Френсис Йейтс
Розенкрейцерское просвещение
Предисловие
Название этой книги может показаться читателю довольно странным. Прилагательное «розенкрейцерское» позволяет думать, что речь пойдет о каких-нибудь современных оккультных группах. Наоборот, существительное «Просвещение» будто бы отсылает к другой, вполне определенной, исторической эпохе, именуемой у немцев Aufkldrung, — ко времени, когда Вольтер, Дидро, а с ними и все общество XVIII века, осуществили прорыв «от мрака суеверий к свету разума». Сочетание слов, вынесеныных в заглавие книги, кажется нелепым еще и потому, что они, согласно расхожему мнению, выражают прямо противоположные понятия: одно — склонность к диковинным суевериям, второе — критичное и рациональное непринятие таковых. Дело, однако, в том, что я употребляю термин «розенкрейцерский» в строго историческом, т. е. ограниченном определенными временными рамками, значении, а вот термин «Просвещение» у меня лишен общепринятой исторической привязки. Период, о котором говорится в книге, приходится на начало XVII столетия, хотя мне и не удалось обойтись без экскурсов в более ранние и более поздние времена. Задача исследования — рассмотрение ряда документов, напечатанных в Германии в II II м- XVII века и известных как «розенкрейцерские манифесты», в их историческом контексте. Более поздние во времени течения, тоже называвшие себя «розенкрейцерскими» (часть из них существует и поныне), остались за рамками работы. Интересующие же меня манифесты призывали к прогрессу человеческого знания — и потому название, которое я дала этой книге, представляется правильным в приложении к рассматриваемой в ней исторической ситуации. В начале XVII столетия действительно существовало движение, заслуживающее того, чтобы быть названным «Розенкрейцерское Просвещение», — ему и посвящена эта книга.
Итак, термин «розенкрейцерство» — в предложенном здесь узко-историческом понимании — обозначает определенную фазу в истории европейской культуры, пришедшуюся на промежуток времени между Ренессансом и так называемой «научной революцией» XVII века. Характеризуется эта фаза прежде всего тем, что в возрожденческую традицию герметизма и каббалы влилась еще одна герметическая традиция — алхимическая. «Розенкрейцерские манифесты» как нельзя лучше выражают суть этого явления — соединив в себе «магию, каббалу и алхимию», они послужили импульсом и основой начавшегося в то время просветительского движения.
В своей книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» (1964) я попыталась проследить развитие ренес-сансной герметической традиции — со времени ее зарождения в Италии, первых формулировок в трудах Марси-лио Фичино и Пико делла Мирандолы, и далее, до конца эпохи Ренессанса. Однако к началу XVII века эта традиция вовсе не утратила своего значения (как мне казалось, когда я работала над книгой) и не перестала влиять на все основные направления культурного развития. Наоборот, герметическая традиция, как я теперь понимаю, в начале XVII столетия переживала подлинный ренессанс, проявляя себя в обновленных, свежих, не известных прежде формах. Герметизм подвергся сильному влиянию со стороны алхимии, что было особенно важно, так как способствовало выработке нового, «математического» подхода к природе.
В ряду виднейших «розенкрейцеров» выделяется Джон Ди, который, как я писала в статье 1968 г., «с исторической точки зрения являет собой типичную фигуру ренессансного „мага», но только более позднего, розенкрейцерского толка». В книге «Театр мира сего» (1969) я постаралась привлечь внимание коллег и читателей к тому факту, что Джон Ди оказал на Елизаветинский ренессанс весьма значительное воздействие; по-настоящему же заполнил этот большой пробел в наших представлениях о Ренессансе Питер Френч, всесторонне исследовав в своей блестящей монографии «Джон Ди» (1972) творчество Ди и его влияние на английскую культуру. Ди был продолжателем ре-нессансной герметической традиции, к тому времени вобравшей в себя последние достижения научной и религиозной мысли, и он обогатил ее еще больше, работая в новых и важных областях человеческого знания. Так, Ди по праву считается блистательным математиком, а свои исследования числа он соотносил с тремя мирами каббалистов. В «нижнем мире» — мире стихий, начал, или элементов, — «число», с точки зрения Ди, является основой технических и прикладных наук. Блестящий обзор таковых (и «математических искусств» вообще) содержится в его «Предисловии» к Евклиду. В «небесном мире» «число» связано с астрологией и алхимией — и Ди в «Иероглифической Монаде» утверждает, что ему удалось открыть формулу, сочетающую воедино каббалистическую, алхимическую и математическую премудрость и позволяющую ее обладателю свободно перемещаться по всей «шкале» бытия, из низших сфер в высшие и обратно. Что же до последней, «занебесной» сферы, то Ди будто бы нашел тайный способ заклятия ангелов — он заключается в особых операциях с числами, восходящих к каббалистической традиции. Приведенный выше краткий обзор воззрений Ди должен прояснить читателю, что я имела в виду, называя его типичным позднеренессансным «магом»: все подобные фигуры пытались объединить «магию, каббалу и алхимию» и обретали в итоге новое мировидение, представлявшее собой, на наш взгляд, причудливую смесь самой передовой для того времени науки и ангелологии. Ди пользовался поразительным влиянием в елизаветинской Англии — до 1583 г., когда он оставил родину и перебрался на континент. Там он также приобрел чрезвычайное влияние, став вдохновителем новых движений в Центральной Европе. Эта часть жизненного пути Джона Ди, второй, «континентальный», период его деятельности, до сих пор не подвергалась систематическому исследованию, и наши знания о ней основываются по большей части на сплетнях и слухах. Похоже, что в Богемии Ди не просто числился главой определенной алхимической школы, но возглавлял движение за религиозную реформу, природа Которого нам пока не очень ясна. Наши знания о культурной среде, сложившейся вокруг императора Рудольфа II и во многом определившей позднее творчество Ди, все еще крайне скудны — остается лишь дожидаться завершения труда Роберта Эванса, обещающего стать серьезным исследованием рудольфианской культуры.
Настоящая книга — и мне хотелось бы подчеркнуть это со всей возможной силой — является прежде всего историческим исследованием. Я рассматриваю «розенкрейцерскую» фазу развития мысли, культуры и религии под особым углом зрения: желая главным образом выявить те исторические каналы, посредством которых характерные для этой фазы идеи распространялись по Европе. К сожалению, «каналы» заросли тиной и для современного исследователя едва различимы — а произошло это потому, что историческая наука «забыла» некий существенный исторический период.
Мы, конечно, можем прочитать в монографиях или учебниках по истории, что принцесса Елизавета, дочь Якова I, вышла замуж за Фридриха V, курфюрста Пфальцского, и что последний несколько лет спустя безрассудно пытался заполучить для себя богемский престол, каковая затея окончилась бесславным провалом. Венценосные супруги, позже получившие насмешливое прозвище «монархи Богемии на одну зиму», после поражения 1620 г. вынуждены были спешно покинуть Прагу и до конца дней своих пребывать в нищете и изгнании, ибо одновременно с Богемией они утратили Пфальц. Все это так, однако историки каким-то образом упустили из виду то, что «розенкрейцерская» фаза культуры связана именно с этим эпизодом — как связаны с ним и «розенкрейцерские манифесты», явно написанные не без влияния идей, которые несколькими годами ранее распространял в Богемии Джон Ди. И еще то, что скоротечное правление Фридриха и Елизаветы в Пфальце было «золотым веком» герме-тизма, вобравшего в себя и алхимическое движение под водительством Михаэля Майера, и «Иероглифическую Монаду» Джона Ди, и многое другое. Да, Яков I отрекся от «розенкрейцерства», вследствие чего это движение, просуществовав очень недолго, потерпело крах. И все же нам не обойтись без знания его истории — иначе мы не поймем, почему розенкрейцерская идеология не исчезла сразу после разгрома Фридриха, но давала о себе знать вплоть до конца XVII столетия. Предложенная нами реконструкция этого важного периода европейской культуры и истории, основанная на современных методах исторической критики, покажет, как мы надеемся, что розенкрейцерская тема вовсе не является монополией некритичных и маловразумительных «оккультистов» — напротив, она должна стать «законной» и важной сферой научных изысканий.
Поскольку эта книга представляет собой первую попытку нового подхода к розенкрейцерской теме, она просто не может не содержать ошибок, и, вероятно, будущие исследователи заметят их и исправят. Дело осложняется еще и тем, что «вспомогательного инструментария» для работы в данной области в настоящее время практически нет. Особенно остро ощущается отсутствие надежной библиографии. Имеющиеся исследования о розенкрейцерах тоже в большинстве своем не устраивают серьезного историка: единственно полезное, что в них можно отыскать, — это ссылки на первоисточники. Труды А.Э. Уэйта я отношу к иной категории, и они мне очень пригодились, хотя, как заметил Г. Шолем, эти действительно ценные работы многое теряют из-за того, что их автор некритично относится к источникам. Книга Поля Арнольда полезна потому, что автор собрал огромный фактический материал, которым, правда, не сумел должным образом распорядиться. Монография Виль-Эриха Пойкерта незаменима для понимании исторической обстановки в Германии в ту эпоху. Нес перечисленные книги, как и другие, упомянутые в примечаниях, очень мне помогли. Однако в своей работе я попыталась взглянуть на связь розенкрейцерства с современной ему политической и культурной ситуацией под принципиально иным, новым углом зрения.
Как уже говорилось, в мою задачу не входит рассмотрение ни позднейшей истории так называемого «розенкрейцерства», ни тех диковинных контекстов, в которых порой всплывал и до сих пор всплывает этот термин. Может быть, мои выводы проливают какой-то свет и на дальнейшую судьбу розенкрейцерства, но лично я заниматься подобными вопросами не собираюсь. Это — уже другой, самостоятельный предмет исследования. К примеру, в книге «Тайные Фигуры Розенкрейцеров» (Gehei-те Figuren der Rosenkreuzer), опубликованной в Альтоне в 1785 г., мы встречаем розенкрейцерские символы начала XVII века, однако в контексте более поздней эпохи они могли означать нечто совершенно иное, и здесь требуются особые, отдельные разыскания. Для того чтобы удержать объем настоящей работы в запланированных рамках, мне часто приходилось сокращать или опускать те или иные материалы, преодолевая искушение остановиться и тщательно разобраться во всех мелочах или же двинуться по «боковой тропке», уводящей далеко в сторону от основной темы.
А тема эта действительно очень важна, поскольку, по существу, речь идет о трудном движении человечества к «просвещению» (в смысле обретения нового мировидения) и к «просвещенности» (в смысле накопления интеллектуального потенциала и научных знаний). И не беда, что я так и не смогла достоверно узнать, кем были первые розенкрейцеры, да и существовали ли они вообще, — ведь сомнения и неопределенность, с которыми сталкивались и до сих пор сталкиваются все ищущие незримую Братию Креста-Розы, суть неизбежные спутники тех, кто взыскует Незримого.
Гравюры из книги «Тайные Фигуры Розенкрейцеров
Содержание некоторых начальных глав предлагаемой книги впервые было кратко изложено в лекции «Яков I и Пфальц: забытая глава из истории идей», прочитанной в Оксфорде в октябре 1970 г. в рамках семинара по английской истории, посвященного Джеймсу Форду. Великодушная поддержка со стороны Г. Тревор-Ропера ободрила меня и вдохновила на написание книги. Как всегда, главным моим пристанищем и домом на время написания книги стал Уорбергский институт — его директору и всем моим тамошним друзьям я выражаю самую глубокую признательность. Д.П. Уокер весьма любезно согласился ознакомиться с черновиком рукописи, мы неоднократно обсуждали затронутые в ней темы, и эти беседы принесли большую пользу моей работе.
Дженнифер Монтегю и другие сотрудники Фотографического собрания всегда с готовностью оказывали мне всяческое содействие в подборе иллюстраций. Особо хочу поблагодарить Мориса Эванса, который начертил карту для этой книги.
Питер Френч по согласованию с издательством любезно позволил мне ознакомиться с гранками его монографии о Джоне Ди, в то время еще не опубликованной.
Я выражаю самую искреннюю благодарность персоналу Лондонской библиотеки. Не могу не упомянуть и то любезное содействие, которое оказали мне сотрудники Библиотеки д-ра Уильямса. Хочу также поблагодарить директоров Национальной портретной галереи, Музея Ашмола и Британского музея за предоставленное мне разрешение включить в книгу репродукции портретов и гравюр из собраний, вверенных их попечению. Директор Библиотеки земли Вюртемберг в Штутгарте позволил мне снять микрофильм с одной из рукописей, хранящихся в этой библиотеке. Цитаты из книги Э.А. Беллера «Карикатуры на „Зимнего короля» Богемии», вышедшей в свет в 1928 г., я использую с разрешения издательства Clarendon Press, Оксфорд.
Настоящая книга продолжает серию, начатую монографией «Джордано Бруно и герметическая традиция». Все время, пока я работала над этой серией, сестра оказывала мне огромную, не поддающуюся никакому учету поддержку. Без ее постоянной практической помощи, всегдашней готовности ободрить в трудной ситуации, без ее вдумчивого понимания и острого критического чутья я не смогла бы довести свое начинание до конца.
Уорбергский институт при Лондонском университете
I. КОРОЛЕВСКАЯ СВАДЬБА: БРАКОСОЧЕТАНИЕ ПРИНЦЕССЫ ЕЛИЗАВЕТЫ И КУРФЮРСТА ПФАЛЬЦСКОГО
старину в Европе королевская свадьба счита- лась важнейшим дипломатическим событием, а сопутствующие ей празднества превращались в своего рода политические декларации. И не приходится удивляться, что ради намеченной на февраль 1613 г. свадьбы — принцесса Елизавета, дочь Якова I, должна была обвенчаться с Фридрихом V, курфюрстом Рейнского палатината, — рекой лились сокровища английского Ренессанса, а Лондон просто обезумел, радуясь предстоящему продолжению «века Елизаветы», каковым представлялся союз новой, юной Елизаветы с вождем германских протестантов, внуком Вильгельма Молчаливого.
Вильгельм I Молчаливый, принц Оранский (1533-1584), возглавлял восстание Нидерландов против испанского владычества, Англия же враждовала с Испанией и домом Габсбургов вообще.
Действительно, многое в этом счастливом событии напоминало о временах прежней королевы. Елизавета I была опорой и надеждой Европы в борьбе против агрессии Габсбургов, вступивших в союз с католической реакцией; она поддерживала союзнические отношения с мятежными Нидерландами и их вождем, а также с немецкими и французскими протестантами. В своей религиозной политике Елизавета ориентировалась на реформированную и облагороженную имперскую идею — это и имели в виду поэты, нарекшие ее именем Астрея, Дева-Справедливость золотого века. Была даже какая-то пикантность в том обстоятельстве, что, в отличие от прежней, «девственной» Елизаветы, новой Елизавете предстояло укрепить политическую линию, освященную великим именем ее предшественницы, узами брака. Двор был готов довести себя до разорения, расходуя огромные средства на наряды, украшения, развлечения и празднества, без которых не могло обойтись предстоящее бракосочетание. И это еще не все. Закрома английской мысли и поэтического чувства тоже в то время изобиловали сокровищами, которые грех было бы не растратить в честь счастливых молодоженов. Шекспир был еще жив и находился в Лондоне; театр «Глобус» еще не сгорел; Иниго Джонс продолжал совершенствовать искусство оформления столь любимых при дворе «масок»; Фрэнсис Бэкон уже опубликовал свой знаменитый трактат «О Прогрессе Учености». Английский Ренессанс еще находился в зените славы, а занимающаяся заря XVII века уже манила обещаниями нового интеллектуального подъема.
Но чем обернутся обетования нового столетия? Сулят ли они мирное развитие или же грядущие бедствия? Предзнаменования не обещали особых благ. Война между Испанией и Нидерландами приутихла, враги заключили перемирие, но срок его истекал в 1621 г. Силы католической реакции готовились вновь ополчиться на ересь, уповая на усиление дома Габсбургов. Сами же Габсбурги держались пока начеку и выжидали своего часа. Осведомленные в политике люди полагали, что война неминуема и что разразится она в Германии. Вот какие мрачные тучи сгущались за спиной Фридриха и Елизаветы, невзирая на блеск предстоящего бракосочетания. Этим молодым людям, таким обворожительным и невинным, предстояло всего лишь через несколько лет оказаться в эпицентре страшного урагана.
Юный германский князь сошел на английский берег 16 октября 1612 г. в Грейвзенде. Подробный обзор событий, обрядов и празднеств, сопряженных с обручением и свадьбой Фридриха и Елизаветы, см. в кн.: John Nichols, The Progresses of James I, II, 1826. Молодой человек был хорош собой, его манеры отличались подобающей учтивостью, и, естественно, он произвел хорошее впечатление при дворе, понравился народу и пришелся по сердцу нареченной. Фридрих и Елизавета полюбили друг друга так сильно, что их чувство сумело выдержать все обрушившиеся впоследствии удары судьбы. Но счастливо начавшийся роман омрачила, еще до свадьбы, беда: после внезапной болезни скончался брат невесты — Генрих, принц Уэльский. Несмотря на свою молодость, Генрих успел проявить качества, достойные будущего государя, и его прочили на трон Генриха IV Французского (убитого в 1610 г.). Если бы этот замысел удался, на французском престоле оказался бы противник габсбургских держав. Генрих намеревался поехать вместе с сестрой в Германию и поискать там невесту для себя самого — поговаривали, что у него были далеко идущие планы, связанные с прекращением «религиозных дрязг». Его внезапная и ранняя смерть означала утрату важного источника влияния на Якова I: ведь Генрих наверняка действовал бы в интересах своей сестры и ее мужа. Но даже столь роковое событие не могло надолго прервать предсвадебные увеселения, хотя церемония венчания была, конечно, отложена.
Елизавета обожала театр, и у нее была своя труппа. Актеры именовали себя «людьми леди Элизабет» и играли специально для принцессы и ее жениха. А в дни празднования Рождества актеры королевской труппы, труппы Шекспира, показали придворным целых двадцать пьес. Сохранилась расписка Джона Хеминга (того самого, что позже вместе с Генри Конделлом осуществил первое издание шекспировских пьес) в получении денег за составление списка этих спектаклей. Список предназначался для «леди Элизабет» и «князя Пфальцского», и в нем между прочим упоминались «Отелло», «Юлий Цезарь», «Много шума из ничего» и «Буря». Согласно одной гипотезе, «маска» была введена в первоначальную редакцию «Бури» именно в расчете на то, что показ пьесы состоится в вечер помолвки, 27 декабря 1612 г. («Буря» впервые была поставлена в 1611 г. Мнение о том, что «маска» — позднейшая вставка в первоначальный вариант пьесы, сделанная в угоду Фридриху и Елизавете, разделяется многими шекспироведами, см.: The Tempest, ed. F. Kermode, Arden Shakespeare, 1954, pp. xxi-xxii.) Прямых свидетельств, подтверждающих эту любопытную теорию, не имеется — если не считать таковыми саму пьесу, повествующую о любовной истории некоей принцессы и включающую в себя «венчальную маску», а также тот факт, что «Буря» входит в число шекспировских пьес, разыгранных перед Фридрихом и Елизаветой. Последние, впрочем, в ту «комедийную» пору своей жизни (когда все происходившее с ними казалось сюжетом какой-то комедии со счастливым финалом) действительно напоминали героя и героиню «Бури».
По традиции зять английского короля должен был быть кавалером ордена Подвязки — и пфальцграфа («палс-грейва», как именовали его в английских официальных документах), конечно же, удостоили этой чести. Избрание Фридриха и его дяди Морица Нассауского в кавалеры ордена состоялось 7 декабря, а 7 февраля, за неделю до венчания, пфальцграф на церемонии в Виндзоре был торжественно облечен подобающими регалиями. «Большого Георгия» (усыпанную драгоценными камнями медаль с изображением святого Георгия, поражающего дракона, которая крепится к специальному широкому воротнику) вручил будущему зятю сам король, а еще одного «Георгия» (видимо, это был т. н. «Малый Георгий» — уменьшенная копия той же медали, носимая на ленте и предназначенная для менее торжественных случаев) преподнесла жениху невеста. Столь большое значение, придававшееся в го время ордену Подвязки, опять-таки говорит о желании Якова продолжить елизаветинские традиции. Королева фактически возродила этот орден — его церемонии, процессии, рыцарственный дух — и использовала как средст-но сплочения дворян в общем служении Короне. Став рыцарем Подвязки, пфальцграф тем самым как бы вступил под хоругвь Алого Креста св. Георгия и разделил с кавалерами ордена их обязательства — всегда и всюду поражать дракона Неправды и защищать монарха.
История о св. Георгии и драконе и другие романтичекие приключения великомученика, ополчавшегося на неправедных и защищавшего угнетенных, была представлена серией красочных фейерверков. Это зрелище незадолго до свадьбы, ночью 11 февраля, подарили придворным и тему народу королевские пушкари. Грандиозный фейер-шрк подробно описан в печатном отчете4, а отдельные эпи-юды представлены в миниатюрах рукописной книги, ныне хранящейся в Британском музее. Одна из «огненных кар-ши» изображала святого Георгия, великого ратоборца, в момент освобождения королевы из узилища, в которое заключил ее некий чернокнижник. Другая показывала святого воина уже на мосту, соединяющем темницу с башней упомянутого мага; на этом самом мосту св. Георгий поражал дракона. Потом святой проникал в башню и пленял злого колдуна. Зрелище завершалось сжиганием башни, сопровождавшимся «хлопками взрывов и вспышками огней». \\
Хотя «мастера огненных дел» описывали свое творение весьма восторженно, в действительности оно оказалось не без изъянов: несколько человек вроде бы было покалечено. Но вообще это представление, состоявшееся между посвящением Фридриха в кавалеры ордена и церемонией венчания, явно было задумано как аллегория, намек на курфюрста Пфальцского, которому, как и св. Георгию, небесному покровителю рыцарей Подвязки, надлежало очистить этот мир от злого заклятья. Читавшие «Королеву фей» Спенсера (если таковые нашлись среди зрителей фейерверка) могли вспомнить и о рыцаре Алого Креста, доблестно защищавшем Уну, — герое сей возвышенной аллегории, прославлявшей Деву Елизавету. (на — королева фей, персонаж незаконченной поэмы Эдмунда Спенсера «Королева фей» (1590-1596), олицетворение Истины). Теперь же новая Елизавета, которой вот-вот предстояло стать супругой, созерцала другую, «святогеоргиевскую», аллегорию, выписанную разноцветными огнями и восхвалявшую ее собственный брачный союз с доблестным рыцарем — кавалером Подвязки.
Наконец наступило 14 февраля, день венчания. Происходило оно в королевской часовне в Уайтхолле. Голову невесты украшала «корона чистого золота, выглядевшая весьма царственно, поелику вся она усыпана была жемчугами и бриллиантами, столь плотно пригнанными друг к другу, что образовывали как бы звездчатый нимб над ее янтарного цвета волосами, надлежащим образом заплетенными в косы, переброшенными через плечи и ниспадавшими вниз, доходя до пояса». Обряд совершал Джордж Эббот, архиепископ Кентерберийский. Жених придерживался кальвинистского вероисповедания, но венчание происходило по англиканскому обряду: «князь Пфальцский произносил слова брачной клятвы по-английски, повторяя их вслед за архиепископом». Это выглядело весьма символично, превращало церемонию в торжество англиканской церкви: подобный брак, конечно, мог лишь укрепить се авторитет в других странах. В самом деле, Эббот приписывал союзу Фридриха и Елизаветы значение некоей религиозной миссии — пуританской и очищающей по своей сути. Церемония сопровождалась музыкой и пением церковных гимнов. Невеста и жених предстали глазам народа как живые воплощения орденских преданий. Когда Фридрих наконец покинул часовню, перед ним шествовало шесть музыкантов его собственной свиты. Они столь восхитительно играли на серебряных трубах, что развеселили весь двор, а тысячи простолюдинов закричали: «Пошли им радость, Господи!» На этой ноте, под звуки немецких труб, и завершилась королевская свадьба.
Вечером того же дня в банкетном зале Уайтхоллского дворца новобрачным и всему двору было показано театральное представление — «маска». Текст пьесы написал Томас Кэмпион, постановку же осуществил Иниго Джонс4. Первый эпизод основывался на предании о могучей власти музыки Орфея, прогонявшей прочь уныние и безумие. Повествование об Орфее перемежалось хоровым пением, сценами, изображавшими «сумасшествие», и поэтическими вставками. Затем распахивалась верхняя часть сцены, открывая взорам зрителей облака и крупные звезды. Гармония небесных сфер соединялась с гармонией королевской свадьбы:
О вы, музыки горней светы!
Сиянием лучей
Украсьте ночь благую эту
Сверх всех иных ночей!
Пусть слава царского венчанья
Продлится столько лет,
Что Рейна с Темзою названья
Забыть успеет свет.
(Дословно: «А сейчас двигайтесь согласным хором,//Вы, любящие музыку светильники,//Эта ночь завершает брачный обет,//Сделайте же ее лучшей из ночей;//Смело венчайте ее вашими лучами,//Чтобы слава ее продлилась столько лет .//Пока Рейн и ТемзаУ/Будут известны под нынешними именами».)
