Александр Рычков
Шалтай-Болтай как постгностический Ludi magister.
Разминка в потоке гностического сознания по Жилю Делёзу:
Заметки гностика к книге: Делез Жиль. Логика смысла.- М.: Раритет, 1998 г.
Он любил говорить, что русские имеют врожденную склонность к гностицизму без гнозиса (Высшего знания) и используют любую возможность, только чтобы не знать — более даже, чем чтобы не делать.Александр Пятигорский «Вспомнишь странного человека…»
Вот так всегда с этими «двоечниками»-гностиками! Уже из самого поспешно приданного первыми отцами церкви их учениям дуалистического определения —проявляется их знаменитая двойственность осознания реальности: то ли мы сознаём вечное в своей душе, то ли Вечная Душа сознаёт нас… И каждое из толкований оказывается неполным. Именно поэтому, чтобы верно расслышать слова древнего предания о Софии и Демиурге, современному читателю требуется некоторая «подготовка ума», которой мы сейчас и займемся.
Есть предание, что в запальчивом диспуте о пользе философского осмысления легенд то ли с Платоном, то ли сДиогеном, то ли с сиракузским сатрапом Дионисием (что менее вероятно, да и не столь важно — дело давно было!), философ Аристипп «нанес удар ниже пояса»: «Кто овладел обычными знаниями,- сказал он,- как вот астрономия, геометрия, математика, не занимаясь при том философией, тот уподобился женихам Пенелопы, которые соблазнили её служанок-рабынь, но не вступили в брак с самой госпожою!». Мы собираемся зайти ещё дальше, и признать, – конечно же, только на время обсуждения гностической картины мира! — своей Госпожой не ту, привычную со школьных времен «Фаллогоцентричную» Фило-софию эллинов.- Философию, на первое место и с заглавной буквы ставящую эгоцентричное «фило». Прообраз нынешнему знаковому: «Я♥@.», где «собака» @, подобно римской цезуре (знак паузы в строфе), отделяет нашу обособленную «центрацию». Но мы далее попробуем поиграть с этой собакой в попытке понимания фило-Софии первохристианского гнозиса, как умаленного любовью поклонения манифестации божественной Премудрости — Софии. Истинной, по мнению гностиков, Госпоже умопостигаемого Неба и тварной Земли, и … несчастной матери зазнавшегося Демиурга, возомнившего себя главным Богом над людьми. Увы, гнозис, как познание гностического мифа, невозможен ни для автора, ни для читателя без перестановки @ ближе к «Я»; без признания за любовью не позитивной характеристики потребительских свойств, но Премудрости Божьей. Эзотерический Гнозис Софии вообще предполагает подстановку @ вместо «Я», что для европейского читателя невозможно. Поэтому для изучения софиологической мифологии более уместным оказывается понятие гностического мировосприятия, как персонификации платоновых Первоидей в Первосущности и гностической сотериологии как освобождающего (от власти Демиурга) знания их драматичной мифоистории. Иначе говоря: как способа достижения гностиками с помощью мифопоэтического знания внутренней свободы от власти вещных симулякров, и как встречи с божественной Первосущностью «Другого Я» внутри самости эго-сознания…
Вот почему изучение гностического мифа требует от человека с современным потребительским сознанием порою мучительной душевной перенастройки. Если она происходит, то узнавание гностических мифов часто сопровождается душевным катарсисом прикосновения к архетипичным истокам истории человечества. И подобно тому, как проход в приличный театр предполагает, кроме настроя, также соответствующее телесное облачение, так и проход к гностическому мифу предполагает подобное облачение душевное. Если же Вы упорно настаиваете на изучении гностического предмета, тогда автор предлагает уговор: вновь вспомнить себя учениками, если и относящимися в школе к чему-то с предубеждением, то не к самому предмету, но, более, к преподавателю, или необходимости его (предмета) зубрежки. Роль автора здесь оказывается схожа с ролью гида на школьной экскурсии, и она предполагает от читателя ответный психологический тренинг: для знакомства в себе с тем духовным Младенцем, для которого – Царствие Небесное, от читателя предполагается призыв того внутреннего Ребенка, что живёт, – по мнению знаменитого транзактного психолога Эрика Берне, – в каждом человеке как его творческое начало. Само возвращение к роли Ученика и оказывается, в таком случае, учебником по предмету, на тему которого проводится экскурсия. Поскольку тренинг наш посвящен более не самому гностическому мифу, а способу его узнавания, как игровому раскрепощению души в потоке сознания. Потому давайте уговоримся условно считать в поле авторского игрового дискурса (несогласными Взрослыми и Родителями, надеюсь, уже самолюбиво отложенный) предлагаемый текст неким Мучебником!
