я, победив сон, бесшумно выскользнул из дома, направляясь в сторону вокзала. Ночной город – это кайф! Пустые улицы, темные окна и в одиночестве встречаешь восходящее солнце. «Приветствую тебя, Ра»… Нет, это только через пятнадцать лет, пока приветствие было безмолвным и невыраженным, но столь же страстным и насыщенным.

Электричка. В кассу очередь, все с любопытством и беспокойством смотрят на одного ребенка, самостоятельно занявшего очередь, но беспокойство развеивается после его слов: «Два билета – взрослый и детский». Нет, я мог быть кем угодно, только не идиотом. Стоящие вокруг меня люди понимающе улыбнулись: «Подумать только, какой самостоятельный ребенок, наверно, родители попросили купить билеты, а сами ждут около поезда. Надо же, как не боятся». Электричка. Контроллеры не задавали лишних вопросов или сама Госпожа хранила меня в этот день. Уже в поезде из обрывков слов узнал главную новость – путчисты, эти мерзавцы, решившие вернуть страну к мерзости социализма, низвергнуты, и вся страна ликует, сбросив эти порождения ехидны. А ведь, купив игрушки, я хотел ехать защищать Ельцина, благо кто-то развесил листовки в Калуге.

Никаких приключений – купил жетоны, доехал, купил игрушки, вернулся. Рассказывать практически не о чем, кроме этого удивительного чувства – чувства опьянения, ветра изнутри, бьющего навылет. От одного ощущения пути – пути в одиночестве – восторг был гораздо больше, чем потом через пять лет от осознания потери девственности. Волны экстаза по всему телу, неверно, фрейдисты усмотрят тут сублимированный секс и, может быть, будут правы, но вот как увязать чувство путешествия и сексуальное возбуждение – я не знаю. Извините, не фрейдист. После я мог придумывать для себя любые мотивы и причины для следующих побегов — «музеи посмотреть» или «посмотреть архитектуру», или «увидеть все областные центры», но единственной реальной причиной было только одно – желание вновь пережить нечто подобное. И переживал, переживал.

Всего-то через месяц я собрался поехать в Тулу. Решил взять билеты заранее. На вопрос кассирши – простой ответ: «Завтра дедушка уезжает, а сегодня он занят». Тула ближе, чем Москва, всего два часа езды, сто километров. Уехал в 10-00, приехал в 19-00, успел посмотреть там все музеи – оружия, самоваров, прогуляться по Кремлю, купить газет, буклетов. После второй поездки я начал формировать для себя примерный план изучения города, где я оказывался, и если я его не выполнял, то не имел право считать, что был в этом городе.

Дома – опять недоверие. Никто ничего и не заметил, решили, что опять по городу бегал, улицы изучал. Поверили только, когда газеты тульские показал. «Тула вечерняя», «тульская среда». С трудом верили, а, поверив, боялись до ужаса: «как с ним ничего не случилось?» Но, в сущности, – какая разница? Что за суеверие заставляет родителей думать, что во дворе безопаснее, чем в городе, а в городе безопаснее, чем в другом городе. Как знать, быть может, поехав в этот день в Тулу или через год в Вологду, я спас свою жизнь от летящего кирпича или пьяного гопника с ножом где-то в трех метрах от родного подъезда. Откуда нам знать, и, тем не менее, суеверия, предрассудки!.. Уже в детстве я чувствовал, что человеческое общество строится на предрассудках, особенно это было ясно на примере мамы и, ещё более, — бабушки. Но иного я не знал. И действительно верил, что пока я иду по калужским улицам, вероятность беды ниже, чем по тульским или вологодским. Но уже тогда я начал задавать вопросы и задавал их прежде всего себе, поскольку больше никто на них не мог ответить.

Что потом? Брянск («Неужели ты туда поедешь? Там же Чернобыль рядом, радиация!»). Поехал в два ночи, на перекладных. Проводникам врал, что возвращаюсь домой. Был в музее краеведческом – это уже стало хорошей традицией.

Потом Смоленск, Орел. Красивый город Смоленск, удачная поездка. Там же потерял свой первый ежедневник. Обидно было до слез, а по сути – его и надо было потерять, словно шкуру сбросить.

Уже дальше приходилось изыскивать способы лжи вредным проводникам, которые не хотели сажать одного маленького ребенка. «Да домой я еду! Да билетов не было! Мать в соседнем поезде едет».