Рейн сливается с Темзою, Германия соединяется с Великобританией, звезды в перемещениях своих изливают на этот союз умиротворяющую гармонию:
В согласии с настроением этой песни звезды двигались в весьма необычной и очаровательной манере, и, полагаю я, мало кому довелось видывать когда бы то ни было более изощренное искусство, чем выказанное в измышлении движения этих светил Мастером Иниго Джонсом, каковой и во всех прочих выдумках своих, относящихся к названному спектаклю, показал чрезвычайную изобретательность и из ряда вон выходящее умение.
Потом открывалась уходящая вдаль перспективная декорация, в середине которой высился серебряный обелиск, а рядом с ним стояли золотые статуи невесты и жениха. Появлялась дряхлая Сивилла и вещала латинскими стихами о великом роде королей и императоров, который произрастет из этого союза германской мощи и британского могущества, а также благодаря слиянию народов в единой вере и искренней взаимной любви.
Следующим вечером, 15 февраля, «джентльмены „Грейз инна» и „Иннер темпла»» разыграли «маску» драматурга Фрэнсиса Бомонта, тоже воспевавшую союз между Рейном и Темзой. Текст был посвящен Фрэнсису Бэкону, к которому автор обращался в следующих выражениях: «Вы, не пожалевшие ни труда, ни времени, чтобы подготовить, упорядочить и украсить эту маску…»4 Пьеса чем-то не понравилась королю Якову, и он распорядился отложить представление. Однако содержание «маски» нам известно. Главный эпизод должен был являть собой великолепное зрелище: взору публики открывается холм, на котором собрались представители рыцарского и духовного сословий. Затем и те, и другие нисходят с высоты, чтобы вместе исполнить торжественный танец, символизирующий грандиозность задач, стоящих перед духовным рыцарством. Священники поют о том, что на свадьбе, венчающей соединение столь выдающейся четы,
Как молитва приемлется Танец каждый, А Песнь — как жертвенный дар.
Если общий план спектакля и в самом деле был разработан Фрэнсисом Бэконом, это означает, что последний очень серьезно воспринял брак Фридриха с Елизаветой и глубоко симпатизировал идее альянса тех сил, воплощением и надеждой которых были молодожены. Представим себе: автор прославленного трактата «О Прогрессе Учености» (опубликованного восемью годами ранее, в 1605 г.) отвлекается от всех своих занятий, дабы внести лепту в свадебные торжества… Не правда ли, его имя придало бы окончательный блеск тому созвездию поэтических, художественных и научных талантов, что озарило светом неувядаемой славы последние дни, проведенные Елизаветой на родине?
Фридриху еще надлежало почтить своим посещением университеты, чем он и занялся. Ученые сообщества приветствовали принца латинскими стихами, в которых эрудиция часто перевешивала поэтическое чувство. Одно из таких произведений написал Джордж Херберт. (П.О. Кристеллер (P.O. Kristeller, Лег Italicum, II, р. 399) отмечает, что в ватиканской рукописи Pal. lat. 1738 содержатся среди прочего латинские стихотворения, обращенные к курфюрсту Пфальцскому и сочиненные по случаю посещения последним Кембриджского университета. Одно из стихотворений принадлежит перу Джорджа Хербер-та. Этими сведениями я обязана любезности профессора Кристеллера). Не иссякал и поток поздравительных стихов, извергавшийся печатными станками и между прочим вобравший в себя несколько стихотворений Джона Донна. Во многих произведениях такого рода к ликованию по поводу венчания Елизаветы примешивается печалование о преждевременной кончине ее брата.
«Всяк благонамеренный имел великую приятность и удовлетворение в Браке сем, — писал в личном письме один современник событий, — как явившем прочное основание и утверждение религии». То бишь бракосочетание и свадебные торжества воспринимались как декларация религиозной политики, как заявление о твердом намерении Великобритании поддерживать курфюрста Пфальцского в его борьбе против реакционных католических держав, которые как раз в тот момент сплачивались, чтобы во всеоружии встретить скорый конец перемирия. На свадьбе и сопутствовавших ей празднествах присутствовали послы Голландских штатов. Послы Франции и Венеции также приехали на эти торжества, причем посол венецианский почел уместным выказать свое пылкое восхищение некоторыми эффектами, изобретенными Иниго Джонсом. Отсутствие же посланников габсбургских держав вызывало подозрение в намерении оскорбить царственную чету. «Испанский (посол) заболел или сказался больным; а от посла эрцгерцога,( Эрцгерцог Штирии Фердинанд II (1578-1637), избранный императором в 1619 г.) который был приглашен на следующий день, последовали лишь вымученные извинения». Друзьями, а равно и врагами, это бракосочетание мыслилось (в согласии с европейской традицией) как политическое заявление, во всеуслышание провозглашавшее приверженность Англии прежней своей, избранной еще королевой Елизаветой, роли: роли защитницы протестантских держав Европейского континента. Причем, как все полагали, курфюрст Пфальцский должен был занять лидирующее место в подобной политике — с ведома и при деятельной поддержке его тестя.
Современники, однако, упустили из виду, что такая концепция протестантского альянса не совсем совпадала со взглядами и намерениями Якова. Яков отнюдь не считал себя политическим восприемником королевы, в свое время отправившей на плаху его мать. (Мать Якова, Мария Стюарт, после почти двадцатилетнего тюремного заключения была казнена по обвинению в заговоре против Елизатветы I Английской.) Он-то, судя по дальнейшим событиям, лелеял совсем иные планы: «уравновесить» брачный союз дочери с немецким протестантским князем, женив сына, Карла, на испанской принцессе-католичке, — и тем самым избежать войны с габсбургскими державами, которых очень опасался и столкновение с которыми желал предотвратить любой ценой. К несчастью, пфальцграф и его советники не учли последнего обстоятельства, когда, разделяя всеобщее роковое заблуждение, поспешили с головой окунуться в омут рискованой антигабсбургской политики.
Елизавета с супругом и сопровождавшими чету свитами покинула Англию 25 апреля 1613 г., отчалив от пристани Маргейт. В Гааге их тепло встретил Мориц Нассауский — дядя пфальцграфа по материнской линии, сын Вильгельма Молчаливого.
Сошествие на голландский берег английской принцессы (тем более что она звалась Елизаветой) должно было оживить глубоко укоренившиеся в сознании людей исторические, политические, религиозные стереотипы — наследие предыдущего столетия. Вильгельм Молчаливый приложил в свое время много усилий, чтобы создать прочный союз с Англией, способный противостоять испанской агрессии, и намеревался скрепить этот союз узами брака. Он «продвинул» французского принца Франциска Анжуйского на пост наместника Фландрии и Брабанта, надеясь впоследствии женить его на королеве Елизавете, после чего возник бы франко-английский альянс, контролируемый Вильгельмом. Однако из этого замысла ничего не вышло: правление Франциска Анжуйского завершилось позорным крахом, и испанцы вернулись в Антверпен. Произошло это в 1584 г. Когда чуть позже, в 1586 г., граф Лестерский туманно намекнул голландцам на возможную английскую помощь, народ повсюду приветствовал его как избавителя, и «турне» высокого гостя по Провинциям вылилось в непрекращающееся торжество, отмеченное, среди прочего, грандиозным праздником ордена Подвязки, устроенным в Утрехте по инициативе самого графа. В результате местное население не только познакомилось с орденской символикой, но стало воспринимать ее как символ собственного освобождения.
И вот теперь из Англии является принцесса, состоящая в браке с кавалером ордена Подвязки, каковой рыцарь, между прочим, состоит в кровном родстве с Оранско-Нассауской династией, сам же является наследственным властителем Пфальца (то есть влиятельнейшим из светских выборщиков императора) и, кроме того, возглавляет союз немецких протестантских князей. Нидерланды, с тревогой ожидавшие окончания перемирия, вряд ли могли отыскать для себя лучшего союзника. А потому, тратясь на приемы в честь принцессы Елизаветы и курфюрста Пфальцского, нидерландские города с расходами не считались. Щедрые застолья, дорогие подарки, спектакли — все что угодно, лишь бы развлечь и ублажить высоких гостей. Курфюрст оставил супругу в Гааге, а сам поспешил в свои владения, чтобы подготовить торжественную встречу.
Принцесса последовала за ним в надлежащий срок, поднимаясь вверх по Рейну на роскошной барке. Так началось это «супружество Темзы и Рейна», предсказанное в свадебных «масках». И, может быть, сам Иниго Джонс, придумавший для тех масочных представлений волшебные перспективные декорации, сопровождал принцессу в ее плавании. Известно, что граф Эрендел, ценитель искусств, коллекционер и покровитель Иниго Джонса, отправился вместе с принцессой на ее новую родину. А еще мы знаем, что второе свое путешествие в Италию Иниго Джонс совершал в свите графа Эренделского. Вывод (пусть и не подтвержденный документально) напрашивается сам собой: Иниго, как и его патрон, скорее всего, прибыл из Лондона в Хайдельберг в свадебном кортеже принцессы и уже оттуда последовал за Эренделом в Италию. (См.: John Summerson, Inigo Jones, London (Penguin), 1966, p. 35. С другой стороны, автор статьи об Эренделе, напечатанной в D.N.B., утверждает, что граф после посещения Хайдельберга вернулся в Англию, откуда и отправился в Италию — в том же году, но несколько позже. Если это так, кажется маловероятным, чтобы Иниго Джонс сопровождал графа и в поездке в Хайдельберг.) Образование в Хайдельберге квазианглийского двора потребовало частых сношений между Лондоном и рейнским княжеством и открыло новый маршрут для приезжавших на континент англичан.
Первым городом Пфальца, который посетила Елизавета, стал Оппенхайм, расположенный возле самой границы. Верноподданные обыватели украсили город в честь своей только что обретенной повелительницы. Эти декорации можно увидеть в иллюстрированном отчете, напечатанном сразу после прибытия принцессы из Лондона в Хайдельберг. На одной из воздвигнутых в Оппенхайме триумфальных арок изобразили множество роз — намек, как объясняют авторы отчета, на происхождение Елизаветы из дома Йорков и Ланкастеров. Герб короля Великобритании, обрамленный Подвязкой, соседствовал с гербом Пфальца. Вдоль городских улиц выстроились шеренги гвардейцев в красочных одеяниях, а горожане с неистовым восторгом приветствовали молодую английскую принцессу.
Гравюра с изображением «розовой арки» в Оппенхайме подписана именем «Де Бри», как и другие гравюры в том же отчете. Имя принадлежало известному граверу Иоганну Теодору Де Бри, который как раз накануне приезда Елизаветы перевел свое издательско-гравировальное заведение из Франкфурта в Оппенхайм. На протяжении всего времени правления в палатинате Фридриха и Елизаветы, то есть с 1613 по 1619 гг., Иоганн Теодор Де Бри оставался в Оппенхайме и наводнял княжество своими публикациями, посвященными весьма мудреным предметам, но всегда отличавшимися высоким качеством гравированных иллюстраций. В граверном деле мастеру Де Бри помогал его зять Маттеус Мериан.
Ведущее место среди книг, опубликованных Де Бри в Оппенхайме, принадлежит двухтомному, прекрасно иллюстрированному изданию сочинения Роберта Фладда «История Макро- и Микрокосма» (Utriusque CosmiHistoria). Установление тесных связей между Пфальцем и Англией, несомненно, облегчило задачу публикации в Оппенхайме пространного философского труда, написанного англичанином. Позже я еще вернусь к рассмотрению того факта, что труд Фладда был напечатан именно в Оппенхайме и именно в правление Фридриха и Елизаветы.
7 июня 1613 г. Елизавета наконец прибыла в Хайдельберг, столичный город своих новых владений. Этот момент запечатлен на гравюре из «Отчета о Путешествии». Военный парад — полки проходят торжественным строем перед супругой курфюрста. Она же — такая кокетливая в высокой алой шляпке, кружевном воротнике, юбке с фижмами из золотой парчи — только что покинула карету. Супруг торопится ей навстречу. Елизавету ожидает другая, обтянутая малиновым бархатом, карета, в которой ей предстоит въехать в Хайдельберг.
Факультеты Хайдельбергского университета, одного из важнейших центров протестантского образования в Европе, воздвигли триумфальные арки в честь супруги своего суверена. Арку богословского факультета украшали портреты отцов Церкви, а также Лютера, Меланхтона и Беза (любопытно, что Кальвин в их компанию не попал).
Проехав по городу, вереница экипажей стала подниматься на гору, к замку. Хайдельбергский замок представлял собой импозантное, романтического вида здание, впечатление от которого еще более усиливалось благодаря удачному расположению — на вершине высокой горы, круто обрывавшейся вниз, к реке Неккар, притоку Рейна. Во дворе замка царственную чету ожидала еще одна триумфальная арка, высотой почти в двадцать метров, украшенная статуями прежних правителей Пфальца, имевших жен-англичанок. У входа в дом новобрачных встречала мать курфюрста, Луиза Юлиана Нассауская (дочь Вильгельма Молчаливого), давно мечтавшая об этой партии для своего сына, но, по правде сказать, не слишком надеявшаяся на исполнение столь дерзких грез.
В течение нескольких дней после прибытия курфюрстины в замке не прекращались турниры и прочие праздничные действа. По дорогам медленно двигались триумфальные колесницы с ряжеными, изображавшими античных богов. В одной такой повозке ехал курфюрст Пфальцский в наряде Ясона, со свитой, переодетой аргонавтами, собравшимися в поход за золотым руном. В оформлении мифологической аллегории явно ощущается франко-бургундский стиль. Тем из гостей, кто видал постановки Иниго Джонса при английском дворе, он, должно быть, казался провинциальным и старомодным. Да и сам Иниго Джонс, если, конечно, был в это время в Хайдельберге, мог заняться профессиональными оценками и сравнениями. И все же идея «колесницы Ясона» была вполне в духе лондонских свадебных торжеств. Появление Фридриха в образе Ясона должно было напомнить зрителям об ордене Золотого Руна, тем более что с ветви древа, «выросшего» на «палубе», свисала подвеска, символизировавшая и «руно», и названный в его честь орден. Как курфюрст, обладающий правом избрания императора, Фридрих, естественно, был кавалером этого имперского ордена. На мачте же корабля красовалась Подвязка — в знак того, что, став зятем короля Великобритании, он вступил и в прославленный английский орден. Лондонские «огненные картины» изображали Фридриха в образе св. Георгия, патрона ордена Подвязки; здесь же он выступал как Ясон, мифический основатель ордена Золотого Руна. Роль паладина, ищущего мистических приключений, подходила молодому пфальцграфу более всех других. Во всяком случае, многим тогда так казалось.
Но вот торжества подошли к концу. Представители английского двора отбыли на родину, сочтя свой долг исполненным. Покинули Хайдельберг граф и графиня Эрен-делские. Вслед за ними заторопились в Англию лорд и леди Харрингтон. С отъездом высоких гостей последние официальные узы, связывавшие Елизавету с ее прежним домом, оборвались. Отныне она была супругой курфюрста Рейнского и с блеском играла свою новую роль, оставаясь в Хайдельберге, пока не разразился роковой в ее судьбе 1619 год.
Ни для кого во всей Священной Римской империи не осталось неведомым известие о женитьбе курфюрста Пфальцского, влиятельнейшего из выборщиков императора, на дочери короля Великобритании. Новости проникали через глухие лесные чащи, распространялись по городам, принося многим чувство удовлетворения: как же, такой замечательный союз, он несомненно пойдет на пользу делу германского протестантизма. Напротив, в других местах вести о семейном счастье Фридриха восторгов не вызывали — в Граце, например, где держали свой пышный двор австрийские Габсбурги.
Хайдельбергскому же замку с приездом Елизаветы суждено было превратиться в источник странных и будоражащих влияний, распространявшихся вовне, на всю Европу. Преждевременно усопший брат курфюрстины, принц Генрих, весьма интересовался ренессансным садово-парковым искусством. Увлекали покойного принца и механические фонтаны, умевшие воспроизводить музыкальные мелодии, говорящие статуи и тому подобные диковины, вошедшие в моду в связи с обнаружением новых античных текстов, в которых описывались удивительные устройства, придуманные Героном Александрииским и его последователями. Принц принял на службу в качестве землемера-планировщика французского протестанта Соломона де Ко — блистательного садового архитектора и инженера-гидравлика. (Соломон де Ко написал, помимо других произведений, книгу «Причины движущих сил» (Les raisons desforces mouvantes),опубликованную во Франкфурте в 1615 г. Самая важная часть этого вдохновленного Витрувием сочинения посвящена механике и гидравлике. В посвящении автор напоминает принцессе Елизавете об интересе ее брата к подобным предметам. Работа была перепечатана в Париже в 1624 г. с присовокуплением второго тома: Вторая Книга, где изображены многие Гроты и Фонтаны» (Livre Second ou sont desseignees plusiers Grotes et Fontaines). В этой второй части сообщается, что некоторые из гротов, механических статуй и прочих подобных вещей, изображенных на гравюрах, проектировались специально для угодий курфюрста Пфальц-ского в Хайдельберге). Этот ученый муж поддерживал дружеские отношения с Иниго Джонсом, также выполнявшим некоторые работы для принца Генриха. Следуя заветам Витрувия (которого, вместе с Героном, извлекли из забвения гуманисты), оба мастера интересовались всеми дисциплинами, обязательными, как учил римский архитектор, для истинного зодчего, а именно искусствами и науками, основанными на числе и мере: музыкой, перспективой, живописью, механикой и тому подобным Иниго Джонс занимался архитектурой и театральным дизайном; последний в его представлении был теснейшим образом связан с зодчеством и подчиненными ему дисциплинами — перспективой и механикой. А Соломон де Ко уделял основное внимание планировке садов — искусству, которое в эпоху Ренессанса было теснейшим образом связано с архитектурой. (Как и архитектура, считавшаяся «царицей математических наук», садово-парковое искусство опиралось на пропорциональную меру, перспективу, геометрию, а также использовало—в поющих фонтанах и прочих «украшательствах» — новейшие открытия из области механики.)
По кончине принца Генриха Соломон де Ко поступил на службу к курфюрсту Пфальцскому и поселился в Хайдельберге в качестве придворного архитектора и инженера; он придумывал поразительные новшества для замка и прилегающих к нему земельных угодий. Некоторое представление о том, чем занимался этот человек, можно получить, разглядывая гравюры в книге де Ко «Пфальц-ский Сад» (Hortus Palatinus), изданной во Франкфурте в 1620 г. Иоганном Теодором Де Бри. Де Ко взорвал скалистую верхнюю часть горы, чтобы получилась плоская ровная площадка, и разбил на ней регулярный парк, очень Сложный по планировке (см. ил л. 20). Этот волшебный сад, вознесшийся над городом и долиной реки Неккар, называли восьмым чудом света. Старинная крепость также подверглась модернизации: появились пристройки, было улучшено естественное освещение внутренних помещений — за счет того, что прорубили много новых окон (в которых современники усматривали подражание стилю английских домов или дворцов). Как бы то ни было, огромное здание, изображенное в книге де Ко, кажется единственным в своем роде, не имеющим параллелей в германской архитектуре.
Де Ко построил в саду множество гротов, оборудовав некоторые из них механическими фонтанами, из которых изливалась не только вода, но и оживляющая зрелище музыка. Гроты были украшены изваяниями и являли собой мифологические сцены: музы на горе Парнас, царь Мидас в пещере. Особенно поражала воображение статуя Мемнона — Мемнона с обликом Геркулеса, вооруженного палицей. Статуя издавала звуки «в ответ» на прикосновение к ней первых солнечных лучей — в полном соответствии с античным мифом. На гравюре показано, каким образом достигался этот магический эффект: де Ко использовал пневматический принцип, применявшийся в аппаратах Герона Александрийского.
Соломон де Ко по-особому относился к музыке: он полагал ее главнейшей из всех наук, основанных на числе, и сам слыл большим знатоком по части органов. Утверждают, что он сконструировал водяной орган в Хайдельберге (подобные органы сооружались уже в античности, и их описания можно найти у Витрувия). Попробуем представить себе тогдашний хайдельбергский парк со всеми его говорящими статуями, музыкальными фонтанами и гротами: обширный дворцовый парк был «полон звуков» и должен был казаться неким подобием острова Просперо.
Иниго Джонс, если, конечно, он посетил Хайдельберг в свите графа Эрендела, когда тот сопровождал принцессу Елизавету, не мог не заинтересоваться начинаниями коллеги. Но, разумеется, такие «затеи» Соломона де Ко, как эффектные поющие фонтаны, или гроты, или установленные в садах изваяния, издающие музыкальные каденции, не представляли бы загадки для лондонского мастера: разве не те же технические решения, унаследованные от Витрувия, использовал сам Джонс при постановке «масок»? Если мы сравним скульптурную группу «Аполлон среди муз» в Хайдельберге или хайдельбергский же грот «Мидас» с некоторыми декорациями, разработанными Иниго Джонсом для масочных представлений, то станет ясно, что те и другие произведения выдержаны в одинаковом «театрализованном» духе. Курфюрст Пфальцский сделал все возможное, чтобы супругу, привезенную им в родной Хайдельберг, окружал мир грез, похожий на тот, в котором протекала ее лондонская жизнь.
Хотя постановка масочных представлений, возведение музыкальных гротов, поющих фонтанов или говорящих пневматических изваяний вряд ли покажутся нам важным свидетельством развития прикладной науки, на самом деле именно в этих областях ренессансная наука, не спешившая расстаться с окутывавшей ее магической атмосферой, впервые стала широко внедряться в практическую деятельность, ища в ней применения новейшим техническим открытиям. Пример де Ко в этом отношении весьма показателен: говорят, что он додумался до получения энергии из пара и смог использовать эту энергию, предвосхитив тем самым достижения XIX века. А в трактате «Причины движущих сил» (изданном в 1615 г. с посвящением пфальцграфине), кроме гравюр, показывающих работы, осуществленные в Хайдельберге, содержится много ссылок на описания различных механизмов у Витрувия, приводится чертеж строительной машины, описанной у того же античного автора, и, наконец, излагаются соображения самого де Ко о возможности приложения математических принципов к механике.
Тот факт, что придворный инженер-архитектор, нанятый Фридрихом для усовершенствования дворцово-пар-кового ансамбля в Хайдельберге, столь глубоко интересовался новейшими научными достижениями, показывает, что в правление этого курфюрста культура Рейнского палатината была достаточно передовой, что переход от «ре-нессансной» стадии к стадии «научной революции» XVII столетия совершался здесь вполне типичным, естественным образом.
Прибегая к системе образности, свойственной масочным представлениям, мы можем сказать, что новый, «яковитский», Хайдельберг вырос из супружества, соединившего Темзу с Рейном. Именно после того, как госпожой Пфальца стала дочь Якова I, туда начали проникать новейшие английские идеи и английская культура вообще. Вероятно, в Хайдельберге побывал Иниго Джонс. Соломон де Ко разбил в этом городе сад во вкусе рано усопшего принца Генриха. Фридрих и Елизавета, эта типично «шекспировская» пара, продолжали разыгрывать свою жизнь как лондонскую драму — их переезд был лишь сменой театральных декораций.
А среди многочисленных новых веяний, проникавших теперь из Англии в эту германскую область, следует особо отметить те, что привозили с собой странствующие труппы актеров. Само присутствие в здешних местах четы театралов, знакомых с английским драматическим искусством, наверняка прибавляло духу гастролирующим английским артистам. Известно, что в 1613 г. английские актеры побывали в Хайдельберге и уже оттуда отправились на Франкфуртскую ярмарку, всегда привлекавшую заезжие труппы. Распространению интереса к английскому театру содействовала сама принцесса Елизавета — в Лондоне она содержала собственную труппу и страстно увлекалась драматургией во всем ее жанровом многообразии.
Между Рейнским палатинатом и Англией была налажена регулярная связь: слуги и всякого рода посланцы буквально кишели на пути, связывавшем Лондон с Хайдельбергом. Возвращаясь в германское княжество, эти люди наверняка рассказывали об английских новостях, а может, и привозили с собой только что вышедшие книги. Мы помним, что Фрэнсис Бэкон выказал особое расположение принцессе и ее супругу, с усердием отдавшись хлопотам, связанным с постановкой одного из предсвадебных спектаклей. Вполне вероятно, что оба они — Фридрих и Елизавета — прочли бэконовский труд «О Прогрессе Учености». Принцесса, во всяком случае, в последние годы своей жизни проявляла интерес к творчеству Бэкона и читала его работы с большим удовольствием. Она была женщиной умной, хотя, быть может, ее знаниям и не хватало глубины. Курфюрст же слыл интеллектуалом и мистиком, прекрасно разбирался в музыке и архитектуре. Свои философские пристрастия он сумел передать кое-кому из детей. Старшая дочь его, которую тоже звали принцессой Елизаветой, удостоилась чести получить посвящение от самого Декарта, начертавшего ее имя на титульном листе своих «Начал».
