16.08.2007
0

Поделиться

Проблема противоположностей: отражение в литературе

Проблема противоположностей: отражение в литературе

В одной из песен Бориса Гребенщикова звучат такие слова: «Нам выпала великая честь жить в перемену времён». Очень точно передано, хотя мало кто способен чувствовать непосредственно эту великую перемену, как, скажем, невозможно ощущать огромную скорость земли. Действительно, с точки зрения истории, процесс изменения, происходящий последние два века, огромен, однако нам – детям своего времени, очень трудно его увидеть.

Что же за изменения происходит сейчас в самой основе общечеловеческого психического? Что за новые модели мира принесёт нам переход в знак Водолея? Оглядываясь назад, мы можем видеть, что основной духовный перелом, смена основополагающего мифа происходили именно на стыке эонов. Объяснять это влиянием светил либо же проекцией архетипических сил на небо – личный выбор каждого. Факт остаётся фактом – ключевые изменения духовной истории человечества происходили во время смены эпох (созвездий). Скажем, при переходе в эру Овна из эры Тельца человечество открыло для себя монотеизм и стало впервые представлять Бога отдельно от мира. Моисей – пророк новой религии – разбивает золотого ТЕЛЬЦА и провозглашает новую веру, в которой символ жертвоприношения агнца имеет одну из важнейших ролей. Две тысячи лет назад при переходе человечества в эру Рыб происходит появление Христа. Символ рыб, если присмотреться, занимает в христианском мифе не последнее место. Так, например, известно, что толпу Христос накормил двумя рыбами, а его ученики были рыбаками, некоторые отцы церкви называли Христа «последним агнцем и первой рыбой» (при сознательном отрицании астрологии христианами факт очень любопытный). Кстати, первые христиане носили не крест, а засушенную рыбу как символ веры. Сам крест отчасти напоминает астрологических рыбок – одна вертикальна и устремлена вверх, другая горизонтальна и плывёт в сторону – связанных в одной точке. Для эры христианства был характерен жесткий дуализм, противопоставление непримиримых противоположностей. Тогда как в Ягве эры Овна противоположности были бессознательно слиты.

Очевидно, само преобразование происходит не в один день или час. Процесс начинается задолго до непосредственного перехода. Самые глубокие и утончённые умы чувствуют силу нового, только готовящего себе почву мифа. Где-то за два века до перехода в эру Рыб, до Моисея, уже были отдельные индивиды, воспринимавшие Бога монотеистически. Следовательно, черты нового, зарождающегося ныне мифа мы тоже можем найти в духовном наследии последних двух–трёх веков. Сейчас происходит смена архетипов, находящихся в основе психики. Вычислив тенденцию, преобладающую в творениях великих писателей, философов, поэтов последних веков, мы сможем обозначить черты и основы мировосприятия, которое в новой эре станет доминирующим.

Можно заметить, что за последние два-три века произошел сдвиг от архетипически безличного искусства, где герои – не личности, а некие типы-носители идей и моральных категорий. Персонажи стали более сложны, и в самых достойных литературных шедеврах последних двух веков мы найдём большое количество сложных, многогранных характеров, не вписывающихся в определённую схему. Если раньше персонажи имели мало личных черт, это были, скорее, типы – «герой», «злодей», «верная жена», «неверная жена», то в последнее время произошла утрата какой-либо определённости. К какому из классических типажей мы можем отнести, скажем, Иоганна Левекюрна из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна или Гарри Галлера из «Степного волка» Германа Гессе?

Искусство наконец-то сбросило с себя моралистические функции, и человек с его сомнениями, страхами и метаниями стал центральной фигурой в литературе. Тёмная сторона заняла своё законное место, и джентльменское соглашение Фауста и Мефистофеля было заключено.

