16.08.2007
0

Поделиться

Диада и триада

Диада и триада

Я увидел две головы,

которые постоянно сражаются

между собой,

и потому все их мысли сплошная путаница,

и в них я увидел тебя.

(Алистер Кроули

«Книга 418»)

В приведенном выше эпиграфе отображено образное видение клипота Кетер. Если Кетер есть точка, та изначальная целостность, в которой в единстве содержится вся потенциальность, то клипот, то есть искажения принципа Кетер, — это принцип дуализма, противопоставления, вражды противоположностей.

Нумерология — великая тайна, разобраться в которой под силу далеко не каждому. Удивительно ли, что не только посвященные маги, но и Карл Густав Юнг в последние годы жизни очень сильно интересовался числовым символизмом и в основу своей теории ставил аксиому Марии-пророчицы, расшифровывая ее так: один — первичное единство, два — борьба, три — синтез на новом уровне, четыре… Нет, о числе четыре рассуждать можно слишком много и долго, и все равно ничего здесь не понять. Юнг очень много говорил о числе четыре, но здесь мы утонем всерьез и надолго. Остановимся на том, что в четверке содержится какая-то особая тайна высшего переживания, а пока поговорим о двойке и тройке.

Эта проблема может показаться абстрактной только на первый взгляд, точно так же, как кажутся абстрактными и непонятными профану математические формулы, лежащие на столе астрофизика. На самом деле в этих числовых формулах заключены те принципы, по которым мыслит человек.

Мышление двойки построено на противопоставлениях. Однако любое противопоставление крайне опасно в силу того, что, отождествившись с одной стороной дискурса, мы теряем связь с другой стороной. Это чревато энантиодромией, то есть неизбежным переходом явления в свою противоположность, или, по крайней мере, огромным усилением другой стороны.

Очень красивый дуализм мы встречаем в концепции Фридриха Ницше, который разделял все формы искусства на дионисийские и аполлонические. Концепция дионисийского и аполлонического — самое интересное и неоднозначное во всем его наследии, и мне не очень понятно, почему так называемые «ницшеанцы» в основном даже не касаются этой темы, довольствуясь несколькими лозунгами типа «идешь к женщине, бери плетку» или «по трупам продвигается сверхчеловек».

Дихотомия дионисийского и аполлонического крайне интересна в связи с тем совершенно неожиданным развитием, которое она получила позднее. Сам Ницше выступал всецело на стороне дионисийского, подразумевая под аполлоническим то декоративное искусство пластичных форм, то морализаторский пафос в искусстве. В дионисийском — высшей ценностью является переживание, опыт, соприкосновение, экстатический выброс энергии в смертельном оргазме духа. Смерть Диониса — это высший пик его жизни, её абсолютное утверждение. Дионис — это бог оргий и хаоса, тогда как Аполлон — бог строгого порядка. Музыка, песня, дифирамб — высшая точка дионисийского, форма, пластика есть аполлонизм. Аполлонизм назидателен, дионисизм свободен. Дионис — хорошо, индивидуалистично, дерзко, Аполлон — плохо, коллективистки, покорно.

Казалось бы, все логично и понятно. В обычном дискурсе мы легко определим, что подразумевать под «аполлонизмом», а что под «дионисизмом». На первый взгляд, никаких противоречий в этой концепции, как и во всякой дуалистической идее, нет, и нетрудно раскидать всех известных нам авторов, философов и мыслителей на «Дионисов» и «Аполлонов». Правда есть один нюанс — чем более примитивен ум, тем легче он справится с этой задачей.

Показательно, что лучший ответ Ницше дали русские философы серебряного века. Идея дионисизма была взята ими за основу, после чего они обвинили Ницше… «в излишней аполлоничности». Если Дионис — это предельное соприкосновение, разрушение границ в безумии пира, то преклонение Ницше перед правителями эпохи возрождения, которые, ставя себя вне морали, оказывались абсолютно отстранены в бастионе своего тела, не более чем одна из крайних форм аполлонизма. А вот Христос в понимании того же Вячеслава Иванова был как раз совершенным воплощением Диониса. Он пировал с блудниками и проповедовал на свадьбах, а не в церквях, и даже его триумфальный въезд в Иерусалим был по-настоящему дионисийским — ибо Осел, на котором въехал Христос, есть священное животное Диониса, а пальмовые ветви — растения Диониса.

