Как програмы мозга управляют его “железом”

Роберт Антон Уилсон.

Как програмы мозга управляют его “железом”

Как знает каждый пользователь компьютера, программное обеспечение способно изменить функционирование аппаратных средств радикальным и иногда даже поразительным образом. Первый Закон Компьютеров — столь древний, что некоторые датируют его тёмными веками правления Ктулху, когда по земле ещё бродили Линдон Джонсон и гигантские рептилии — кратко поясняет нам: “Garbage In, Garbage Out” (сокращённо — GIGO). Неверная программа гарантирует неверные ответы. С другой стороны, верная программа “решит” ранее неразрешимые задачи таким способом, который покажется “чудом” большинству одомашненных приматов на этой примитивной эволюционной ступени.

Я предполагаю, что в общем и целом основное программное обеспечение, используемое человеческим мозгом, состоит из слов, метафор, скрытых метафор и лингвистических структур. Я также предполагаю (и постараюсь здесь продемонстрировать), что гипотеза Сапира-Ворфа-Коржибски, как её называют социологи — “Изменение языка способно трансформировать наше восприятие вселенной” — становится интуитивно очевидной после простого эксперимента по изменению “прошивки” мозга посредством изменения структуры нашего языка.

Человеческий мозг называли “трёхфунтовой вселенной” (Джудит Хупер), “заколдованным ткацким станком” (Чарльз Шерлингтон), “биокомпьютером” (Джон Лилли), “ульем анархии” (Бернард Вольф), “интеллектуальными кишками” (“де Селби”), и так далее, но как бы его ни называли, он остаётся самым мощным обработчиком информации на этой планете. Мозг, как и ваш настольный компьютер, не получает данные в необработанном виде. Он получает данные, которые были подготовлены для получения, и обрабатывает их согласно программному обеспечению (“прошивке”), которое было в него заложено.

Посмотрите на эти колонки простых и понятных предложений — можете ли вы увидеть большую структурную разницу между Колонкой 1 и Колонкой 2, рассматриваемыми в качестве “прошивки” для человеческого мозга?

Первая колонка состоит из выраженных простым языком заявлений, общеупотребительных для этой суеверной и варварской стадии эволюции на Земле. Все эти заявления подразумевают под собой картину мира, которую философы называют “наивным реализмом” — веру в то, что “где-то” существует что-то, называемое “реальностью”, существует вне нашего мозга и может напрямую восприниматься нашим мозгом. Учёные, как и философы, в настоящий момент соглашаются в том, что такой “реализм” можно назвать только “наивным”, потому что два разных человека никогда не будут воспринимать одну и ту же “реальность” — этот факт признан психологией восприятия, общей психологией, социологией и прочими дисциплинами. На деле, даже разные животные не будут воспринимать одну и ту же “реальность” — у каждого вида есть свой umwelt, туннель реальности, созданный из сигналов, которые могут быть поняты и осмыслены мозгом представителя данного вида. И, что хуже, у инструментов тоже есть разные “реальности”, как явно демонстрируют нам общая теория относительности и квантовая механика.

Как подчёркивали Нильс Бор, Перси Бриджман, Бертранд Рассел, граф Альфред Коржибски и прочие, утверждения из Колонки 1 не только “игнорируют” экспериментально подтверждённую относительность восприятия, но также скрыто указывают нашему мозгу “игнорировать” или забыть эту относительность, если мы о ней когда-либо знали, или же стараться вообще её не замечать. Коржибски отдельно заостряет внимание на том, что эти “аристотелевы” предложения работают как программное обеспечение, старающееся запрограммировать нас на догматизм, неоправданную самоуверенность и нетерпимость.^[1]

В сравнении с этим колонка 2 состоит из параллельных заявлений, переписанных на языке “Язык-прайм” или “Я-прайм”, основанном на работах Альфреда Коржибски и предложенном для научного использования такими авторами, как Дэвид Бурланд и Эдвард Келлогг. “Я-прайм” содержит по большей части тот же лексикон, что и стандартный язык, но при этом изоморфен квантовой физике (и вообще современной науке) ввиду первоочерёдного отказа от аристотелевского оборота “является”, а также переформулирования каждого утверждения феноменологически в терминах сигналов, полученных телом или инструментом, перемещающимся во времени и пространстве.