Мучебник – это не просто ежедневно зубримый с муками «требник» ученика. Это символическое слияние в новое: «слово-кошелек», составленное из христианского мифа о мученике, наследующем Царство Божье, и повседневной реальности учебника, какучебной книги. Как предмета для познания актуального предмета знания, необходимого для наследования царства «мира сего» и раз-уменья в потреблении благ земной и небесной «гуманитарной помощи».
Получается, что семантическая логика языковых смыслов составляющих Мучебник частей наделяет всё слово некоей «химической» дифильностью, объединяя «в одном флаконе» горнее и дольнее — в новое, универсальное понятие? Что же это тогда, как не искомый тысячелетиями символ синтеза веры и разума, трансцендентного и имманентного? Давайте сразу с этим разберемся, поскольку как возможно изучать предмет, споткнувшись, словно персонаж Хармса об Пушкина, уже о само его название?
Мучебник — слово с подвохом, «троянский конь». В отличие от замучавшего Алису загадками Шалтая-Балтая – давайте, действительно, стараться вносить в слова ясность. «Имяслов» Шалтай-Балтай оказался истинным Мастером Игры, Ludimagisterимен как слов, и мог на них покупать для Алисы вещи в товарной лавке Овцы. Мы ещё встретимся «по ходу пьесы» с этим презрителем ценностей как будто «определяющей человеческое бытиё» реальности словесных означающих вещей. Ведь отсюда остается лишь один шаг и до гностической надменности к вещам как означаемым. Дело в том, что Шалтай-Болтай своим небрежением к устоям Страны Чудес «с головой выдаёт»и свои оккамовско-номиналистские и свои гностические корни. Он предстает учительствующим философом-семантиком и столпником («сидел на стене») равно для девочки Алисы и «князей мира сего», сказочных Короля и Королевы. Подобно Диогену, с фонарем явившемуся на Агору искать человека, Шалтай однажды заявляется со штопором к Королеве, чтобы найти в её замке бегемота. Подобно кэрроловскому поединку льва с единорогом, бегемот возвращает нас к библейским истокам гностической мифопоэтики, так что, намереваясь изучить гностический миф, нам также не мешает поучиться у Шалтая.
Этот мастер семантем и игрок в слова сделалих изнаночную и лицевую стороны неразличимыми, словно перетекающие одна в другую поверхности ленты Мебиуса. Само понятие слова-кошелька, в котором спрятано больше одного слова, и которым мы определили мучебник, было взято классиком французского постструктурализма Жилем Делезом (Делез Жиль Логика смысла. Фуко Мишель THEATRUM PHILOSOPHICUM.- М.: Раритет, 1998 г.) из другой известной сказочной повести Л. Кэрролла – о Сильвии и Бруно. Там как раз описан такой n-мерный кошелёчек Фортуната…. Да и в русском академическом переводе «Алисы в Зазеркалье» (Н. М. Демурова, 1991) у Шалтая звучат подобные слова: «Хливкие» – это хлипкие и ловкие. “Хлипкие” значит то же, что и “хилые”. Понимаешь, это слово как бумажник. Раскроешь, а там два отделения! Так и тут – это слово раскладывается на два!».