Рассматривая завораживающие виды хайдельбергского сада, выгравированные Маттеусом Мерианом, мы можем поразмышлять о том, что здесь, в самом центре Германии, на этом обрывающемся к реке утесе высился аванпост яковитской Англии, цитадель едва расцветшей культуры XVII века. Увы! Сей чудный цветок, взращенный на почве, оплодотворенной браком Темзы и Рейна, внушал надежды, которым не суждено было сбыться. Год публикации упомянутой гравюры — 1620-й — стал годом скоротечного правления Фридриха и Елизаветы в Праге в качестве короля и королевы Богемии. Конец того же года открывает трагическую финальную сцену первого периода Тридцатилетней войны: опустошение Пфальца и уничтожение блистательного «яковитского» Хайдельберга. Военные действия переносятся в Рейнский палатинат, и разрушительная суть католической реакции сказывается в полной мере на участи Хайдельберга.
После поражения курфюрста Пфальцского против него развернулась неистовая пропагандистская кампания. Враги Фридриха не брезговали ничем, лишь бы унизить его и сделать смешным в глазах бывших подданных. В огромных количествах печатались сатирические листовки. Как правило, это были лубки: картинка, а под ней незатейливые стишки, растолковывающие, что, собственно, происходит. Вот конник трубит — это гонец, рыщущий повсюду в поисках сбежавшего короля Богемии. По большей части, однако, пропагандистские листки бывали куда злее этой сравнительно беззубой карикатуры, содержали зловещие намеки и грязные оскорбления. Перед нами еще одна картинка: Фридрих с женой и ребенком гуляет по тщательно спланированному саду. Художник придал им черты дегенератов и показал, как садовые дорожки прямиком направляют супругов в ад с его пламенами. Фридрих и Елизавета, люди утонченной ренессансной культуры, представлены здесь в облике жалких грешников-колдунов. Трудно осознать, что этот злобный пасквиль изображает ту самую молодую чету, которая, в более счастливый период своей жизни, наслаждалась светлым волшебством шекспировской «Бури».
II. БОГЕМСКАЯ ТРАГЕДИЯ
В 577 г. юный Филип Сидни был послан Елизаветой I к императорскому двору, чтобы передать новому императору Рудольфу II соболезнования в связи с кончиной его отца, императора Максимилиана И. По ходу этой поездки Сидни не упускал случая посетить кого-либо из немецких князей-протестантов, в частности, побывал он и в гостях у кальвинистских властителей Пфальца. Общение это имело целью выяснить перспективы создания европейской Протестантской лиги. Сидни к тому времени выработал собственную политико-религиозную позицию, опиравшуюся на воззрения его дяди, графа Лестерского. Сидни был сторонником протестантского «активизма», направленного против Испании, — политики чересчур дерзновенной, чтобы ее могла поддержать осторожная Елизавета. Зато в Хайдельберге он неожиданно обрел сторонника и друга — в лице Иоганна Казимира, брата тогдашнего курфюрста Пфальца. Сидни сообщал Уолсингему, что немецкие протестантские князья без энтузиазма восприняли его планы насчет Протестантской лиги, по-настоящему заинтересовались идеей лишь Казимир Пфальцский и «ландгрейв Уильям» (ландграф Вильгельм Гессенский).
Рано умерший Филип Сидни превратился в своего рода легенду – прекрасный идеал протестантской рыцарственности. Имя его ассоциировалось, среди прочего, с возрождением романтического внешнего антуража жизни рыцарей, с фантастическим культом королевы Елизаветы, с рыцарскими турнирами в годовщины ее восшествия на престол. А тесная дружба, завязавшаяся между посланцем Елизаветы и Казимиром Пфальцским, стала связующим звеном между ДВором в Хайдельберге и сиднеевской традицией в Англии, само наличие которого оправдывало позднейшее выдвижение молодого курфюрста Пфальцского на роль предводителя англо-германского протестантского воинства.
Действуя в русле традиционной для него «активистской» политики, Пфальц предложил помощь французскому королю Генриху IV, когда последний обдумывал планы вторжения в Германию. Планы эти были сорваны убийством Генриха в 1610 г. Однако уже само обещание помощи свидетельствовало о готовности курфюрста продолжить дружеские отношения, установившиеся между двумя государствами еще при Казимире — последний поддержал Генриха IV, в то время именовавшегося Генрихом Наварр-ским и возглавлявшего гугенотское движение, в его борьбе против Католической лиги.
Весьма важную — хотя и закулисную — роль в политике Пфальца играл Кристиан Анхальтский, главный советник курфюрста. Он был горячим сторонником планов Генриха IV, являвшихся, насколько можно судить по сохранившимся отрывочным сведениям, частью грандиозного замысла, долженствовавшего положить конец верховенству Габсбургов в Европе. Когда гибель Генриха перечеркнула эти планы, пфальцские политики, вдохновляемые князем Анхальтским, обратились к поиску иных средств достижения той же цели.
Вот тогда-то немецкие князья обратили свои взоры на юного пфальцграфа Фридриха V, и чем дальше, тем яснее становилось, что именно ему суждено занять пустующее место предводителя протестантского сопротивления габсбургским державам. Кандидатура Фридриха казалась наиболее предпочтительной по многим причинам. Он унаследовал титул курфюрста Пфальцского — главного из светских выборщиков императора. А вместе с титулом — давние традиции протестантского «активизма», заставлявшие видеть в нем государя, от рождения предназначенного к тому, чтобы возглавить Союз германских протестантских князей, направленный против лиги князей-католиков. К тому же он имел прочные связи с протестантами Франции — его дядя, герцог Бульонский, числился среди лидеров гугенотского движения. С Нидерландами, главным оплотом протестантизма в Европе, Фридриха соединяли семейные узы. Наконец — что явилось решающим доводом, фрагментом, довершившим тщательно выстраиваемый мозаичный портрет, — он женился на дочери короля Великобритании. Стало быть, можно рассчитывать — думали сторонники курфюрста Рейнского — и на поддержку всего дела со стороны Якова I: в самом деле, не отступится же этот король от родной дочери и зятя. Все это выглядело идеальным сочетанием политических альянсов, объединенных фигурой молодого пфальцграфа, и ясно указывало, что именно ему предстоит сыграть заглавную роль в тот критический, но неуклонно приближающийся период, когда Европа наконец обретет новую судьбу.
Исход же ближайшего будущего во многом будет зависеть от того, приверженец какой партии окажется на троне германского императора, от того, сумеют ли Габсбурги и дальше сохранять свое верховенство в Священной Римской империи.
В напряженной атмосфере межвоенной Европы (имеется в виду промежуток между религиозными войнами XVI столетия и Тридцатилетней войной) смерть императора Рудольфа II в 1612 г. привела к политическим затруднениям, очень похожим на симптомы кризиса. Рудольф II, хотя и принадлежал к дому Габсбургов, весьма прохладно относился к своему дяде Филиппу II Испанскому, сам же вел непонятную для других европейских государей жизнь, без остатка заполненную таинственными и мудреными занятиями. Императорский двЪр свой он переместил из Вены в Прагу, и столица Богемии превратилась в средоточие алхимических, астрологических и научно-магических изысканий всяческого рода. Укрывшись в огромном пражском дворце, с его прекрасными библиотеками и «комнатами чудес», в которых были собраны диковинные «магические» механизмы, Рудольф сознательно устранился от всех проблем, возникавших из-за фанатичной нетерпимости Филиппа — его ужасного дяди. Прага при Рудольфе стала Меккой для ценителей эзотерических и научных знаний, стекавшихся в этот город со всей Европы. Здесь побывали Джон Ди и Эдуард Келли, Джордано Бруно и Иоганн Кеплер. И пусть тогдашняя Прага слыла местом несколько странным, зато обстановка в городе отличалась терпимостью к инакомыслящим. Никто не мешал евреям углубляться в каббалистические штудии (у Рудольфа в религиозных советниках числился — и был весьма близок к своему покровителю — Писторий, каббалист), а существование возросшей на местной почве «Богемской церкви» (Религиозное и церковное движение в Чехии, начавшееся в XV в. как своего рода протореформация, было явлением неоднозначным, и его история в достаточной степени не исследована. Ф. Йейтс специально этой проблемой не занималась и употребляет термин «Богемская церковь» в обобщенном смысле.) было легализовано специальной «Грамотой Его Величества». Богемская церковь возводила свою историю к Яну Гусу и являлась старейшей из реформированных церквей Европы. Веротерпимость Рудольфа простиралась не только на Богемскую церковь, но и на «Богемских братьев» — мистическое сообщество, разделявшее учения этой церкви. Прага при Рудольфе была городом ренессансной культуры — в том особом преломлении, которое эта культура получила в Восточной Европе. В чешской столице, словно в плавильном тигле, перемешивались самые разные идеи; она обладала таинственной притягательной силой, обещала неведомые прежде пути развития. Но как долго город сможет сохранять свою — пусть относительную — независимость теперь, когда Рудольф умер? На какое-то время проблема отпала сама собой благодаря восшествию на имперский и богемский престолы Матвея, брата Рудольфа. Но Матвей был стар и ничтожен и, что самое огорчительное, вскоре умер — далее оттягивать решение богемского вопроса было невозможно. Силы реакции смыкали ряды: еще пара-другая лет, и мирная передышка закончится. На имперский и богемский троны прочили эрцгерцога Штирии Фердинанда. Фанатичный католик, представитель семейства Габсбургов, учившийся у иезуитов, он только и думал о том, как искоренить всяческую ересь.
В 1617 г. Фердинанд Штирийский стал королем Богемии. Верный своему воспитанию и природным наклонностям, новый король сразу же положил конец политике религиозной терпимости, отличавшей правление Рудольфа, — он отменил «Грамоту Его Величества» и воздвиг гонения на Богемскую церковь. По мнению некоторых исследователей, подлинным началом Тридцатилетней войны следует считать введение в Богемии политики религиозных преследований. Либеральные католические круги Богемии предприняли достойную всяческого уважения попытку приостановить столь пагубное начинание нового монарха. Однако Фердинанд и его советники-иезуиты «закусили удила»: гонения на Богемскую церковь и ее духовенство продолжались. Это вызвало взрыв недовольства; в результате на одном бурном собрании пражских горожан двух видных католических деятелей просто выбросили из окна. Этот эпизод, известный под названием «Пражской дефенестрации», сыграл не последнюю роль в цепи событий, приведших в конечном счете к Тридцатилетней войне. Богемия перешла к открытому восстанию против своего габсбургского суверена. Мятежники придерживались мнения, что, поскольку король Богемии подлежит избранию, они вольны выбрать ту кандидатуру, какую предпочтут сами, — то есть отказывались признавать законными притязания Фердинанда и его приверженцев, считавших пражский престол неотторжимой наследственной вотчиной дома Габсбургов.
26 августа 1619 г. чехи решили предложить корону своей страны Фридриху, курфюрсту Пфальцскому.
Мысль о возможном превращении Фридриха в короля Богемии возникла не вдруг; об этом поговаривали как будто бы уже на свадьбе курфюрста. Кристиан Анхальтский сразу же загорелся идеей и делал все возможное, дабы поспособствовать ее успеху: ведь победа Фридриха обернулась бы появлением новой, самой сильной «цитадели» в той цепи антигабсбургских укреплений, возведению коей советник посвятил свою жизнь.
В соответствии со сложной, тщательно разработанной имперской конституцией при выборах императора за королем Богемии числился один голос. Как курфюрст Фридрих уже имел один голос; став королем Богемии, он получил бы второй — то есть появлялся реальный шанс сколотить на имперских выборах большинство, противостоящее сторонникам Габсбургов, чтобы затем окончательно избавиться от диктата этой семьи. Так (или почти так) оценивали ситуацию князь Анхальтский и его друзья, и как знать, не виделось ли им, в некоем отдаленном будущем, облечение императорским саном самого Фридриха. А имея пред собой столь радужные перспективы, эти люди, привыкшие мыслить «идеалистически», легко могли загореться и идеей церковной реформы, осуществляемой под эгидой имперской власти, — идеей, о которой Европа грезила со времен Данте.
Выбор, стоявший перед Фридрихом, который должен был решить, принимать ли ему предложенную корону или же отказаться от нее, являл собою, стало быть, одновременно и практическую, и религиозную дилемму. Практический аспект сводился к тому, что согласие подразумевало слишком большой риск, было равносильно объявлению войны габсбургским державам. Пусть так, но разве за ним, Фридрихом, не стояли могучие союзники? Разве не из-за этих самых союзов — с немецкими и французскими протестантами, с голландцами, с королем Великобритании, выдавшим за него замуж свою дочь, — чехи и предпочли его кандидатуру всем прочим? Что же до религиозного аспекта проблемы, то отказ Фридриха следовать боговдохновенным, как он думал, путем означал бы прямое неповиновение воле Божией. Есть все основания полагать, что именно последнее соображение представлялось курфюрсту наиболее весомым.
На людей, посещавших Хайдельберг в тот период, личность Фридриха производила неизгладимое впечатление. Так, английский посланник пишет королю Якову из Хайдельберга (в июне 1619 г.), что Фридрих «не по годам набожен, мудр, деятелен и доблестен», а супруга его по-прежнему «столь же благочестива, добра, мила; принцесса <...> покоряет сердца всех, кто оказался близ нее, своей любезностью; она столь нежно любит принца, супруга своего, и столь обожаема им, что всем в радость созерцать их». В этих строках на мгновение оживает уже знакомая нам «шекспировская» пара. Поэт Джон Донн, которому доводилось проповедовать перед Фридрихом и Елизаветой в Хайдельберге, поскольку он служил там в должности посольского капеллана, взялся исполнить для них небольшое поручение, о чем с восторгом рассказывает в частном письме: «Это такое большое и общее дело (имеется в виду предполагаемое восшествие Фридриха на богемский престол), что даже столь незначительный и убогий человек, как я, имеет в нем часть, равно как и долг соработать делу сему, споспешествуя ему теми же молитвами, кои я возношу за собственную душу, дабы вложить их в уши Бога Всемогущего». В числе тех, кто давал советы касательно «богемского предложения», оказался и Джордж Эббот, архиепископ Кентерберийский, с горячностью призывавший не отказываться от короны. Годы спустя Елизавета показывала навещавшим ее в Гааге гостям давнее письмо архиепископа Кентерберийского: там говорилось, что корону следует принять непременно, ибо сие есть религиозный долг.
Другие давали более осторожные советы. Союз протестантских князей в целом отнесся к предложению чехов скептически, полагая, что принять его было бы слишком опасно. А мать курфюрста вообще умоляла сына отказаться от короны: дочь Вильгельма Молчаливого слишком хорошо понимала природу сил, с которыми он собирался вступить в конфликт.
28 сентября 1619 г. Фридрих все же написал богемским мятежникам, что мог бы принять корону. По словам СВ. Уэджвуда, «как бы ни оценивали ситуацию современники Фридриха, курфюрст, без сомнения, был искренен, когда в письме к своему дяде, герцогу Бульонскому, обобщил двигавшие им побуждения в следующих словах: „Это божественный зов, и я не смею не повиноваться ему <...> Моя единственная цель — послужить Господу и Церкви Его»».
Однако к тому времени успело произойти событие, смешавшее далеко идущие планы сторонников богемской авантюры. В августе во Франкфурте избрали нового императора — Фердинанда. Задуманная схема рассыпалась: богемская корона нимало не вела к имперскому трону, ибо корона Священной Римской империи уже увенчала главу одного из Габсбургов. Сам же Фридрих оказался в неловком положении: поддержав мятежников, он тем самым выказал бы неповиновение императору, то есть должен был бы пренебречь своим вассальным обязательством ради того, что ему виделось высшим, религиозным долгом. Он предпочел действовать, следуя религиозному долгу, но многим его современникам такое решение показалось не вполне законным.
27 сентября Фридрих и Елизавета, вместе со своим первенцем принцем Генрихом, отбыли из Хайдельберга в Прагу. Восторженный свидетель рассказывает, сколь смирён и благочестив был дух, выказанный супругами в начале путешествия, сколь велики надежды, возлагавшиеся на царственного младенца, в котором, по мнению многих, возродился к жизни другой Генрих — рано усопший принц Уэльский. Саму курфюрстину он благоговейно восславляет как «вторую королеву Елизавету, каковой она является уже сейчас. Что же до того, чем она может стать со временем, или до ее будущего потомства, то дело сие в руце Божией есть, и Он распорядится сам, ко славе Своей и ко благу Церкви Его». Восторг в Англии не сдерживался никакими пределами. «Сколь велика и всеобща любовь, — пишет тот же человек, — коей Британия воспылала к Фридриху и Елизавете, описать превыше моих сил». Многим тогда казалось, что «единственный Феникс мира сего», то есть прежняя королева Елизавета, возродился к жизни и что рукой подать до неких благодетельных свершений.
Молодая чета проехала через Верхний Пфальц и добралась до границы Богемии, где ее уже дожидалась депутация богемского дворянства, а затем продолжала путь по землям своего нового королевства, пока не прибыла в его дивную столицу. Церемонию коронации в пражском соборе проводило гуситское духовенство. Это был последний великий обряд, всенародно свершенный служителями Богемской церкви (в ближайшем будущем ее объявят вне закона).
Ко дню коронации была напечатана памятная гравюра. Художник изобразил Фридриха и Елизавету венчанными монархами Богемии. На заднем плане реформаторы и сторонники мира торжествуют победу над Контрреформацией и войной. Четыре льва символизируют подчиненные или дружественные новому королю и королеве государства. Геральдическим зверем самого Фридриха был лев, и лев, которого мы видим слева, — это Лев Пфальца, увенчанный короной курфюрста. Затем следуют Лев Богемии с раздвоенным хвостом, Британский Лев с мечом, Лев Нидерландов (крайний справа). Немецкие стихи под гравюрой объясняют ее значение. Стихи эти полагалось петь на манер псалма; их начальные строки (в подстрочном переводе) таковы:
Утешимся и возвеселимся
При виде алой зари наступающего утра —
Ведь уже показалось солнце.
Бог обратил Свое лице к нам,
Почтил нас королем,
И враг не устоит.
На гравюре солнцеподобное сияние излучает Имя Божие, начертанное по-древнееврейски, и лучи, разумеется, падают на Фридриха и Елизавету — это и есть та «алая заря наступающего утра», про которую толкуют стишки. Далее в стихах разъясняется связь между «зарей» и новой королевой: Гус заимствовал свое учение у Уиклифа, англичанина (имеется в виду влияние идей Уиклифа на гуситскую реформацию), а теперь из той же Англии к нам прибыла новая королева. Мало того,
Яков, ее дорогой отец и владыка,
Стал благодаря ей
Нашим могущественнейшим покровителем и опорой:
Он никогда не оставит нас своим попечением,
Ибо иначе мы ввергнемся в великое горе.
Тут мы доходим до самой сердцевины этой великой трагедии недопонимания. Ведь Яков-то и не думал заступаться за дочь и ее мужа; он, напротив, действовал скорее в пользу их врагов, желая во что бы то ни стало угодить Испании, дружбу с которой возвел в какой-то безумный культ. Как раз в момент публикации рассматриваемой нами гравюры английский король заявил пред лицом всех государей Европы, что снимает с себя всякую ответственность за богемское предприятие зятя. («Король Англии отметил восшествие своего зятя на <богемский> престол рассылкой официальных уведомлений, извещавших каждого суверена Европы о его непричастности к этому предприятию, о том, что король Англии не только не поощрял этих действий, но даже не знал о готовившемся проекте». — Wedgwood, p. 108.) И мало того, что Британия ничуть не озаботилась какими бы то ни было военными приготовлениями (будь то в армии или же на флоте) на случай, если вдруг понадобится поддержать предприятие Фридриха, — можно сказать, что вся дипломатия Якова «работала» в прямо противоположном направлении: король отмежевывался от своего зятя, вставлял ему палки в колеса, надеясь таким способом снискать благосклонность габсбургских владык. Поведение Якова, разумеется, безмерно ослабило позиции Фридриха, заставив даже друзей курфюрста усомниться в целесообразности его затеи. Прежде все думали, что Яков просто не может не заступиться за дочь, если та попадет в беду. В ней видели заложницу, чье присутствие в Богемии гарантировало этой стране всяческую поддержку со стороны английского короля. Но когда дошло до дела, обнаружилось, что Яков вполне способен отступиться от дочери, даже пожертвовать ею, лишь бы не навлекать на себя гнев Габсбургов.
Ситуация в целом очень запуталась, и нелегко было разобраться, где истина, а где ложь. Яков стоял за мир любой ценой; он надеялся добиться своего, породнившись (посредством династических браков) с лидерами противоборствующих сил. Фридрих же со своими приверженцами воспринял согласие Якова на его брак с Елизаветой как обещание всемерной поддержки. Да и среди подданных Якова многие поняли происшедшее точно так, как курфюрст, и с восторгом приветствовали «возрождение елизаветинских традиций». Но вряд ли даже королева Елизавета оказалась бы полностью на стороне Фридриха: сама она тщательно избегала того, на что решился курфюрст, — посягновения на верховную власть в другом государстве (тем более что власти этой домогалась третья держава). Елизавета, например, твердо отказалась при-. нять в свое подданство Нидерланды, хотя и поддерживала дело, за которое боролась эта страна.
Как бы то ни было, в задачи настоящего исследования не входит ни оценка мотивов поведения наших персонажей, ни детальный разбор событий и их запутанных следствий. Все, что нам нужно, — обрисовать картину в общих чертах и констатировать тот несомненный факт, что Яков проводил политику умиротворения габсбургских держав, тогда как Фридрих и его приверженцы надеялись вопреки всему, что этот король готов оказать им активную поддержку. Печальная истина заключается, вероятно, в следующем: Фридрих был признан виновным именно потому, что проиграл. Окажись он удачливее в своих начинаниях — и все колеблющиеся, включая тестя курфюрста, наверняка перешли бы на его сторону.
Но случилось то, что случилось: Яков I Английский (см. илл. 2) — государь, которому подобала бы роль посредника между враждующими сторонами, ибо к его советам прислушивалась вся Европа, — похоже, стал стремительно впадать в детство. Приближенные отмечали в нем новые черты: маразматическую некомпетентность и дурное здоровье, неспособность принимать решения, стремление избегать мало-мальски серьезных дел, готовность во всем полагаться на своих неразборчивых в средствах фаворитов, не замечая, что его презирают и одурачивают испанцы. Вот так Европа и покатилась — не имея ни авторитетного лидера, ни четких представлений о сложившейся ситуации — к Тридцатилетней войне.
Зиму 1619-1620 гг. Фридрих и Елизавета, которых впоследствии нарекут «монархами Богемии на одну зиму», провели в Праге, в том самом дворце, где все напоминало о Рудольфе II. Мы плохо представляем себе, что именно происходило в Праге, когда там правила эта фантастическая пара, и (как во всех подобных случаях) пытаемся заполнить белые пятна немногими дошедшими до нас сплетнями, переходящими из одного исторического сочинения в другое. А надо бы выяснить факты совсем иного рода. Например: как отнесся Фридрих к художественным и научным собраниям Рудольфа? Что думали о новом короле пражские каббалисты и алхимики? Какие пьесы ставились труппой английских актеров под водительством Роберта Брауна (кажется, проведшей в Праге всю зиму)? Что за реформы намеревался провести Фридрих (мы знаем о них по беглым упоминаниям во вражеских пропагандистских листках3)? Похоже, неистовый кальвинист Абрахам Скультет, служивший священником при дворе, возбудил недовольство пражских прихожан, бестактно уничтожив несколько особо почитаемых образов. Создается также впечатление, что жизненный уклад Фридриха и Елизаветы слишком уж отличался от принятого в здешних местах, и новые подданные не вполне его одобряли. Даже одежда царственных супругов, сшитая по последней английской моде, в Праге воспринималась как вызов добрым нравам.
Год близился к концу, а обстановка вокруг Фридриха делалась все более зловещей. Враги собирались с силами, чтобы перейти в наступление; важнейшие же из его союзников — немецкие князья-протестанты — как-то не торопились с помощью. Князь Анхальтский встал во главе Фридрихова воинства; католическими армиями командовал герцог Баварский. Войска Фридриха были наголову разбиты в сражении у Белой Горы, на подступах к Праге, 8 ноября 1620 г. Одержав эту победу, Габсбурги продлили свое верховенство в Европе на время жизни еще одного поколения, но и развязали Тридцатилетнюю войну, которая в конечном счете подорвала их могущество.
Фридрих как Странник-без-Подвязки. Немецкая карикатура, 1621
Битва у Белой Горы стала, таким образом, поворотным событием в европейской истории. Фридрих потерпел полное поражение. Прагу охватило смятение; горожане, страшась неминуемого и скорого возмездия, желали как можно скорее избавиться от своего короля, чье дальнейшее присутствие в городе в глазах победителей могло лишь ycyrv бить их вину. Елизавета родила в Праге еще одного ребенка (позже прославившегося в английских гражданских войнах под именем принца Руперта Рейнского), так что Фридрих покидал город с женой и двумя детьми в такой спешке, что большую часть имущества пришлось попросту бросить на произвол судьбы. Среди ценностей, попавших в руки врага, были и инсигнии ордена Подвязки. Пропагандистские листки, впоследствии распространявшиеся врагами Фридриха, охотно изображали его; убогим беглецом, у которого один чулок сползает с ноги, — намек на потерянную «подвязку». Сатирические лубки сыпали соль на рану, смакуя ту общеизвестную истину, что помощи от своего тестя Рыцарь Подвязки так и не дождался, что все его начинание обернулось пагубнейшим провалом, завершилось позорным бегством и утратой всех владений.