В частности, утверждение “электрон является волной” задействует аристотелевское “является” и, таким образом, вводит противоречащую опыту идею о том, что мы можем познать лежащую внутри “основу” или “природу” электрона. “Электрон выглядит, как волна, когда регистрируется инструментом” переформулирует предложение с обычного языка в “Язык-прайм”, отказываясь от “является” как определения идентичности и возвращает нас к аккуратному сообщению о том, что в действительности случилось во времени и пространстве, а именно — что электрон был захвачен некоторым инструментом, чтобы быть отображённым в некоторой форме представления.

Заметьте (и, пожалуйста, постарайтесь запомнить), что утверждения “электрон является волной” и “электрон является частицей” создают противоречие, и исторически приводили к дебатам и порой даже ожесточённым ссорам (например, “я не называл коллегу болваном, я назвал его законченным идиотом”). С одной стороны, эти аристотелевские ложные утверждения (плохие программы), пытавшиеся сказать о том, чем электрон “является”, внешне подтверждали мнение о том, что физика может быть выражена в терминах почти сюрреалистских парадоксов. Например, внутри той самой аристотелевской логическо-лингвистической структуры многие физики 1920-х — 1930-х годов начинали утверждать, что “вселенная нелогична”, “вселенная не имеет смысла” и так далее.

С другой стороны, как первым заметил нобелевский лауреат, датский физик Нильс Бор, альтернативы из “Я-прайма” — “электрон выглядит как волна, когда регистрируется инструментом” и “электрон выглядит как частица, когда регистрируется инструментом”, выглядят не контрадикторно, а комплементарно. Они не приводят к дебатам и ожесточённым ссорам, не изображают мир странным или нерациональным и (не по случайному совпадению) просто сообщают, что на деле случилось во времени и пространстве проведённых экспериментов.

Хоть Бор и не формулировал “английского-прайм” — или даже “датского-прайм”, раз уж он обычно писал и, возможно, думал на датском — основу “Я-прайм” можно увидеть в его Принципе Дополнительности и Копенгагенской интерпретации физики, созданных в соавторстве с учениками в 1926-1928 годах.

Американский физик и нобелевский лауреат Перси Бриджман, во-первых, обобщил подход Бора, выразив конкретный принцип: научные предположения должны быть выражены в терминах проведённых операций. Если мы будем неукоснительно соблюдать это правило, мы рано или поздно обнаружим, что пишем на “английском-прайм”, если английский является нашим привычным языком, или на “французском-прайм”, если мы обычно пишем по-французски, и так далее. Мы заменим устаревшие аристотелевские программы на современное научное ПО. И тогда мы сможем запрограммировать наш мозг иным образом, сформулировать иные мысли и (почти наверняка) узнать о разных восприятиях, или стилях восприятия.

Ну и для студентов, изучающих философию — хоть и Бор, и Бриджман черпали немало вдохновения в реальных (и поразительных) экспериментах квантовой механики 1920-х годов, их главными источниками вдохновения, похоже, были философ-экзистенциалист Сёрен Кьеркьегор (в случае с Бором) и психолог/философ Уильям Джеймс, в случае с Бриджманом. Таким образом, логика современной физики, а также “Языка-прайм” не только изоморфна квантовому миру, но ещё и служит естественным способом представления ключевых идей экзистенциализма и прагматизма. Как я уже намекал выше, “Я-прайм” также близок к принципам дзен-буддизма и феноменологической социологии, на которую повлиял радикальный экзистенциалист Гуссерль. Это наводит на мысль о том, что “Я-прайм” может не только разрешить споры внутри науки, но также и оказаться полезным в повседневной жизни — если мы пожелаем мыслить прагматично или экзистенциально, или в терминах пережитых событий во времени и пространстве, нежели метафизически рассуждать о “призраках в машине”, то есть абстрактной сущности внутри кубикоподобных предметов.