Центральная тема литературы последних двух веков – тема объединения противоположностей. Если раньше тёмную сторону старались изгнать, ныне сознание утончилось настолько, что стало замечать и пятна на солнце, и лучи тьмы. Человек начал, наконец-то, утрачивать своё эдемское, средневековое неведение. Теперь он настойчиво требует место за столом Богов, находящихся по ту сторону добра и зла и вкушающих яблоки познания всех сортов и видов. Этот прекрасный горделивый взгляд, обращённый к высшему не с мольбой, а с требованием признать свои права, раздался впервые у Блейка и достиг своего апогея в плаче Заратустры Ницше. Что может быть выше сверхчеловека, что может превзойти прометеевский огонь его дерзости? Но нет. Ныне писатель уже не желает довольствоваться даже вызовом Богу, он желает объединить Бога и дьявола, свет и тьму, солнце и бездну – объединить вечные дуальности в брачном объятии. Новый писатель в высшей степени парадоксален не из-за бессилия, но из желания и возможности вместить в себя всю парадоксальность бытия, объединить несочетаемое, заставить змею и голубя слиться в любовных объятиях, дабы сотворить дракона – суть крылатого змея. Тяга новой литературы к парадоксам – не каприз, а насущное актуальное требование духа времени, времени, когда вершится величайшее таинство – иерогамия света и тьмы.

«Прочь от невинности, прочь от уютных материнских объятий уютного старого мифа!» – вопиет дух времени, и поэты и писатели становятся глашатаями этого зова. Весь декаданс, вся мрачность и безысходность искусства конца XIX века – средство разрушить прежнее невинное существование в уютной традиции христианской смиренности. Потом последовало большее. Не бодлеровское упоение пороком, а дивное объединение порочного и добродетельного в один узор, как нить Ариадны для жаждущих свободы следующих поколений. Великий переворот: литература стала проводником свободы, но не морали. О, как прекрасен танец Заратустры в его упоении бесконечной красотой стихии бытия! Но это не предел: Заратустра уже не просто выражает дионисийское начало, он является объединителем противоположного, он суть аскеза и восторг земной.

В этой статье будут разобраны три произведения, наиболее ярко раскрывающих проблему противоположностей: «Юлиан-отступник» Дмитрия Мережковского, «Волшебная гора» Томаса Манна и «Степной волк» Германа Гессе. Эти книги не похожи ни по стилю, ни по содержанию. Но каждая из них отражает одну из граней мистерии, творимой в современной психике, – мистерию объединения противоположностей.

Мережковский ставит в центр литературы первую великую дуаль, важнейшую во всем его творчестве, но наиболее ярко представленную в романе «Юлиан-отступник»: античное упоение жизнью и красотой и мрачный христианский культ крестов и могил. Ключевым моментом книги является сцена посвящения, где иерофант Максим инициирует в великое знание своего ученика. Максим открывает великую тайну противоположностей, которую Юлиан не мог объять до конца. Максим сталкивает Юлиана с враждующими образами его души – титаном Прометеем, символизирующим гордый и прекрасный дух античности, и Христом Галилеянином, чей голос слышит Юлиан после отречения. Юлиан не готов к двум правдам своей души, он пугается той неопределённости, в которую ввергает его иерофант. Их диалог после посвящения является ключевым моментом книги, её основной идеей. Ниже я привожу отрывок этой беседы:

Его повели наверх, по лестнице. Теперь рука его была в руке Максима. Юлиану показалось, что невидимая сила подымает его, как бы на крыльях.

Иерофант сказал:

— Спрашивай.

— Ты звал Его? — проговорил Юлиан.

— Нет, но когда на лире дрожит струна — ей отвечает другая: противное отвечает противному.

— Зачем же такая власть в словах Его, если они ложь?

— Они — истина.

— Что ты говоришь? Значит, слова Титана и Ангела — ложь?

— И они — истина.

— Две истины?

— Две.

— Ты соблазняешь…

— Не я, но полная истина соблазнительна и необычайна. Если боишься — молчи.

— Я не боюсь. Говори все. Галилеяне правы?

— Да.

— Зачем же я отрекся?

— Есть и другая правда.

— Высшая?

— Нет. Равная той, от которой ты отрекся.

— Но во что же верить? Где Бог?

