Против Сперанской: Юнгианство и традиционализм
Поводом к этой статье, для меня послужило выступление Нателлы Сперанской против изданной нами книги Эдварда Эдингера «Душа в античности». Поскольку книга издана нами, а Эдингер в юнгианской психологии занимает то же место что апостол Павел в христианстве, было бы ошибкой оставить столь прямой выпад без ответа.
Оданко, на самом деле, комментарий Сперанской стал лишь поводом для написание этой статьи. Реальная причина её написания заключается в острой необходимости провести пограничную линию между Юнгианским гнозисом coincidentia oppositorum и противостоящей ему традиционалисткой установки на «вытеснение тьмы и победу света». Читая рассуждения Сперанской о необходимости «строго разделять» и безусловно «побеждать и отбрасывать, преодолевать» тень, так и хочется сказать словами Воланда, так удачно сказанные Левию Матфею — «ты что хочешь ободрать все тени».
Сперанская обвиняет Юнга в смешивании верхней и нижней тьмы, бессознательного и сверхсознательного, небесного и инфернального. Согласно её аргументам, инфернальное следует отбросить, преодолеть, победить, а не включать в модель целостности.
Вот как Сперанская формулирует эту идею:
«Первое, что следует отметить: Корбен настаивает на необходимости строгого различия между Тьмой и Тьмой, т.е. двумя аспектами Тьмы: 1) Тьмой, держащей в заточении свет, «крайним западом материи и небытия, где заходит и скрывается солнце чистых Форм», 2) Тьмой как сияющей Чернотой, как Божественной Ночью сверхбытия, черным Светом или Ночью света. Здесь (то есть в аналитической психологии) исключается дуальная модель противостояния т.н. Тьмы и Света, Ночи и Дня, – вся острота конфликта возникает между божественной Тьмой и Тьмой крайнего запада, не знающими никакого примирения, никакой интеграции. строго вертикальный инициатический путь. «Восхождение выпрастывает светового человека из мрака, – так описывает это Корбен, – обрушивая колодец, где он пребывал в заточении» . И самое важное заключается в том, что при этом не происходит никакой интеграции тени. Тень отбрасывается, из тени нужно «выпростаться» – и это принципиально. «Гермес не прихватывает с собой свою тень, а избавляется от нее; он свершает восхождение, а тем временем «города притеснителей» пожирает бездна. Вот почему нам крайне трудно согласиться с некоторыми интерпретациями, касающимися coincidentia oppositorum, когда в одном и том же понятии opposite смешиваются взаимодополняющие и взаимоисключающие элементы» . Корбен настаивает на том, что не может быть никакой coincidentia Христа и Антихриста, Ормазда и Ахримана, богов и титанов, ночи сверхсознания и ночи подсознания «.
Разумеется в этом отношении она не является оригинальной. Подобную критику, неоднократно высказывали в адрес Юнга различные философы и психологи, как цитируемые Сперанской (Генон, Корбен) так и ряд других. Например для Асаджоули принципиальным в его расхождении с Юнгом вопросом было как раз предполагаемое «смешение» низкого и высокого, «бессознательного и сверхсознательного», а для Виктора Уайта ужасающим показалась гипотеза Юнга о Боге нуждающемся в человеке и лишенном сознания. Впоследствии позицию Асаджоули наследует Кен Уилбор а позицию Юнга — Эдвард Эдингер, спор которых стал одним из важных вех истории аналитической и трансперсональной психологии. В разные периоды Юнгу оппонировали такие люди как иезуитский священник Виктор Уайт и христианский психолог Франкл.
Идея интеграции тени, являясь краеугольным камнем юнгианской мысли, позволяет безошибочно произвести дифференциацию между ветхим и новым человеком. Ветхий человек может достичь важных прозрений и подняться на большие высоты, но идея интеграции тени остается для него камнем который он не сможет поднять.
В своей работе «Глубинная психология и новая этика» Эрих Нойманн рассматривает старую этику подавления и вытеснения как производную иудеохристианской парадигмы, и в высшей степени показательно что Сперанская, формально принадлежащая к античному мировоззрению, оказалась заражена иудео-христианским дуализмом с его драмматизмом и диссоциацией. Более того — нам представляется чудовищной ошибкой смотреть на другие культуры и парадигмы, сквозь призму парадигмы иудеохристианства. Эта призма оказывается искажающей и не позволяющей понять ряд очевидных вещей. Например, пытаясь односторонне «облагородить» того же Гермеса, Сперанская, опираясь на значительно более поздние (а значит по её же традицоналисткой логике менее достоверные) источники, делает из него некий аналог Иисуса-Озириса, вырвавшего тень из себя, под знаменем совершенства, забывая или игнорируя, что помимо того что Гермес был воплощенным логосом, в аутентичной античной культуре, Гермес также был богом воров, мошенников и столь ненавидимых Нателлой торговцев.