На этом месте кто-то уже может начать подозревать, что немалая часть непонимания и замешательства относительно некоторых неаристотелевых систем вызвана тем, что большая часть писателей, не привыкших к использованию “Я-прайма”, обсуждали эти системы на обычном английском языке, внедряя аристотелевы структуры в неаристотелевы данные и, таким образом, порождали хаос и бесконечные парадоксы. И снова, “Garbage In, Garbage Out”. Аристотелевы программы не могут преобразовать неаристотелевы данные.

В качестве эксперимента каждый читатель, у которого были проблемы с пониманием квантовой физики, дзен-буддизма, экзистенциализма или феноменологии, должен будет попытаться перечитать книгу по каждой из тем и перевести все предложения с аристотелевым “является” на новые предложения на “Я-прайме”. После чего вы, возможно, разделите мои подозрения, что сложности находятся не в предметах, а в выборе неверного языка для обсуждения этих предметов — неверном ПО для обработки этих данных.

Глядя на следующие два предложения в Колонке 1 — “Джон сонный и несчастный” и “Джон полон радости и хорошего настроения” — мы снова встречаем противоречие, и легко можем заподозрить патологию. Неопытный психиатр, разумеется, может поспешно заключить, что Джон “страдает” маниакально-депрессивным психозом. И, конечно же, менее клинически-ориентированные люди могут столь же поспешно решить, что один набор сообщений был вызван беспечностью обозревателя или откровенной ложью, а противоположный принять в качестве непреложной истины. Это может привести к оживлённым спорам или даже к ссоре на почве того, каким же человеком Джон “на самом деле является”.

(Читателю, как и мне, может показаться забавным, что все подобные ссоры — каким человеком “на самом деле является” Джон, или какая Мэри “на самом деле” женщина — случаются каждый день в нашем всё ещё средневековом обществе, даже несмотря на то, что менее чем один спорщик на тысячу осознаёт зависимость подобных споров от философии Аристотеля, а также то, что сам вопрос “чем нечто на самом деле является”, имеет смысл лишь внутри контекста аристотелевых определений “реальности” и “бытия чем-то”).

В переводе на “Я-прайм” — “Джон выглядит сонным и несчастным в офисе” и “Джон выглядит полным радости и хорошего настроения на отдыхе” — предложения не противоречат друг другу, точно сообщают о действительно имевших место наблюдениях во времени и пространстве и напоминают нам, что мы никогда не имеем дело с Джоном как с аристотелевой “сущностью” (“духом” в терминологии Макса Штирнера), мы ощущаем его как некий аспект социального поля; точно так же мы не знаем аристотелевой “сущности” электрона, но знаем лишь аспект инструментальной области.

Здесь нужно сделать ещё одно замечание лингвистического характера. Я по привычке написал “на отдыхе”, потому что провёл несколько лет в Ирландии; а в Ирландии, как и в Англии, люди не уезжают “в отпуск”, люди уезжают “на отдых”. Выбор метафор мне здесь не кажется случайностью. Сказать, что кто-то уехал “на отдых” — это говорить языком рабочего класса, для которого время вне работы выглядит весёлым и радостным; но сказать, что кто-то уехал “в отпуск” — это изъясняться языком класса правителей. Слово “отпуск” имеет тот же корень, что и слово “отпустить”, и отражает то, что видит владелец фирмы, смотря вокруг — пустоту на том месте, где “должен быть” Джон. (Я подозреваю, что владелец явно думает не очень хорошо о профсоюзах и “проклятых либералах” из правительства, заставляющих его платить Джону даже тогда, когда он “отпущен”.)

Я оставлю здесь задачку для читателя: говорят ли ирландцы и англичане на языке рабочего класса потому, что у них было несколько социалистических правительств, или же у них было несколько социалистических правительств, потому что они научились говорить языком рабочего класса? А также: потому ли у США, единственной страны из прочих индустриально развитых, никогда не было социалистического правительства, что тут говорят на языке Правящего Класса, или же тут говорят на языке Правящего Класса, потому что тут никогда не было социалистического правительства?