Между тем еще до этих трагических событий испанские войска под водительством Спинолы наводнили Пфальц. 5 сентября Спинола перешел Рейн; 14-го он взял Оппенхайм; остальные города к тому времени уже пали. Матери Фридриха с двумя его старшими детьми, остававшимися в Хайдельберге, пришлось бежать к родне — в Берлин. В конце концов все семейство воссоединилось в Гааге, где ему предстояло еще долгие годы влачить изгнанническое существование вместе со своим обнищавшим двором.
В Богемии же начались массовые казни (именовавшиеся «чистками»), быстро положившие конец всякому сопротивлению. Богемская церковь была загнана в подполье, а страна низведена до уровня полной нищеты. Пфальц подвергся тогда страшному опустошению — и вообще пострадал в ходе ужасной Тридцатилетней войны больше, нежели все другие области Германии.
Надежды, которые вольнолюбивая Европа возлагала на Фридриха, курфюрста Пфальцского, на поверку оказались миражом. Никто, конечно, не может сказать, что случилось бы, одержи он победу у Белой Горы. Однако, проиграв эту битву, Фридрих однозначно доказал свою никчемность — и в качестве «спасителя» Богемии, и в качестве возможной кандидатуры на роль главы антигабсбургской коалиции. Все было кончено. Те, кто и раньше колебался, теперь поспешили переметнуться к противникам Фридриха. Немецкие князья-протестанты и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь, хотя опустошение Пфальца вселяло в них завораживающий ужас. А славный король Английский упорно оставался глух ко всем воззваниям дочери, зятя и их многочисленных английских друзей.
Историки уже отмечали воздействие странной богемской авантюры, и особенно ее трагического финала, на внутреннее развитие Англии. Они пришли к выводу, что Яков I, осуществляя свою внешнюю политику как король «милостью Божьей», не согласовывал ее с парламентом (единодушно выступавшим за помощь королю Богемии) и тем самым положил начало цепи событий, разрушивших в конечном итоге монархию Стюартов. Недовольство вызывала не только внутренняя политика короля, проводившаяся без оглядки на парламент, — стремление и во внешней политике действовать наперекор парламенту (или, во всяком случае, не считаясь с ним) вызывало гнев никак не меньший, причем не только среди членов парламента, но и в народе вообще, во всех общественных классах. Знатные вельможи испытывали стыд за поведение короля, а Уильям Херберт, граф Пембрукский, даже извинялся за своего суверена (пренебрегшего, как он полагал, собственным долгом) перед представителем Фридриха. (Письмо графа Пембрукского Карлтону, сентябрь 1619 г. Множество прямых свидетельств об английских сторонниках Фридриха, выступавших за оказание ему помощи .собрал Гардинер.см.: Gardiner, Letters). Простолюдины желали звонить в колокола и жечь костры во славу обожаемой всеми Елизаветы, но власти им этого не позволили. Трещина в политической системе Англии между монархией — с одной стороны, парламентом и нацией—с другой), в то время уже становившаяся заметной, еще более расширилась из-за непопулярности избранного Яковом внешнеполитического курса.
Этот аспект богемской трагедии достаточно хорошо известен. Зато ничего (или почти ничего) не было сделано, чтобы выяснить, какой след в европейской культуре оставили те большие надежды, что возлагались на якобы уже решенный союз между королем Англии и курфюрстом Пфальцским. А ведь в те годы неустойчивой мирной передышки между очередными религиозными войнами пфальцграф отстаивал не только кальвинистские традиции своей семьи, но нечто гораздо большее. Женившись на английской принцессе, Фридрих сумел перенести в Германию блистательную культуру яковитского Ренессанса. У него на родине эта великая возрожденческая традиция встретилась и смешалась с иными мощными потоками культурных влияний, что в итоге привело к образованию новой богатой культуры, ставшей — несмотря на краткость ее существования — весьма важной вехой на пути от Возрождения к Просвещению. Именно на этом отрезке пути силы Ренессанса сталкиваются, лоб в лоб, с силами реакции. Возрожденческие силы терпят поражение, и мы их вообще больше не видим — все заслоняют ужасы Тридцатилетней войны. Когда же в конце концов война заканчивается, в свои права вступает новая эпоха — Просвещение. В дальнейшем мы попытаемся разобраться в сложных взаимодействиях идейных течений, характеризовавших культурную жизнь Пфальца в правление Фридриха и Елизаветы. Мы надеемся, что наше исследование поможет пролить свет на одну из важнейших проблем интеллектуальной и культурной истории человечества — проблему перехода от Возрождения к Просвещению, выявления конкретных стадий этого перехода.
Хотя Пфальц был кальвинистским государством, те умственные сдвиги и мировоззренческие направления, в которых нам предстоит разобраться, не имели, по сути, ничего общего с теологией кальвинизма. Зато они прекрасно подтверждают гипотезу, выдвинутую Г. Тревор-Ропером. По мнению этого исследователя, «активный» кальвинизм всегда привлекал к себе либеральных мыслителей самых разных толков — как потому, что являлся оплотом против сил крайней реакции, так и потому, что гарантировал (в сфере своего непосредственного влияния) защиту от инквизиции. В заключение настоящей главы (ив порядке подготовки к последующим) стоит, пожалуй, обратиться к карте и поразмышлять об отношениях Пфальца с соседними государствами.
В Венеции к тому времени, когда происходили описанные нами события, Паоло Сарпи уже несколько лет возглавлял антипапскую оппозицию, и в Англии с острым интересом следили за разворачивавшимся под ее руководством либеральным движением. Генри Уоттон, английский посланник в Венеции, отличавшийся неумеренной пылкостью характера, даже надеялся обратить местных жителей в англиканскую веру. Треволнения, возбужденные Венецианским интердиктом, к 1613 г. успели забыться, но республика заинтересованно наблюдала за тем, как складываются дела у Фридриха; князь Анхальтский поддерживал контакт с Сарпи; Уоттон часто останавливался в Хайдельберге во время своих дипломатических разъездов. Если бы Фридриху удалось удержать «либеральный коридор» в Европе, ведший из Голландии через Германию в Венецию, наступление на свободу мысли в Италии могло бы быть приостановлено, и судьба Галилея сложилась бы совсем по-иному.
Отношения курфюрста с Голландией были, разумеется, самыми дружественными. В Хайдельберге, между прочим, проживало много голландских ученых, среди них знаменитый Ян Грутер, гуманист и поэт, организатор своего рода сообщества единомышленников — выходцев из разных стран, поддерживавших между собой оживленную переписку. Грутер занимал должность профессора в Хайдельбергском университете и, кроме того, числился хранителем прославленной Пфальцской библиотеки — богатейшего собрания книг и рукописей, созданного усилиями нескольких поколений предков нынешнего курфюрста и помещавшегося в церкви Святого Духа в Хайдельберге.
Ближайшим соседом Пфальца было герцогство Вюр-тембергское, прилегавшее к владениям Фридриха с юга. Здесь господствовала лютеранская вера, но в воздухе носились идеи объединения лютеран и кальвинистов. Фридрих Вюртембергский, скончавшийся в 1610 г., слыл завзятым англофилом, в правление Елизаветы лично посетил Англию, а в 1604 г. Яков I удостоил его звания кавалера ордена Подвязки (что обещала, но не успела сделать старая королева), причем для свершения церемонии в Вюртемберг было направлено специальное посольство. Лютеранин и англофил, Фридрих Вюртембергский поощрял распространение новых любопытных идей, главным вдохновителем которых был Иоганн Валентин Андреэ, лютеранский пастор и мистик. Восприемник Фридриха Вюр-тембергского также поддерживал дружеские отношения с курфюрстом Пфальцским. Еще одним близким другом курфюрста из числа немецких протестантских князей был Мориц, ландграф Гессенский, человек высокой культуры и, между прочим, большой поклонник театрального искусства, всегда готовый оказать поддержку гастролирующим английским труппам.
Но самое мощное культурное воздействие оказывала на Пфальц и дружественные ему немецкие княжества Прага. Развитие алхимических и эзотерических изысканий, поощрявшихся Рудольфом II, свидетельствовало о том, что в Богемии еще сохранилась вольная атмосфера Ренессанса, гораздо более привлекательная, нежели тот режим идеологического контроля, который стремилась навязать Европе католическая реакция. «Тайными науками» интересовались и германские дворы, особенно гессенский и вюртембергский. К примеру, Кристиан Анхальтский, главный советник курфюрста по политическим вопросам, был наверняка прекрасно осведомлен и об идейных традициях рудольфианской Праги. Он поддерживал дружеские отношения с графом Рожмберком, отпрыском чешского рода, многие представители которого увлекались оккультизмом и алхимией. Возможно, и самому князю Анхальт-скому не были чужды подобные увлечения — недаром его лейб-медиком был Освальд Кроллий, приверженец герметизма, каббалы и алхимии парацельсовского толка.
В эту среду, уже взбудораженную проникавшими отовсюду новыми странными веяниями, и попала принцесса Елизавета — живое воплощение поздневозрожденческого расцвета столицы Якова I и надежд на мощную поддержку со стороны английского короля. Хайдельбергский замок, наполненный волшебными творениями магии и науки, Хайдельбергский университет, этот крупнейший центр протестантского образования, превратились с ее приездом в символы развернувшегося в межвоенный период сопротивления силам католической реакции. Здесь, в Пфальце, продолжали надеяться на наступление новой зари просвещения и возвещали человечеству ее скорый приход.
Но эти мечтания были прерваны внезапно разразившейся чудовищной катастрофой: тотальным разгромом Фридриха в Богемии, вражеской оккупацией и опустошением Пфальца. Сохранились свидетельства людей, видевших воочию, как победители уничтожали личную библиотеку курфюрста и архив Грутера. Печатные издания и рукописи, любовно собиравшиеся на протяжении целой жизни, просто выкидывали на улицу и во двор;, где в тот момент находилось тридцать лошадей. Понятно, что все книги пропали. Та же участь постигла и другие частные библиотеки Хайдельберга. Огромное собрание Пфальцской библиотеки было целиком вывезено в Рим, и с ним вместе — многие книги Грутера. Мне не удалось отыскать каких-либо свидетельств касательно того, что случилось с водяными органами, поющими фонтанами и другими имевшимися в замке диковинами. Соломон де Ко, остававшийся в Хайдельберге, откуда писал в 1620 г. королю Богемии по поводу какой-то музыкальной проблемы, впоследствии устроился на службу при французском дворе. Грутер же после поражения Фридриха вел несчастливую скитальческую жизнь, разъезжая по окрестностям Хайдельберга, где через несколько лет и скончался. Опустошение Пфальца повлекло за собой исчезновение целого мира: прекрасные здания были обезображены или уничтожены, книги и рукописные хроники пропали, люди или перебрались в другие страны (если им удалось бежать), или же были обречены на скорую и страшную гибель: ближайшие годы несли с собой разгул насилия, мор, голод.
Это-то несостоявшееся новое «Возрождение» (представлявшее собой на самом деле ранний вариант Просвещения, не понятое современниками обещание «розенкрейцерской зари») и является предметом нашего исследования. Мы хотим определить ту побудительную причину, которая вызвала к жизни движение, выразившее себя в так называемых «розенкрейцерских манифестах» с их странными провозвестиями наступления нового века научных и духовных прозрений. И нам кажется, что, только разобравшись в окружавшей Фридриха Пфальцского атмосфере идейных исканий, в мотивах, заставивших его сначала принять, а затем отстаивать в борьбе с врагами богемскую корону, мы сможем найти ответ.
III. ДЖОН ДИ И ЯВЛЕНИЕ «ХРИСТИАНА РОЗЕНКРЕЙЦА»
Слово «розенкрейцер» произведено от имени Христиан Розенкрейц, Rosencreutz же можно перевести как «розовый крест» или «розокрестье». Так называемые «розенкрейцерские манифесты» представляют собой два небольших памфлета или трактата; впервые они были опубликованы в Кассе ле в1614и1615гг. Поскольку названия трактатов очень громоздки, в дальнейшем они будут обозначаться сокращенно: «Откровение» Fama (Латинское слово fama может означать и «слава», и «откровение», и «молва (о чем-то)». Поэтому название манифеста по-разному переводилось на европейские, и в частности на русский, языки. Например, в русском рукописном переводе 1784 г. Fama Fraternitatis передано как «Вещание Братства». — См.: 500 лет гнозиса в Европе: Гностическая традиция в печатных и рукописных книгах: Москва — Санкт-Петербург — Амстердам, 1993, с. 140) и «Исповедание» (Confessio). Главным действующим лицом в обоих сочинениях является некий «отец Х.Р.», или «Христиан Розенкрейц», о коем сообщается, что он основал то ли орден, то ли братство, и вот эта ассоциация теперь — понятно, на момент обнародования манифестов — возродилась и приглашает всех желающих примкнуть к ее рядам. Появление манифестов повергло публику в немалое возбуждение, а когда в 1616 г. вышла в свет третья публикация серии, покров тайны, окутывавший эти произведения, сгустился, казалось, еще более. Третья книжка оказалась странным алхимическим романом — в переводе с немецкого его название звучит так: «Химическая Свадьба Христиана Розенкрейца». Герой романа как будто тоже был связан с каким-то орденом, использовавшим в качестве символов алые розы и крест.
Автором «Химической Свадьбы» определенно был Иоганн Валентин Андреэ. Манифесты, несомненно, связаны с «Химической Свадьбой», хотя сочинил их, скорее всего, не Андреэ, а какой-то другой автор или группа авторов.
Кто же такой «Христианин Розокрестья», о котором впервые стало известно из упомянутых сочинений? Несть числа мистификациям и преданиям, сплетенным молвой вокруг этого персонажа и якобы учрежденного им ордена. Мы на них полагаться не будем и попробуем отыскать совершенно иной, новый путь к истине. Но давайте начнем эту главу с более простого вопроса: а кем был Иоганн Валентин Андреэ?
Иоганн Валентин Андреэ (см. илл. 5-6) появился на свет в 1586 г. как уроженец Вюртемберга, лютеранского государства, имевшего с Пфальцем общую границу. Его дед был выдающимся лютеранским богословом, приобретшим репутацию «вюртембергского Лютера». Иоганн Валентин Андреэ тоже посвятил себя современным религиозным проблемам, стал, как и дед, лютеранским пастором, но лютеранство его отличалось вольномыслием и интересом к кальвинизму. Вопреки преследовавшим его несчастьям Иоганн Валентин всю жизнь не уставал надеяться на возможность радикального разрешения религиозных противоречий. Эта надежда вдохновляла любое дело, за которое он брался, как набожный ли лютеранский пастор, интересующийся проектами переустройства общества, или же как распространитель «розенкрейцерских» вымыслов. Андреэ был многообещающим писателем, на чье воображение заметное влияние оказали странствующие английские актеры. О начальном этапе жизни Андреэ и испытанных им в молодости влияниях мы располагаем достоверными сведениями, почерпнутыми из его же автобиографии.
Там, например, говорится, что в 1601 г., когда мальчику было пятнадцать лет, овдовевшая мать повезла его в Тюбинген, чтобы он мог учиться в знаменитом Вюртемберг-ском университете. Будучи студентом в Тюбингене, как рассказывается далее, Андреэ увлекся литературным творчеством — его первые юношеские опыты относятся приблизительно к 1602-1603 гг. Он написал, среди прочего, две комедии на сюжеты библейской Книги Есфирь и мифа о Гиацинте (обе, как утверждает автор, сочинялись «в подражание английским актерам»), а также произведение под названием «Химическая Свадьба». Эту последнюю вещь Андреэ характеризует латинским словом ludibrium — «выдумка», «шутка», «пустячок».
Судя по известному нам варианту «Химической Свадьбы» (с Христианом Розенкрейцем в качестве главного героя), опубликованному в 1616 г., ранний вариант того же произведения должен был представлять собой алхимическую аллегорию, в которой «свадьба» символизировала алхимические процессы. Первоначальный вариант не мог быть тождествен тексту, опубликованному в 1616 г., ибо последний содержит скрытые намеки на розенкрейцерские манифесты 1614и1615гг., а также на курфюрста Пфальцского, его хайдельбергский двор и женитьбу на дочери Якова I. Ранний вариант «Химической Свадьбы», до нас не дошедший, к моменту вторичной публикации этой вещи в 1616 г. наверняка был переработан. Тем не менее тематическое ядро произведения, его основные идеи наверняка присутствовали уже в утраченной ныне первой редакции.
Мы полагаем себя вправе высказать несколько весьма правдоподобных предположений о том, какие именно влияния и происшествия могли вдохновить Андреэ — в бытность его студентом в Тюбингене — на сочинение названных произведений.
Правителем герцогства Вюртембергского был в ту пору Фридрих I, алхимик, оккультист и восторженный англофил, лелеявший всю жизнь две взаимосвязанные мечты, а именно: заключить союз с королевой Елизаветой и получить от нее орден Подвязки. Несколько раз он посещал Англию в видах достижения вожделенных целей и, похоже, привлек там к себе всеобщее внимание. Королева называла Фридриха его семейным прозвищем «кузен Мумпельгарт», а исследователи шекспировской пьесы «Виндзорские насмешницы» до сих пор не пришли к единому мнению о том, как следует понимать упоминание «кузена Гармомбля» и загадочный эпизод кражи лошадей, нанятых в гостинице «Подвязка» слугами какого-то немецкого герцога, — многие полагают, что в том и другом случае подразумевается Фридрих Вюртембергский. Королева дала согласие на присвоение герцогу Вюртембергскому звания кавалера ордена Подвязки в 1597 г., но церемония инвеституры по разным причинам откладывалась до ноября 1603 г., когда для облечения Фридриха инсигниями Подвязки в Штутгарт, его столицу, прибыло специальное посольство от Якова I.
Направив посольство к Фридриху в первый же год своего правления, Яков I ясно выразил намерение продолжать политику Елизаветы и поддерживать дружбу с немецкими протестантскими князьями. И хотя в последующие годы он не оправдал внушенных этим жестом надежд, в 1603 г. в Вюртемберге воцарение нового английского короля было воспринято как событие, открывающее путь к осуществлению самых дерзновенных упований: и посланников короля, прибывших, чтобы вручить герцогу регалии ордена, и сопровождавших их английских актеров встречали с огромным энтузиазмом.
Штутгартская церемония инвеституры и сопутствовавшие ей празднества описаны Э. Целлием — его составленный на латинском языке отчет был напечатан в Штутгарте в 1605 г. и частично включен (в английском переводе) в «Историю Ордена Подвязки» Элайаса Ашмола.
Шествия, по ходу которых английские официальные лица, представлявшие рыцарей Подвязки и несшие инсиг-нии этого ордена, торжественно встречались с немецкими сановниками, произвели самое блестящее впечатление. Роскошнее всего обставлено было появление самого герцога: Фридрих вышел весь усыпанный драгоценностями и казался окруженным подобием нимба — «лучащейся смесью пестрых красок». Среди англичан, представлявших орден, находился и Роберт Спенсер, по утверждению Целлия, родственник знаменитого поэта. Из этого любопытного упоминания следует, что в Штутгарте было известно имя Спенсера, а может, и содержание «Королевы фей».
Герцог, во всем великолепии своего убранства, проследовал в церковь, где под звуки торжественной музыки ему были переданы регалии ордена. После проповеди вновь пришел черед музыки — зазвучали «гласы двух Отроков в одеждах белых с крылами, как у ангелов, и стоявших друг противу друга».
Когда общество вернулось в дворцовый зал, все собравшиеся приняли участие в празднике Подвязки — пиршество продолжалось до утра следующего дня. Рассказывая об этом торжестве, Целлий сообщает ряд подробностей, отсутствующих у Ашмола, и в частности упоминает выступления «английских музыкантов, комиков, трагиков и других весьма умелых актеров». Английские музыканты устроили совместный концерт со своими вюртемберг-скими коллегами, а английские артисты порадовали участников застолья показом драматических представлений. В числе последних была «История Сусанны», сыгранная «с таким пониманием сценического искусства и со столь явным мастерством», что собравшиеся вознаградили заезжих актеров долгими аплодисментами и щедрыми дарами.
В последующие дни английских посланцев знакомили с главными достопримечательностями герцогства. В числе прочих мест гости посетили Тюбингенскии университет, где «их развлекали комедиями, музыкой и иными удовольствиями».
Посещение герцогства Вюртембергского посольством ордена Подвязки и сопровождавшими это посольство актерами не могло не оказать чрезвычайно сильного, стимулирующего воздействия на Иоганна Валентина Андреэ, в то время юного и пылкого тюбингенского студента. Действительно, в «Химической Свадьбе» редакции 1616 г. отразилось множество ярких воспоминаний о пышных церемониях и празднествах, о каком-то ордене или орденах, в роман включены очаровательные «театральные» эпизоды. Более того, сама структура «Свадьбы» становится понятнее, если усматривать в ней итог английских влияний, усвоенных молодым Андреэ: сценические постановки и церемонии, как бы слившиеся в одно целое, очевидно, и вдохновили его на создание нового оригинального литературного жанра.
Год спустя после церемонии вручения ордена Подвязки, то есть в 1604-м, появилось весьма необычное сочинение, посвященное герцогу Вюртембергскому. Назывался этот труд «Наометрия», а автором его значился Симон Студион. Рукопись, никогда не публиковавшаяся, ныне хранится в Библиотеке земли Вюртемберг в Штутгарте. Она представляет собой огромного объема трактат апокалиптического и пророческого характера, содержащий запутанные нумерологические расчеты, основанные на приведенных в Библии цифровых данных, относящихся к Храму Соломона, а также на сложном толковании важнейших дат библейской и европейской истории. Подобные рассуждения естественным образом переходят в пророчества с указаниями точных дат грядущих событий. Автор трактата особенно интересуется датами жизни Генриха Наваррского, а сочинение в целом вроде бы подразумевает существование тайного союза между Генрихом, королем Французским, Яковом I, королем Великобритании, и Фридрихом, герцогом Вюртембергским. Этот предполагаемый альянс (о котором мне не удалось найти никаких свидетельств в иных источниках) описывается весьма обстоятельно: так, несколько страниц рукописи занимают одни лишь ноты к песнопению, прославляющему вечную дружбу между Лилией (королем Французским), Львом (Яковом Английским) и Нимфою (герцогом Вюртембергским).
Доверившись свидетельству Симона Студиона, можно предположить, что в 1604 г. существовал тайный союз между Яковом, Фридрихом Вюртембергским и королем Французским и что заключен он был в развитие rapprochement между Фридрихом и Яковом, внешним выражением которого стала церемония вручения инсигний ордена Подвязки, состоявшаяся в Штутгарте годом ранее. Не надо забывать, что речь идет о самом начале царствования Якова, когда он еще сохранял верность союзам, заключенным в правление Елизаветы, и действовал в полном согласии с Генрихом Наваррским, ставшим к тому времени королем Франции.
«Наометрия» представляет собой любопытный образчик пророчеств, построенных на хронологической основе, — в те времена интерес к подобной литературе приобрел характер всеобщей мании. Но, помимо этого, книга примечательна тем, что содержит очень интересный и, по-видимому, достаточно достоверный отчет об одном событии, якобы имевшем место в 1586 г. Если верить автору «Наометрии», 17 июля 1586 г. в Люне-бурге произошла встреча «между некоторыми евангелическими князьями и курфюрстами» и представителями короля Наварры, короля Дании и королевы Английской. Целью этого собрания, как сообщается, было формирование евангелической лиги, которая могла бы противостоять действиям Католической лиги (в то время направленным в основном на то, чтобы воспрепятствовать восшествию Генриха Наваррского на французский престол). Созданная в Люнебурге новая лига получила название Confederatio Militiae Evangelicae («Конфедерация Евангелических Ополчений»).
Сообщение о собрании в Люнебурге, состоявшемся в 1586 г. и имевшем целью создание «Конфедерации Евангелических Ополчений», помещено на листе 35 Посвящения герцогу Вюртембергскому, открывающего собой книгу. То же сообщение, изложенное почти теми же словами, повторено на листе 122 Посвящения, но на этот раз особо подчеркивается, что герцог Вюртембергский занимал весьма престижное положение среди конфедератов. Ср.: А.Е. Waite, Brotherhood of the Rosy Cross, London, 1924, pp. 639 ff.
He исключено, что Джон Ди присутствовал на собрании в Люнебурге — во всяком случае, в мае 1586 г. он находился в Лейпциге; см.: French, John Dee, p. 121.
Так вот, некоторые ранние исследователи розенкрейцерской тайны видели в «Наометрии» Симона Студиона и описанной в ней «Конфедерации Евангелических Ополчений» главные источники розенкрейцерского движения.
