08.11.2015
0

Поделиться

Инцест в работе Юнга: истоки возникновения эпистемологического инстинкта

Инцест в работе Юнга: истоки возникновения эпистемологического инстинкта

Колин Кавингтон, г. Лондон

Аннотация: В данной статье представлены различия в работах Юнга и Фрейда об инцесте. Точка зрения Юнга заключается в том, что цель сексуального интереса ребенка, что выражается также в его стремлениях к кровосмешению, — это не просто акт удовлетворения его биологического инстинкта, а, что еще более важно, — это развитие мышления. Внимание акцентируется на важности запрета на инцест для аналитической работы и опасностях принятия динамики эротического переноса-контр-переноса.

Ключевые слова: импульс к кровосмешению, принятие, эпистемологический, мышление, перенос.

______________________________________________________

В данной статье я хотел бы сфокусировать внимание на связи между импульсом к кровосмешению и формированием мышления. Я предполагаю, что истоки развития способности к символическому мышлению лежат в запрете на инцест и, более того, что он создает серьезные трудности для анализа у тех аналитиков, кто соглашается на эротический перенос с принятием сексуальных отношений, что препятствует психологическому росту и отделению, которые являются основной задачей в работе аналитика. Аналитический процесс был извращен для целей аналитика и становится в большей степени разрушительным, нежели созидательным.

Взгляды Фрейда на важность Эдипова комплекса и его роль в психологическом росте были, несомненно, обусловлены его собственным опытом столкновений с эротическим переносом, произошедшими ранее, или с тем, что он называет в своем письме, обращаясь к Юнгу, “едва не случившейся опасностью”. Юнг также имел опыт переживания ‘едва не случившейся опасности’, что, в основном, касается Сабины Спилрейн. Через аналитические отношения Юнга со Спилрейн и их последующую совместную работу Юнг пришел к той точке зрения, что запрет на инцест есть фундаментальная психическая защита от регрессивного толчка в сторону возвращения к матери. Юнг, однако, отличался от Фрейда в установлении превосходства — не Эдипова комплекса, а ранних взаимоотношений с матерью. Психологическое развитие и зрелость, в его понимании, способствуют и обязательно сопровождаются регрессией по направлению к матери. Отделение от матери есть первичная борьба в жизни – это путешествие героя. Для Юнга импульс к кровосмешению содержит как позитивные, так и негативные, или разрушительные, аспекты. Его позитивная роль заключается в том, что он изначально помогает ребенку в формировании любовных отношений с матерью и, затем, с отцом, от которых отделение и дифференциация могут иметь место. Когда родители способны признать своего ребенка любящим, и его сексуальные чувства, тогда и ребенок может почувствовать себя в безопасности, свободно демонстрировать различия и принять границы – отделиться. Это телеологическая или целевая точка зрения на импульс к кровосмешению, которая также содержит в себе противоположное, — запрет на инцест. В своем регрессивном аспекте импульс может оказывать как благородную, так и зловредную функцию. В своей благородной форме импульс служит для того, чтобы помочь психологическому росту в устранении или восстановлении того, что было упущено в первичных отношениях. В своей зловредной роли импульс может быть превращен в защитную функцию, как попытка сформировать символические или межличностные отношения, с целью избежать обязательное познание того, что было упущено, и чтобы избежать отделения, которое могло бы быть пережито как невыносимое.

Юнг был крайне заинтересован в установлении взаимосвязи между импульсом к кровосмешению и формированием мышления. Но его взгляды на это значительно отличались от взглядов Фрейда. Он выделяет это различие в своем эссе, ‘Психические конфликты у ребенка’. Данная работа была первоначально представлена в 1909 году в виде выступления в Университете Кларка в Бостоне, где он посещал симпозиум вместе с Фрейдом. Это продолжение к эссе Фрейда про ‘Маленького Ганса’, – значительное различие между ними заключалось в том, что, в отличие от Фрейда, Юнг не пытается проанализировать субъект, а использует его в большей степени в качестве основы для формирования теоретического взгляда на сексуальное поведение детей. (Анна, предмет эссе Юнга, была, кстати, его старшей дочерью).