— И там, и здесь. Служи Ариману, служи Ормузду,— как хочешь, но помни: оба равны; царство Диавола равно царству Бога,

— Куда идти?

— Выбери один из двух путей — и не останавливайся.

— Какой?

— Если веришь в Него — возьми крест, иди за Ним, как Он велел. Будь смиренным, будь девственным, будь агнцем безгласным в руках палачей; беги в пустыню; отдай Ему плоть и дух; терпи, верь. Это один из двух путей: великие страстотерпцы-галилеяне достигают такой же свободы, как Прометей и Люцифер.

— Я не хочу!

— Тогда избери другой путь: будь сильным и свободным; не жалей, не люби, не прощай; восстань и победи все; не верь и познай. И мир будет твой, и ты будешь, как Титан и Ангел Денницы.

— Не могу я забыть, что в словах Галилеянина есть тоже правда; не могу я вынести двух истин!..

— Если не можешь — будешь, как все. Лучше погибнуть. Но ты можешь. Дерзай!

— Зачем мне все, если нет единой правды — Бога, которого ищу?

— Найди Его. Соедини, если можешь, правду Титана с правдой Галилеянина — и ты будешь больше всех рожденных женами на земле.

Итак, сила произведения в том, что вместо отказа от одной из сторон противоположностей идеалом признаётся их объединение. Неспособность Юлиана принять парадоксальность истины и становится причиной его гибели.

Юлиан в своем бессознательном остался христианином, на это ему и указывает наставник Максим, много позже после посвящения, когда Юлиан стал императором: «Плоды золотых Гесперид вечно зелены и жестки. Милосердие – мягкость и сладость перезрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан, но ты сам – христианин». Главный борец с Христом сам уподобляется Христу и жизнью и смертью, а Христиане оказываются гораздо больше язычниками. Вот оно – взаимопроникновение, вот – тайна. Юлиан гибнет, как Христос. Желанное объединение двух истин находит не Юлиан, а Арсиноя, самый загадочный персонаж произведения. Арсиноя творит нечто доселе невиданное – она вылепляет фигурку Страдающего Христа с яркими чертами Диониса. Здесь идёт намёк на эстетику Ренессанса – тема, которая затем разворачивается во второй части трилогии. Хочу обратить внимание на глубину идеи – слияние неслиянного происходит через искусство и проводником этого объединения становится женщина. Здесь весь дух литературы XIX-XX веков, когда величайшим умам стало ясно, что старая патриархальная система полностью исчерпала себя и решения можно ждать только от Анимы – архетипа женского.

Эпифания вечной женственности в двадцатом веке происходит на всех уровнях. Одна из важнейших идей русской философии – идея Софии – вечной женственности. В литературных произведениях женские персонажи всё больше становятся наставницами и проводниками мужчин. Одна из важнейших идей русской философии – идея Софии – вечной женственности. 1950 год – важный религиозный процесс в католичестве – принятие догмата о вознесении Марии в теле, что почти делает её недостающим, четвёртым элементом троицы. Поэтому я могу смело заявлять, что тот факт, что у Мережковского в «Юлиане-отступнике» финальное слияние неслиянного осуществляет именно женщина, имеет важное символическое значение.

Второй великий писатель, произведение которого мы рассмотрим в данной статье, – это Томас Манн. Один из его самых ярких романов – «Волшебная гора» – мы можем смело назвать произведением о столкновении и объединении противоположностей. Я опущу различные политические аспекты данного произведения и постараюсь описать центральную мистерию пресуществления.

Сюжет таков: Ганс Касторп, молодой человек бюргерского происхождения, приезжает в санаторий «Волшебная гора», где лечатся больные туберкулёзом, проведать брата. Однако особый горный климат вскрывает латентное лёгочное заболевание самого Ганса. Он остаётся на лечение. Вскоре оказывается, что пребывание в санатории становится для Ганса духовным пресуществлением. Оказавшись под влиянием непохожих, но очень ярких личностей, Ганс сбрасывает с себя бюргерское окостенение и словно заново рождается.