(О серьезном влиянии «Наометрии» Симона Студиона на движение розенкрейцеров говорит И.Г. Буле, см.: J.G. Buhle, Ueber den Urs-prung… der Orden der Rosenkreuzer und Freyman, Gottingen, 1804, S. 119. Более раннее утверждение такого рода содержится в статье об Андреэ, напечатанной в кн.: Wiirttembergisches Repertorium der Literatur, ed. J.W. Petersen, 1782-1783,111. Де Куинси в статье « Розенкрейцеры и франкмасоны», 1824 г., цитирует высказывание Буле о «Наометрии» (см.: Т. De Quincey, Collected Writings, ed. D. Masson, Edinburgh, 1890, XIII, pp. 399-400). См. также: А.Е. Waite, Brotherhood of the Rosy Cross, pp. 36 ff., 639 ff.; Will-Erich Peuckert, Die Rosenkreutzer, Jena, 1928, pp. 38-39.)
А.Э. Уэйт, изучавший рукопись Студиона, считал содержащийся в ней рисунок с упрощенным начертанием розы и крестом посреди цветка первым по времени образчиком розенкрейцерской символики. Сама я не очень убеждена в значимости этого рисунка, лишь отчасти напоминающего розу, но мысль о том, что корни розенкрейцерского движения следует искать в каком-то объединении единомышленников-протестантов, сплотившихся, чтобы дать отпор Католической лиге, представляется мне разумной и хорошо согласуется с интерпретацией тогдашних событий, предложенной в настоящей книге. Дата формирования «Конфедерации Евангелических Ополчений» — 1586 — заставляет нас вернуться к царствованию королевы Елизаветы, к тому году, когда граф Лестер посетил Нидерланды и скончался Филип Сидни, к замыслу создания Протестантской лиги, столь дорогому для Сидни и Иоганна Казимира Пфальцского.
Вопросы, возникающие в связи с Симоном Студио-ном и его «Наометрией», слишком сложны, и здесь нет смысла рассматривать их сколько-нибудь подробно, но я склонна согласиться с мнением о необычайной важности штутгартского манускрипта для всех исследователей розенкрейцерской тайны. Меня побуждает к этому то обстоятельство, что Иоганн Валентин Андреэ несомненно был знаком с «Наометрией», ибо в его сочинении «Вавилонская Башня», опубликованном в 1619 г., есть ссылка на рукопись Студиона. Причем интересуют Андреэ не какие-либо былые события, упоминаемые в «Наометрии», но содержащиеся в ней датировки событий грядущих, то есть пророчества. Симон Студион настойчиво повторяет, вновь и вновь возвращаясь к этой мысли, что 1620 год (напомним, пишет он в году 1604-м) окажется судьбоносным, ибо узрит крушение царства антихристова в падении власти Папы и Магомета. Последующие несколько лет будут отмечены дальнейшим крахом сил зла, а примерно в году 1623-м начнется Тысячелетнее царство. Андреэ очень невнятен в своих оценках предсказаний «Наометрии» — ясно лишь, что он их сопоставляет с пророчествами аббата Иоахима Флорского, святой Бригитты, Лихтенберга, Парацельса, Постеля и других «иллюминатов». Между прочим, представляется вполне вероятным, что предсказания такого рода могли при случае повлиять на ход исторических событий. Не потому ли курфюрст Пфальцский и его преданные сторонники столь поспешно решились на богемскую авантюру, что веровали в скорый приход Тысячелетнего царства?
Углубляясь в подробности взаимоотношений герцога Вюртембергского с орденом Подвязки или в тайны «Наометрии», мы начинаем догадываться о существовании неких подспудных течений — уже в самом начале века, когда в Германии создавался протестантский союз, возлагавший большие надежды на поддержку со стороны французского и английского монархов. В те годы начала столетия Яков I, казалось, симпатизировал протестантам. Правда, убийство короля Французского в 1610 г., накануне планировавшегося им вторжения в Германию, на какое-то время нарушило планы протестантских «активистов», резко изменив соотношение сил в Европе. Тем не менее Яков вроде бы оставался верен прежней политической линии. В 1612 г. он присоединился к Протестантской унии, которую возглавлял в то время молодой курфюрст Пфальцский; в том же самом году Яков обручил ; свою дочь Елизавету с Фридрихом, а в 1613 г. была сыграна знаменитая свадьба, воспринятая современниками как прямое заявление о том, что Великобритания намерена в будущем оказывать всяческую поддержку главе немецкого протестантского союза — курфюрсту Пфальцскому.
Теперь, когда дружба Великобритании и Пфальца достигла своего апогея и ничто не предвещало скорого предательства Якова, энергичный Кристиан Анхальтский начал подготавливать почву для выдвижения курфюрста Пфальцского на роль идеального вождя, призванного возглавить антигабсбургские силы в Европе. Других достойных кандидатур к этому времени не осталось — Генриха Французского убили, а Генрих принц Уэльский умер совсем молодым. И вот жребий судьбы выпал юному Фридриху Пфальцскому.
Главную ответственность за неудачную богемскую затею Фридриха единодушно возлагали и возлагают на князя Анхальтского, и не случайно именно против этого человека велась широкая враждебная агитация, когда злосчастная авантюра провалилась. (Документы, захваченные в Хайдельберге после капитуляции города в 1622 г., были использованы оккупантами в пропагандистской кампании против Кристиана Анхальтского. Публикация так называемого «архива Анхальта» должна была в конечном итоге отвратить немецких протестантских князей от Фридриха Пфальцского; см.: Cambridge Modern History, III, pp. 802-809; David Ogg, Europe in the Seventeenth Century, London, 1943 ed., pp. 126 ff.) Он имел большие связи в Богемии, и похоже, что, если бы не его настойчивые увещевания, мятежники-чехи так и не решились бы предложить корону Фридриху. В годы, предшествовавшие богемской трагедии, Кристиан Анхальтский являл собой политическую фигуру огромного, можно сказать, первостепенного значения, и потому нам необходимо выяснить, каковы были интересы этого человека, какого рода связи имел он в Богемии.
С формально-теологической точки зрения Кристиана Анхальтского должно считать ревностным кальвинистом. Однако, подобно многим иным протестантским князьям того времени, он весьма увлекался мистикой и парацель-совским движением. Известно, что Кристиан Анхальтский покровительствовал Освальду Кроллию, каббалисту, последователю Парацельса и алхимику. Подобные знакомства он завел и в Богемии. Дружил, например, с Петером Боком фон Розенбергом (Петром Боком з Рожмберка), («C 1606 г. [князь Анхальтский] поддерживал постоянную связь с Петером Воком фон Розенбергом». — См.: Claus-Peter Clasen, The Palatinate in European History, p. 23. Клазен считает весьма вероятным,что именно он первым предложил избрать королем Богемии Фридриха Пфальцского) богатым чешским аристократом, владевшим обширными земельными угодьями в окрестностях Тршебоня (Требо-ны) на юге Чехии, вольнодумцем старой рудольфианской школы, покровителем алхимиков и оккультистов.
Богемские связи Кристиана Анхальтского были такого рода, что он оказался в сфере воздействия весьма примечательного потока влияний, исходивших из Англии и особенно оживившихся после того, как в Богемии побывали Джон Ди и его друг Эдуард Келли. Как достоверно известно, Ди и Келли посетили Прагу в 1583 г., и Ди тогда пытался заинтересовать императора Рудольфа II идеями всеохватного «имперского» мистицизма и своими разнообразнейшими исследованиями. Теперь, благодаря недавно опубликованной книге Питера Френча, характер творчества Ди во многом прояснился. Этот человек, оказавший огромное влияние на английскую культуру, числившийся в наставниках Филипа Сидни и его друзей, наверняка приобрел сторонников и в Богемии — пусть мы и не располагаем пока данными, позволяющими изучить этот вопрос. Можно предполагать, что главным центром распространения идей Ди в Чехии стал Тршебонь — судя по тому, что именно в этом городке Ди и Келли устроили свою «штаб-квартиру», после того как впервые побывали & Праге. Ди жил в Тршебоне на правах гостя Виллема Рожмберка до 1589 г., а потом вернулся в Англию. Биллем Рожмберк (Вилем з Рожмберка) приходился старшим братом тому самому Петру, который дружил с Кристианом Анхальтским и унаследовал по смерти Виллема родовые владения в Тршебоне и округе. Имея в виду душевные склонности князя Анхальтского и характер его интересов, можно не сомневаться, что и он в той или иной степени испытал на себе влияние Ди. Более того, распространение в Богемии новых идей и взглядов, вдохновителем которых в конечном счете был Ди, английский философ елизаветинской школы, скорее всего, было использовано князем Анхальтским для укрепления авторитета Фридриха: ведь именно с фигурой пфальцграфа связывались надежды на будущие контакты с Англией, на проникающие оттуда новые благотворные веяния.
Задолго до того, как Ди посетил Германию, его идеи попадали туда из Чехии. Согласно заметкам о Ди, принадлежащим Элайасу Ашмолу и вошедшим в «Британский Химический Театр» (1652 г.), путешествие Ди по Германии в 1589 г., на пути из Богемии в Англию, произвело настоящий фурор. Ди побывал почти в тех самых местах, где двадцатью пятью годами позже вспыхнуло розенкрейцерское движение. Ландграф Гессенский осыпал Ди комплиментами, а тот взамен «одарил его двенадцатью венгерскими конями, кои приобретены были дарителем в Праге в расчете на предстоящее путешествие». На этом отрезке пути Ди, кроме того, встретился со своим учеником по имени Эдуард Дайер (близким другом Филипа Сидни). Дайер отправлялся послом в Данию, а «годом ранее [он] побывал в Тршебоне, откуда увез письма Доктора (Ди) для королевы Елизаветы». Ди произвел в этой части Германии сильнейшее впечатление — своими обширными знаниями да еще, похоже, репутацией человека, вокруг которого вершатся большие дела.
Ашмол сообщает, что 27 июня 1589 г., будучи в Бремене, Ди принимал у себя «того славного Герметического Философа, Доктора Генриха Кунрата Гамбургского». Влияние Ди прослеживается в необычном произведении Кунрата, «Амфитеатре Вечной Мудрости» (см. илл. 8-9), которое вышло в свет в Ганновере в 1609 г.4. Так, на одной из иллюстраций в «Амфитеатре» мы видим придуманный Ди знак «монады» — сложный символ, вынесенный на титульный лист книги «Иероглифическая Монада» (см. илл. 12), опубликованной в 1564 г. с посвящением императору Максимилиану II. Символ же этот стал своего рода эмблемой той особой разновидности алхимической философии, которую исповедовал Ди. Кроме того, в тексте сочинения Кунрата прямо упоминаются две книги Ди — «Монада» и «Афоризмы». Так что кунратовский «Амфитеатр» оказывается своего рода посре-дующим звеном, связующим философию, окрашенную воздействием Ди, с философией розенкрейцерских манифестов. В сочинении Кунрата мы впервые встречаем фразеологию, характерную для манифестов, многочисленные напоминания о макрокосме и микрокосме, рассуждения о магии, каббале, алхимии, каковые науки должно соединить, и тогда родится некая религиозная философия, обещающая человечеству «новую зарю».
Символические гравюры в «Амфитеатре Вечной Мудрости» стоят того, чтобы потрудиться над их уразумени-I ем, потому что являются как бы зримым введением в образный строй и философию розенкрейцерских манифестов. В тексте, не считая заглавия, слово «амфитеатр» не встречается, и мы можем только догадываться о том, какой смысл вкладывал Кунрат в название своей книги. Быть может, в заглавии отразилось представление об оккультной мнемонической системе, позволяющей выражать философские идеи в визуальных образах. На одной гравюре (см. рисунок на с. 66) изображена огромная пещера с надписями на сводах, а также адепты некоего духовного опыта, движущиеся сквозь пещеру к свету. Этот рисунок вполне мог послужить одним из источников образности розенкрейцерского «Откровения». А гравюра с благочестивым алхимиком (см. илл. 10) отражает целую систему взглядов, имеющих явное сходство и с воззрениями Джона Ди, и с манифестами розенкрейцеров. Слева виден человек в позе, означающей глубокое религиозное чувство: он стоит на коленях перед алтарем, на котором расставлены книги с каббалистическими и геометрическими символами. По правую руку — печь и вся утварь, потребная в алхимических трудах. Посередине — стол с нагроможденными на нем музыкальными инструментами. Большой зал, где все это размещается, нарисован по всем правилам построения перспективы — что доказывает искушенность художника в «математических искусствах», неотделимых от ренессансной архитектуры. Гравюра, таким образом, является зримым воплощением той системы взглядов, что впервые предстает перед нами в «Иероглифической Монаде» Джона Ди. По мнению приверженцев этой системы, сочетание каббалистических, алхимических и математических дисциплин открывает новые возможности достижения углубленных прозрений в природу и проникновения в тайны божественного мира, лежащего за ее пределами.
Но ведь и розенкрейцерские манифесты настойчиво призывают объединить магию, каббалу и алхимию в единое, окрашенное интенсивным религиозным чувством мировоззрение (предполагающее религиозный подход также и ко всем наукам о числе).
Следует ли из этого, что в розенкрейцерских манифестах можно обнаружить следы влияния Джона Ди? Да, конечно, причем такое влияние прослеживается в этих сочинениях со всей очевидностью, не оставляющей места даже для тени сомнения. Сейчас я ограничусь лишь кратким перечислением подобного рода свидетельств — более подробно они будут рассмотрены в последующих главах.
Второй розенкрейцерский манифест, «Исповедание» 1615 г., вышел в свет под одной обложкой с трактатом на латинском языке, называнным «Краткое Рассмотрение Таинственнейшей Философии»1. Автор брошюры излагает содержание «Иероглифической Монады» Джона Ди, широко используя пространные дословные цитаты. «Рассмотрение» составляет одно целое с присовокупленным к нему розенкрейцерским манифестом — «Исповеданием». А «Исповедание» в свою очередь не разъять с первым манифестом, «Откровением», опубликованным в 1614 г., — хотя бы потому, что многие темы первого манифеста повторяются во втором. Итак, становится вполне очевидным, что «таинственнейшая философия», скрывающаяся за манифестами, есть не что иное, как философия Джона Ди, суммарно изложенная в «Иероглифической Монаде».
Идем дальше. Иоганн Валентин Андреэ, издавший в 1616 г. «Химическую Свадьбу» — романтическую аллегорию, разъясняющую и развивающую основные идеи обоих манифестов, на титульном листе своей публикации поместил знак «монады» Джона Ди. Более того, тот же символ мы встречаем еще раз, уже внутри книги — на полях рядом со стихотворением, с которого, собственно, и начинается аллегория.
Так что сомнений не остается: движение, заявившее о себе тремя розенкрейцерскими публикациями, уходит корнями в творчество Джона Ди. В Германию идеи Ди могли проникать непосредственно из Англии, с которой курфюрст Пфальцский поддерживал тесную связь. Источником их распространения могла быть и Богемия, страна, где уже задолго до описываемых событий узнали и самого Джона Ди, и пропагандируемые им философские взгляды.
Но почему для обнародования философии Ди был выбран столь необычный способ, как публикация розенкрейцерских текстов? Кажется, можно нащупать ответ на этот вопрос, причем ответ, подтверждаемый свидетельствами — о них пойдет речь в последующих главах. Суть же предполагаемого ответа такова: розенкрейцерские публикации следует рассматривать в контексте той духовной атмосферы, что окружала курфюрста Пфальцского и в конечном счете подвигла его на богемскую авантюру. Главным же распространителем новых веяний или, если угодно, их душой приходится считать Кристиана Анхальтского, имевшего связи в тех самых кругах богемского общества, где идеи Ди были известны и встречали сочувствие.
Итак, предлагается необычная и многообещающая гипотеза касательно природы розенкрейцерского движения: похоже на то, что движение это было запоздалым следствием путешествия Ди в Богемию — события, свершившегося за двадцать лет до появления розенкрейцерских манифестов. Пропагандировавшиеся Ди идеи не были забыты и ко времени, о котором идет речь, распространились в кругу соратников курфюрста Пфальцского. Став кавалером ордена Подвязки, Фридрих дополнил их культом английской рыцарственности, ставшим неотъемлемой частью розенкрейцерского движения. С другой стороны, будучи главой Протестантской унии, курфюрст воплощал в себе идею всегерманского объединения, практическим осуществлением которой занимался князь Анхальтский. Совпадение названных обстоятельств, подготовленное событиями прошлых лет, выдвинуло Фридриха на роль политического и религиозного вождя, призванного разрешить трудные вопросы века. Между 1614 и 1619 гг. — в годы розенкрейцерской шумихи, поднявшейся вокруг манифестов, — курфюрст с супругой царствовали в Хайдельберге, а Кристиан Анхальтский занимался подготовкой богемского предприятия.
Речь шла не просто о политической антигабсбургской акции — богемское предприятие явилось выражением религиозного движения, собиравшегося с силами на протяжении многих лет. Оно впитывало в себя подспудные идейные течения, расходившиеся по Европе, и искало разрешения религиозных противоречий на путях мистицизма, намеченных герметизмом и каббалой.
Причудливую мистическую атмосферу, которой окружали Фридриха и его супругу восторженные почитатели, можно почувствовать, рассматривая немецкую гравюру, напечатанную в 1613 г. (см. илл. на с. 16): Фридриха и Елизавету озаряют лучи, исходящие от божественного имени, начертанного над их головами. Этот лубок мог быть первым из числа многих листовок, гравюр и памфлетов подобного рода, распространявшихся в Германии в последующие годы. Иконография Фридриха на печатных гравюрах предоставляет исследователю важнейшую череду свидетельств относительно связей пфальцграфа с современными ему идейными течениями, что и предполагается со всей ясностью показать в следующей главе.
IV. РОЗЕНКРЕЙЦЕРСКИЕ МАНИФЕСТЫ
Откровение» и «Исповедание» (в дальнейшем оба розенкрейцеровских манифеста будут именоваться этими сокращенными названиями) приводятся, в переводе на русский язык, в Приложении к настоящему изданию, так что читатель волен самостоятельно познакомиться с содержащимися в них пламенными провозвестиями грядущей зари просвещения и со странной романтической историей о «Христиане Розенкрейце» и его Братии. Многочисленные вопросы, возникающие в связи с манифестами, не могут быть целиком рассмотрены в этой главе, и мы будем возвращаться к ним на протяжении всей книги. К примеру, попытка понять, зачем в одном томе с «Откровением» был напечатан (в переводе на немецкий язык) большой отрывок из некоего итальянского сочинения, отложена до одной из последних глав, где предполагается разобраться во взаимоотношениях немецких розенкрейцеров с итальянскими вольнодумцами. В Приложении приведена и краткая библиография к манифестам, с перечнями «посторонних» материалов, публиковавшихся вместе с «Откровением» и «Исповеданием». На это стоит обратить внимание, поскольку читатели первых изданий манифестов наверняка знакомились и с сопутствующими материалами, которые, надо полагать, в чем-то проясняли содержание основных документов.
Хотя самое раннее из дошедших до нас печатных изданий «Откровения», первого розенкрейцерского манифеста, помечено 1614 г., документ мог ходить по рукам (в рукописи) и прежде этой даты, судя по тому, что еще в 1612 г. в печати появился ответ на него, написанный неким Адамом Хазельмайером.
Хазельмайер утверждал, что видел манускрипт «Откровения» в Тироле в 1610 г., а в Праге, судя по некоторым данным, такую же рукопись видели в 1613 г. «Ответ» напечатан в томе, содержащем первопечатную редакцию «Откровения». Хазельмайер причисляет себя к «христианам евангелических церквей» и восторженно славит просвещенную мудрость «Откровения», походя бросая несколько резких упреков в адрес иезуитов. Еще он намекает на повсеместные ожидания коренных перемен, распространившиеся по кончине императора Рудольфа II в 1612г. Этот «Ответ» помещен в конце тома, после «Откровения», но упоминается в предисловии, открывающем книгу. Там, в предисловии, среди многого другого рассказывается и про то, как иезуиты схватили Хазельмаиера, будучи недовольны его выступлением в поддержку воззваний «Откровения», и теперь он «закован в железа на галере». Само это предисловие внушает открывшему томик читателю, что розенкрейцерские манифесты задуманы как противовес Обществу Иисуса, ибо зовут учредить такое братство, которое, в отличие от ордена иезуитов, воистину будет опираться на учение Христа. И ответ Хазельмаиера, и предисловие с рассуждениями на его счет чрезвычайно темны по смыслу, и нелегко определить, следует ли понимать эти тексты — как, впрочем, и другие розенкрейцерские писания — буквально. Как бы то ни было, основная мысль «Ответа» и «Предисловия» очевидна: они должны были увязать первый розенкрейцерский манифест с антииезуитской пропагандой.
Особенно четко подобное стремление проступает в полном заголовке всего тома, включающего в себя «Откровение». Заглавие это может быть переведено следующим образом:
Всеобъемлющая и Всеобщая Реформация всего этого пространного Мира в целом. Вкупе с Fama Fraternitatis [Откровением Братства] Высокочтимого Ордена Креста Розы, составленным для уведомления всех Ученых мужей и Государей Европы: Также с присовокуплением краткого Ответа Господина Хазельмаиера, за который ответ он был схвачен Иезуитами и закован в железа на Галере: Теперь обнародовано в Печати и обращено ко всем искренним Сердцам. Напечатано в Касселе Вильгельмом Весселем, Год 1614.
Этот заголовок покрывает собой все содержание тома, в который издатели включили отрывок из произведения одного итальянца, призывавшего ко всеобщей реформации (о нем мы поговорим несколько позже); затем следовало «Откровение» и — в конце — ответ Хазельмаиера. Так что читатель первого издания знакомился с «Откровением» в определенном контексте, благодаря чему четче прояснялась антииезуитская направленность манифеста, которая вовсе не очевидна, если читать один этот документ.
«Откровение» начинается настойчивым призывом к общему вниманию, и, надо сказать, этот «трубный глас» действительно прокатился по всей Германии, более того, его отзвуки были услышаны и в других частях Европы. Бог в эти последние дни открыл нам более совершенное знание — как о Сыне Своем Иисусе Христе, так и о Природе. Он воздвиг среди нас мужей, наделенных мудро-стию великой, и сии мужи в силах обновить все искусства и привести их все к совершенству, благодаря чему «человек постигнет, наконец, свое высокое и благородное происхождение, свое как Микрокосма образование и сколь далеко простирается в Натуре его Искусство». Если бы ученые мужи объединились, они смогли бы уже ныне извлечь из «книги Натуры» «Истину» — некий совершенный принцип всех искусств. Но распространение нового света и новой правды затруднено из-за тех, кто не оставил свои прежние пути, будучи привязан к ограничительным авторитетам Аристотеля и Галена.
После этих вступительных рассуждений читателя знакомят с таинственным Розенкрейцем, основателем «нашего братства», который много и долго трудился ради радикального преобразования описанной ситуации. Брат Розенкрейц, некий «высокопросвещенный» муж, много странствовал по Востоку, где мудрецы имеют обыкновение охотно делиться друг с другом своими познаниями. Тот же обычай мыслимо учредить и в сегодняшней Германии, где нет недостатка «в ученых, магах, каббалистах, медиках и философах», коим должно соработать друг другу. Путешественник изучил восточную магию и каббалу и нашел в них «основу своей веры, которая как раз соответствовала Гармонии всего мира и чудесно запечатлевалась во всех периодах веков».
Брат Р.К. затем отправился в Испанию, с тем чтобы открыть тамошним, а равно и всем ученым мужам Европы то, чему сам был научен. Он показал, как можно исправить «недостатки церкви и всю моральную философию», предоставив своим слушателям новые правила для исцеления указанных несовершенств, но над ним лишь посмеялись. Слушавшие его опасались «умалить значение своих славных имен, начав учиться и признав все свои прежние заблуждения». Он весьма огорчился, будучи готовым поделиться всеми своими знаниями с учеными, «если они только пожелают взять на себя труд признать для всех факультетов, всех наук и искусств, а также и всей Натуры известные непреложные само-истины». А буде таковое достигнуто, в Европе можно было бы образовать некое общество, которое обогащало бы государей своими знаниями и к которому все желающие в нужде могли бы обратиться за советом. В нынешнем мире идеи такого рода носятся в воздухе, и уже появлялись и появляются на свет мужи, призванные развеять тьму. К ним можно отнести «Теофраста» (Парацельса), который, правда, не принадлежал к «Братству нашему», «но все же должную Гармонию изрядно у него находим».
Между тем брат Р.К. возвратился в Германию, предвидя «близкогрядущие перемены и чудесную и опасную борьбу». (Согласно «Исповеданию», брат Р.К. родился в 1378 г. и прожил 106 лет; его житие и труды, следовательно, относят к четырнадцатому и пятнадцатому столетиям.) Он выстроил дом, в коем предавался размышлениям о своей философии, проводил много времени за изучением математики и создавал различные инструменты и приспособления. Все более пламенно стремясь к чаемому преобразованию, он пожелал собрать помощников этому делу и начал всего с троих. «Таким образом составилось братство R.C., вначале из четырех лиц, и их трудами были выработаны магический язык и письмо вместе с пространным словарем, ибо мы и сегодня ими, во славу и хвалу Божию, пользуемся и большую мудрость в них находим».