Потом – уже в 13, я попал во всероссийский розыск. Получилось это следующим образом – мама уехала отдыхать и полушутя (видимо, желая сделать сюрприз) сказала, что уезжает на три недели. Остался дальний дед, поскольку ближний лежал в больнице. «Этот не сообразит», — смекнул я – и через некоторое время умчался в Москву на пять дней. День – торгую, день трачу, день торгую – день трачу. Времена были хорошие, еще демократические, вокзалы открытые, милиция не злобная, ну бегает какой-то мальчишка в драных джинсах – видать, бомж какой, что его трогать. Пять ночей – на разных вокзалах Москвы. А днем – на электричках в близлежащие города – то в Тверь, то в Рязань, опять же, по музеям прошелся – святое дело, как никак архитектуру посмотрел.

И до определенного предела оставалось все тоже странное, пьянящее ощущение восторга и свежего ветра внутри. Дорога, дорога, новые ветки, новые линии, новые, незнакомые станции за окнами. Пьянит, бодрит, голова от восторга кружится, словно еду не на обычной подмосковной электричке, а на американских горках или поезде страха в каком-нибудь развлекательном парке.

А дома – мать уже три дня как вернулась. Страх, паника, по тревоге подняты знакомые, милиция, уже листовки «разыскивается» развешены. Ну как так может быть, что ребенок, ни с кем из родных не ругаясь, сбежал и дома не ночует, у родни не объявляется? Видать, что случилось нехорошее. Долго потом листы висели и на улице люди останавливали: «Не тот ли ты, что пропал?» Сколько бы не критиковали законы, по которым милиция принимает меры только через неделю после исчезновения человека, а они разумны. В моем случае обошли по блату этот закон, и долго фарс творился.

Но – после этого марафона мать смирилась: «Выживет он, где угодно. Страшно, конечно, за него, не пущу, но ведь и узнаю только в последний момент, да и все равно сбежит, не в дверь, так в окно. Лучше пусть сразу скажет, куда, когда, я хоть в дорогу еды дам, и знать буду, где искать, если к сроку не поспеет. Так что уже в 13 лет я за неделю говорил, что собираюсь в Ярославль, архитектуру изучать, и мне никто не пытался препятствовать».

И в детприемники удавалось попасть. Смешные истории и, в общем, банальные. О детприемниках пусть другие рассказывают, я там все равно только пару дней успевал побыть, пока мать или дед не приезжали. Самое страшное – нечем себя занять, пустота, которая при взгляде на стены камеры начинала шевелиться внутри.

Но пресытился я путешествиями. Каждый раз – восторг пути чуть меньше, чуть слабее. Уже можно. Уже легко. Уже схема отработана. Уже – ничего не дает. Вот в Москву слинять, поторговать газетами (это уже в 14 в порядке вещей было) — это понятно, но ехать куда-то… Скука пришла именно из-за отработанности схемы, её продуманности и предсказуемости. А главное – в отсутствии смысла. Как будто, перейдя определенную черту по линии времени, бесцельные побеги стали шагом не вперед, а назад. Людей надо изучать, контакт с миром находить, но как? Ведь человеческий мир жил по непонятным для меня законам, меня, изолированного от любого общения, мятежного и беспомощного ребенка одновременно. Но об этом отдельную статью следовало бы написать, как изучал людей, примерялся, из «омег» в «беты» поднимался. Но слишком уж не хочется воспроизводить те истории, которые мы все десятки раз слышали.

Иное путешествие должно было произойти, путешествие в поисках себя. 20 лет, группа Белковского, пробуждение кундалини. О первых шагах на этом пути достаточно подробно написано в «Истории одного анализа», потому повторяться негоже. Но вот что надо уточнить: изучая сны, я обнаружил, что поезда, электрички, путешествия, удавшиеся, неудавшиеся, предстоящие, прошедшие, были главной темой моих снов. Ибо я – вечный Номад, был номадом плоти, стал Номадом духа. Но номадизм в любом случае остается неизменным.

Хотя и по стране не прочь попутешествовать. Иначе, чем в детстве. То было количество, ныне – качество. Оказавшись в другом городе, стараюсь за те пару дней сжиться с ним, прочувствовать его дух, характер, вектор. Кажется, каждый раз, приезжая в новый город, я соприкасаюсь с энергетикой эгрегора, неким особым, отличным от привычного бытием. Каждый город имеет свое, настроение, характер, вектор смысла. Те, кто не путешествовали или путешествовали по верхам, никогда не поймут, о чем я.