У Томаса Манна столкновение противоположностей лишено драматизма Мережковского и происходит разве что в неспешном философском парировании оппонентов. В этих столкновениях производится один из самых глубочайших анализов эпохи, какой когда-либо предпринимался в новейшей литературе. Отсутствие динамического сюжета нисколько не является минусом для данного произведения, ибо сами мысли, высказываемые в нём, обладают колоссальным внутренним динамизмом.

Противоположных полюса здесь не два, как можно было бы ожидать, а четыре. Параллель с четырьмя стихиями, слияние которых порождает философский камень, вполне естественна. Сама волшебная гора, санаторий, становится ретортой, в которой вершится пресуществление. В.Л.Рабинович в статье «Алхимический миф и химеры Собора Парижской Богоматери» писал, что «Томас Манн, с вершины своей волшебной горы точно подсмотрел герметическое состояние души Ганса Касторпа, пребывающего в алхимической вечности».

Заметим, что в романе не последним персонажем является МЕРКУРИЙ, правда, автор так изящно называет лишь ртуть в термометре, которым мерили температуру. Тем не менее, оценим изысканную игру смыслов: ПОДЪЁМ МЕРКУРИЯ становится причиной того, что Ганс Касторп остался в санатории, а одним из обязательных действий в санатории является отслеживание МЕРКУРИЯ. Томас Манн процесс измерения температуры и её непонятные скачки, которые становятся причиной оставаться в санатории надолго, называет «капризами МЕРКУРИЯ».

На протяжении своего пребывания в санатории Ганс Касторп пересекается с различными людьми, но только четыре персонажа формируют его дух. Эти четыре персонажа следует рассматривать как персонификацию базовых архетипических паттернов, которые лежат в основе коллективного бессознательного. Здесь мы можем провести параллель с четырьмя психологическими функциями (мышление, чувство, ощущение, интуиция) и уже ранее упомянутыми четырьмя стихиями.

Вначале Ганс сталкивается с господином Сетембрини – типичным представителем эпохи просвещения. Сетембрини персонифицирует функцию мышления, и встреча с ним происходит в первую очередь. Это говорит о том, что в ходе индивидуации в первую очередь интегрируется функция мышления. При столкновении с глубинами необходима немалая доля некоторого рационализма и интеллектуальной критичности, дабы не быть унёсённым потоком этих глубин. Однако опора только на мышление весьма ограничена и уязвима, что мы видим в некоторых гиперболизациях и порой даже гротескности Сетембрини. Например, он занят величайшим трудом своей жизни – пишет «Великую энциклопедию всех бед человеческих». По убеждению Сетембрини, достаточно назвать и обозначить проблему, как она будет решена.

Вскоре (как и должно быть) влияние Сетембрини на Ганса начинает компенсироваться противоположным влиянием. Появляется второй ключевой персонаж – Клавдия, представляющей собой функцию чувства. Ганс влюбляется в Клавдию, что весьма не радует Сетембрини, который в ответ на восторженные отзывы Ганса пытается предостеречь его от опасного, с его точки зрения, чувства, цитируя Гёте: «Внимательно гляди – она Лилит». Происходит столкновение влияния двух персонажей или, переводя на психологический язык, двух функций, мышление-Сетембрини и чувство-Клавдия. К концу первого тома первая ось противоположностей оказывается полностью определена. Происходит столкновение противоположностей, а, как известно, подобное столкновение, если оно происходит в душе осознающего себя индивида, всегда ведёт к расширению сознания и укреплению духа.

Во втором томе появляются два других персонажа, которые образуют вторую ось противоположностей. Нафта – католик, истово преданный средневековому образу мысли, воплощение интуитивной, иррациональной функции, и мистер Пепекорн – супруг Клавдии, стопроцентный гедонист-эпикуреец, истинное воплощение функции ощущения. Показательно взаимоотношение между этим квартерионом – они находятся в контакте: Сетембрини постоянно и жестко пикируется с Нафтой, однако Клавдию же всеми силами избегает. Вспомним, что интуиция хоть и оппонирует мышлению, всё же является вспомогательной функцией и находится в частичном соприкосновении в психике. С какой стороны не подойди, становится очевидно, что Томас Манн знаком с воззрениями Юнга.