Юнг написал очень интересное предисловие ко второму изданию данной статьи в 1915 году, в котором он достаточно четко показывает свое отличие от Фрейда. Он пишет:

Точка зрения, принятая в данной работе, является психобиологической. Это, естественно, не единственно возможный взгляд; в действительности, существует несколько других. Таким образом, в соответствии с духом психологии Фрейда, эта небольшая область детской психологии могла рассматриваться с чисто гедонистической точки зрения, — психологические процессы воспринимаются как движение, доминированное принципом удовольствия. Основными мотивами в таком случае могли бы являться желание и стремление к самой приятной, и, следовательно, самой удовлетворяющей, реализации фантазии. Или, следуя предположению Адлера, кто-то мог рассматривать тот же самый материал с точки зрения принципа силы, — подход, который является психологически настолько правомерным, насколько таковым является и гедонистический подход. Или кто-то мог представить чисто логический подход, с намерением продемонстрировать развитие логических процессов у ребенка. Кто-то мог даже подойти к этому делу с точки зрения психологии религии и обратиться к самым ранним истокам концепции Бога. Я сохраняю некий баланс, то есть придерживаюсь психобиологического метода наблюдения, без какой-либо попытки подчинить материал тому или иному гипотетическому ключевому принципу.

(Юнг, 1915 г., стр. 3-4)

Он продолжает:

Основной гипотезой точки зрения, поднятой в этой работе, является то, что сексуальный интерес играет незначительную роль в зарождающемся процессе детского мышления, — гипотеза, которая может встретить несерьезную оппозицию… Я также делаю акцент на значимости мышления и важности построения концепции для разрешения психических конфликтов. Это должно быть ясно из того, что следует, что изначальный сексуальный интерес стремится только фигурально к немедленной сексуальной цели, и гораздо больше стремится к развитию мышления. Если бы это было не так, разрешение конфликта могло быть достигнуто только лишь через достижение сексуальной цели, а не посредством интеллектуальной концепции.

(там же, стр. 4)

Здесь Юнг постулирует, что объектом или целью сексуального интереса ребенка, что выражается также в его стремлениях к кровосмешению, является не просто удовлетворением его биологического инстинкта, а, что еще более важно, является развитием мышления.

Он заключает:

Я не рассматриваю функцию мышления только лишь как замену сексуальности, которая сама по себе скрыта в своей собственной приятной реализации и, вследствие этого, вынуждена перенаправляться в мышление; но, в то время как мы видим в детской сексуальности истоки будущей сексуальной функции, я также могу разглядеть там зародыши высоких духовных функций. Тот факт, что детские конфликты могут быть разрешены через построение концепции, говорит в пользу этого, а также факт, что даже в жизни подростка остатки детской сексуальности – это есть зерна живых духовных функций. Тот факт, что подростковая сексуальность вырастает из этой поливалентной зародышевой диспозиции, не доказывает того, что детская сексуальность есть “сексуальность” чистая и простая. Я, вследствие этого, оспариваю правильность идеи Фрейда о “полиморфно-порочной” диспозиции ребенка. Это просто поливалентная диспозиция. Если мы продолжили следовать формуле Фрейда, нам следовало бы говорить, если касаться эмбриологии, что эктодерма — это мозг, так как из нее, в конечном счете, и развивается мозг. Но, более того, также из нее, помимо мозга, развиваются, например, органы чувств и другие вещи.

(там же, стр. 5)

Юнг выдвигает гипотезу о том, что мыслительная функция не возникает в результате сублимации или подавления сексуальных импульсов, как предполагает Фрейд, а что детская сексуальность является поливалентной и, таким образом, содержит семена высокого духовного функционирования. Юнг поднимает идею эпистемологического инстинкта, которая позднее разрабатывается более полно в связи с детским развитием — в работе Мелани Кляйн.

В своем предисловии к третьему изданию, написанному в 1938 году (23 года спустя) Юнг вновь подчеркивает свою позицию. Здесь он пишет:

[Данная работа] показывает нечто, имеющее большую практическую и теоретическую важность, а именно, — характерное для детской фантазии стремление избавиться от своего “реализма” и поставить “символическую” интерпретацию на место научного рационализма. Это стремление явно есть истинное и спонтанное выражение психического ребенка, которое, по этой самой причине, не может исходить от какого-либо “подавления” вообще.