Больше всего люблю Питер, но оно и понятно. Царственный город, европейский, благородный. Литературное кафе прямо на Невском. Подумать только, где еще могут существовать в наше время литературные кафе?! Кажется, Питеру удалось отгородиться от инстинкта, одержимость которым захватила страну, мир, вселенную, и сохранить то царственно благородное, интеллигентное спокойствие, которое было свойственно дворянам девятнадцатого века. Питер принимает в себя все достижения современности, на то он и европейский город, но принимает осторожно, по частям, интегрируя в соответствии со своей природой, и не позволяя чему-либо отрезать себя от свободы.

Москва иная. Не хуже, не лучше, а именно иная. Много сказано о противостоянии Москвы и Питера – скорости и покоя, времени и вечности, купечества и дворянства, духа и плоти. Как соблазнительно для влюбленного в Питер свести Москву только к времени, купечеству и плоти. Как часто используют эти штампы, не понимая, что, в сущности, они лишь штампы, ни на йоту не приближающиеся к правде. Может быть, сравнивая неповторимый дух этих двух городов, правильнее всего воспользоваться оккультной терминологией и соотнести Питер с Юпитером – неизменным, благородным, но при этом консервативным, а Москву с его извечным антиподом – Меркурием. Высока, огромна скорость бешено вращающегося Меркурия-планеты, высока, головокружительна скорость Меркурия-мысли, вбирающего в себя тысячи противоположных идей, философий, мировоззрений, высока скорость оборота капитала Меркурия – владыки денег, главное, сколь быстр и мобилен Меркурий-вестник. Питер имеет больше мудрости, но он сохраняет эту мудрость в себе (хотя и делится щедро ею с паломниками). Но Слово, Весть, чтобы быть услышанными, провести экспансию, должны пройти через Москву. Только Москва-Меркурий – посредник между плотью и духом, жизнью и идеей. Только Москва может передать хоть что-то другим, вторичным, свинцовым городам-эгрегорам.

Чем был бы Юпитер без Меркурия? Консервативным богом, потерявшим связь с духом времени. Кем был бы Меркурий без Юпитера? Мальчишкой-летуном, парящим без смысла, цели и ориентиров. Все знают о противостоянии Москвы и Питера, но нужен глубокий взгляд мага, книги о книгах, чтобы увидеть их единство.

Есть еще Нижний Новгород. О нем знают мало, но в самих нижегородцах еще жива память о времени, когда Нижний был узловым центром и иностранцы старались первым делом попасть туда – на нижегородскую ярмарку. Вот почему, когда по всей стране рухнул Либерализм и вся страна без единого ропота приняла новый-старый необъявленный патернализм, Нижний остается единственным либеральным городом. Сам Алистер освятил этот город своим посещением – в Москве был написан «Гимн Пану», а в «Нижнем Новгороде» — Гностическая месса. Святое таинство, основа основ, центр сакральной вселенной. Где служат Святую Мессу, там Айвасс. Там Боги, там жизнь. Мне выпала огромная, двойная честь, ибо я был жрецом на первой гностической мессе в Нижнем Новгороде и в Питере.

Чтения

9 лет. Сквозь тусклое стекло слышу радостные слова матери – достали редкую книгу, аж энциклопедию. За разговорами о книге слышу слова, которые меня настораживают – эту книгу надо от Олега спрятать. Большая такая книга, толстая. Как так спрятать? Раз спрятать – значит, запрещено, раз запрещено – значит… значит, может содержать что-то полезное.

Какая глупость – надеются спрятать вещь на территории двухкомнатной квартиры, которую для удобства, разбив на десять зон, начинаю скрупулезно обшаривать. Главное – я знаю, что искать, книгу я видел. Да черт возьми, книга это не булавка какая-нибудь или колечко! Найду, куда ж денусь.

Нашел. «Энциклопедия молодой семьи». Читал. Как же тут все сложно. А вот – раздел «Воспитание детей», похоже, это про меня, вот почему мне она была запрещена. «Психология семьи», еще теплее. Воспитание… меня воспитывают. Знаю, что неправильно. А как правильно? Вот почему нельзя это читать. Какие сложные и незнакомые слова, их сложные формы действуют на меня почти гипнотизирующее. Я должен знать, но пока я только запоминаю. Узнаю гораздо позднее. Узнаю и – смеясь, отброшу эту жалкую социалистическую педагогическую школу для выращивания клонов. Но сейчас – это вхождение в мир взрослых понятий. Вот почему мне это нельзя читать, я узнаю то, что знают взрослые, и становлюсь равным им. Чуть-чуть теплее.