Перед тем, как продолжить анализ второй оси противоположностей, давайте обратим внимание на ещё одну очень интересную дуаль, которая заявила о себе практически с начала книги. Это два стола – «плохой» и «хороший» русский стол. Не секрет, что Россия, как нечто непонятное для ума европейца, становилась экраном для разнообразных проекций: теневых и идеализируемых. Вероятно, это обусловлено тем, что проекция не имеет критичности и на неизвестное, естественно, проецируются любые содержания бессознательного. Томас Манн умело выделил подобный механизм: с одной стороны, хороший стол, за которым сидит Клавдия – носительница чувствующей функции (а не секрет, что европейцы проецировали чувствующую функцию на Россию), за другим, «плохим» столом, сидит супружеская пара, напрочь лишенная каких-либо манер и культуры, то есть явная персонификация спроецированных, теневых тенденций. Как известно, европейцу также свойственно проецировать теневое варварство, вытесненное в бессознательное, на Россию. Вершиной индивидуации Ганса Касторпа является как раз полное примирение со своей тенью – последний, седьмой год в санатории Ганс сидел именно за ранее презираемым им «плохим» русским столом. Впрочем, о принятии тени написано немало, так что я не вижу смысла повторяться – гораздо лучше направить всех интересующихся этим вопросом к соответствующей работе Эриха Нойманна «Глубинная психология и новая этика».

Итак, мы видим две явные дуали – мышление-чувство (Сетембрини-Клавдия) и интуиция-ощущение (Нафта-мистер Пепекорн). Заметим, что напрямую эти дуали не сталкиваются, а контакты происходят только с представителями другой оси. Основным же местом встречи и объединение необъединимого является Душа Ганса Касторпа, коя и оказывается тем пятым элементом или философским камнем, который рождается из низшей материи, но становится камнем несотворённым.

Заметим, что первая дуаль остаётся неизменна, тогда как оба представителя второй дуали уничтожаются – Нафта кончает с собой, а мистер Пепекорн умирает от болезни. Если верна наша версия о символическом значении всех персонажей, то и это должно иметь некое высшее символическое значение. Здесь мы подходим к основному вопросу философии и тому, как на него отвечает Томас Манн. Восприятие Интуитивности (Духа) и Ощущения (Материи) должно радикальным образом измениться. Ни средневековая, экзальтированная позиция Нафты, ни ультрагедонизм мистера Пепекорна не отвечают потребностям современной души. Должно появиться нечто третье. И здесь, как джокера из рукава, Манн извлекает доселе эпизодического героя – психоаналитика доктора Краковского. В описании поворота этого доктора от радикального материалистического психоанализа к более одухотворённым глубинам Манн подводит блестящую теоретическую базу. Очевидно, что здесь идёт явный намёк на учение Юнга, а сам доктор Краковский во многом писался с самого Юнга. Любой желающий может сам в этом убедиться – ниже приведён достаточно внушительный отрывок из разбираемого произведения, полностью подтверждающий нашу версию (в скобках мои комментарии):

«С годами беседы Эдвина Краковского приняли довольно неожиданный уклон. В его исследованиях, направленных на расчленение души и подсознательную жизнь человека, всегда было что-то от подземелий и катакомб; но за последнее время он очень мягко и почти незаметно для своей аудитории свернул на путь магии, сугубой секретности; и теперь его лекции, происходившие в столовой раз в две недели – его лекции, гордость проспекта и главный аттракцион заведения, которые он читал в сюртуке и сандалиях, стоя у покрытого скатертью столика и экзотически растягивая слова, перед некогда внимающей ему бергоффской публикой, теперь касались уже не скрытой, любовной жизни души и обратного превращения болезни в осознанный аффект – в них речь теперь шла о неразгаданных странностях сомнабулизма и гипнотизма, о телепатии, вещих снах, ясновидении, о чудесах истерии; при обсуждении всего этого философские горизонты настолько расширились, что перед слушателями вдруг всплывали такие загадки, как связь между материей и психикой, и даже загадки относительно сущности самой жизни, приблизиться к решениям которых можно было скорее дорогами жути и болезни, чем здоровья (Вспомним, что Юнг говорил о неврозе, как о потребности эго в более высоком уровне сознания)…