Так что в постструктурализме слово-бумажник – вполне научный термин. Он обозначает эзотерические слова с функцией дуального опосредования, коннотирования и порождения продолжения, множественности интерпретаций в двух реальностях как дизъюнкции серийности. По Ж. Делезу:
«Прежде всего они определяются тем, что сокращают несколько слов и сворачивают в себе несколько смыслов («злопасный» = злой + опасный) … Комментируя первое четверостишие «Бармаглота», Шалтай-Болтай приводит в качестве примеров слова-бумажники: slity («хливкие» = хлипкие-ловкие), mimsy («мюм-зики» = хрупкие-маленькие)…Минуя особые случаи, мы открываем общий закон слова-бумажника, согласно которому мы всякий раз извлекаем из такого слова скрытую дизъюнкцию. Так, для слова «злопасный» (злой + опасный), «если вы склонны хоть чуть-чуть к «злой», то вы скажете «злой-опасный», если же хоть на волосок вы склоняетесь к «опасный», вы скажете «опасный-злой». Но если вы обладаете редчайшим даром — совершенно сбалансированным разумом, — то вы скажете «злопасный»». Итак, необходимая дизъюнкция — не между злым и опасным, ибо каждый их них может быть тем и другим сразу. Скорее, дизъюнкция присутствует между злой-и-опасный, с одной стороны, и опасный-и-злой, с другой».
Жак Деррида сказал бы, имея в виду сбалансированность, что в таком слове отсутствует центр тяжести смысла на одной из частей, здесь нет центрации как акцентуации. Именно на это важное свойство выходящего из диалектики бинарных оппозиций гностического мышления мы ранее обратили внимание читателя в графеме «Я люблю философию».
Интересна попытка описания Шалтая-Болтая с точки зрения негативной теологии. Он не деятельностен по отношению к предметному миру Страны Чудес. Он НЕ участвует в его «социальной» деятельности и НЕ принимает власти над собой его общепринятых норм, окончательно задающих реальность бытия значениями слов. Словом, он отвергает действительность общепринятых значений слов, выстраивая их для Алисы в безупречные бессмысленности нонсенса. Он даже НЕ занят заработком «на хлеб насущный». Отсюда в обывательской среде «забот мира сего» родился широко распространенный превратный образ Шалтая, как пустопорожнего болтуна, надменной «пустышки», радующейся королевскому фавору: мол, король обещал, если я упаду со стены, прислать за мной всю свою конницу и всю свою рать… Более того,в переводе Маршака его имя несет примечательную двусмысленность: болтается не только язык во рту, но и желток в яйце… Но Шалтай просто истинный Мастер Слов, обративший внимание на подлинную власть логических связок над предметным содержанием значений. Слова предстают у Шалтая носителями приданных им «общественным уговором» значений. Он мастер китайского гностического Дао недеяния. Поверивший в означаемые мир подобен индуистской иллюзии майа самого себя, соответствующей гностическому недобытию тварного как дурманящих правил игры всерьёз, данных в Законах отчима-Демиурга. Ведь Демиург, в понимании гностиков, – «дурак», поскольку установленные им для своего мира «правила игры» – дурные и ведущие душу к забвению подлинных смыслов бытия. Об этом Шалтай поёт Алисе «песню про вестника», т.е. про то, как:Послал я весточку рыбешкам: Сказал им: «Все это понарошку»… «Голос Шалтая-Болтая срывался на крик, когда он произносил эти строки и Алиса с содроганием подумала: — Ни за что не буду посыльным!».
Речи Шалтай-Болтая, по словам Ж. Делеза: «Это именно та проверка на знание и вызубренное наизусть — где слова идут вкось, косвенно сметаемые глаголами, — которая лишает Алису самотождественности. Как будто события радуются ирреальности, сообщаемой через язык знанию и личностям. (…) Ибо здесь, в муках парадокса, язык достигает своей наивысшей мощи. Здесь, за пределами здравого смысла, дуальности Кэррола представляют сразу два смысла-направления умопомешательства».
Сам Делез писал это, конституируя оппозицию двух типов детерминации: линейной, предполагающей наличие конкретного смысла в одномоментный срез Эона, и нелинейной, предполагающей перманентное смыслопорождение: во втором случае смысл постижим либо на очень большом по времени и несопоставимо превышающем жизнь человечества количестве срезов, либо из знания логики Становления того, что неподвергаемо логическому объяснению и является нонсенсом в одномоментном хронологическом срезе. Такое знание в рамках нелинейной детерминации вполне сопоставимо со спасительным знанием гнозиса.