11, и весь дом завален самыми низкопробными книгами по воспитанию детей, педагогике, простейшей психологии. Спок, Кляйн, Макаренко, Ханхасаева – всех не упомнить. Но вот что странно – они все говорят совершенно разное. Я то думал, что прочитав эти книги, мне откроется единая система!..

Среди всего педагогического хлама попалась одна действительно ценная книга, которую, к сожалению, я потом утратил. Алла Босард «Парадоксы возраста или воспитания». Автор не учила, автор училась, автор не давала ответов, она ставила вопросы. Сурово, бескопромиссно, свежо. Конечно, в 11 я физически не мог понять смысл тех сложных жизненных коллизий, которые она разбирала – суицид, жестокость, отчужденность, изменение культурных стандартов. Конечно, я не мог понять смысл. Но я чувствовал дух. Ветер, бьющий наотмашь и насквозь, ветер мысли и страсти ответов. Жизнь на фоне тотальной мертвечины вокруг. Еще теплее, кажется, начали таять льдины неосознания.

14 лет. Случайно попавшая в руки книга Эрика Берна «Игры, в которые играют люди». Не понимаю. Разве в 14 можно понять эту книгу. Не понимаю, но нутром чувствую, чую чутьем нечеловеческим, иным – надо понять, зачем – не знаю, знаю только, что надо.

Чуть позднее – первые инсайты. Не хочу роли, сценарий родителей, детство, до шести лет… Ирина. Что-то там не то, я уже точно знаю, что меня воспитывали неправильно. Теперь бы еще понять, что за сценарий в меня впихнули. Слишком сложно, слишком. В день по главе или читать на случайно открывшейся странице. Круговой танец вокруг книги. Уже теплее, значительно теплее, первые, пусть трижды простейшие, но все же ответы. Каркас, крюк, за который можно зацепиться, чтобы не соскользнуть в небытие бессознательности.

Именно Берн становится крюком, который я втыкаю в ткань действительности, чтобы не стать добычей свинцового города, эгрегора обыденности, бессознательности, серости, нормы. Дело не в Берне, кроме самой идеи противления сценарию тогда я у него не мог взять ничего, дело в принципе. Мой мир, моя семья (а до определенного предела семья и есть мир) чужды сложному, духовному, а значит, за это можно зацепиться, чтобы выйти за пределы мира. Впрочем, только сейчас я могу найти слова, которые хотя бы отчасти могут выразить пережитое.

15 лет. Откат. Поглощение попсы в огромных количествах. Увлекает только одно – структура личности маньяков и злодеев. Особенно интересен Стивен Кинг. Ужасы, которые приходят не извне, а рождаются в адских глубинах души. Здесь что-то есть, теплее, значительно теплее, но пока непонятно, где теплее. Оно, полицейский из библиотеки, лангоньеры и другие чудовища, лишь порождения страха. Вот тут можно зацепиться и зацепиться серьезно. Крег Туми. Вот оно как на самом деле, Крег Туми. Единственная мечта дойти до предела и взорваться, как Крег Туми.

Благодаря Кингу на новом уровне возвращаюсь к пониманию Берна. И понимаю четко и ясно – все пути ведут к Фрейду. Главным аргументом в пользу Фрейда является неприятие простыми людьми его уверенности, что эдипов комплекс есть у всех: «Да что за ложь!» Нет, милые мои, не ложь, только вы не знаете, а я знаю, и сны соответствующие видел. Так что будем изучать, будем штудировать.

16. Открытие фантастики. Под влиянием моего первого друга начинаю читать космические оперы и сказочное фентези. Фантастика оказывается не так плоха, как я ожидал, но особенным потрясением становится «Хтон» Пирса Энтони. Резко обдало таким непривычным и незнакомым жаром, это уже намного теплее, намного, но почему – сознание еще не ведает, как попугай, повторяя фразу: «Эдипов комплекс – лучшая иллюстрация». Но «Хтон» — это не просто популяризация этой простой идеи и отработка комплексов автора. Хтон — это мистерия противоборства и взаимодействия двух сил. Через аллегории «Хтона» я впервые прикоснулся к пониманию противоборства двух начал в одной душе. Фтор-кислород, страсть-страх, вовнутрь и вовне, подземелье-небо. И понимание, что даже механизм хтона, символ контроля не должен быть уничтожен, что окончательная победа только одной стороны – это всегда зло, что надо найти трансценденцию, акт тотальной любви разрушения, чтобы был рожден компромисс иного уровня. Пирс Энтони в этом небольшом романе, кажется, вышел за грань фантастики, смог прикоснуться к вечным началам. «Удивительно, почему посредственнейший писатель «Воплощений» и других детских фентези создает шедевр, который даже никогда не будет по достоинству оценен?» — желание сказать, желание выкрикнуть.