Мы говорим об этом потому, что считаем необходимым посрамить легковерные умы, утверждавшие, что доктор Краковский обратился к области сокровенного лишь по причинам чисто эмоциональным, то есть что бы избежать в своих лекциях бесплодного одноообразия. Так по крайней мере болтали злые языки, которые всегда найдутся. (Что есть, то есть – достаточно вспомнить, сколько завистничков было в научном мире у Юнга и на какое сопротивление натолкнулись его прогрессивные идеи, становится понятно, почему Манн так особо указывает на «злые языки»)

Но эти реакции были не менее законны, чем путь развития, которым вправе идти ум учёного, тем более, если его ведёт не только логическая последовательность, но и сама необходимость (Вспомним: Юнг регулярно подчёркивал, что ему просто пришлось корректировать теорию, поскольку, исходя из классического психоанализа, есть весьма большая группа анализандов, которым помочь невозможно). Он и раньше занимался изучением загадочных, неизвестных областей человеческой души, кои называют подсознанием, хотя, может быть, правильнее было бы назвать его сверхсознанием, ибо именно из этих сфер порой возникает знание, неизмеримо превосходящее то, что содержится в обычном круге сознания отдельной человеческой личности, потому и напрашивается мысль, что между глубинными, погруженными во мрак пластами индивидуальной души и обладающей всеведением общей душой должны существовать соотношения и связи. Сфера подсознания, оккультная в самом широком значении этого слова, вскоре оказывается оккультной и в более тесном смысле и служит одним из источников тех феноменов, которые мы так называем, за отсутствием лучшего обозначения. Более того: тот кто видит в физическом симптоме болезни результат изгнания из сознательной душевной жизни истерезированных аффектов, вынужден признать творческую силу психического начала по отношению к материальному – силу, в которой нельзя не видеть второй источник магических явлений. Идеалист патологии поневоле оказывается в исходной точке определённой цепи, звенья которой очень скоро приведут его к проблеме бытия, иными словами, к проблеме взаимоотношений между материей и духом. Материалист, опирающийся лишь на философию ядерного здоровья, непременно будет утверждать, что духовное – лишь фосфоресцирующий продукт материального. Идеалист же, исходящий из принципа творческой истеричности, будет склоняться к тому, а вскоре и настаивать на том, чтоб вопрос о примате тела или духа следует решать совсем наоборот» (конец цитаты).

Итак, мы видим, как научный рационализм и установка на познание мистических или, иначе сказать, оккультных явлений прекрасно объединены в единую и органичную целостность. Больше нет надобности ни в иррациональности средневековой мистической установки, ни в крайнем материализме, ибо через психологическое знание эти извечные противоположности достигли таки своего объединения.

Сам санаторий Волшебная гора и становится тем герметичным алхимическим сосудом (эту герметичность особо подчеркивает Томас Манн), той ретортой, в которой вершиться пресуществление.