Переложим мысль Делеза в наш контекст. Учитель Шалтай, — Болтая, словно чукча, о том, что видит,- предлагает увидеть и найти это вместе с ним. Но, следуя за его парадоксально-дуальным взглядом, где «слова идут вкось»: подобно некоторым английским девочкам, вызубривший благоразумие ученик – теряет себя, познавший же, вослед за словами Шалтая, его мнимость – теряет мир. Но под грамматологически (термин Ж. Дерриды) грамотным бунтом устои рассыпаются, как карточный домик, что и происходит с Алисой в конце сказки. Логически приемлемые Алисой «приличные» правила – на самом деле оказываются истинными нонсенсами! Но именно таким же было и главное открытие гностиков об устоях окружающего их социального мира, основанного на гротескном законодательстве Ветхозаветного Йалдабаота-Демиурга. И вот, в частности, почему гностическое христианство никак не могло вписаться в требования Константина к имперской религии…
«Парадокс прежде всего — это то, что разрушает не только здравый смысл [bon sens] в качестве единственно возможного смысла [sens unique], но и общезначимый смысл [sens commun] как приписывание фиксированного тождества»,- пишет Делез. Не знающие же и даже не вызубрившие – не услышат ничего, и не только у Шалтая — как прагмативший (т.е. прагматично проглотивший даже историю Мыши, слово авт.) Робин Гусь: «… архиепископ Кентерберийский нашел это благоразумным… — «Что он нашел?» — спросил Робин Гусь. «Нашел это, — отвечала Мышь, — ты что, не знаешь, что такое «это»?» «Еще бы мне не знать, — отвечал Робин Гусь, — когда я что-нибудь нахожу, это обычно бывает лягушка или червяк. Вопрос в том: что же нашел архиепископ?» (Л. Кэрролл «Алиса в Стране Чудес»).
Перед нами встреча высмеиваемой Л. Кэрроллом в качестве прагматичной логики Ставшего, факта, и логики Становления. Существенно, что в мифопоэтической сотериологии и космогонии гностиков обе логики как бы взаимодополняют друг друга в истории о Софии, которая одновременно и уже пребывает в божественном как вечном, и все еще находится, — в данном хронологическом срезе-Эоне,— на пути к Нему…
Ну, теперь, кажется, с определением Мучебника всё становится понятно,- быть может решит вдумчивый читатель. И вновь окажется неправ. Об этой «ловушке» пытался объяснить еще Белый Рыцарь растерявшейся от потока означающих Алисе:
(Белый Рыцарь: ) Заглавие этой песни называется «Пуговки для сюртуков».
–Вы хотите сказать – песня так называется?– спросила Алиса, стараясь заинтересоваться песней.
–Нет,– ты не понимаешь,– ответил нетерпеливо Рыцарь.– Это заглавие так называется. А песня называется «Древний старичок».
–Мне надо было спросить: это у песни такое заглавие?– поправилась Алиса.
–Да нет! Заглавие совсем другое. «С горем пополам!» Но это она только так называется!
–А песня эта какая?– спросила Алиса в полной растерянности.
–Я как раз собирался тебе об этом сказать. «Сидящий на стене»! Вот какая это песня!
Здесь Кэрролл касается парадокса, известного также как парадокс Фреге (его определение читатель может найти в Википедии самостоятельно), и которым, очевидно, «болели» все гностические учения, бесконечно приумножая иерархии небесных эонов Демиурга и плодимых ими всё далее и далее «служебных» сущностей, т.е множивших умопостигаемые эоны до бесконечности… И тем самым отодвигавших в бесконечное Становление Софии, что прямо противоречило апокалиптическому сознанию первых христиан!