(Юнг, 1938 г., стр.6)

Здесь Юнг снова делает акцент на поливалентной природе детской сексуальности и ее неотъемлемой связи с духовным инстинктом.

В своей работе ‘Психические конфликты ребенка’ Юнг рассказывает историю о том, как Анна в возрасте 4-х лет приходит к границам, связанным с рождением ее младшего брата и ее возрастающему интересу познать, каким образом рождаются дети. История начинается в тот момент, когда Анна навещает свою бабушку, которая рассказывает ей о том, что, когда она умрет, она станет ангелом. Анна связывает это с историей, рассказанной ей до этого, — о том, что маленькие дети – это ангелы, и их приносят родителям аисты. Она придумала свою собственную теорию реинкарнации. В ожидании появления на свет своего младшего брата, Анна, по просьбе Юнга, описывает, какие она испытывает в связи с этим чувства. Ее реакцией на эту новость было: “Я убью его!”. В удивительном пассаже, Юнг комментирует это так: ‘Слово “убью” звучит очень тревожно, но, в действительности, оно вполне безобидно: “убью” и “умру” на детском языке имеет единственное значение -“избавиться”, как в активном, так и в пассивном залоге, что уже неоднократно было подмечено Фрейдом’ (Юнг, 1915 г., параграф 7). Юнг минимизирует интенсивность детских эмоций и обходит стороной проблему агрессии, предпочитая, вместо этого, сфокусироваться на ментальных процессах Анны. Мы видим, что Анна связала рождение ребенка со смертью взрослого человека, ее реакция, согласно Юнгу, в первую очередь происходит от ее желания спасти свою маму от смерти.

Анна продолжает испытывать сильные эмоции и ищет ответ на свой вопрос, каким образом на свет рождаются дети. Она страдает от ночных страхов землетрясений и вулканов, и здесь появляется предположение о том, что в этом есть что-то опасное, что скрыто. Примечательно, что нам рассказали, что Анна впервые испытала эти ночные страхи, когда ей был один годик, что предполагает (по крайней мере, с моей точки зрения), что они были связаны с отделением тревожности. И снова значимое упущение Юнга – отсутствие какого-либо осознания агрессии Анны. Анна, в конце концов, добивается от своей мамы рассказа о том, что дети растут внутри маминого животика. Впоследствии, фантазии Анны и ее игра демонстрируют трудности в понимании того, появляются ли дети изо рта или из ануса. Но у нее все еще оставался вопрос, — каким образом они добираются туда вначале, и за разъяснениями она обратилась к своему отцу. Анна, между тем, проявляла значительный интерес к своему отцу, с которым она стала особенно ласкова. С одной стороны, она сообщила, что легла на кровать родителей лицом вниз, подергивая ногами, и спросила своих родителей, ‘Посмотрите, это то, что делает папа?’ указывая, таким образом, на то, что она осведомлена о роли папы в этом процессе. Когда ей, наконец, сказали, что папа сеет зерно в маму, эротические желания Анны по отношению к отцу усилились до возросшего интереса к мальчикам, и она сообщает о своей фантазии, в которой явно отображалась первая сцена. ‘Я фантазировала, что нахожусь в спальне Дяди и Тетушки. Они оба были в постели. Я стянула одеяло с Дяди, легла на его живот и двигалась на нем вверх-вниз’. (там же., параграф 71).

Наиболее значимым, однако, является вывод Юнга, который он сделал из этой истории. В ‘Дополнении’ к данному эссе Юнг постулирует, что, ‘несмотря на прояснение, которое они получили, дети продемонстрировали ярко выраженное предпочтение к некоторым фантастическим объяснениям’ (там же., параграф 75). Основываясь на этом наблюдении, он заключает,

Факт того, что фантазийная активность просто проигнорировала правильное объяснение, кажется, на мой взгляд, является важным указанием на то, что каждая свободно развивающая мысль имеет непреодолимую необходимость эмансипировать себя от реальности факта и создать свой собственный мир.