Следующее и последнее произведение, которое мы здесь рассмотрим, – это «Степной волк» Германа Гессе, книга, написанная Гессе на автобиографической основе в период тяжелого кризиса и в каком-то смысле ставшая коперниковским переворотом в литературе. От литературы идей или литературы сюжета Гессе переходит к литературе интроспекции, литературе тщательного самоанализа. Идеи, внешние события – всё становится второстепенным перед событиями внутреннего мира. Это уже переход к «литературе психологии», переход, который подготовили многие писатели XIX века, но совершён он был именно Гессе. Психологические процессы писателя, доселе остающиеся за кадром, его комплексы и сомнения, кои ранее мы могли определить исключительно по косвенным признакам, здесь становятся основой, центральной темой романа. На мой взгляд, это и есть высшая форма литературы, великий переход от экстраверсии к интроверсии. Герман Гессе совершает то, к чему почти приблизился Томас Манн – он окончательно расставляет акценты. Как нетрудно предположить, в основе любого психологического конфликта лежит всё та же проблема противоположностей, понимание которой у Гессе доходит до своей вершины. Ещё в своей ранней повести «Дамиан» Гессе выдвигает идею о Боге, находящимся по ту стороны добра и зла, и необходимости объединения полюсов. Гессе, как Манн и многие другие писатели, обращается к наследию герметизма и гностицизма, называя своего Бога на гностический манер: Абраксас. Кроме того, Гессе проходил психологический анализ у ученика Юнга доктора Ланга. Высказанные в «Дамиане» идеи достигают своего пика в «Степном волке».

Противоположности у Гессе – это особый вопрос. Писатель не только поднимает вопрос противоположностей во всей её сложности и многогранности (прежде всего у Гессе две дуали: дух и материя, тьма и свет), он также предостерегает от неправильного понимания рассматриваемой проблемы, то есть бессознательного слияния противоположностей, вследствие чего происходит утрата их своеобразия. Бессознательное слияние противоположностей есть изначальное уроборическое, бессознательное состояние, которое часто принимают за подлинное объединение. Право же, серый круг – это ещё отнюдь не тайцзы, а бесконечные, экзальтированные горе-эзотерики, несмотря на все разговоры о логосе и просветлении, находятся от него дальше, чем иные богоборцы.

Это самое среднее, бессознательное состояние и есть мещанство, которое Гессе считает худшим злом: «Человек одержимый Богом (святой) порой может понять преступника и наоборот, но оба они не могут одобрить нейтральную, вялую середину мещанства». Гессе точно постигает саму суть мещанства: «Ценою полноты, стало быть он (мещанин), добивается сохранности и безопасности, получает вместо одержимости Богом спокойную совесть, вместо наслаждения – удовольствие, вместо свободы – удобство, вместо смертельного зноя – приятную температуру».

Ядро романа «Трактат о Степном волке» – один из самых глубоких за всю историю человечества анализ внутреннего мира человека и формулирование той извечной проблемы, которая всегда стоит перед свободным человеком – проблемы противоположностей. Гессе полностью возвращает эту проблему с недосягаемых высот теологии и философии в психологию, ибо там, где рождается сия проблема, там она и должна решаться, а рождается она прежде всего в психике.

Гессе противопоставлял мещанскому бессознательному слиянию, при котором «приносится в жертву полнота жизни», высшую, сознательную интеграцию противоположностей, где «человек так расширяет душу, что бы она могла вместить в себя всю вселенную». Это и есть тот сложный и тяжелый путь, который Юнг назвал индивидуацией.

Ключевым образом произведения является образ «магического театра», где происходит встреча главного героя Гарри с фигурами своего бессознательного. Здесь он даёт волю своему «волку» – той инстинктивной части его души, которая до сих пор была безнадёжно подавлена. Гарри освобождается и начинает позволять себе то, что доселе было глубоко вытеснено. Его проводником к внутренней целостности становится Гермина – женская часть его психики, то есть Анима. В имени даётся аллюзия как на самого автора, так и на Гермеса, который является проводником, психопомом души в странствиях по подземному миру бессознательного. Гермина приводит индивидуирующееся эго Гарри к Самости, которую персонифицируют бессмертные, прежде всего, Моцарт. В конце концов, Гарри вновь говорит с Пабло – хозяином магического театра, вначале представлявшимся не более, чем второсортным музыкантом, а оказавшимся всемогущим игроком. Как прекрасно здесь Гессе передаёт парадоксальную сущность языческой Самости, которая, в отличие от зафиксированного статичного образа христианского Бога, подлинно включает альфу и омегу бытия – Бог воров и мошенников и при этом высший над высшими даритель высочайших откровений.