Нельзя также не вспомнить здесь соображение средневекового номиналиста (см.Примеч.3) Оккама: “Entia non sunt multiplicanda preater necesitatem” (Сущностей не следует умножать сверх необходимого). Практически это схоластизированное выражение означает: «При изучении вещей и явления необходимо отбрасывать все те предположения, которые излишни для объяснения сущности вещей и явлений». Этот принцип и получил название: «Бритва Оккама» (руководствуясь ею, «отрезают ненужное»), которая наряду с законами сохранения вещества и энергии, энтропии, постулатами Евклида стала неотъемлемым атрибутом рационального и логоцентричного эвристического научного исследования. Как это не парадоксально, но замечание о бессмысленности приумножения сущностей сверх необходимого — фактически повторяет критику усложненной чинами мифологии гностиков со стороны ортодоксальных христианских отцов первых веков. Действительно, где критерий остановки в умопостигании умопостигаемого: в иерархичной множественности миров и их сфер различной материальной природы? Это был сильный аргумент в патристической критике холистической модели иерархии множественных миров в гностическом миросозерцании, подобного ноосферным представлениям современности о самоподобных иерархийных ячейках инфо-биогеоценоза. Антропоцентричный принципдля гностиков состоял в постановке богочеловеческого Духа в центре вселенной: мир Демиурга исчезает вместе с возвратившимися на изначальную Родину жизнетворными искрами Духа, однако это возвращение не быстро, ибо сопряжено с постижением и прохождением гностиками множества фрактальных иерархий… Патристика решает этотвопрос куда доступнее, ставя в центр мира человеческую плоть и ее Воскресение в конце Времен. Что для гностиков выглядело откровенной варварской дикостью, а отнюдь не безумием, с точки зрения логики смысла Жиля Делеза также, вероятно, лишено жизнеспособности: в линейной ортодоксальной сотериологической модели воскрешения душ в своих былых телах отсутствует Становление, как Вечное возвращение своего Другого!
Нельзя не отметить, что в последнее время также происходит постмодернистское переосмысление современного философского и прикладного значения принципа Оккама («бритвы Оккама») с точки зрения Принципа Амакко (анти-Оккама): например, теории Эверетта о «многомирии» (эвереттовский «Фрактал времен», или «хронодендрит», «Древо Времен», «Фрактал Хроноса»и т.п.), как Большая Вселенная, реализующая все возможные варианты движения материи, или «теории параллельных миров в рамках некопенгагенских интерпретаций квантовой механики», которую в последнее время интенсивно обсуждают серьезные физики-профессионалы (Д.Дойч, М.Менский и др.). Главный логический аргумент ранней патристики против гностического учения об ограниченном множестве Эонов Плэромы ныне опровергается в виде сформулированного в Средние века принципа именно исходя из представлений о фрактальной и иерархийной природе мироздания!
Впрочем, для нашего линейного «среза» Хроноса — никто не оспаривает важности постулированного Оккамом принципа в нашей жизни. Со средних веков иронию вызывает лишь его необузданно навязчивое, подобно симулякрам, применение. Немедленно вспоминается из «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле: «Тогда как раз начали пристегивать штаны ккуртке, анекуртку кштанам, что, как убедительно доказал Оккам вкомментариях кExponibilia, магистра Шаровара, противоестественно».
Doctor invincibilis,— непобедимый доктор, — также решительно провозглашал номинализм (реальное существование единичных субстанций, анеобщих понятий), — сторонником которого был и «доктор математики» Л. Кэрролл. Здесь следует пояснить, что когда автор в логико-семантических рассуждениях упоминает гностические корни «человека-яйца» (т.е. Шалтай-Балтая),— имеется в виду не мифологическая, а гносеологическая традиция учений, смеющих подвергать ортодоксальныехристианские представления о картине мира и Боге последовательной негации. Известно, что за это Оккам был отлучён от Церкви и был вынужден бежать от преследований. Мало известно, однако, что он такжеотстаивал и теорию двойственной истины,разделяющей теологию ифилософию, поскольку истинное водной области может быть ложным вдругой. Вот эту-то сторону его учения, признающего иные закономерности при соприкосновении с «трансцендентной реальностью», в последующие века ретивые натурфилософы как-то подзабыли. И действительно, современная математика и физика уже давно опровергла, конечно, не сам принцип Оккама, семантически необходимый познанию, но его универсалистскую аргументацию именно в области «тонких струн» структуры мироздания. А вместе с утратой «непробиваемого» обоснования, для современного философского дискурса утратилась и его догматичная универсальность, как «первого среди равных».