Двигаемся дальше: хоть выражение “первый человек ударил второго ножом” и не содержит прямого аристотелевского “является”, оно всё же поддерживает аристотелево допущение о том, что мозг напрямую воспринимает и осмысляет “объективную реальность”. Отказываясь от этих программ средневекового монаха и пробуя современный научный подход, мы получаем перевод на “Я-прайм”: “первый человек, как мне показалось, ударил второго человека предметом, выглядевшим как нож”. Это аккуратнее передаёт деятельность мозга как инструмента во времени и пространстве, избегает аристотелевского догматизма, определяет наше программное обеспечение в терминах операций и феноменов — и, помимо этого, может отделить нас от традиционного стыда изучающих психологию, если мы окажемся на уроке, преподаватель которого проводит на нас один известный эксперимент. В ходе этого эксперимента один человек замахивается на другого, не ударяя и не раня его, и держит в руке банан, а не нож. Большинство учеников в большинстве случаев проведения этого эксперимента видят нож, а не банан. (Ещё одна причина сомневаться в аристотелевых программах: восприятие и выводы смешиваются столь быстро и влияют друг на друга столь сильно, что их не представляется возможным разделить.) Вместе с “Джоном-на-работе” и “Джоном-на-отдыхе”, это ярко иллюстрирует применимость “Я-прайма” вне физики в нашей повседневной жизни. Также это должно прояснить тот факт, что программное обеспечение аристотелевых структурных допущений, выраженных на стандартном английском, несомненно, программирует мозг на сбои — “Garbage In, Garbage Out”. (Дальнейшие иллюстрации того, как мозг, работающий на аристотелевых программах, населяет мир галлюцинациями и проекциями, можно увидеть в моих книгах “Прометей восставший: Квантовая психология”, “Новая инквизиция” и прочих.)

Похожим образом, “скрывшаяся с места ДТП машина — синий Ford” выглядит неадекватным и устаревшим аристотелевым ПО — как могли с болью убедиться многие свидетели в ходе перекрёстных допросов в суде. Перевод на язык современных программ посредством “Языка-прайм” — “насколько я помню, скрывшаяся с места ДТП машина выглядела как синий Ford” — лишит юристов немалого количества веселья в их жизни, но выглядит более гармонично сочетающимся с современными знаниями о нейрологии и психологии восприятия.

И снова, фраза “это фашистская идея” содержит в себе аристотелево программное обеспечение, ненаучным образом исключает инструмент из сообщения и увековечивает внутри себя догматизм и нетерпимость. В переводе на пост-квантовый язык программ “Языка-прайм” она превращается в “мне это кажется фашистской идеей”, и научно обозначает инструмент, использованный для регистрации данных — в данном случае, оценочный аппарат мозга говорящего. Ещё раз заметьте, что утверждение “это фашистская идея” противоречит утверждению “это не фашистская идея” и провоцирует ссоры (в которых каждая сторона склонна приходить к выводам, что оппоненты “являются” проклятыми идиотами или ещё чем похуже). “Мне это кажется фашистской идеей” не противоречит утверждению “мне это не кажется фашистской идеей” и просто отмечает тот факт, что пространственно-временные траектории двух мозгов, подобных двум эйнштейновским инструментам, выдают разные прочтения одних и тех же событий во времени и пространстве.

Наш следующий пример — “Бетховен лучше Моцарта” — может нагляднее для большинства людей продемонстрировать разницу между аристотелевыми и пост-квантовыми программами. Будучи сформулировано стандартным английским языком, это утверждение подразумевает (если проанализировать его философски), что существуют внутренние сущности, “природы” или “духи” в музыке Бетховена и Моцарта, и что дух музыки Бетховена “действительно лучше” духа музыки Моцарта. Поскольку мы не можем найти таких “духов” во времени и пространстве, спор на эту тему, сформулированный посредством таких программ, может продолжаться вечно… или до тех пор, пока кому-нибудь не наскучит настолько, что он предпочтёт заглушить инструменты, чтобы спорщики замолчали.