(Юнг, 1915 г., параграф 78)

Он продолжает:

Только для человеческих существ [связь между соитием и беременностью] – не неизвестна, а категорично отрицаема – это так, по той простой причине, что они предпочитают мифологическое объяснение, которое освободило само себя от препятствий конкретики. Не трудно увидеть, что в этих фактах, так часто наблюдаемых у примитивных людей, лежат истоки абстрактного, которое так важно для культуры. У нас есть все причины предполагать, что это также является правдой для психологии ребенка.

(там же, стр. 34; в оригинале выделено курсивом)

Юнг использует это последнее наблюдение в качестве доказательства в поддержку своей теории, заключавшейся в том, что символическая активность возникает спонтанно – sui generis – из психики человека, как функция индивидуализирующейся самости. Для Юнга, ‘каждая свободно развивающаяся мысль имеет непреодолимую необходимость эмансипировать саму себя от реальности факта’ (там же., параграф 78). Культура и мышление не рассматриваются как развивающиеся вследствие борьбы с тем, чтобы подойти к границам с реальностью – или сублимации ИДа –, а больше как эмансипация от реальности. Вместо этого Юнг постулирует, что наша необходимость символизировать происходит от и является присущим нашему эпистемологическому инстинкту. Это значит, как Юнг старается выделить, подчеркивая контраст по сравнению с идеей Фрейда, что символические процессы являются результатом прохождения через Эдипов комплекс, и подчеркивает отличительную валентность Эдипова комплекса в соответствующих теориях Юнга и Фрейда.

Важность этого эссе лежит в оригинальной связи, которую проводит Юнг между инфантильной сексуальностью и эпистемологическим инстинктом. Все же Юнгу не удается разработать связь между детскими кровосмесительными желаниями, их фрустрацией и возможного отказа от них, и развитием мыслительного процесса – мышления. В истории про Анну мы видим ее борьбу не только с вопросом о том, как рождаются дети, но также и необходимость принять то, что она не может контролировать мир вокруг себя и ее необходимость для других. Она должна бороться со своим всесилием. Мы можем видеть некоторые другие процессы в работе Юнга при описании Анны. Например, когда приходит няня после рождения ее маленького братика, она направляет свою агрессию на няню. Однако Анна постепенно смягчается и сама играет в няню и начинает направлять свое внимание на отца. Теперь мы видим, как Анна преодолевает свой конфликт с матерью через идентификацию с ней и затем направляет свое либидо в сторону отца, на которого она также зла — в той части, где мама дает жизнь своему ребенку. Затем она представляет его себе как взрослого брата, который несокрушим, — в ее уме он защищен от нападений, и в то же время он связан с ней как брат и удален в своем положении от матери.

Борьба Анны продолжается после того, как ее отец рассказывает ей факты из жизни. Она фантазирует, что ‘она была “в саду, и несколько садовников стояли, делая пи-пи напротив деревьев, и папа также это делал” (Юнг 1915, параграф 63; в оригинале выделено курсивом). Юнг рассматривает это как очередной пример стремления Анны понять эту фантазию, задавшись вопросом, “что делает папа?”. Однако сразу за этим следует инцидент, состоящий в том, что столяр приходит домой, а Анна наблюдает, как он занимается работами по дереву. “Той ночью она фантазировала, что столяр “отрезал” ее гениталии’ (там же, параграф 65). Странно, что Юнг не рассматривает фантазию Анны как разоблачающую страх кастрации. Вместо этого, он, кажется, избегает “конкретного” сексуального отношения в фантазии и пишет: ‘Фантазия могла быть интерпретирована таким образом, что Анна задавалась вопросом: ‘а это сработает со мной’? Можно ли кому-либо делать что-либо подобное, что сделал столяр для того, чтобы это сработало?’ (т.е. для того, чтобы сделать ребенка) (параграф 66). Юнг акцентирует внимание на попытках Анны выяснить, каким образом рождаются на свет дети. Но он упустил тот факт, что Анна также должна была выяснить (и прийти к принятию), что существуют различия между мужчинами и женщинами, и детьми и их родителями, и ее собственными идентификациями. То есть, она экспериментирует: что значит быть отцом – в тот момент, когда она лежит на кровати, изображая своего отца, занимающегося любовью, также она идентифицирует себя со своей матерью в роли няни. Я хотел бы предположить, что именно в процессе дифференциации, возможно, формируется мышление.