Возможно, сам Ницше понимал мучительную противоречивость своей концепции, и, возможно, его безумие было результатом неразрешимой антиномичности собственных высказываний и уж тем более собственной жизни. Мережковский, а затем Юнг подметили главную антиномичность утверждений Ницше. «Нет человека, кто более бы нарушил заповеди Заратустры-антихриста, чем сам Ницше», — говорил Мережковский. «Ницше призывает быть верным земле и следовать инстинктам, а это значит, завести семью и наслаждаться плотью, так почему же Ницше этого не делал?» — говорил Юнг. Ницше, призывающий отринуть небо, оказывается его самым верным служителем.

Здесь мы сталкиваемся с энантиодромией — законом, согласно которому каждое явление переходит в свою противоположность. Любая концепция, построенная на дихотомии, двойственности, дуализме, обречена оказываться в противоречии себе самой.

Философия Бунта, в конечном счете, так же дуалистична, как и религия, против которой они бунтуют. К примеру, современные сатанисты часто любят цитировать Ницше, однако едва ли они понимают его настолько глубоко. Но противоречивость современных сатанистов гораздо очевиднее противоречивости Ницше, поскольку они гораздо проще. Изначально сатанизм позиционирует себя как религия бунта против отца-тирана во главе с вечным мятежником Люцифером, сатанизм провозглашает мятеж вместо покорности, похоть вместо воздержания, силу изменения вместо статики, разумный эгоизм вместо слепого альтруизма и, наконец, целостность вместо дуализма. Последний пункт особенно интересен — если бы сатанисты утверждали, что Сатана включает в себя и Христа, он был бы логичен, в противном случае ни о какой целостности и недвойственности не может идти речь — если что-то не входит в эту целостность.

Но парадокс в том, что сатанизм из бунта против отца тирана провозглашает идеалы «имперской этики» и чуть ли не сближается на этой почве с ультраправыми христианами. Индивидуализм заменяет «системное мышление», о котором так любит говорить Варракс, а мятеж против мира становится, по меньшей мере, странным после того, как сатана объявляется «князем мира сего». Эти абсурдные противоречия очевидны для всякого, кто обладает тройственным мышлением, но в мышлении дуалистичном (при отрицании дуализма) они либо вытесняются, либо подавляются в точном соответствии с концепциями Нойманна.

На этих двух примерах я хотел бы подчеркнуть очевидную нелепость любой, даже самой убедительной двойственной концепции. Чтобы перейти от двух к трем, нужна трансгрессия, прыжок, опыт радикальной трансформации.

«Вы не поймете идею, пока не осмыслите, что её антитезис столь же верен, как и тезис», — говорил Кроули. «Символ — это ни то и ни это, а нечто третье», — говорил философ-символист Андрей Белый. Похожие мысли мы находим в творческом наследии очень многих, кто по-настоящему приблизились к знанию. Как например, парадоксальное высказывание Ангелуса Силезиуса: «Бог так же мал, как я; я так же велик, как бог». Тем не менее, на практике мы часто оказываемся в некотором тупике, пытаясь применить принципы тройственного мышления, такие элементарные на бумаге. Во-первых, для этого все же нужен опыт инициации, а во-вторых, мы сталкиваемся с неизбежным страхом, что антитезис может перевесить тезис. Впрочем, чаще всего это происходит именно в силу отказа осознавать жизнь противоположностей.