Обращаясь к дохристианской культуре, мы можем заметить что за исключением зороастризма и ветхозаветного иудаизма, божества остаются этически и метафизически амбивалентными. Самым ярким примером является Сэт. Так согласно фантазиям Генона о «башнях Сатаны» Сэт представляет собой квинтессенцию контринициатического символизма и антитрадиции. Все остальные символы, связываемые профанами с дьяволом не столь разрушительны, как символ осла являющийся сосредоточием всяческого зла. С другой стороны, в самой египетской культуре, собственно и породившей миф о Сэте и Озирисе, фигура Сэта была куда более неоднозначной. Так, именно Сэт стоит на солнечной барке Ра и повергает врагов солнечного бога ниц. В связи с этим показательно что в «процессе Сэта» верховной божество до последнего момента выступает в качестве его защитника.
Якоб Голософкер, первым сформулировал аксиому мифологического развития — боги одного цикла почитаются демонами другого. Мы можем дополнить — боги одного народа, считаются демонами других народов соперников. За примерами далеко ходить не надо — достаточно вспомнить известную мифологическую инверсию Девов и Асуров в иранском Зороастризме. Среднивековый бестиарий и демонграфии просто пестрят именами которые когда то раньше носили Боги. НАпример известный демон Астарот произошел от Богини Астарты а жуткий повелитель мух Вельзевул — от Баал Зебуба — финикийского мужского бога.
Эти мифологические паралели должны раз и навсегда избавить нас от иллюзии существования некоего «объективного и безусловного зла», как и наоборот «объективного добра и блага». Достаточно внимательно почитать тот же ветхий завет, чтобы понять, что в этом мире главным врагом «истинной религии» являются её конкуренты, Носители тьмы внешней — это все те же боги, которые у других народов были почитаемы и уважаемы. Проекция и отбрасывание тьмы — автоматически лигитимизирует насилие.
Мифологема «победы света» в сущности своей монструозна, ибо побеждающий свет возводит свое царство на смерти, крови и насилии. Неважно говорим мы о внутреннем насилии репрессивного подавления отвергаемых субличностей внутреннней бесконечности, либо о внешнем насилии уничтожения инакомыслящих. Разыгрывая мифологему «борьбы света и тьмы» апологеты света в разное время, помещали в роль тьмы самых разных носителей проекции, которых как носителей тьмы ожидало уничтожение.
Вот почему, важнейшим этапом инициатического пути Карла Юнга является убийство Зикфрида. Зикфрид — олицетворение героического идеала немецкой расы. Юнг преодолевает Зикфрида с его идеалом торжества света, рассудка неизбежно приводящей к катастрофе. Юнг объединяется с хтоническим дикарем для того чтобы убить Зикфрида, как бы мы не интерпретировали это видение — биографически, символически или метафизически, очевидно что речь идет о паттерне преодоления дурной бесконечности насилия заложенного в героический идеал.
Традиционализм лигитимизирует насилие. Мы должны уметь «различать духов» и находить сходство в таких различных явлениях как казалось бы далекая от жизни философия и прямые политические и культурные процессы. Очень показательна ультратоталитарная позиция Дугина, чьи интересы защищает Сперанская. Дугин здесь лишь звено общей цепи, ибо как пишет другой последователь Юнга Эрих Нойманн «односторонняя святость еще более гибельна чем односторонняя развращенность — у каждого святого есть свой багровый венец». Потому не удивительно что за спиной святой Терезы появляется чудовищный герцог Альба (о «заслугах» которого повествует трагедия Гёте «Эгмонт») а за святыми подвижниками начиналось сожжение ведьм, а за спиной так высоко рассуждающей Нателлы — Дугин с его сакраментальным «убивать, убивать и еще раз убивать». Нарушение равновесия — вне зависимости от того в какую сторону происходит это нарушение, всегда чревато катастрофическими последствиями.
Впрочем, утверждая ответственность иудео-христианской парадигмы за диссоциативный и дуалистический миф, следует признать что в самом начале, внутри христианской культуры с её непримиримым дуализмом, существовала внутренняя оппозиция на которую опирался Юнг.
К такой оппозиции может быть причислен Ориген, признанный еретиком за идею искупления Сатаны. Для фарисеев того времени было немыслимо что в конечном счете » «После многих веков и одного восстановления всех вещей Гавриил будет подобен дьяволу, Павел – Каиафе, а девственницы – проституткам», забыв что исходный евангельский посыл заключался в том, что «Иисус пришел не к здоровым но к больным». Идея искупления Сатаны, переосмысления роли Иуды, раз за разом возрождалось среди наиболее совестливых и последовательных мистических христиан, понимавших невозможность совмещение доктрины всеблагого бога и вечных мучений.
Примером развития нонконформисткой теологии Оригена, является гениальный русский поэт Максимильян Волошин, который сформулировал свое кредо веры в известном стихотворении «Два грехопадения»
Мир знает не одно, а два грехопаденья:
Грехопаденье ангелов и человека.
Но человек спасен Голгофой. Сатана же
Спасенья ждет во тьме. И Сатана спасется.
То, что для человека сотворил Христос,
То каждый человек свершит для Дьявола.