Так, Оккам утверждал: «Если бы универсалии (роды), которые общи всем вещам, были сами вещами, то одна вещь должна была бы присутствовать во многих вещах одновременно, что невозможно».Однако, снежинки за окном, деревья и звезды говорят нам об обратном, поскольку содержат в себе фрактальные, т.е. самоподобные структуры, на изучении которых, кстати, «анти-оккамовской» наукой был создан принцип голографии. Понятие фрактала, «когда одна вещь должна присутствовать во многих» — стало сегодня одним из основных и в философии постмодернизма, и в ноосферной экологии… В этом контексте парадоксальным и остро злободневным оказывается афоризмХриста: «Отец Мой — виноградарь. Я — лоза, вы – ветви»: Я Есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь. (Иоанн 15: 1). Я Есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. (Иоанн 15:5). Объявляя несущему вибрации иных миров фракталу «философскую войну», постмодернизм объявляет ветви лозы – ризомой, подобной виртуальной иерархии Интернета, который, по мнению Славоя Жижека (см. его «Мы же постлюди…»), и есть мир гностических учений…
Однако, классик мифоанализа Мирче Элиаде со своим учеником Couliano смело заходят порой еще дальше, чем это делает автор. Раз Спаситель есть Первосущность, проявленная на Земле – она позволяет проследить историю фрактала от истока! «Можно сказать, что Иисус Христос находится в центре многомерного фрактала, распространяющегося по некоторым правилам порождения, которые могут быть описаны в бинарных терминах» (М.Элиаде, И.Кулиано, «Словарь религий, образов и верований», М.:Рудомино и СПб:Университетская книга, 1997).
Итак, мы вплотную подошли к научно верифицируемым геометрии и архитектонике гностического мифа, нелинейная иерархическая топология мифокультурного ландшафта которого и составляет, по глубокому убеждению автора, одно из главных отличий гностицизма, как мировоззрения. Защите и осмыслению данного положения автор уделит отдельное внимание. Мы постараемся уяснить некоторые элементы парадоксальной логики гностического мифа, отчетливо идентифицируемой через кэрроловский парадокс сериальной регрессии Фреге. Смысл же логики самого парадокса Фреге хорошо передан Ж. Делезом в Первой части «Логики смысла», следующий фрагмент которой, по нашему представлению, может служить «ключом» и к логике гностического мифа о небесных «чинах» архонтов Демиурга:
Если дано предложение, указывающее на некое положение вещей, то его смысл всегда можно рассматривать как то, что обозначается другим предложением. Если принять предложение за некое имя, то ясно, что каждое имя, обозначающее объект, само может стать объектом нового имени, обозначающего его смысл: n1 отсылает к n2 которое обозначает смысл n1; n2 отсылает к n3, и так далее. Для каждого из своих имен язык должен содержать некоторое имя для смысла этого имени. Такое бесконечное размножение вербальных сущностей известно как парадокс Фреге. Но в этом же состоит и парадокс Кэррола (…). Здесь нет бесконечного регресса. Но как раз для того, чтобы поставить себе предел, данный текст построен на оговоренно ограниченной последовательности [предложений]. Значит, нам нужно начинать с конца, чтобы восстановить естественный регресс. 1) У Кэррола написано: «Сидящий на стене! Вот какая это песня!» Сама песня — предложение, некое имя (допустим, n1). «Сидящий на стене» и есть это имя — имя, которое само является песней и которое появляется в первом же куплете. 2) Но это не имя песни. Будучи сама именем, песня обозначается другим именем. Второе имя (допустим, n2) — «С горем пополам».
Оно задает тему второго, третьего, четвертого и пятого куплетов. Таким образом, «С горем пополам» — имя, обозначающее песню, то есть какое у песни заглавие. 3) Но настоящее имя, добавляет Кэррол, — «Древний старичок», который действительно фигурирует на протяжении всей песни. Само обозначающее имя имеет смысл, требующий нового имени (допустим, n3). 4) Однако и третье имя, в свою очередь, должно обозначаться четвертым. Иначе говоря, смысл n2 — а именно, n3- должен быть обозначен как n4. Четвертое имя — это то, как называется заглавие этой песни: «Пуговки для сюртуков», появляющееся в шестом куплете.