Перевод на “Я-прайм” — “Бетховен нравится мне больше, чем Моцарт” аккуратно сообщает нам о серии событий во времени и пространстве, а именно — о процессах наслаждения в мозге говорящего. Это не противоречит альтернативному сообщению другого человека — “Моцарт мне нравится больше, чем Бетховен”, и оба сообщения могут с пользой для дела быть классифицированы как комплементарные, в том смысле слова, в котором его понимал Нильс Бор.

Здесь я не могу не сделать небольшое отступление. Хоть я и только читал, а не слушал, бесконечные споры между фанатами Моцарта и поклонниками Бетховена, однажды я всё же услышал такой средневековый спор в духе Фомы Аквинского, только о композиторе по имени Бела Барток. Это было в ресторане ирландского города Дун-Лэарэ, и двое спорщиков-англосущностей (я изобрёл это слово, чтобы избежать человеческого шовинизма, подразумеваемого в слове “англичане”) в ходе дебатов становились всё горячее и враждебнее. Англосущность мужского пола настаивала, что музыка Бартока “на самом деле является” шумом, мусором и хламом, и так далее. Англосущность женского пола, напротив, утверждала, что музыка Бартока “на самом деле является” экспериментальной, удивительно новой, восхитительной и так далее. Мне было мучительно трудно удержаться от того, чтобы подойти к их столику и объяснить им основы “Я-прайма”. Думаю, главная причина того, что я всё же удержался от соблазна, лежит в большом и часто повторявшемся личном опыте, убедившем меня в узнаваемости американского акцента англосущностями, как только они его слышат; и большинство из них “знают”, или считают, что знают, что любой американец — или какая угодно не-англосущность — “на самом деле” туп и бескультурен в сравнении с любой англосущностью, а посему они бы меня просто не послушали. Такие англосущности хорошо научились выглядеть одновременно вежливыми и скучающими, когда им приходится не слушать то, что говорят не-англосущности — как ирландцы, индусы, африканцы и многие другие замечали и до меня.

И, наконец, фраза “это сексистский фильм” содержит в себе аристотелевскую метафизику, подразумевающую “сущность” или “дух” внутри фильма. Перевод на “Я-прайм” — “Этот фильм мне кажется сексистским” — включает в сообщение наблюдателя и инструмент (мозг наблюдателя) и программирует мозг посредством современного, а не средневекового, ПО. И опять же, “это сексистский фильм” противоречит утверждению “это не сексистский фильм”, в то время, как “этот фильм мне кажется сексистским” не противоречит утверждению “этот фильм мне не кажется сексистским”, а дополняет его.

(Так и хочется добавить, что все эти ставшие правилом хорошего тона дебаты о сексизме “в” фильмах выглядят всего лишь “интеллектуальной” сублимацией более старых и грубых споров, доживших до наших дней в более примитивных местах типа арканзасского Литл-Рока или конгресса США — споров о наличии “непристойности” “в” фильмах. “Я-прайм” убирает фанатизм из таких споров, удаляет аристотелевскую метафизику и помещает нас обратно в феноменологический мир того, как каждый отдельный мозг обрабатывает свой опыт во времени и пространстве.)

Мне здесь кажется уместной ещё одна иллюстрация к этим принципам. Однажды, когда я выступал перед Ирландской Ассоциацией Научной Фантастики в Тринити-Колледже Дублина, меня спросили: “Верите ли Вы в НЛО?” Уклоняясь от соблазна выдать тираду о недостатках бинарной логики “веры” и преимуществах современной логики вероятностей и процентов, я просто ответил: “Да”. Человек, задавший вопрос, после этого вошёл в раж и начал долгий спор о том, что НЛО “на самом деле являются” редкими метеорологическими явлениями под названием “ложные солнца”. На что я дал простой ответ, что он, как мне кажется, тоже верит в НЛО. После чего собеседник распалился ещё больше и стал усиленно отрицать, что в них “верит”, даже несмотря на то, что секундами ранее он спорил о том, что 1) НЛО существуют и 2) он знает, чем они “на самом деле являются”.