Автор «Откровения» далее продолжает излагать воображаемую историю воображаемого ордена, которую мы здесь сократим, потому что полный текст приводится в Приложении. Число членов ордена увеличивалось. Они воздвигли строение, коему надлежало служить средоточием братства, — Дом Духа Святого. Главным делом братьев было пользование больных, но, кроме того, они еще много странствовали, дабы добывать и распространять знания. Они соблюдали шесть правил, первое из которых требовало не иметь никакого иного занятия, кроме лечения больных, «и все это безвозмездно». Им не полагалось облекаться в отличающие их от прочих людей наряды, но следовало одеваться так, как принято в той стране, где им случилось оказаться. Раз в год они должны были собираться все вместе в своем Доме Духа Святого.
Первый усопший из Братии умер в Англии. Множество братьев присоединилось к первоначальному ядру ордена, а совсем недавно Братство обрело новую значительность благодаря обнаружению склепа, в коем был погребен брат Розенкрейц. Дверь этого склепа была чудесным образом открыта, и это событие стало прообразом грядущего отверзания некоей двери в Европе, столь вожделенного для многих.
Описание упомянутого склепа занимает центральное место в предании о Розенкрейце. Солнце никогда не проникало под его своды, но в склепе светло, потому что его освещает другое Солнце, находящееся внутри. На стенах склепа изображены геометрические фигуры, в нем хранятся многие сокровища, в том числе некоторые произведения Парацельса, чудесные колокольчики, горящие лампады и «искусные песнопения». А еще до того Братство владело «Кругами» (Rotae) и «Книгой М.». Могила Розенкрейца располагается под алтарем склепа; на стенах же написаны имена братьев.
Открытие склепа есть знамение всеобщего преображения, это та самая заря, что предвещает восход солнца. «Хотя мы и прекрасно знаем, что независимо от нашего стремления или упования других всеобщее божественное и человеческое преобразование свершится, все же не безразлично, что солнце, перед своим восходом, бросит на небо яркий или темный свет». Косвенным образом указана и дата обнаружения склепа — 1604 г.
«Откровение Братства», этот весьма своеобычный документ, будто бы хочет поведать — используя аллегорический образ склепа — об открытии новой или, лучше сказать, об обновлении старой философии, первоначально и прежде всего алхимической и связанной с медициной и целительством, но занимающейся также числом и геометрией, да еще изготовлением механических диковин. Речь идет не просто о прогрессе научных знаний, но, что гораздо важнее, о просветлении сознания, имеющем религиозную и духовную природу. Новая философия вот-вот будет возвещена миру, что повлечет за собой всеобщую реформацию. В качестве мифических агентов, распространяющих новую мудрость, выступают розенкрейцерские Братья. Братья, как можно понять из «Откровения», все немцы и христиане-реформаты, ревнители евангелического благочестия. Их вера, похоже, тесно сопряжена с исповедуемой ими алхимической философией, не имеющей ничего общего с «безбожным и проклятым златоделанием», ибо богатства, которые предлагает основатель ордена, духовны суть; отец Розенкрейц «радуется не тому, что он делать злато может <...> но тому, что он небо отверстым и Ангелов Божиих восходящими и нисходящими видит и что имя его вписано в Книгу жизни».
Напряженное возбуждение, вызванное «Откровением» и всей историей Розенкрейцерского ордена, еще больше усилилось в следующем году, когда был опубликован второй розенкрейцерский манифест, «Исповедание», продолживший рассуждения о розенкрейцерской Братии, о философии Братства и о его миссии. «Исповедание», кажется, было задумано как продолжение «Откровения», во всяком случае, оно постоянно ссылается на первый манифест. Напечатано второе сочинение было все в той же типографии и тем же печатником. В отличие от «Откровения», написанного на немецком языке, как и остальные брошюры, опубликованные вместе с ним, первое издание «Исповедания» вышло на латыни (сопутствующие материалы — также). Представляется поэтому, что, хотя том с «Исповеданием» мыслился как продолжение тома с «Откровением», второе (латиноязычное) издание обращалось к иной, более образованной аудитории. Кроме того, во втором манифесте и сопутствующих ему текстах как будто бы предлагалась расшифровка ряда аллегорий и романтических иносказаний из «Откровения».
Латинское заглавие тома, содержащего первую редакцию «Исповедания», можно перевести следующим образом:
Краткое Рассмотрение Таинственнейшей Философии, составленное Знатоком Философии Филиппом Габелльским, публикуемое ныне впервые вкупе с Исповеданием Братства Р.К. Издано в Касселе Вильгельмом Весселем, Печатником Наисиятельнейшего Князя. Год после рождества Христова 1615.
На оборотной стороне (verso) — титульной страницы значится:
Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли. Бытие 27.
Судя по заголовку, читателю явно внушают, что сначала ему следует изучить «Краткое Рассмотрение» и лишь затем переходить к «Исповеданию». «Краткое Рассмотрение», как я уже указывала, основано на «Иероглифической Монаде» Джона Ди. Отождествить «Филиппа Габелльского» с кем-либо из известных лиц мы пока не можем (уж не псевдоним ли это, намекающий на каббалу?), но ясно, что сочинитель тщательно проштудировал творения Ди.
Ключ к нашему источнику дается в библейской цитате, помещенной на оборотной стороне титульного листа. Естественно, Филипп Габелльский приводит стих по-латыни: De rore caeli et pinguedine terrae det tibi Deus (от росы неба и жирности земли даст тебе Бог). Тот же текст помещен на титульном листе «Иероглифической Монады» Джона Ди (см. илл. 12), причем тема нисходящей росы (по-латыни — ros), соединяющей небеса с землею, в последнем случае воспроизведена еще и визуально.
«Краткое Рассмотрение» не пересказывает «Монаду» Ди целиком, но содержит буквально процитированные отрывки из первых тринадцати «теорем» трактата, перемежаемые иными материалами. Именно в «теоремах» Ди разъясняет композицию своей «монады», показывая, каким образом этот знак включает в себя символы всех планет; как в нем отображается зодиакальный знак созвездия Овна, символизирующий огонь и, следовательно, алхимические процессы; почему крест под знаками Солнца и Луны представляет элементы и каким образом, переставляя образующие крест четыре линии, можно получить знак тройки или четверки, составить и треугольник, и квадрат, разрешив тем самым великую тайну. Диаграммы, которые приводит «Филипп Габелльский» (некоторые из них в «Монаде» Ди отсутствуют), и в самом деле помогают понять, что было на уме у английского философа, когда он разрабатывал компоненты своего иероглифа. Ясно, что именно «монада» как таковая представляла наибольший интерес для «Филиппа Габелльского», которого привлекал и сам таинственный знак, и его составляющие, обозначавшие все небеса и «начала», священные фигуры — треугольник, круг и квадрат, а также крест. Как ни странно, «Филипп Габелльский» никогда не употребляет термин «монада» — даже в пассажах, дословно переписанных из труда Ди, слово «монада» повсюду заменено на stella («звезда»). У «Филиппа Габелльского» монада неожиданно для нас превращается в звезду, а «иероглифическая монада» — соответственно в «иероглифическую звезду». Правда, подобное толкование находит поддержку в книге самого Ди — на последней ее странице помещено изображение некоей женщины, держащей звезду, которое можно понять как заключительный обобщающий символ.
«Краткое Рассмотрение» завершается молитвой на латинском языке, написанной в духе глубочайшего благочестия и ревностной устремленности к вечному и беспредельному Богу, с возложением всех упований на Него, Единого сильного, Единого совершенного, в Коем все Сущее Едино есть, Кто вкупе с Сыном Своим и Святым Духом есть Троица в Единице. Молитва напоминает молитвы Ди, а факт ее присутствия в конце сокращенного варианта «Монады» еще более усиливает сходство между душевным настроем обоих сочинений, в которых пламенной набожности сопутствует увлеченность сложными магико-научными изысканиями.
Молитва подписана именем «Филемон Р.К.», то есть «Филемон Креста Розы», и вслед за нею, на следующей странице, помещено предуведомление ко второму розенкрейцерскому манифесту, «Исповеданию». Под этим предисловием, обращенным к читателю, стоит подпись «Брат Р.К.», а потом сразу же начинается «Исповедание».
Все вышесказанное позволяет утверждать, что вдохновленное Ди «Краткое Рассмотрение» и молитва, его заключающая, тесно связаны с розенкрейцерским манифестом, являются его неотъемлемой частью — эти тексты как будто бы должны объяснить, что «таинственнейшая философия», стоящая за розенкрейцерским движением, есть не что иное, как философия Джона Ди, изложенная в «Иероглифической Монаде».
Сделанный нами вывод заставляет вспомнить об одной старой теории, ныне обычно не принимаемой всерьез. Теория эта доказывала, что словосочетание, лежащее в основе обозначения «розенкрейцер», следует переводить не «розовый крест», но «росный крест» (от ros — «роса» и crux — «крест»), и понимать в алхимическом смысле: росу алхимики считали растворителем золота, а крест — символом света.( Для ознакомления с теорией, заявлявшей о происхождении термина «розенкрейцер» от слов ros («роса») и crux («крест»), см. сноску в кн.: James Crossley, Diary and Correspondence of Dr. John Worthington, Chetham Society, 1847,1, pp. 239-240. Гулд эту теорию не принимает,см.: R.F. Gould, History of Freemasonry, ed. H. Poole, 1951, II, p. 67.) Не углубляясь далее в алхимические тонкости, мы, думается, все же можем сказать, что обнаруженное нами тесное сродство между «Монадой» Ди (кстати, девиз на обложке этого трактата тоже упоминает «росу небесную») и розенкрейцерским манифестом является весомым доводом в пользу обсуждаемой теории.
Мы же сейчас переходим, как и было задумано составителями тома, от разбора «Краткого Рассмотрения», текста, тесно связанного с «Монадой» Ди, к изучению собственно розенкрейцерского документа, то есть «Исповедания».
В обращении к читателю, что предваряет текст манифеста, делается поразительное заявление: «Как мы ныне вполне вольно и безопасно, и безо всякого ущерба, зовем папу римского антихристом, что прежде почиталось смертным грехом, и мужей во всех странах за подобное предавали смерти, — так же наверное нам ведомо, что наступит в свой черед время, когда то, что пока хранится нами в тайне, мы будем открыто, вольно и громогласно объявлять народу и исповедовать пред всем миром».
Уже первые фразы «Исповедания» внушают мысль о тесной связи этого документа с «Откровением». Что бы ни послышалось в трубном гласе «Откровения», впервые возвестившем о Братстве, говорит автор «Исповедания», читателю не должно ни с поспешностью уверовать в услышанное, ни столь же поспешно отвергать его. Иегова, видя мир сей клонящимся к упадку, поспешает обратить его вспять, к истокам. Братия раскрыла в «Откровении» природу своего Ордена, и ясно, что его никак нельзя подозревать в ереси. Что же до реформирования философии, то здесь второй манифест повторяет программу первого. Вновь ученых мужей Европы призывают откликнуться на братские призывы ордена и принять участие в его начинаниях.
«Исповедание» с восторгом отзывается о глубоких познаниях отца Р.К., размышления коего о всех дисциплинах, открытых после сотворения мира, простым ли умением человеческим или же чрез служение ангелов либо духов, столь всеобъемлющи, что даже если бы все прочие знания были утрачены, то одной его мудрости хватило бы, чтобы восстановить Дом Истины. Разве не чаем мы победы над голодом, нищетой, недугами, старостью, разве не желаем познать все страны земли и их тайны, читать из одной-единственной книги, которая объем лет в себе все другие? «Сколь усладительно будет, если запоешь так, что не скалы увлекать будешь, но перлы и драгоценные камни, не зверей приманивать, но духов».
Когда же Труба Ордена зазвучит в полную силу, то все эти вещи, о которых ныне осмеливаются говорить только шепотом и иносказательно, выйдут на явь и заполнят собою весь свет, а тирания папы будет сброшена. Мир уже узрел множество перемен с тех пор, как отец Р.К. был рожден, и много больше перемен грядет. Но прежде Конца Бог позволит великому потоку истины, света и великолепия, подобному тому, что окружал Адама в Раю, пролиться на род человеческий. Новые звезды явились в созвездиях Змееносца и Лебедя, и они суть знамения того, что все сказанное сбудется.
Второй манифест повторяет, даже с еще большим пылом и настойчивостью, призывы первого. В нем звучат мощные пророческие и апокалиптические ноты: конец света совсем близок, новые звезды предвещают явление небывалых чудес, великая реформация обернется Тысячелетним царством, возвращением к состоянию Адама в раю.
Эти воззвания были встречены с лихорадочным возбуждением. Многие тогда предпринимали отчаянные попытки вступить в контакт с розенкрейцерской Братией — посредством писем, печатных воззваний, памфлетов. Манифесты породили целую реку печатной продукции — откликов на призыв вступить в общение с орденом и сотрудничать с ним. Но похоже, что все обращения к Братии остались без ответа. Братья, если таковые существовали, казались невидимыми, упорствовали в своем нежелании открыться. Но эта таинственность ничуть не уменьшала интерес к баснословному Братству, напротив, только разжигала его еще сильнее.
В позднейшие времена о «розенкрейцерской тайне» высказывались самые разные точки зрения. Сегодня, думается, мы вправе не принимать всерьез фундаменталистов — тех, кто верует в буквальную истинность легенды о Христиане Розенкрейце и его Братстве. Противоположной позиции придерживаются скептики, видящие во всем этом намеренную мистификацию. «Незримость» Братьев, их очевидный отказ подать хоть какой-то знак своим последователям, естественно, способствовали распространению подобных взглядов.
Внимательного читателя манифестов не может не поразить противоречие между серьезностью религиозно-философских идей и надуманностью обрамления, в котором эти идеи преподносятся. Религиозное движение, которое обращается к алхимии как к средству укрепления евангелического благочестия и предлагает обширную программу научных изысканий и реформ, несомненно представляет собой интересный феномен. А то, что сама наука мыслится в ренессансных герметико-каббалистических терминах, то есть представляется неразрывно связанной с магией и каббалой, вполне естественно для рассматриваемого периода. Даже милленаризм, принуждавший видеть в «новой заре» лишь временный период света и прогресса, канун неминуемого конца мира, вовсе не был чужд передовой мысли той эпохи. Бэко-новский проект «Великого восстановления наук», как показал Паоло Росси, тоже окрашен милленаризмом. История о Христиане Розенкрейце, розенкрейцерской Братии и обнаружении волшебного склепа с гробницей, в коей покоится основатель ордена, отнюдь не должна была, по замыслу ее сочинителей, восприниматься буквально, как повествование о действительно имевших место событиях. Выдумывая ее, они, очевидно, вдохновлялись легендами о погребенных и чудесным образом обнаруженных сокровищах — весьма распространенными как раз в алхимической традиции. Да и в самих манифестах есть достаточно подтверждений тому, что речь идет об аллегории или вымысле. Так, отверстая дверь склепа символизирует какие-то врата, открывающиеся в Европе. Склеп освещается «внутренним солнцем» — намек, что проникновение под его своды может символизировать некий внутренний опыт, как и пещера с льющимся изнутри светом, изображенная в «Амфитеатре Вечной Мудрости» Кунрата (см. илл. на с. 66.).
И все равно находилось немало доверчивых читателей, которые простодушно верили в эти тексты и воспринимали их буквально, — как тогда, когда манифесты только что вышли в свет, так и потом, вплоть до сего дня. Современные исследователи розенкрейцерской тайны придают большое значение тому факту, что сам Иоганн Валентин Андреэ именовал всю историю измышлением, комедией или шуткой. А ведь Андреэ, несомненно, был в числе самых посвященных, тех, кто стоял «за кулисами» розенкрейцерских публикаций, да и в своих многочисленных работах (мы не имеем здесь в виду «Химическую Свадьбу», числящуюся чуть ли не третьим манифестом розенкрейцеров) он зачастую упоминает это движение. Заговаривая о розенкрейцерстве, Андреэ чаще всего пускает в ход латинское словечко ludibrium. О манифестах он выражается в таком духе: «ludibrium этого суетного „Откровения»», или: «ludibrium вымышленного Розенкрейцерского Братства». Французский историк Поль Арнольд перевел ludibrium как ипе farce, сделав из этого вывод, что сам Андреэ назвал историю с манифестами шуткой. Другой исследователь, Чарлз Уэбстер, полагает, что все эти рассуждения про ludibrium имеют иронически-уничижительный характер.
Действительно, прибегая к «насмешливым словесам», Андреэ пытался отделить свое имя от тайн розенкрейцерства, ибо подозрение в причастности к последним в то время могло навлечь на него серьезные неприятности. Все же я не думаю, что указанное обстоятельство полностью объясняет употребление слова ludibrium у Андреэ. Ведь латинское ludibrium может также означать (театральную) игру, комическое представление, а Андреэ — и мы еще к этому вернемся в одной из последующих глав — высоко ценил театр, видел в нем источник нравственных и просветительских влияний. «Театральность», на которую намекают высказывания Андреэ, представляется одним из самых поразительных аспектов розенкрейцерского движения. Сейчас я лишь вскользь упоминаю об этом, чтобы читатель понял: обозначение «Откровения» и «Исповедания» словечком ludibrium, что бы оно ни подразумевало (не будем спешить — точный смысл этого термина пока не выяснен), само по себе весьма красноречиво. Получается, что, хотя авторы манифестов и не имели намерения добиться от своей аудитории веры в буквальную истинность истории о Христиане Ро-зенкрейце, эта история может быть истинной в каком-то ином, более высоком смысле — как «божественная комедия», аллегорическое изображение сложного религиозно-философского течения, оказывавшего непосредственное воздействие на свою эпоху.
Положение наше все же куда лучше, чем у более ранних исследователей розенкрейцерских текстов, — ведь мы знаем, что на манифесты сильнейшим образом повлияла «Иероглифическая Монада» Джона Ди. Проповедуемая в этих документах «таинственнейшая философия» и есть философия Ди. Аллегория же склепа и обнаружения скрытых в нем чудесных сокровищ, скорее всего, означает, что движение вобрало в себя некие новые идеи. В конечном счете — правда, не целиком — эти новые веяния тоже восходят к влиянию Ди, к его богемской миссии 1580-х гг. С семействами тогдашних сторонников Ди поддерживал дружбу Кристиан Анхальтский, главный организатор движения, долженствовавшего возвести Фридриха Пфальцского на богемский престол. Манифесты же, я уверена, являют собой мистическое обоснование этого самого движения, сочетавшего ревностную набожность с реформационными настроениями, элементами герметизма, магии и алхимии — к чему и призывал Ди в своих богемских «проповедях». Не нужно зацикливаться на этом обстоятельстве: понятно, что манифесты вобрали в себя и множество иных влияний; и все же факт совпадения по времени фридрихианского движения и розенкрейцерских публикаций имеет первостепенное значение — как и факт влияния на манифесты идей Ди, не вызывающий никаких сомнений и прекрасно согласующийся с гипотезой о возникновении манифестов в атмосфере борьбы за богемскую корону.
Эта гипотеза находит неожиданное подтверждение в источниках совсем иного рода. Враги движения порой предоставляют нам очень ценную информацию, к рассмотрению которой мы сейчас и обратимся.
Андреас Либавий, один из крупных представителей раннего периода развития химической науки, определенно не питал дружеских чувств к розенкрейцерам. Либавий принадлежал к тем «химикам», которые кое в чем поддались влиянию новых учений Парацельса. Так, он признавал целесообразность использования во врачебной практике новых химических снадобий, за которые ратовал Парацельс, однако в теории придерживался традиционных Аристотелевых и Галеновых концепций, а мистицизм Парацельса отвергал. На титульном листе главного труда Либавия, «Алхимии», опубликованного во Франкфурте в 1596 г., красуются портреты Аристотеля и Галена — а ведь розенкрейцерские манифесты нападали на последователей этих древних философов, обвиняя их в старомодной негибкости ума. То ли Либавий принял эти нападки на свой счет, то ли обиделся за традиционное учение, одно несомненно: критика Либавия в адрес розенкрейцерских манифестов переполнена враждебностью к тем «химикам», которые, подобно нечестивому Парацельсу, мало чем отличаются от колдунов. Либавий обвиняет авторов манифестов в непонимании серьезной, научной алхимии, которую они подменяют нелепым теоретизированием, и предлагает свои «благонамеренные размышления» в качестве указаний, следуя коим заблуждающиеся смогут осознать свои ошибки, обретя вместе с тем прочное основание в истинно научной алхимии.
Либавий критиковал розенкрейцерские «Откровение» и «Исповедание» в нескольких своих произведениях, самое важное из которых, «Благонамеренные Размышления Об „Откровении» и „Исповедании» Братства Розового Креста», вышло в свет во Франкфурте в 1616 г.. (A. Libavius, Wolmeinendes Bedencken, Von der Fama und Confession der Bruderschafft deft Rosen Creutzes, Frankfurt, 1616. Другие сочинения (на латинском языке), в которых Либавий выступал против розенкрейцерских манифестов, были опубликованы в виде тома под заглавием: Appendix necessaria syntagmatis arcanorum chymicorum, Frankfurt, 1615. Этот том был перепечатан в 1661 г. в том же Франкфурте, но под слегка измененным названием. См.: Ian Macpail, Alchemy and Occult, A Catalogue of Books and Manuscripts from the Collections of Paul and Mary Mellon, Yale, 1968, I, p. 71.) Ссылаясь на тексты обоих манифестов, Либавий серьезно возражает их авторам, приводя научные, политические и религиозные аргументы. Либавий категорически не согласен с теориями гармонии макро- и микрокосма, он выступает против «магии и каббалы», против Гермеса Трисмегиста (приписываемые ему сочинения Либавий особенно обильно цитирует), против Агриппы и Тритемия — короче говоря, против возрожденческой традиции, в той ее разновидности, которую восприняли авторы розенкрейцерских манифестов и в духе которой они интерпретировали труды Парацельса. Либавий видит во всем этом подрыв Аристоте-лево-Галеновой традиции, что, несомненно, соответствует действительности, и сильнейшим образом критикует манифесты за отход от ортодоксии.
Весьма примечательно, что уже в работе, опубликованной задолго до интересующих нас событий, в 1594 г., Либавий нападал на «Иероглифическую Монаду» Ди, указуя на наличие в последней каббалистических элементов, решительно ему не нравившихся. Значит, он вполне способен был уловить следы влияния «Монады» в манифестах, что могло лишь усилить его негативное отношение к этим документам.
И еще одно многозначительное обстоятельство: в своих антирозенкрейцерских трактатах Либавий часто упоминает имя Освальда Кроллия, явно соединяя в одно целое учение манифестов и доктрины этого ученого, к которым относится крайне неодобрительно. В самом начале «Благонамеренных Размышлений» он с осуждением цитирует предисловие к «Химической Базилике» Кроллия. Освальд Кроллий (Кролль) был врачом-парацельсистом. В отличие от Либавия, он признал не только новые химические лекарства, изобретенные Парацельсом, но и весь стоявший за ними строй мышления. Подобно своему учителю, Кроллий отвергает авторитеты Аристотеля и Галена, выступая убежденным сторонником мистицизма, магии и «гармонических» теорий, то есть принимает учение Парацельса целиком. В своей книге «Химическая Базилика», опубликованной во Франкфурте в 1609 г., Кроллий многократно и с большим почтением цитирует Гермеса Трисмегиста и другие герметические тексты. Столь же уважительно его отношение к великим неоплатоникам Возрождения, например к Пико делла Мирандола. Темой «Базилики» является волшебная гармония макрокосма и микрокосма, и дух этого сочинения должен был быть весьма близок авторам розенкрейцерских манифестов. В другой своей книге, опубликованной в Праге в 1608 г., Кроллий использует для интерпретации Парацельсовой концепции взаимозависимости между «великим» и «малым» мирами теорию астральных сигнатур («печатей»).
(Согласно этой теории, весь внешний мир, со всеми населяющими его тварями, есть отражение внутреннего духовного мира, и соответственно каждая вещь или существо несет на себе сигнатуру (печать) этого внутреннего мира. Каждое (одушевленное или неодушевленное) существо проявляет свою внутреннюю суть во внешнем мире, но лишь человеку дарована способность «переознаменовывать» присущие ему качества, то есть влиять на них — в лучшую или в худшую сторону. О теории сигнатур у Бёме см.: 500 лет гнозиса в Европе, с. 292)
Либавий и Кроллий, таким образом, представляют противоположные направления в алхимии: Либавий — «химик», в теории придерживающийся традиционных Аристотелевых и Галеновых воззрений, тогда как противник его — мистик и приверженец радикального парацельси-анства. По мнению Либавия, и авторы розенкрейцерских манифестов, и Кроллий равным образом относятся к неортодоксальной школе алхимической мысли.
Освальд Кроллий, как я уже упоминала, был непосредственно связан с Кристианом Анхальтским, состоя у него на службе в качестве врача. «Химическая Базилика» Кроллия посвящена князю Анхальтскому и издана под покровительством императора Рудольфа II. А трактат «О сигнатурах вещей» Кроллий посвятил Петру Воку Рожмберкскому — чешскому дворянину, преданному стороннику князя Анхальтского и брату того самого человека, гостеприимством которого пользовался Джон Ди во время своего пребывания в Богемии. Подчеркивая сходство идей, выраженных в манифестах и в трактатах Кроллия, Либавий тем самым как бы допускал, что манифесты тоже могли возникнуть в среде, окружавшей князя Анхальтского, — ведь именно там влияния, воспринятые от Джона Ди, смешивались с влияниями Кроллия.