В мире дело идет не о спасеньи человека,
А о спасеньи Дьявола. Любите. Верьте.
Любите Дьявола. Одной любовью
Спасется мир. А этот мир есть плоть
Страдающего Сатаны. Христос
Распят на теле Сатаны. Крест – Сатана.
Воистину вам говорю: покамест
Последняя частица слепого вещества
Не станет вновь чистейшим из сияний,
«Я» человека не сойдет с креста.
Зло – вещество. Любовь – огонь. Любовь
Сжигает вещество: отсюда гарь и смрад.
Грех страден потому, что в нем огонь любви.
Где нет греха, там торжествует Дьявол.
И голод, и ненависть – не отрицанье,
А первые ступени любви.
Тех, кто хотят спастись, укрывшись от греха,
Тех, кто не горят огнем и холодом,
Тех изблюю из уст Моих!
Мы должны подчеркнуть, что идеи высказываемые Волошиным в этом стихотворении не являются «проходными» но раз за разом повторяются в его творчестве. Например, в поэме «Путями Каина», Волошин высказывает свой вариант категорического императива под которым не задумываясь подписались бы Юнг и Эдингер:
«Все зло вселенной должно, в себя принять, собой преобразить».
Этот момент «принятия зла в себя» был ключевой идеей волошинской «Мистерии полуденного солнца», регулярно разыгрываемой им в Коктыбели. Большинство гостей Волошина рассматривали это как игру — встать под полуденное солнце, но для Волошина, миг полдня (время полуденных демонов) было как раз тем мигом, когда тень не отбрасывалась вовне, а оказавалась как бы включена в суть субъекта. Волошин понимает что только жутковатый опыт принятие тени внутри, ассимиляции тьмы, позволяет достичь той целостности которую Юнг позднее определит как Самость. В противном случае, человек обречен на дурную бесконечность люциферически-ариманического круга, взлетая в люциферовом экстазе к высотам духа, и отбросив тяжелую хтоническую тень вместо её интеграции, на следующем этапе, субъект обречен упасть в грязь ариманического элемента, в котором как раз дух оказывается порабощен некогда отброшенной им тьмой. Такая судьба безусловно ожидает и Сперанскую, и всех кто следует обманным болотным огням, романтической доктрины отторжения тени, в ядре которой остается зловещее очарование насилием.
Не случайно, главной претензией Сперанской к Эдингеру является включение в сакральную орбиту Всех и Каждого. Воистину, это ключевая идея не только Эдингера но и самого Юнга — каждый кто еще способен думать и чувствовать, должен рассматривать свою жизнь в русле предвечной игры мифа, и открыть внутреннюю бесконечность в себе. Неважно говорим мы о великих поэтах или о «продавщице мороженного» (какая наглядная теневая фигура) при наличии психологической потребности в мифе, миф должен быть пережит не как нечто внешнее, но как базовая матрица души. В этом и состоит сущность арехтипа Прометея, который упомянут в критической статье — передача олимпийского огня сознания, духа и мифа всем и каждому, кто испытывает желание его взять. Именно поэтому Прометей как мифологическая фигура столь тотально ненавидима большинством традиционалистов, предпочитающих традиционное общество в которых они, как узкий круг будут наслаждаться потреблением материальных и духовных благ, а все остальные — ползти в грязи точно земляные черви.
Ошибка Сперанской заключается в том, что она рассматривает мифологию как некую несуществующую привелегию для избранных, в то время как миф — это та естественная и абсолютная матрица из которой произрастает абсолютно все — от великого поэтического откровения до шизофренического помешательства, от высшего таинства причастия до рекламного слогана. «В кого ты стреляешь, ведь кроме бога здесь никого нет» говорит БГ подразумевая универсальность и всеохватность мифологической и архетипической матрицы.
Разумеется это не просто интеллектуально философская ошибка. Это почти гностическая ошибка, ошибка как отдельная метафизическая единица, корнем которой является состояние называемое Юнгом «Эго-Инфляция» а в простонародье — Гордыней. Глубинная психология учит нас что в ядре каждой гордыни лежит глубинная и скрываемая от самого себя сомнение, уязвимость позиции, еще не в полной мере укоренненной в своей ценностной системе, и испытывающей атаки со стороны бессознательной тени. Можно признавать тень, как «жало в плоть» и тогда из тени может родиться некая мудрость, а можно отбрасывать тень на «продавщиц мороженного» оскверняющих любимых богинь, и тогда рано или поздно это приведет к психологической катастрофе.
Захваченность дуалистической моделью это переходный этап, естественный в точке смены идентичности. Принимая новую идентичность, индивид переживает окружающий его мир, как абсолютно враждебную систему, стремящуюся насильственно вернуть его к предыдущей идентичности. Из такой экзистенциальной неустойчивости и рождается героический миф, вечной борьбы света и тьмы. Однако, более зрелое и устойчивое сознание склоняется скорей к циклической модели в которой противоположности находятся не столько в состоянии войны сколько в состоянии игры, танца или взаимообмена.