Эта история забавляет меня, потому что я читал немало литературы о спорах на тему НЛО, и практически все эти споры для меня выглядят ограниченными аристотелевой “прошивкой” мозга спорщиков. Так называемые “скептики” с той же точностью могут называться “верующими”: просто они верят в иные модели, нежели у так называемых “сектантов”, или еретиков. “Скептики” верят, и очень горячо верят, что “все” НЛО могут быть идентифицированы как “на самом деле представляющие из себя” обычные галлюцинации, или обманы зрения, или ложные солнца, или тепловые инверсии, или метеозонды, или планета Венера, и так далее. “Сектанты” или еретики верят (некоторые столь же догматично, как и “скептики”, некоторые, на удивление, колеблясь), что “все” — или только некоторые — НЛО могут быть космическими кораблями, или машинами времени, или секретными оружием (США, России или гипотетического выжившего нацистского подполья), или необычными галлюцинациями, и так далее. Среди выбравших модель “необычных” галлюцинаций доктор Карл Густав Юнг выдвигал идею о том, что НЛО выражают эволюционно значимые извержения новых энергий из “коллективного бессознательного”, а доктор компьютерных наук Жак Вале спорил о том, что НЛО были созданы посредством манипуляций над мозгом со стороны некого неопознанного и неразборчивого в средствах разведывательного агентства; и доктор Майкл Персинджер утверждал, что НЛО происходят из энергетических всплесков внешнего мира — приводящих к странным свечениям (возможно, это шаровые молнии), прыгающей мебели, сбоям электрооборудования — а также изменяющим мозговые волны настолько, что это приводит к галлюцинациям уже из мира внутреннего.

С точки зрения аристотелевского программного обеспечения, важным вопросом будет выбор, в какую из этих конфликтующих моделей “верить”. С точки зрения пост-квантового ПО, важным выглядит вопрос не “веры” в какую-либо модель, а оценки (насколько это возможно) того, насколько вероятной выглядит та или иная модель в данном случае или наборе случаев. Пост-квантовые программы, возможно, также будут склонять нас к принятию Принципа Дополнительности Бора, а также к принятию разных моделей для разных случаев, разных событий пространства и времени.

Достаточно вероятным выглядит предположение о том, что преобладание аристотелевых программ в большинстве мозгов на этой стадии эволюции является причиной вездесущего преобладания догматичной веры в ту или иную модель НЛО как среди “скептиков”, так и среди “сектантов” — а также объясняет относительную редкость многомодельного правдоискательства.

И ещё более спорная иллюстрация к программному обеспечению мозга в действии: в 1960-х годах в Чикаго я знал одного пацифиста, Джеффри Стюарта, проводившего большую часть своего бодрствования, бродя по улицам и раздавая антивоенные брошюры. Какие-то из этих листовок Джеффри написал сам, остальные были написаны другими людьми, но выглядели пригодными к распространению согласно стандартам Джеффри. И тем не менее, Джеффри не распространял чьих бы то ни было брошюр без предварительной “корректуры” их согласно своему собственному программному обеспечению (или туннелю реальности, или семантической системе). В частности, он ставил знаки вопроса перед и после всех слов, как ему казалось, подразумевавших грязные и необоснованные допущения. Больше всего Джеффри, кажется, досаждали слова “мы” и “наше”. Если бы вы получили листовку авторства, например, Ноама Хомски или Дэйва Деллинджера, после редактуры Джеффри, вы бы увидели предложения вроде этих (я пересказываю по памяти, но я верю, что мне удалось передать дух Критики Языка в исполнении Джеффри):

“… и? наши? налоги идут на сожжение младенцев напалмом…”

“…защитить? наши? жизненные стандарты…”

“…эти зверства? что мы? творим…”

“… и что, в конце концов, мы? делаем? во Вьетнаме?”