Сам же князь — и это не вызывает сомнений — был идеологом «активного» направления в германском протестантизме. «Активные» протестанты с начала XVII столетия искали достойных лидеров для своего движения, и вот теперь (к моменту публикации розенкрейцерских манифестов) их выбор окончательно остановился на Фридрихе V, курфюрсте Пфальцском, — именно в нем все увидели подлинного вождя, коему суждено возглавить движение и привести его к победе.
В произведениях своих Либавий не только критикует философское мировоззрение розенкрейцерских манифестов, но также выражает неодобрение той политической линии, к которой они призывают. Особенно это заметно, когда он разбирает одно место из «Откровения», где авторы заявляют, что, признавая ныне власть Империи, они все же ожидают в ней некоторых перемен и намереваются тайным образом способствовать таковым:
В политике признаем мы Римское царство и четвертую монархию как за нашу, так и всех христиан главу. Хотя нам и известно, что за перемены предстоят и о них другим ученым Господним очень охотно сообщить желаем <...> Будем, однако же, при добрых обстоятельствах, скрытую помощь оказывать, после того как нам Господь позволит или предостережет…
Либавий видит в этом пассаже намек на какого-то «Парацельсова Льва», который вступит в союз с турками и попытается низвергнуть Rdmische Reich (Римскую империю), чтобы взамен создать мировую державу, власть которой будет основываться на магических заклинаниях. Либавий, по сути, интерпретирует этот отрывок в контексте прогнозов Хазель-майера, напечатанных под одной обложкой с «Откровением», — в своем «Ответе» Хазельмайер тоже предрекает перемены в Империи и, кроме того, откровенно заявляет об антииезуитской направленности «Парацельсовой» политики.
Ко времени обнародования манифестов искомый «львиноподобный» вождь протестантов — идеал сторонников князя Анхальтского — успел обрести реальность, материализовавшись в фигуре Фридриха V Пфальцского, геральдической эмблемой которого, как было ведомо всему миру, являлся лев.
И время и место выхода манифестов в свет позволяют с большой степенью вероятности предположить, что розенкрейцерское движение уже к моменту первой публикации было каким-то образом связано с курфюрстом Пфальцским. Оно распространялось вширь именно в те годы, когда Фридрих царствовал в Пфальце и шла подготовка к богемской авантюре. Душа розенкрейцерского движения, Андреэ, жил в это время в Вюртемберге; манифесты печатались в Касселе. Вюртемберг и Гессен-Кассель были протестантскими княжествами и располагались очень близко от Пфальца — естественно, жители обоих государств проявляли немалый интерес к делам своего соседа. Их взоры прежде всего привлекал Хайдельберг — город, будивший воображение и волновавший чувства, ибо в нем цвели волшебные сады и правил Князь-Лев.
Для того чтобы найти подтверждения своей гипотезе, мы теперь обратимся к другим враждебным движению авторам, гораздо более злоязычным и ожесточенным, нежели Либавий.
Сочинители направленных против Фридриха сатирических лубков, выпущенных в свет сразу после богемской катастрофы, выказывают немалую осведомленность о движении, во главе которого стоял побежденный князь. Все подобные материалы явно происходят из одного источника: их публикация была тщательно продуманной пропагандистской кампанией, имевшей целью дискредитацию и осмеяние разгромленного экс-короля Богемии. Две карикатуры уже обсуждались в нашей книге. На одной Фридрих и Елизавета гуляют по саду, аллеи которого ведут в ад. На второй Фридрих изображен со спущенным чулком. Чулок сполз с ноги потому, что государь остался без Подвязки — так обыгрывалась тема утраченных инсигний ордена. Другие карикатуры разрабатывают «звериную» тематику — в духе средневековой традиции, использовавшей образы животных в целях политической пропаганды. Особенно многочисленны изображения габсбургского орла и пфальцского льва. Мы видим, к примеру, победоносного орла Габсбургов, взгромоздившегося на колесо Фортуны, под которым простерся поверженный лев Пфальца. Внутри колеса надпись: «Римская империя». Оно совершило оборот — и вот уже Габсбургский Орел восстановлен в своих правах, а Пфальцский Лев изгнан из Богемии (см. илл. 14). В аннотации к серии репродукций подобных карикатур Э.А. Беллер подчеркивал, что Орел всегда символизирует императора Фердинанда, а Лев — Фридриха Пфальцского, мораль же заключается в том, что Лев потерпел крах, ибо нечестиво посягнул на Империю. Таким образом, некоторые карикатуры — и это для нас очень важно — содержат явные отклики на розенкрейцерские манифесты.
«Откровение» — манифест, провозвестивший великие перемены в Империи, — кончается словами: «В тени крыл Твоих, Иегова!» Слова эти приводятся на латыни — sub umbra alarum tuarum, Jehova; в то время как весь текст напечатан по-немецки. Перед нами — строка из молитвы о защите, она встречается в Псалтири несколько раз. «Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл твоих укрой меня» (Пс. 16:8). Или: «Помилуй меня, Боже, помилуй меня; ибо на Тебя уповает душа моя, и в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не прейдут беды» (Пс. 56:1). Появляясь в конце «Откровения», это молитвенное восклицание подчеркивает религиозный характер манифестов. Оно как бы накладывает на документ печать.
Тот же девиз воспроизводится (уже как зрительный образ) в ряде других розенкрейцерских публикаций, например на титульном листе сочинения «Зерцало Мудрости Розо-Крестовой», опубликованного в 1618 г. Гравюру венчает изображение крылатого круга: в поле круга древнееврейскими письменами начертано Неизреченное Имя Божие, от которого исходят лучи, а над кругом изгибается свиток с надписью: sub umbra alarum tuarum — «в тени крыл твоих».
Розенкрейцерский девиз пародируется на одной анти-фридриховой гравюре, где опять обыгрывается тема «Торжествующего Орла» — Triumphierender Adler. Расположившись на верху колонны, горделивый Габсбургский Орел широко распростер свои крылья, тогда как поверженный Лев в изнеможении пал на землю. Для Льва, таким образом, Орел занял место Иеговы: Имя Божие светится теперь над Орлом и на него испускает божественные лучи. Измененные слова розенкрейцерского девиза окончательно проясняют суть этой оголтелой пропаганды: SUB UMBRA ALAR UM MEAR UM FLOREBIT REGNUM BOHEMIAE — «В тени крыл моих расцветет королевство Богемское».
Слева от колонны мы видим напуганных, неприкаянных сторонников Фридриха, и среди них — князя Ан-хальтского с подзорной трубой, устремленной на орла.
Рассмотренный лубок — еще одно подтверждение тому, что «Откровение» содержит в себе намеки на политические и религиозные цели Фридриха и его сторонников, прежде всего Кристиана Анхальтского. Значит, и манифесты, и само течение розенкрейцерства причастны были к контексту фридрихианского движения, намеревавшегося отнять Богемию у Габсбургского Орла и передать ее Льву Пфальца. Острые очи Орла, стало быть, тоже различили в «Откровении» опасные намеки, задолго до этого замеченные Либавием.
Еще одна сатира на Фридриха живописует торжество Габсбургского Орла, срывающего богемскую корону с головы поверженного Фридриха. Сторонники Орла вставляют в его крылья новые перья, на которых написаны названия городов Пфальца: Оппенхайм и т. д. Сценка — своего рода ответ на фразу из второго манифеста розенкрейцеров, «Исповедания»: «…наш путь прегражадают еще некие орлиные перья…». Мол, вот вам: Фридрих не сумел ощипать Орла — напротив: Орел хвалится новым оперением, то бишь захваченными градами Пфальца.
Габсбургский Орел и Фридрих. Немецкая карикатура, 1621
Еще более важным свидетельством в пользу того, что враги Фридриха считали его связанным с розенкрейцерским движением, является странная сатирическая гравюра, на которой пфальцграф изображен стоящим на заглавной букве «ипсилон» (У); смысл этой аллюзии раскрывается в стихах под рисунком. Ипсилон — пифагорейский символ, означающий развилку, то есть выбор между двумя путями: благим и пагубным. Фридрих, доказывают авторы лубка, избрал дурную дорогу, которая и привела его к краху. На дальнем плане — панорамы сражений, проигранных Фридрихом, начиная с битвы у Белой Горы на подступах к Праге (слева). У опирается на другую букву — Z, которая в свою очередь установлена на сфере; вся композиция крайне неустойчива, хотя ее и поддерживают трое из числа ближайших наперсников Фридриха, среди них — Кристиан Брауншвейгский, однорукий вельможа (руку он потерял в недавней битве). В жизни этот человек отличался рыцарственной привязанностью к Елизавете Стюарт, экс-королеве Богемии, и преданно сражался на стороне Фридриха. Справа — фигура Сатурна с косой и песочными часами.
Текст под рисунком подробно повествует о попытке Фридриха заполучить богемский престол, отняв его у Фердинанда, и о провале этого начинания. Ближе к концу вирши упоминают «высокое общество розенкрейцеров», намекая на его связь с предприятием Фридриха. Упоминанию розенкрейцеров предшествует описание всемирной реформации, которую богемцы будто бы намеревались совершить под водительством курфюрста Пфальцского. Вот это место:
Круглый деревянный шар [=сфера под У] изображает мир,
С коим богемцы обвенчали Пфальц,
Они ожидали, что станут учить мир,
И реформировать все школы, церкви, суды,
И приведут все сущее к тому состоянию,
В коем застал его Адам,
И даже к моему состоянию — Сатурнову,
Слывшему золотым веком.
Ради этой цели высокое общество розенкрейцеров
И желает обратить все горы в злато себе на пользу.
Здесь всеобщая реформация мира, провозглашенная розенкрейцерскими манифестами, описывается как всемирная реформация, которую богемцы будто бы собирались осуществить под водительством курфюрста Пфальцского. Эта всеобщая реформация предполагает конкретные реформы — образовательные, церковные, правовые — и, сверх того, окрашена милленаристскими тонами: она должна возвратить мир к «состоянию Адама» или, что то же самое, к Сатурнову «золотому веку». И правда, «Исповедание», второй розенкрейцерский манифест, говорит о всеобщей реформации как о предвестии великого возвращения «истины» и «света» — они окружали Адама в раю, и Бог снова пошлет их на землю перед концом мира. Стишки же под гравюрой прямо утверждают, что наступление Тысячелетнего царства, возвращение «золотого века» Адама и Сатурна есть конечная цель «высокого общества розенкрейцеров», намеревающегося «обратить все горы в злато». Лубок, стало быть, связывает реформационное движение как таковое с «розенкрейцерским» направлением в алхимии, ибо под «златом», о котором здесь идет речь, конечно же, следует понимать не вещественный итог алхимических трансмутаций, но духовные сокровища «золотого века» и возвращения к адамической невинности.
Враги Фридриха, придумавшие сию карикатуру и стишки под нею, предоставили нам бесценное свидетельство касательно политико-религиозного аспекта программы, выдвинутой в розенкрейцерских манифестах. Программа эта носила апокалиптический характер, призывала к всемирной реформации, вслед за которой должно было последовать Тысячелетнее царство. Она к тому же была каким-то образом связана с планами тех советчиков курфюрста Пфальцского, что толкали его на богемскую авантюру. Богемцы, «обвенчавшие Пфальц с миром», тоже стремились к мировой реформации. Далее сочинитель стихов с презрением осмеивает нелепые (с его точки зрения) цели «политики Пфальца:
Когда мышь дарует рождение слону,
А кукушка — фазану,
Когда комар высосет целое море,
А Рейн потечет вспять, от Кельна к Страсбургу, —
Только тогда политика Пфальца
Принесет согласие в Империю,
И даст единение Церкви,
И укрепит всю веру.
Из этой враждебной Фридриху сатиры мы узнаем, что «политика Пфальца» была движима далеко идущими замыслами и представляла собой по сути религиозное движение, выступавшее за реформу церкви и Империи. За кратким эпизодом «посягновения» Фридриха на верховенство Габсбургов в Богемии просматривается широкая перспектива европейской истории. Сочинители подобных карикатур были прекрасно осведомлены об идеологии, стоявшей за фрид-рихианским движением, знали и о связи последнего с розенкрейцерством; можно не сомневаться, что им также было ведомо, сколь большое воздействие оказали на розенкрейцеров идеи Джона Ди. «Иероглифическая Монада» — сочинение, несомненно повлиявшее, как было доказано выше, на розенкрейцерские манифесты, — открывается диаграммой с пифагорейским ипсилоном (У), а в дальнейших рассуждениях эта буква толкуется как символ дилеммы, стоящей перед любым правителем: свернет ли он на проторенную дорогу «тиранства» или же встанет на прямой и узкий путь, коим шествуют «адепты», то есть боговдохновенные мистики. Не для того ли побежденного Фридриха изобразили стоящим на букве У, чтобы подчеркнуть связь разгромленного движения с богемской «миссией» Ди?
Однако уничижительно-сатирическая характеристика фридрихианского движения и его целей, содержащаяся в рассмотренной нами листовке, которую распространяли враги пфальцграфа, может быть прочитана и в другом, положительном смысле. Судя по этому документу (если отвлечься от его язвительного тона), современники видели во Фридрихе религиозного вождя и реформатора — и подобное предположение вполне согласуется с визионерски-реформаторским настроем розенкрейцерских манифестов.
V. «ХИМИЧЕСКАЯ СВАДЬБА ХРИСТИАНА РОЗЕНКРЕЙЦА»
В годы перед войной Хайдельбергский замок, обитель Пфальцского Льва и его царственной супруги, не мог не вызывать откровенного восхищения и благочествивого одобрения у одних, у других же — ожесточенной ненависти и осуждения. Как бы то ни было, игнорировать его существование было невозможно. Усовершенствований, внесенных де Ко, который достроил и модернизировал замок, наполнил его волшебными механическими статуями, водяными органами и прочими чудесами, объединявшими в себе новейшие достижения магии и науки, уже было вполне достаточно, чтобы возбудить изумленное любопытство соседей. Еще более достойными удивления должны были казаться сами обитатели крепости. Елизавета Стюарт отличалась сильным характером и яркой индивидуальностью (не стоит забывать, что бабушкой ее была Мария Шотландская). Посторонние наблюдатели не уставали поражаться страстной привязанности супругов друг к другу. Их двор разительно отличался от всех других германских дворов, а жизнь, которую они вели, со стороны представлялась романтической повестью, не менее удивительной, чем обрамлявший ее фантастический антураж. Разглядывая гравюру Мериана с видом на замок в Хайдельберге и на его сады, поневоле еще раз задаешь себе вопрос: какие последствия в Германии имело «бракосочетание Темзы и Рейна» — королевская свадьба, столь блистательно отпразднованная при яковитском дворе?
Сохранились и другие виды Хайдельберга — на эмблемах, впервые репродуцируемых в настоящей книге. Эмблемы эти заимствованы из небольшой книжки «этико-по-литических эмблем» Юлия Вильгельма Цинкгрефа, опубликованной Иоганном Теодором Де Бри в 1619 г. (гравюры были выполнены Маттеусом Мерианом) и посвященной курфюрсту Пфальцскому. Позже мы еще вернемся к этой книжице и проанализируем ее более подробно. Пока же нас интересуют только виды Хайдельбергского замка — доподлинно отображающие действительность, поскольку гравером был Маттеус Мериан, в свое время создавший целую серию изображений замка и его садов для книги «Пфальцский Сад» и, стало быть, прекрасно знавший особенности хайдельбергского зодчества.
«Химическая Свадьба» издания 1616 г. Титульный лист
Первая эмблема в книге представляет собой вид на Хайдельбергский замок; слева — город, над которым высится шпиль церкви Святого Духа. На переднем плане — Лев, «сохраняющий бдительность даже во сне», как поясняют французские стихи, помещенные под эмблемой. Этот Лев — князь (курфюрст Пфальцский), охраняющий безопасность своих подданных. На другой эмблеме Лев Пфальца выглядит более воинственным; изображение замка на заднем плане позволяет составить достаточно полное представление об облике «английского крыла» с его многочисленными окнами. На третьей эмблеме замок и город показаны в более отдаленной перспективе, главное же место занимает фигура Льва, который держит отверстую книгу с девизом Semper Apertus (всегда открыто).
Рассмотрение видов Хайдельбергского замка с фигурой его Властителя-Льва на переднем плане имеет прямое отношение к теме настоящей главы — в этом читатель вскоре убедится.
В 1616 г. в Страсбурге был опубликован примечательный немецкий роман (или повесть, или, если угодно, фантазия), название которого можно перевести как «Химическая Свадьба Христиана Розенкрейца». Книга представляла собой третью публикацию в серии, вызвавшей «розенкрейцерский фурор». Ряд пополнялся ежегодно в течение трех лет: «Откровение» — 1614 год, «Исповедание» — 1615-й, «Свадьба» — 1616-й; при этом каждый новый документ не удовлетворял, но лишь еще более разжигал нетерпеливое любопытство тех, кто жаждал разгадки розенкрейцерской тайны. Мы, однако, уже подобрали исторический ключик к «Откровению» и «Исповеданию» — он должен помочь нам разобраться и со «Свадьбой». Роман повествует о царственной чете, обитающей в чудесном замке, полном всяческих диковин и изображений львов. Рассказ имеет аллегорический смысл, поскольку интерпретирует алхимические процессы как некий опыт мистического супружества души — опыт этот передается Христиану Розенкрейцу посредством видений, что посещают его в замке, посредством театральных представлений и инициационных церемоний (его посвящают в рыцари), наконец, посредством разъяснений, которые он получает от придворных Короля и Королевы.
Повествование делится на Семь дней, как в Книге Бытия. День первый начинается с того, что рассказчик накануне Пасхи готовится к Причащению. Сидя за столом, он обращается к своему Творцу в смиренной молитве и размышляет о множестве великих тайн, «немалую часть коих Отец светов по своей милости открыл мне». Внезапно налетает бешеный ураган, и в самом средоточии вихря является сияющая Дева в ризах небесного цвета, усыпанных звездами. В деснице чудесного видения — златая труба, на ней выгравировано некое Имя, каковое повествователь (Христиан Розенкрейц) прочесть сумел, но открыть не дерзает. В левой руке Девы — связка посланий на разных языках, которые она должна доставить во все концы света. Большие крыла ее усеяны очами. Паря в воздухе, вестница громко протрубила в златую трубу.
Труба, крылья, усеянные очами, и другие атрибуты Девы согласно указывают на то, что перед нами — общепринятый аллегорический образ Славы (лат. fama). Выходит, что Дева, привидевшаяся повествователю, имеет самое непосредственное отношение к «трубному гласу» первого розенкрейцерского манифеста, «Откровения» (Fama).
Вскрыв конверт, врученный ему Девой, Розенкрейц обнаружил внутри стихотворное послание. Начиналось оно так:
Ныне, ныне, ныне срок настает: Королевская свадьба уже грядет! Коль ты и впрямь от рождения призван И Богом для радости высшей избран — К горе надлежит устремиться твоим стопам. Взойди на вершину: Три Храма высятся там. А что будет дальше — увидишь сам.
На поле страницы подле стихов помещен некий символ; под стихами же — подпись: SponsusetSponsa, «Жених и Невеста». Тот же символ, в перевернутом положении, появляется и на титульном листе книги.
Символ воспроизводит в упрощенном начертании «иероглифическую монаду» Джона Ди, на что впервые обратил внимание С.Х. Йостен. Присутствие этого знака сближает «Химическую Свадьбу» со вторым розенкрейцерским манифестом, «Исповеданием», опубликованным годом раньше под одной обложкой с вводным текстом, пересказывавшим содержание «Иероглифической Монады». «Свадьба» фактически начинается со знака монады, вынесенного на поле страницы, — и это еще один, очень сильный, довод, доказующий, что «таинственнейшая философия», лежащая в основе розенкрейцерских манифестов, есть не что иное, как философия Джона Ди.
Христиан Розенкрейц принял приглашение и стал торопливо собираться на королевскую свадьбу. Он облачился в белый льняной камзол, крестообразно расположил на плечах кроваво-красную перевязь, а «к шляпе своей <...> прикрепил четыре алых розы». Таков был его праздничный наряд — и вообще бело-красное одеяние и красные розы на шляпе останутся характерными атрибутами Христиана Розенкрейца на протяжении всего рассказа.
День второй застает героя в пути — он поспешает на Свадьбу, наслаждаясь красотой окружающей природы. Поднявшись на холм и достигнув величественного королевского портала, Розенкрейц вступает в разговор со Стражем Врат. Тот требует Пригласительное письмо, которое наш герой, по счастью, взял с собой. На вопрос Стража, кто таков гость, следует ответ: «Брат от Креста Алой Розы». У следующих врат был прикован на цепи рыкающий Лев, но тамошний Страж отогнал его, и Розенкрейц вошел внутрь. В крепости зазвонили колокола; Страж сказал, что следует поторопиться — не то, мол, и опоздать можно. В тревоге рассказчик поспешил вослед Деве, освещавшей ему путь факелом. Как только он вошел в Третьи Врата, они захлопнулись.
Замок был великолепен; он состоял из множества покоев и лестниц и был переполнен людьми. Правда, некоторые из гостей оказались надоедливыми хвастунами. Один, к примеру, рассказывал, что ему доводилось слышать музыку движущихся небесных сфер, другой якобы видал Платоновские «идеи», третий мог исчислить атомы Демокрита. Гости вели себя слишком шумно, но все разговоры смолкли, когда в зале зазвучала прекрасная и величественная музыка. «Играли все струнные инструменты разом <...> настолько гармонично согласовываясь друг с другом, что я позабыл самого себя». Когда музыка прекратилась, раздались звуки труб, и вошедшая вслед за тем Дева объявила, что Жених с Невестой уже неподалеку.
Третий день начался с восхода яркого и великолепного в своей славе солнца. Вновь зазвучали трубы, созывая гостей, и опять появилась давешняя Дева. Внесли весы и взвесили всех присутствовавших, включая нескольких императоров, тоже приглашенных на праздник. Мало кто выдержал испытание, а для некоторых эта процедура закончилась и вовсе скверно. Но когда очередь дошла до Христиана Розенкрейца, который держался очень скромно и казался менее достойным, чем другие гости, один из пажей вдруг крикнул: «Это он!» А Дева, увидев розы на его шляпе, попросила подарить их ей.
В тот же день на пышном пиру Розенкрейцу предоставили почетное место. Стол был покрыт красным бархатом и уставлен драгоценными кубками из золота и серебра. Пажи преподнесли каждому из гостей по ордену с изображением «Золотого Руна» и «Летящего Льва», с тем чтобы они впредь носили эти знаки. Тем самым Жених облекал их инсигниями ордена, что позже намеревался «подтвердить посредством подобающего торжественного обряда».
Оставшаяся часть дня была посвящена осмотру достопримечательностей замка: гости любовались Львиным фонтаном в саду, рассматривали многочисленные картины, знакомились с великолепной библиотекой, дивились драгоценным часам, имитировавшим движение небесных сфер, и огромному глобусу с нанесенными на него изображениями всех стран света. А под вечер Дева повела всех в комнату, где ничего драгоценного не было, только несколько диковинных маленьких молитвенников. Там они увидели Королеву и преклонили колена свои, дабы соборно вознести молитву о Бракосочетании сием, прося, чтобы свершилось оно во славу Божию и к их общему благу.
На Четвертый день Розенкрейц, желая освежиться, вышел поутру в сад, к фонтану, и увидал, что Лев вместо меча имеет подле себя табличку с надписью, начинающейся словами: HERMESPRINCEPS. Главным событием дня стало театральное представление, показанное Королю и Королеве в присутствии всех гостей и придворных.
«Алхимическая свадьба». Немецкая гравюра нач. XVII в
Эту «веселую комедию» играли «искусные и ученые мужи» на «богато убранных подмостках»; части зрителей «предоставили наверху особое место», прочие же стояли внизу «между колонн». Пьеса состояла из семи актов, и сюжет ее вкратце сводился к следующему. На берегу моря старый король находит выброшенный волнами сундук, а в нем — младенца; сопроводительное письмо объясняет, что родину дитяти захватил король мавров. В следующих актах появляется сам Мавр и похищает найденную королем девочку, успевшую к тому времени подрасти и превратиться в юную даму. Сын старого короля освобождает принцессу и обручается с ней, но девушка вскоре опять оказывается во власти Мавра. В конце концов ее освобождают вновь, но тут в ход событий вмешивается «весьма злокозненный священник». Наконец и его могуществу наступает предел — ничто более не мешает бракосочетанию. Жених и невеста являются на сцену в великом блеске,и все присутствующие в зале восклицают: Да здравствует жених да здравствет невеста, таким образом они, через посредство этой комедии, благороднейшим образом поздравляют наших Короля и Королеву». В финале все голоса сливаются в единую Песнь Любви:
Время Любви в права свои вступило:
Свадьба, свершившись, нас счастьем одарила!