«Хтон» дал мне имя – имя главного героя стало моим. Тогда я считал, что, взяв имя «Атон», я просто демонстрирую свое осознание Эдипова комплекса и тем самым противопоставляюсь миру. Но только потом, много лет позднее, я понял, сколь важно это имя. Обретение имени стало обретением связи с архетипом, с солнцем, центром. Далеки еще те времена, когда наивный фрейдизм рухнет под напором гораздо более убедительных фактов, пока я даже как следует не понимаю сам фрейдизм, цепляясь за него, как за противоядие против бессознательного духа свинцовой губернии. Фрейд сказал – эдипов комплекс есть у всех, все не знают о нем, а я знаю, значит, я отличаюсь от всех и принадлежу к иному, нежели свинцовая губерния. Зачем врать и преувеличивать – в 15 лет понимание Фрейда не могло быть иным, хоть как-то приближенным к реальности, но и то, что я мог немного жонглировать фрейдовскими терминами, нисколько их не понимая, приводило в ужас окружающих. А что мне еще надо?

Значит, надо было. Потому что искал психолога, искал возможности анализа, искал возможности понимания, как оно есть, а не просто супротив чего. Но что можно найти в свинцовой губернии?

17. Одно из тех событий, которое перевернуло мою жизнь, открыв дверь к пониманию величия и глубины подлинной литературы. Какая прекрасная игра богов! Кажется, кто-то по ту сторону был в ударе и решил разыграть изысканную комбинацию. Все с тем же другом, который открыл для меня фантастику, идем по городу. Фрейд, Берн, очередной прочитанный боевик, псевдоанализ и псевдоинтеллектуальность. У кого там в этом детективе эдипов комплекс, и насколько он силен у автора. Как же смешно звучали бы сейчас для меня наши тогдашние разговоры! Мы подходим к его подъезду, но так не хочется прекращать увлекшую нас беседу! Берн! Фрейд!! Рядом с нами на лавке женщина лет тридцати, пьяна не в усмерть, а до горечи, как только в России умеют пить. Заговорила. «Ерунда все это, что вы говорите, и бред. Я вот тут жду мужа от любовницы, жизнь – ад, и это лучше всех отразил Камю – самый лучший писатель». Разумеется, это у меня в описании все так ладно-складно звучит, а на деле она, что называется, «говорила потоком сознания», из которого с трудом удавалось понять, о чем идет речь.

Мой друг поспешил домой, а я остался. Вдруг соблазню! В пьяных женщинах есть что-то от распада атома, а в этой особенно. Казалось, её личность расщеплялась на глазах. А от такого расщепления выделяется столько энергии! «А отомстить мужу ты не хочешь?» Нет, не сказал, только подумал, пытаясь намеками и полунамеками подвести к нужным мне выводам. Не подвел, да и мог ли в 17? Бредила, много ерунды и, в конце концов, отослала меня домой. И сквозь весь её пьяный бред: «Камю, «Падение», вся мерзость мира там, прочитай «Падение» и можешь больше ничего не читать».

А на следующий день, проходя мимо лотка, я увидел книгу, о которой так много слышал накануне. Денег как раз, купил, прочитал, сначала «Постороннего», конечно. И понял, что в моей жизни началась новая эра. Неужели бывают такие же, как я – иные, посторонние, свободные и освобождающиеся от власти мира, системы, социума, чуждые и чужие?! Как я мог до сих пор считать литературу частью системы только из-за того, что её продают жирные праведные училки?! Это – моё. Это – горячо. И вперед, дальше, по цепочке по авторам постепенное изучение классиков двадцатого века. Сартр, Набоков, Ионеску. Я не узнавал, я вспоминал слова, коими можно обозначить мир, в котором я жил с рождения – расщепление мира, мятеж, прыжок к освобождению, без надежды и расчетов, просто не быть таким, как они. Кем бы в реальности не была та пьяная женщина-девочка, её в тот вечер послала мне сама Госпожа.