Похоже, что аристотелево “является”, обозначающее идентичность, не может считаться единственной ошибкой в программах нашего мозга. Вопросительные знаки Джеффри Стюарта привели меня к пересмотру моих собственных программ. Когда я услышал, как мистера Рейгана называли “нашим президентом”, я подумал, как Джеффри написал бы “наш? президент”, и тогда, конечно же, я вспомнил, что менее двадцати пяти процентов обладателей избирательного права выбрали мистера Рейгана, остальные же семьдесят пять с лишним процентов или проголосовали за кого-то другого, или же выразили скептицизм и/или презрение, не голосуя вообще.

На этом месте мне кажется целесообразным процитировать Коржибски: “Я сказал то, что я сказал, и не говорил того, чего я не говорил.” Например, некоторое время назад я поставил небольшую ловушку для беспечных и идеологически пристрастных читателей, указывая на то, что в определённом контексте слово “сексизм” должно использоваться только в отношении оценочных процессов в мозге говорящего. Из этой экзистенциалистско-феноменологической (или операционалистской) прописной истины некоторые читатели, возможно, сделали неаккуратный вывод: “Этот автор отрицает, что любые проявления сексизма вообще существуют в объективном мире”. И снова неверные программы приводят к искажению сигналов.

В моих замечаниях ничто не подразумевало под собой, например, что использование слова “сексизм” для описания компании, платящей женщинам менее пятидесяти процентов от заработной платы сравнимых по квалификации мужчин, должно относиться только к оценочной активности мозга комментатора. Скорее наоборот. Операционалистский подход здесь будет таким: соотнести слово “сексизм” с экономическими данными, демонстрирующими измеримое существование разницы в оплате.

Старый пример из мира физики для прояснения: если брусок железа имеет измеримую температуру в 98 градусов по Фаренгейту, какого результата вы будете ожидать от измерения температуры электрона в этом бруске?

Если вы наугад предположили, что и там будет 98 градусов по Фаренгейту, вы, похоже, используете неверное программное обеспечение. Если вы сказали, что вопрос не может быть разрешён без дополнительных данных, я подозреваю, что у вас всё ещё не вполне верная “прошивка” для этого теста.

Некоторые книги скажут вам, что “у электрона нет температуры”. Говоря аккуратнее, я считаю, что мы можем определить научное значение слова “температура” на молекулярном уровне или выше, но на уровне ниже молекулярного у этого слова нет смысла. Температура — это измерение движения молекул и, таким образом, оно не может осмысленно применяться для субмолекулярных процессов.

Таким образом, сказать, что разговоры о “сексизме” должны рассматриваться операционно, с отсылкой к оценочным процессам мозга, когда мы говорим об искусстве, не означает, что слово “сексизм” всегда обозначает только эти внутренние вопросы. Это схоже с ситуацией из мира физики, когда слово “температура” обозначает молекулярное движение, выраженное в имеющих смысл утверждениях, и теряет любой смысл, когда некто пытается применить его к субмолекулярным явлениям.

Подытоживая, я хотел бы снова заметить, что эти аргументы за пост-квантовое программное обеспечение (языковые структуры) применимы и имеют практическое значение как в науке, так и вне науки. Передовые достижения философии — всё, что может быть классифицировано как “пост-ницшеанское” — выражают схожую борьбу против чем дальше, тем более очевидных сбоев в аристотелевых категориях; мы можем обнаружить, что это признаётся такими явно противостоящими группами, как языковые аналитики из Кембриджа и парижские ситуационисты. Современная литература в своём наиболее живом и изобретательном проявлении — я говорю о Джойсе, Паунде, Борджесе, Фолкнере, Бекетте, О’Брайене, Уильямсе, Берроузе, Гинсберге — описывает серию стратегий того, как вырваться из аристотелевых “прошивок” нашей культуры путём создания неаристотелевых лингвистических таблиц. Современная живопись начала принимать неаристотелевы черты ещё с 1907 года, и примерно в то же время аналогичное произошло и с музыкой. Пока мы остаёмся под властью гипнотического транса аристотелева языка, мы изолируем себя не только от науки, но и, как я уже намекал, от таких экзотических и интересных систем, как буддизм, а также от самой живой и инновационной части нашей современной культуры в целом.