К сожалению, индивидуация Гарри не была закончена. Столкнувшись с парадоксальностью Анимы и Самости, вместо того, чтобы полностью им открыться, Гарри убивает Гермину, чем вызывает презрительный смех бессмертных – в самом деле тот кто не обрёл защиты в своей Аниме, вряд ли может надеяться на что-то в магическом театре бессознательного.

Впрочем, необходимо помнить, что мы имеем дело с психологической и частично автобиографической литературой, и поэтому в конце романа нет смысла ставить точку, ибо после поражения в «Степном волке» мы можем найти решение проблемы на гораздо более высшем уровне в «Игре в бисер», где, кстати, Гессе осторожно намекает на Юнга, называя его «базельским шутником» подготовившим и открывшим пути к игре в бисер. Мы можем говорить о понимании творчества Гессе только при полном знакомстве со всеми его произведениями, к коим наиболее применимо понятие «метароман»: каждое новое произведение органично продолжает тему, поднятую в прошлом, и выводит ее на новый уровень.

Выше мы рассмотрели три эпохальных произведения, каждое из которых предлагает свои варианты решения проблемы противоположностей. Их могло быть не три, а, скажем, десять или пятнадцать достойных писателей, прямо или косвенно обращавшихся к проблеме противоположностей. (Слава Богине, вполне достаточно!). Но уже на этих трёх примерах мы можем постичь основную суть духа наступающего эона.

Прежде всего, это эон ЛИЧНОСТИ. Если более древние писатели творили, глядя вовне, стараясь передать мир или создать образы, которые несли бы некое моральное наставление, то сейчас все достойные взгляды прикованы к своим глубинам, человек остаётся один на один со своими Богами и бесами, кои в новой эре стали не более, чем субличности, и древняя, как мир, проблема противоположностей перешла из теологической плоскости в плоскость психологическую.

Но психология – это целый мир, который невозможно познать до конца. Юнг часто говорил, что сложнее изучить бессознательное, чем изучить весь космос. А потому ныне писатель не просто пишет, он реализует свой космос, литература стала более личной и опирающейся больше на внутренний мир, а не на внешний.

Основная задача наступающего эона – самопознание. Старые мифы мертвы, и каждый должен найти и создать свой собственный миф, оживить древних богов в своей психэ и действительно, как говориться в одном из каббалистических текстов, «стать братом-близнецом Бога», познать тайну противоположностей.

К сожалению, нет таких логических аргументов, мыслей и концепций, которые могли бы передать понимание проблемы во всей полноте. Подлинное знание приходит исключительно в процессе самопознания. Предназначение литературы в том, чтобы через символ передать это знание тому, кто способен его воспринять. Литература становится средством пресуществления, ибо, показывая проблему глазами писателя, глазами её героев, литература даёт то, что не может дать ни философия, ни даже психология – переживание идеи через символ. И символическая литература есть высшая ступень развития, та ступень, где произведение искусства выступает в роли проводника человека на пути к самому себе.

Когда я считал работу законченной, моё внимание обратили на классическое произведение Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Как оказалось, в этом романе сокрыт величайший символ объединения противоположностей. Булгаков ненавязчиво проводит эту мысль через скрытую тождественность Иешуа и Воланда. Добро и зло, Иешуа и Воланд в своём описании оказываются похожи, как братья близнецы. Ниже я проиллюстрирую эту идею конкретными цитатами из романа:

1. Воланд: «Одет в одну ночную длинную рубашку, заплатанную на левом плече». Иешуа: «Старенький разорванный хитон», «грязные тряпки, от которых отказались даже палачи».

2. Воланд: левый глаз – «пустой, «мёртвый», а «угол рта оттянут к низу». Иешуа: «Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запёкшейся кровью».

3. Воланд: «Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар». Иешуа: «На кресте, сжигаемый солнцем»

4. Воланд: «Один, я всегда один!» Иешуа: «Бог один, – ответил Иешуа…»

5. Воланд: «Высокого роста, путешественник». Иешуа: «Бродяга».

6. Воланд в Москве: «тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город…» Иешуа в Ершалаиме: «тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…»