Я никогда не понимал тех, кто может читать прозу отстраненно, анализируя стиль и смысл. Для меня каждый акт чтения – это прыжок в мир автора, прыжок в героев этой книги, но прежде всего, в психику самого автора. Если автор изначально отстранен от творения, если творение является полностью автономным от своего творца, а не прямой эманацией его бытия – я не могу читать такую книгу. Мне становится скучно сразу, даже если сюжет вполне динамичен. И наоборот, как бы сложен и завернут не был сюжет и стиль, какие бы виражи не выдавала мысль писателя, я прочту книгу на одном дыхании, не отрываясь, чувствуя связь с источником – экзистенцией самого автора, и даже больше – тех архетипов, которые творили через него.

Но есть и враждебные миры, враждебные формы, враждебные экзистенции. Достоевский один из самых искренних писателей, но я не могу его читать, ибо его мир враждебен моему. И нет никакой силы, никакой воли пробить эту враждебность. Один раз из уважения к одной женщине, для которой Достоевский любимый писатель, я все-таки прочитал «Бесов», после чего неделю приходил в себя, возвращая сознание на место моими любимыми и близкими мне писателями – прежде всего, Гессе.

Интересная закономерность – стоило мне начать читать достойную литературу, как в мой круг общения стали попадать люди, которые могли так или иначе расширить мой кругозор, направить на еще неизвестного писателя, поэта, на то, что мне, скорей всего, должно оказаться близко. Вроде бы случайности, вроде бы фрагменты, но за три года я изучил лучших писателей двадцатого века. Неделя без прочитанной книги – потерянная неделя. Как великолепны парадоксы Дюрренматта, расщепление реальности Ионеску и Беккета, принципиальная чуждость набоковских героев, а как до боли близок Орес в пьесе Сартра «Мухи»!

19. Пробуждение кундалини – точка разрыва, переход. Много уже было об этом написано в «Истории», много еще можно было бы написать. Потому что это – чудо, чудо, о котором я не смогу рассказать, как бы не стремился. Через некоторое время я стал настолько един с миром, что одним из результатов стала удивительная способность чувствовать, что мне надо прочесть. Порой было достаточно посмотреть на обложку книги, и становилось ясно – надо. Неважно, что она дорого стоила или её тема никак не совпадала с тем, что я сейчас изучаю. Надо. Следовать Воле, следовать Голосу.

Одним из открытых так авторов стал Эрих Нойманн – ближайший ученик Юнга, разработавший уникальную систему стадий развития сознания и предложивший новую этику. Две книги «Глубинная психология и новая этика» и «Происхождение и развитие сознания» помогли мне выстоять в кризисе и сформировать опорные пункты нового мировоззрения.

Прощай, Фрейд! Наконец-то я повзрослел и стал понимать, что человек – это нечто большее, чем просто плоть, и потому и противостоит он чему-то большему, чем Эдипов комплекс. Эдипов комплекс – лишь ширма, пугающая завеса, страж порога, который прикрывает гораздо более страшного противника – принцип инерции, волю к безволию, желание отказа от сознания, небытия, забвения. Заснуть, не быть, раствориться без возрождения, чтобы зов страсти не нарушал покой. Сколько бы мы не убеждали себя, что свободны от этого зова, в сравнении с которым эдипов комплекс – сущий пустяк, но в душе любого из нас он пустил свои корни. Все, что мы можем, — это уповать не на победу, но на почетную ничью в этой неравной борьбе, придя к финишу наравне. Я и сам чуть было не пал жертвой этого противника, когда боялся даже подумать что-либо не то через полгода после пробуждения, и только нигредо освободило меня от этого.

Нойманн – Юнг. Юнгианское мировоззрение полностью подходит мне, оно выражает словами то, что всегда было моим безмолвным знанием. Но еще чего-то не хватает, еще остались ширмы, еще остались границы познания. Я изучаю философов, которые были предтечами Юнга, прежде всего, русский символизм, не подозревая о прямой связи этих мировоззрений через Метнера. Я знаю очень много, но мое незнание еще больше. Где-то осталась то, что должно мне открыть еще одну грань, еще один прорыв.

23. Мировоззрение должно обрести завершенность. Я прочитываю главный документ человеческой истории за последние двадцать веков – Святую Книгу Закона и, еще не зная о ней ничего, слышу зов. Мне становится ясно, что это и есть то самое, в котором я могу найти основу мировоззрения.