«Песнь» заканчивается пророчеством о потомстве любящей четы, которое будет исчисляться тысячами.
Между действиями этой «комедии» с очень простым сюжетом разыгрывались короткие интермедии на библейские темы, имевшие символический смысл. Например, на сцену вдруг являлись «четыре зверя Даниилова» или «истукан Навуходоносора» — это должно было настроить зрителя на восприятие спектакля как пророчества.
После представления все вернулись в замок, где и произошел весьма странный эпизод, описанный в романе со многими выразительными подробностями. Среди всеобщего скорбного молчания внесены были шесть гробов. Шестерых человек обезглавили, и тела их поместили в гробы. Позднее, на следующий день, усопшие были возвращены к жизни.
На Пятый день рассказчик, исследуя подземелье замка, внезапно оказался у двери с загадочной надписью. Открыв дверь, он обнаружил склеп, под своды которого проникали лучи солнца; тем не менее темно не было внутренность помещения освещали огромные рубины. Посреди стояла гробница, украшенная удивительными изображениями и надписями.
День Шестой прошел в тяжких трудах у печей и иных алхимических приспособлений. Алхимикам удалось в итоге сотворить новую жизнь — в облике алхимической Птицы. Рождение этой Птицы и уход за ней описаны в юмористической и очень живой манере (ср. илл. 1).
На Седьмой, и Последний, день гости собрались на морском берегу, готовясь к отплытию. Их ожидало двенадцать кораблей, на которых развевались флаги с эмблемами зодиакальных созвездий. Дева сообщила, что все присутствующие избраны в число «Рыцарей Златого Камня». В последовавшем за тем великолепном шествии Христиан Розенкрейц ехал верхом рядом с Королем, и «каждый из нас держал белоснежную хоругвь с красным крестом». Шляпа Розенкрейца опять была украшена розами — его отличительным знаком. Паж зачитал по книге установления ордена Златого Камня, каковые сводились к следующему:
I. Вы, Господа Рыцари, должны присягнуть, что во всякое время будете посвящать свой Орден служению не какому бы то ни было Дьяволу или Духу, но одному только Богу, Создателю Вашему, и Служанке Его Природе.
И. И что Вы отвергнетесь всяческого распутства, невоздержанности и нечистоты и не оскверните Ваш Орден таковыми пороками.
III. И что Вы, по мере способностей Ваших, всегда будете готовы содействовать всем и каждому, кто того достоин и в том нуждается.
IV. И что не возжелаете злоупотребить оказанной Вам честью ради мирской гордыни или светских властей.
V. И что не потщитесь прожить дольше, нежели то будет угодно Господу.
После этого все они были «с подобающими церемониями посвящены в рыцари». Завершился обряд в маленькой часовне. В той же часовенке наш герой повесил свое «Златое Руно» и шляпу с розами, оставляя их на вечную память, и написал рядом собственный девиз и имя:
Наивысшее знанеи – ничего не знать.
«Химическая Свадьба» — слишком длинное сочинение, чтобы печатать его в Приложении целиком; поэтому мы решили ограничиться кратким пересказом, который поможет читателю составить хотя бы общее представление о романе.
Перед нами, по сути, алхимическая фантазия. Ее центральная тема — слияние элементов, или, выражаясь алхимическим языком, «свадьба», соединение «жениха» и «невесты». Затрагивается также и тема смерти, или nigredo, — состояния, через которое проходят элементы в процессе трансмутации. На гравюрах школы Михаэля Майера, изображающих «алхимические эмблемы» и относящихся примерно к тому же времени, что и роман, можно увидеть и «алхимическую свадьбу», и «алхимическую смерть», и образы львов и дев, которые следует понимать как символы либо зашифрованные обозначения тех или иных действий «химиков». Правильность интерпретации романа как алхимической аллегории подтверждается еще и тем обстоятельством, что, по сюжету, один из дней был целиком посвящен алхимическим трудам.
Однако эта аллегория, конечно же, имеет и духовный подтекст: она описывает процессы обновления и изменения, происходящие в человеческой душе. Алхимии всегда была свойственна подобная смысловая двойственность, но в данном произведении тема «духовной алхимии» (которая как бы открывается знаком «монады» Ди) разработана с особой утонченностью. Будущим исследователям, возможно, удастся обнаружить прямую связь между передвижениями героев романа (очерченных с математической точностью) и концепцией «Иероглифической Монады» — но этот вопрос требует особого рассмотрения.
Мы же пока отметим, что анализ манифестов, проведенный в предыдущей главе, позволяет выделить в тексте «Химической Свадьбы» несколько измененные варианты аллегорий, уже знакомых нам по «Откровению» и «Исповеданию». Так, в манифестах Христиан Розенкрейц связан с неким орденом, занимающимся благотворительностью; в «Свадьбе» — с рыцарским орденом. Розенкрейцерская Братия привержена «духовной алхимии»; то же может быть сказано и в отношении Рыцарей Златого Камня. То, чем занимаются розенкрейцерские Братья, символически воплощено в сокровищах их склепа; аналогичное символическое значение имеют и сокровища замка. Более того, в «Свадьбе» рассказывается о склепе с гробницей — читателю явно хотят напомнить о знаменитом склепе, описанном в «Откровении». Да и начинается роман с появления персонифицированной Славы, издающей призывный «трубный глас».
Сказанное не обязательно означает, что все три произведения — «Откровение», «Исповедание» и «Свадьба» — были написаны одним автором. Однако аллегорические ходы, используемые в упомянутых произведениях, настолько однотипны, что заставляют предполагать согласованную работу единомышленников, стремящихся тем или иным путем распространить миф о Христиане Розенкрейце — благодетеле рода человеческого, вокруг которого сплачиваются разные братства и ордены.
Но откуда взялось само имя этого брата? Почему его называют «Христианом Розенкрейцем»? На этот счет выдвигалось много предположений. Роза — символ алхимический; мы знаем целый ряд алхимических трактатов, названия которых начинаются со слова Rosarium — «Цветник роз». Роза — символ Девы Марии, который, однако, имеет и другой, более широкий мистико-религиозный смысл — вспомним хотя бы видение Данте или «Роман о Розе» Жана де Мена. Исследователи обращали внимание и на параллели более частного характера: так, Лютер использовал розу в своей эмблеме; герб Иоганна Валентина Андреэ представлял собой сочетание креста св. Андрея с розами.
Символы по самой своей природе амбивалентны, а потому все вышеприведенные рассуждения должны быть учтены, все они могут оказаться необходимыми звеньями общей картины. Но давайте вернемся к тому времени, когда Иоганн Валентин Андреэ, юный студент в Тюбингене, сочинял первый вариант своей «Химической Свадьбы», находясь под свежим впечатлением от недавних взволновавших его воображение событий: церемонии облечения герцога Вюртембергского регалиями рыцаря Подвязки и гастролей английских актеров. Не герцог ли Вюртембергский — оккультист и алхимик, блистательный рыцарь ордена Подвязки — послужил прототипом образа Христиана Розенкрейца? Ведь и Розенкрейц описывается как немецкий вельможа, состоящий в некоем ордене, символами которого являются красный крест и розы — символы св. Георгия Английского и одновременно ордена Подвязки.
Некоторые мотивы «Химической Свадьбы» редакции 1616 г. тоже могут быть истолкованы как отражение юношеских впечатлений, вдохновивших Андреэ на написание первого варианта романа. Так, в дошедшей до нас второй версии подробно описываются роскошные празднества, церемония посвящения в рыцарский орден, театральное представление. Игра английских актеров, рассказывает Андреэ, столь сильно поразила его воображение, что он и сам начал писать пьесы — как раз в то время, когда сочинял «Химическую Свадьбу». По моему предположению, юношеские впечатления — и театральные, и связанные с пышным церемониалом ордена Подвязки — были использованы Андреэ, когда он создавал вторую версию романа (1616 г.). Христиан Розенкрейц — не только рыцарь Золотого Руна и Златого Камня, (Связь между золотым руном и златым (то есть философским) камнем устанавливается очень легко. Вообще золотое руно из мифа о Ясоне в алхимии часто соотносилось с философским камнем, см.: Nata-lis Comes, Mythologiae, VI, 8. В книге «Тайное Тайных» Михаэля Майе-ра содержится очень сложная алхимическая интерпретация символики золотого руна,см.: Michael Maier, Arcana Arcanissima, 1614, pp. 61 ff.) еще и рыцарь Красного Креста. В пространных описаниях рыцарских праздников и инициационных церемоний то и дело всплывают намеки на орден Подвязки: Красный Крест ордена Подвязки, Красный Крест св. Георгия Английского стали неотъемлемой частью немецкой культуры, слившись с образом Христиана Розенкрейца, преобразившись в его отличительные знаки — алые розы и Красный Крест.
Один исследователь интересующего нас движения подошел, как мне думается, весьма близко к решению вопроса о происхождении имени Розенкрейц — хотя и не располагал собранным мною материалом. Я имею в виду Поля Арнольда и его книгу «История розенкрейцеров», где проводится параллель между «Химической Свадьбой» и эпизодом с Рыцарем Красного Креста из «Королевы фей» Спенсера. Арнольд полагает, что аллегорические образы Рыцаря Красного Креста у Спенсера и Брата Креста Розы в «Химической Свадьбе» имеют много общего. Правда, по моему мнению, сходство не простирается далее того факта, что в обоих случаях центром аллегорических построений является рыцарь Красного или Розового Креста. Но все равно, Арнольд, пусть и окольным путем, выводит нас на правильную дорогу: сходство обоих произведений объясняется тем, что прототипом спенсеровского Рыцаря Красного Креста тоже послужили рыцари Подвязки.
Когда Фридрих Пфальцский выдвинулся на роль протестантского лидера, специалисты по пропаганде стали настойчиво подчеркивать его принадлежность к ордену Подвязки. Мы видели, как был обыгран этот мотив устроителями свадебных фейерверков в Лондоне; как он возник вновь на торжествах в Хайдельбергском замке по случаю прибытия туда молодоженов (помните, сам курфюрст разъезжал тогда на триумфальной колеснице, украшенной эмблемами обоих орденов — и Золотого Руна, и Подвязки); как, наконец, после разгрома Фридриха его враги коварно использовали в своих целях факт утери Подвязки — той самой, что якобы гарантировала курфюрсту поддержку со стороны его царственного тестя.
Итак, перерабатывая первый, юношеский вариант «Химической Свадьбы», Иоганн Валентин Андреэ осовременил его, введя в текст намеки на нового высокого представителя ордена Подвязки в Германии, причастного, как мы помним, к розенкрейцерскому движению, — Фридриха Пфальцского. Теперь, как кажется, мы легко можем установить и местонахождение того замка, где разворачиваются основные события нашего странного романа. Конечно же, речь идет о Хайдельбергском замке — владении Пфальцского Льва (того, что изображен охраняющим замок на «этико-политических эмблемах», рассматривавшихся в начале этой главы). Автор «Химической Свадьбы» вводит нас в просторный замок, наполненный всякими диковинами и окруженный волшебным садом, — это и есть Хайдельбергский замок и его сад, изобилующие чудесными творениями де Ко. Описания Льва, прикованного к воротам, и великолепного Львиного фонтана в саду должны внушить мысль, что мы находимся во владениях Пфальцского Льва. Повсюду — в замке и в саду — царит оживленное движение, мы встречаем множество служащих этого богатого двора, вся жизнь которого вращается вокруг супружеской четы, Короля и Королевы, «жениха» и «невесты». Царственная пара символизирует собой «супружество» как некий мистический опыт, с одной стороны, а с другой — как алхимический процесс соединения sponsus’a и spons’u («жениха» и «невесты»), который следует интерпретировать в духовном плане. Кроме того, у этих персонажей есть и вполне конкретные исторические прототипы — курфюрст Пфальц-ский и его жена, Елизавета Стюарт.
Порой за сложной символикой «Химической Свадьбы» проступают черты характера и обстоятельства жизни реальной Елизаветы. Так, на Третий день гостей вводят в комнату со странными маленькими молитвенниками, где все они, преклонив колена, молятся о сем брачном союзе, дабы он послужил ко славе Господней. В этом эпизоде можно усмотреть намеки на скромную пуританскую молельню Елизаветы, на ее англиканские молитвенники, наконец, на то «божественное» значение, которое приписывалось ее свадьбе, — ведь венчание в Лондоне праздновалось столь пышно именно потому, что современники считали его событием, весьма важным «для веры».
Нам непросто понять, о чем думали государи эпохи Ренессанса, когда они создавали и украшали свои дворцы и парки, выстраивая из них как бы открытую мнемоническую систему, позволявшую, посредством сложной пространственно-образной систематизации, хранить в памяти всю энциклопедическую сумму тогдашних знаний. Нечто в подобном роде представляли собой «комнаты чудес» в пражском дворце императора Рудольфа II — и как знать, не потому ли Фридпих так заботился об обустройстве своего Хайдельберга, что видел в этом городе будущую столицу «герметической» империи? Мы не можем восстановить даже в своем воображении все те постройки и «чудеса», коими славен был Хайдельберг, однако «Химическая Свадьба» в некоторой степени проясняет для нас цели строителей — они хотели представить (в символической форме) энциклопедию всех тогдашних знаний и, может быть, создать у себя такую атмосферу, что помогала бы улавливать оккультные связи и вслушиваться во вселенские гармонии.
Вся жизнь курфюрста Пфальцского и его жены (начиная с лондонской свадьбы) была сопряжена с театром. Переехав в Пфальц, супруги не изменили своей привязанности к сценическому искусству — а потому нас не должно удивлять, что и в «Химической Свадьбе» наряду с дру-, гими занятиями гостей описано посещение театра. Гости, кажется, направляются к месту, где будет представлена пьеса, через сад, а само театральное здание называется «Домом Солнца». На гравюре Мериана с видом на замок и сад в Хайдельберге изображено любопытное строение или комплекс строений — в плане это выглядит как две закругленные амфитеатрообразные конструкции, соединенные крытыми проходами с центральным залом. Не напрашивается ли мысль, что необычное сооружение могло предназначаться для неких зрелищных мероприятий или театральных представлений?
Но все-таки главные события «Свадьбы» так или иначе связаны с церемониями и ритуалами рыцарских орденов. Автора, мне кажется, могли вдохновлять не только первые зрелища подобного рода, увиденные им в пору юности в Штутгарте, но и более недавние события при хайдельбергском дворе. Кульминацией всего романа является сцена посвящения гостей в рыцари ордена Златого Камня, отнесенная к концу Дня седьмого, после чего гости отплывают на своих кораблях. Это место в сочинении Андреэ как будто опровергает наши догадки: место действия «Химической Свадьбы» явно не соответствует расположению Хайдельберга — уж никак не скажешь, что столица Фридриха стоит на берегу морском.
Но не будем забывать, что именно в Хайдельберге триумфальные колесницы оформлялись в виде кораблей; одна гравюра из «Описания Путешествия» изображает, как пфальцграф, переодетый Ясоном, «плывет» на подобном «корабле», украшенном символами Золотого Руна и Подвязки.
Итак, целый ряд деталей согласно указывает на то, что впечатления от блистательного хайдельбергского двора направляли фантазию Андреэ, когда он писал свой замечательный роман, ставший вершиной розенкрейцерского мифа. Но, конечно, прежде всего роман этот является созданием оригинального творческого воображения, сумевшего выразить в художественной форме чаяния розенкрейцерского движения, которому суждено было погибнуть, едва начавшись. И, что еще важнее, перед нами — творение гениального религиозного ума, которое не укладывается в узко-политические или же сектантские рамки, ибо представляет собой аллегорию духовного самосовершенствования человека, сопоставимую по интенсивности мысли и чувства с «Путем Паломника» Джона Беньяна.
Но все-таки что подразумевают слова «Крест Розы», каково их происхождение? Вниманию читателя было предложено несколько гипотез на этот счет — старых и новых. В настоящей главе я высказала предположение о рыцарской этимологии имени Розенкрейц, намекающего, как мне кажется, на Красный Крест св. Георгия и ордена Подвязки и на символ Англии — розы. В предыдущей главе излагалась старинная алхимическая гипотеза, согласно которой имя образовано от латинских слов «роса» — ros и «крест» — crux (причем «крест» понимается как символ света) и несет в себе отсылку к алхимическим учениям. В подтверждение этой теории можно сослаться на то обстоятельство, что «Монада» Ди — сочинение, на титульном листе которого цитируется библейское высказывание о росе (ros), а в самом тексте знак «монады» трактуется как алхимическая форма креста, — обнаруживает, как мы постарались показать, непосредственные связи с розенкрейцерским «Исповеданием». Избегая слишком категоричных высказываний по столь сложным вопросам, я все же дерзну заметить, что две рассмотренные выше гипотезы вовсе не исключают одна другую: имя Розенкрейц может подразумевать одновременно и экзотерическое (рыцарское) толкование — «розовый крест», и эзотерическое (алхимическое) — «росный крест». Если это так, то истоки розенкрейцерства как алхимического учения следует искать в «Монаде» Ди, в самом же образе Розенкрейца явственно ощутимы «рыцарские» обертоны, да и имя его прежде всего ассоциируется с «Красным Крестом». Оба истока имени оказываются английскими: английская рыцарская идеология и английская алхимия, соединившись вместе, оказали сильнейшее воздействие на зарождавшееся в Германии движение «Креста-Розы» — английские символы, как мы видим, не только были «переведены» на язык немецкой культуры, но и обрели в новой среде дополнительные оттенки смысла.
VI. ПФАЛЬЦСКИЙ ИЗДАТЕЛЬ:
ИОГАНН ТЕОДОР ДЕ БРИ И ПУБЛИКАЦИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ РОБЕРТА ФЛАДДА И МИХАЭЛЯ МАЙЕРА
Кроме Андреэ и его не известных нам единомышленников, возможно, тоже внесших свою лепту в создание розенкрейцерского мифа, к главным представителям розенкрейцерской философии обычно причисляют еще двух авторов — Роберта Фладда (Флудда) и Михаэля Майера. Хотя Фладд и Майер отрицали свою принадлежность к ордену Креста-Розы, оба они тем не менее сочувственно и одобрительно отзывались о розенкрейцерских манифестах, а их собственные философские взгляды в целом вполне соответствовали идеям, выраженным в манифестах. Однако те новые философские подходы, которые лишь угадываются в «Откровении», «Исповедании» и «Свадьбе», выступают там как бы в замаскированном виде, у Фладда с Майером получают детальнейшую разработку — увесистыми томами этих авторов, печатавшимися на протяжении многих лет, можно заполнить целую библиотеку. В трудах Фладда мы находим наиболее полное выражение философии макрокосма и микрокосма; у Майера — блистательное рассмотрение проблем «духовной алхимии». Именно «солидность» творчества Фладда и Майера придает реальность розенкрейцерскому мифу, благодаря им розенкрейцерство обретает черты идейного течения, опирающегося на серьезную литературную базу.
А потому мы с особым удовлетворением отмечаем тот факт, что главные труды Фладда и Майера были опубликованы в Пфальце в правление Фридриха V, — это обстоятельство неожиданно подтверждает правильность избранного нами исторического подхода, определившего тематику предыдущих глав. Огромные тома написанной Робертом Фладдом «Истории Макро- и Микрокосма» издавались в Оппенхайме Иоганном Теодором Де Бри — в 1617, 1618, 1619 гг. «Убегающая Аталанта» Михаэля Майера (книга эмблем, в которой идеи «духовной алхимии» воплощены с высочайшей художественной выразительностью) тоже печаталась в Оппенхайме — в 1618 г. Оппенхайм, как мы помним, был первым городом Пфальца, который посетила Елизавета — в 1613 г., едва прибыв на свою новую родину. В честь этого события воздвигались триумфальные арки. Об одной из них, украшенной розами, мы уже говорили — она изображена на гравюре того самого Иоганна Теодора Де Бри.
Иоганн Теодор (см. илл. на с. 136) был сыном Теодора Де Бри, род же Де Бри происходил из Льежа. Все Де Бри держались протестантской веры, поэтому, когда Льеж оказался под властью католиков, им пришлось бежать. Проскитавшись некоторое время, семья осела во Франкфурте. В конце XVI столетия Теодор Де Бри основал в этом городе процветающее издательство и граверную мастерскую. Он имел достаточно тесные связи с Англией, в частности, потому, что печатал серию книг о географических открытиях и использовал в них много английских материалов. Он часто и сам бывал в елизаветинской Англии, где его гравюры пользовались успехом. Теодор умер в 1598 г., а его заведение унаследовал сын, Иоганн Теодор. Одна из дочерей Иоганна Теодора вышла замуж за швейцарского художника и гравера Маттеуса Мериана, оказавшегося очень ценным помощником в семейном деле. Мужем другой дочери стал англичанин Уильям Фицер.
Иоганн Теодор перевел свое дело из Франкфурта в Оппенхайм «по религиозным соображениям» — так обычно объясняется его переезд, без уточнения дальнейших подробностей. Известно только, что в 1613 г. Де Бри уже жил в Оппенхайме и запечатлел на своих гравюрах праздничные декорации, подготовленные к приезду Елизаветы; этот факт дает нам основания предположить, что его устраивала религиозная политика пфальцского режима и что он разделял надежды, возлагавшиеся на брак курфюрста с дочерью Якова I. Действительно, сохранились многочисленные свидетельства тому, что Де Бри сочувствовал пфальцскому движению. Так, например, в 1619 г. Де Бри напечатал в Оппенхайме книгу эмблем Цинкгрефа, содержавшую, среди прочего, изображения Хайдельбергского замка и его властелина — Льва, о которых мы говорили в предыдущей главе. В посвятительной надписи Цинкгреф благодарит курфюрста Пфальцского за оказанное им содействие и покровительство. Эмблемы гравировал зять Де Бри, Мериан, и среди вводных стихотворений, открывающих книгу, одно — написанное по-латыни Яном Грутером — обращено непосредственно к нему. Грутер же был хранителем Пфальцской библиотеки в Хайдельберге, то есть занимал ответственный официальный пост. В том вошли и другие стихотворные тексты, сочиненные, как сказано в книге, «сановником хайдельбергского двора». Все это показывает, что печатное заведение Де Бри было тесно связано с хайдельбергским двором. И неслучайно именно Де Бри опубликовал в 1620 г. альбом под названием «Пфальцский Сад» с гравюрами работы Мериана. Де Бри удалось в этой книге запечатлеть прославленные чудеса Хайдельберга — как раз накануне разрушившей их войны. Символично, что он же запечатлел самое начало правления Фридриха и Елизаветы — в своих гравюрах, посвященных торжественному прибытию супругов в Оппен-хайм в 1613 г.
Когда в 1620 г. разразилась катастрофа и полчища Спинолы наводнили Пфальц, Де Бри был вынужден снова вернуться во Франкфурт. Спинола вступил в Оппен-хайм в сентябре 1620 г. Фридрих, вновь побывавший в этом городе лишь через двенадцать лет, в 1632 г., писал Елизавете, что она не узнала бы знакомые места: половина домов сгорела, а остальное — сплошные развалины. Фирма Де Бри, должно быть, успела заблаговременно вывезти большую часть печатного оборудования, судя по тому, что во Франкфурте она очень скоро возобновила свою деятельность. Однако оппенхаймский этап окончился внезапно; «Пфальцский Сад», правда, успели издать в 1620 г., но напечатан он был не в Оппенхайме, а во Франкфурте. И очередной том из серии работ Фладда, публиковавшейся фирмой Де Бри, тоже вышел во Франкфурте, в 1621 г. Изменение слова «Оппенхайм» на «Франкфурт» в выходных данных книг этой серии обычно проходит мимо внимания исследователей, кажется им чисто внешней деталью. Теперь мы видим, что «деталь» эта преисполнена подлинного трагизма.
Издание книги «этико-политических» эмблем Цинкгрефа, датированной 1619 г., по существу было актом нравственной и политической поддержки курфюрста Пфальцского. Так, одна из эмблем изображает израильтян на пути в Обетованную землю и (на переднем плане) Ковчег Завета. Тут явно содержится намек на путешествие в Прагу, предпринятое Фридрихом в 1619 г. ради обретения богемской короны. Вообще все эмблемы имели непосредственное отношение к Фридриху — это доказывают карикатуры на пфальцграфа, выпущенные в свет после его поражения. У нас нет возможности подробно останавливаться на данном вопросе. Отметим лишь, что сочинители сатирических лубков обыгрывают отдельные элементы этих эмблем (чаще всего паутину и пчелиный улей), соединяя их с образом Фридриха. Понятно, что и фирма Де Бри, печатавшая эти эмблемы, и Мериан, их гравировавший, останься они на родине после оккупации Пфальца, были бы причислены к особо опасным противникам нового режима.
Итак, в 1617-1619 гг. Де Бри не покладая рук трудился в Оппенхайме, выпуская один за другим великолепно иллюстрированные тома розенкрейцерских философов Фладда и Майера. Его позиция была вполне осознанной — он поддерживал дело, в которое верил, ради которого, собственно, и перебрался со своей типографией в Пфальц.
В те времена печатники и издатели нередко оказывались в самом центре оппозиционных религиозных течений. Мы знаем, к прим…