Я думаю, что эта оплошность является серьезной и отразилась на развитии мысли Юнга, и, в особенности, на значительном недостатке адекватной теории Юнга сексуального развития и сексуальной идентификации. Упущение Юнга состоит в том, что он несерьезно воспринимает жестокие и агрессивные фантазии Анны. Его упущение обсудить, каким образом Анна преодолевает свой Эдипов конфликт, может объяснить трудности самого Юнга в его собственных сопротивлениях кровосмесительным отношениям с его пациентами и подчиненными (это до сих пор серьезная проблема в профессии аналитика) и его непростых отношений с авторитетом.

Сказав это, акцент Юнга на первичности отношений мать-ребенок является важным настолько, насколько он позволяет нам отследить корни кровосмесительных желаний на пред-сексуальной стадии раннего детства. Именно на этой стадии ребенок впервые чувствует себя желанным, и что его желание по отношению к матери может быть принято. Если думать в рамках архетипов, архетипический образ первичной сцены впервые сталкивается с реальностью в форме взаимоотношений мать-ребенок. Когда это раннее отношение работает хорошо, ребенок, так как он развивается, может постепенно позволить себе оставить свой всемогущий контроль над миром, так как у него есть чувство защищенности самого себя в отношениях с объектом в его голове. Когда это не тот случай, отделение от матери чревато непреодолимой тревожностью, и эго ребенка остается в состоянии первичного нарциссизма, неспособного к развитию в качестве наблюдающего эго.

Мы можем видеть, каким образом этот процесс застревает в нашей клинической работе с родителями, которые демонстрируют эротические переносы. Если мы вернемся к Юнгу и его отношениям с Сабиной Спилрейн, мы сможем увидеть, что они рассматривали свои отношения как повторение прошлого. В письме к своей матери, возможно, написанном ближе к концу 1908 года (за год до выступления Юнга в Университете Кларка), Спилрейн комментирует недавнюю работу Юнга, ‘Значимость отца в судьбе индивидуума’.

Она пишет:

В данной работе Юнг показывает, что выбор будущего (любовного) объекта играет определяющую роль в первых отношениях ребенка с родителями. Я люблю его – это твердое определение, как и то, что он любит меня. Он для меня отец, а я — мать для него, или, если выразиться более точно, я –та женщина, которая впервые заменила ему мать (его мать слегла с истерикой, когда ему было два годика); и он стал настолько привязан к (заменяющей ее) женщине, что, когда она отсутствовала, он видел ее в своих галлюцинациях, и т.д. и т.д. Почему он влюбился в свою жену, я не знаю…. Давайте скажем, что его жена ‘не полностью’ его удовлетворяла, и сейчас он влюбился в меня, истеричку; а я влюбилась в психопата, и необходимо ли объяснять, почему? Я никогда не видела своего отца нормальным. Его безумное стремление познать себя самым наилучшим образом выражено у Юнга, для которого его научная деятельность важна больше, чем что-либо в этом мире……

(Лотан, 1999 г., стр. II96)

Что очевидно в этих пассажах, это, по крайней мере, согласно Спилрейн, — их взаимные кровосмесительные желания – его желание – по отношению к матери, и ее желание – по отношению к отцу. Основа для их взаимного притяжения связана с их ранними взаимоотношениями с родителями. Однако, что не признано на данном этапе (и, возможно, позднее) между ними – это их соответствующая необходимость обнаружить, что они могут быть любимы другим способом, отличном от того, как их любили в прошлом (что они могут сформировать различное отношение к объекту); и, таким образом, узнать, почему их ранние отношения подвели их. Без этой дифференциации кровосмесительные отношения попросту повторяются и не могут быть разрешены. Регрессия тогда является желанием остаться в сплавленном, недифференцированном состоянии, как защита против депрессии и отделения – как защита против того, чтобы иметь разум. Аналитик, который поддается эротическому переносу и ломает кровосмесительный барьер, повторяет прошлое, используя пациента для его или ее собственных нарциссических нужд. Он неспособен противостоять кровосмесительному толчку и думать о том, в чем в действительности нуждается пациент для того, чтобы расти и становиться независимым, чтобы позволить пациенту осознать пути, на которых его или ее собственные кровосмесительные стремления действуют, как атака против необходимости быть способным дифференцировать ненависть от любви.