Я хорошо понимаю, что, критикуя сатанизм, я рискую быть понятым неверно и воспринят, как представитель другого лагеря. Я хорошо понимаю пользу и важность архетипа Сатаны, в особенности в его аспекте Люцифера — для стадии отделения от матери и больше — отделения от бессознательной матрицы коллективного лоска. Любой самый крайний сатанист мне все равно будет ближе, чем посредственность, способная только разделять общепринятые мнения. Просто очень не следует забывать, что Алистер Кроули после того, как написал Гимн Люциферу, тут же написал и Гимн Адонаи, чем уравновесил враждующие противоположности в своей душе. Даже если говорить не о люциферическом принципе мятежа, а о Сатане, как принципе дуальной иллюзии, после видения кетер Клипот Кроули говорит ту же фразу — «и в них я увидел тебя», тем самым, утверждая присутствие единого даже в самом корне двойственности.

Теперь попробуем применить триадическое мышление к классификации искусства. Что мы получим в этом случае? В дихотомии Аполлона и Диониса появляется третий элемент, который объединяет их обоих, но не является ни тем, ни другим. Следуя за Юнгом, я, пожалуй, назову его Меркурием. Следовательно…

Самым низким (я бы не стал называть его Аполлоническим, поскольку архетип Аполлона намного сложнее, чем его понимал Ницше) у нас оказывается искусство господствующего дискурса. Гораздо более, чем Аполлон, к этому искусству было бы применимо имя бога Сна и транса Гипноса. Сюда мы отнесем, во-первых, всю попсу, во-вторых, все моралистично-назидательное искусство, и в-третьих, искусство декоративности. Патриотические марши и блатные песни в одинаковой степени относятся к усыпляющему искусству, оперирующему несколькими примитивными образами. Это искусство вечного возвращения определенных образов, отыгрывая которые зритель освобождается от накопившегося напряжения. Оно развлекает, то есть разволакивает на части и так незрелую и нецельную психику зрителя. Существует готовый набор, на который зритель-автомат реагирует привычным образом — сном духа и возбуждением плоти. В эту группу попадают столь обширные категории, что приводить примеры как-то даже и не хочется.

Следующим уровнем является люциферическое искусство. Люцифер приносит не мир, но меч разделения, то есть он нацелен на то, чтобы отделить эго от ложных идентификаций. Под эту категорию, во-первых, попадает вся эстетика бунта, протест детей против отцов, тяжелый металл и романы, изобилующие гротескными извращениями. Каждый люциферический автор действует своими методами, и тут существует огромная разница в эстетических категориях, но общим остается изначальный посыл — отделение от господствующего дискурса. Одни достигают этой задачи, отыгрывая архетип «один против всех», в котором «один» должен неизбежно погибнуть, проиграв серой массе, другие вскрывают извращенную суть господствующих дискурсов через шокирующий натурализм, как это, к примеру, делает Сорокин, третьи просто воспевают мятежных персонажей. Если искусство Гипноса — это категорическое согласие с бытием, то искусство Люцифера — это, напротив, категорическое несогласие, причем чаще всего заведомо обреченное уже внутри своей концепции, и потому для носителей люциферического искусства выходом оказывается самоубийство.

Самым высоким уровнем искусства я утверждаю искусство Гермеса или магическое искусство. Заметьте, что и первая, и вторая категории имеют дело с уже существующей данностью, принимают они её или нет. В этом и проблема Люциферизма — связь, пусть она существует хоть в плюсе, хоть в минусе, остается. Как уже было сказано, Кроули очень изящно вышел из этой ситуации, написав сразу два гимна — Люциферу и Адонаи, тем самым, выйдя за пределы власти и того, и другого. Для магического искусства существующая данность не имеет значения вовсе, в силу того, что оно либо принадлежит к данности более высшего порядка, либо обладает властью изменять данность. Величайшим примером магического искусства является «Фауст» Гете. При всем желании мы не можем отнести его ни к одной из сторон, действие происходит в какой-то иной плоскости, где ищут четвертого кабира, спускаются в мир Матерей, тем не менее, сохранив жизнь. Это и есть высшая форма искусства.

В этом и есть самая большая проблема дуальных концепций — они исключают существование третьего элемента вне плоскости. Разве возможно, к примеру, отнести творчество Гребенщикова к одной из двух сторон:

«Ветер, туман и снег,

Мы одни в этом доме.

Не бойся стука в окно — это ко мне,

Это северный ветер — мы у него в ладони».

Это не согласие, но и не несогласие — это Иное. Хотя, конечно, при знании символизма несложно опознать в Северном ветре Люцифера, а под Звездой Аделаиды узнать средневековую графиню, ставшую его невестой. Но здесь это не так важно, вот в чем дело, поскольку Люцифер — северный ветер, не противопоставляется и не соглашается, он творит мистерию познания. Символизм творчества Гребенщикова был немного проанализирован мною в отдельной статье, хотя на самом деле, это был не анализ, а амплификация, поскольку анализировать символ не имеет смысла, могло бы хватить не на статью, а на книгу. Впрочем, статья сделала свое дело, выбив из колеи целое племя ничтожеств и открыв глаза тем, кто наивно причислял Б.Г. к простому уровню.

Предлагая эту систему как удобную классификацию, я хочу предостеречь от слишком буквального понимания. НЕ стоит забывать, что, как бы логична не была система, она не более чем условность, принимаемая нами для удобства.

Еще одна сложность в том, что те обстоятельства, в которых мы получаем ту или иную информацию, могут нам навязывать модель восприятия тех или иных слов. Если авторов «бури и натиска» система успела «объяснить» с точки зрения рабоче-крестьянской революции, то люциферический пафос общего, а не узко-идеологического несогласия может пройти мимо восприятия уже подготовленного как следует воспринимать данную информацию. Поэтому величайшим даром является способность «читать слова так, словно раньше вы ничего об этом не слышали». Это очень важно — восприятие вне условностей и интерпретаций.

Мы назвали высший вид искусства «искусством Гермеса или магическим искусством». Не случайно Кроули дает определение магии как «науке и искусству совершать изменения согласно своей воле». О магии как науке известно достаточно, книги Филлипа Бонвитаса и Антона Уилсона превосходно проясняют эту тему. Но вот что известно о магии как об искусстве?

В «Магии в теории и на практике» Кроули приводит один крайне любопытный момент, который при должной внимательности наводит нас на весьма конкретные выводы. В одном из экспериментов А.А. Кроули описывает следующий эпизод: некоему талантливому ученику Кроули прочел «Оду к Венере» Сафо, выдав этот гимн за чрезвычайно действенное заклинание. Поскольку текст читался на греческом, какое-либо совпадение исключалось по определению, и, тем не менее, ученик тотчас отправился в астральное путешествие, в котором все образы, увиденные им, так или иначе соответствовали Венере по таблицам 777.

Известно, что Кроули в разрабатываемых им ритуалах часто использовал как свои стихи, так и стихи древних и современных поэтов. В списках Святых Гностической Церкви, который читается в молитвах дьякона на Гностической мессе, внесены имена и древних (Катулл, Орфей), и более близких к нашему времени (Гете, Рабле, Суинберн) поэтов. Очевидно, что магическим искусством мы можем назвать только третий вид — искусство Гермеса, которое уже достаточно свободно от условностей плюса и минуса.

Если мы готовы, то шедевры магического искусства проникают в нашу подкорку и совершают трансформацию. Магия и ставит эту цель — трансформацию свинца в золото, хаоса несбалансированных энергий — в самость. Соединяясь с символами, мы становимся другими, а эти символы становятся как бы нашей частью.

Из примера «Оды к Венере» мы видим, что искусство может использоваться в магии. Я хочу обратить на это особое внимание. Если вы создаете ритуал в соответствии с таблицами 777, проанализируйте все, что вам попадается на предмет этих соответствий. Кроули экспериментировал в своих ритуалах с поэзией современных ему поэтов и достигал великолепных результатов. Лично я достигал многого, экспериментируя с поэзией Гребенщикова.