Для человека, искушенного в логике и семантике, все это вполне понятно. Песня эта есть «Сидящий на стене»; она называется «С горем пополам»; имя песни – «Древний старичок»; имя это называется «Пуговки для сюртуков». Кэрролл здесь различает предметы, имена предметов и имена имен предметов. «Пуговки для сюртуков», имя имени, принадлежит к той области, которую в современной логике именуют «метаязыком» (…) В песне Белого Рыцаря наблюдается некая иерархия, подобная зеркальному отражению зеркального отражения предмета.(Комментарии к «академической «Алисе в зазеркалье» в пер. Н. М. Демуровой, 1991. С. 114).
Подобная структура рассмотрения песни Белого Рыцаря отражена и в публикуемых мною на сайте Касталии «заметках гностика», которые ныне автор предполагает объединить в один «Мучебник» как виртуальную книжку с опубликованными ранее главами. Предположим, что вся объединенная в виртуальную книгу серия заметок будет названа так: «Века Софии в эпоху Демиурга. Гностический миф о Софии и Демиурге в постструктуралистском контексте современности. Опыт Мучебника постгностической философии».
Заголовок всей серии глав-«заметок гностика» называется «Века Софии в эпоху Демиурга». Это необходимое интригующее рекламное заглавие книги, называющейся по настоящему «Гностический миф о Софии и Демиурге в постструктуралистском контексте современности». Имя, обозначающее то имя Мучебника, которое самим Мучебником и является – это определение мучебника как троянского коня, к мысли о ком читатель на протяжении её чтения ещё не раз вернётся. А книга эта какая? Автор как раз и пытается объяснить, что истинное имя этой книги, которое само книгой и является, это «Опыт Мучебника постгностической философии», как длящаяся на всем ее протяжении ученическая попытка определения и переложения гностической парадигмы на постмодернистскую «философию жизни» современности. Но, при этом, у книги есть ещё и тайное имя, то есть имя тех, о ком книга, собственно, написана и повествует, и кто на него отзывается. Имя, отсылающее к иной множественности, и тем обрывающее любую сериальность. Тайным именем книги оказываются Демиург и София, наши встречи с двумя этими главными героями в различных временных измерениях: линейном и вечно возвращающемся цикличном (сакральном). Что, в свою очередь, возвращает нас к названию заголовка, поскольку, как известно из классики, всё тайное лучше всего прячется от глаз «на виду». Таким образом, регресс кэрроловского парадокса оказывается преодолён цикличностью самотождественности названия заголовка и тайного имени имени книги, которое самой этой книгой и является. Однако, тайное имя может иметь не всё сущее, но лишь богосотворенное, по определению. Отсюда элегантное решение парадокса Фреге-Кэррола в мифе о Вечном Возвращении для живых Первосущностей и реинкарнации божественных частей человеческих душ. И столь же тупиковое в своём бесконечном регрессе дробление сотворенными без света духа Демиургом архонтами своих подархонтов, которые порождают отдельный эон специализированных субархонтов, порождающий архонтиков, плодящихся до уж совсем-совсем мелких умопостигаемых сущностей-бесенят и т.д. и т.п. Так что в одной вещи оказывается способно укрыться бесконечное количество этих сущностей, с чем и столкнулись, позднее, христианские богословы в известном вопросе об игольном ушке. Известно также, к примеру, что Иисусом было изгнано из Марии Магдалины целых семь различной природы бесов. Но и гностические мудрецы вынуждены были после насмешек ортодоксальныхсобратьев как-то остановиться. Таким ограничением иерархического регресса для гностиков оказалась … астрономия и астрология, как привязка к заданному самой природой этого мира вето. Так, в году 365 дней, а Землю окружают 7 планет. Следовательно, если душ может быть, сколько звезд на небе (а согласно Платону, всякая душа в своем ученичестве проходит через свою звездную сущность-ипостась. Об этом см. его «Тимей»), то количество небес Демиурга строго регламентировано – их может быть не более семи, а количество главных над Землёй архонтов не может превышать 365. Здесь у гностиков начинает преобладать обратный перекос, уже в излишнем ограничении сущностей, поскольку возникает концепция ограниченного количества душ человеческих, содержащих нетленную божественную искру. Одни исходят из того, что у таких душ должно быть небесное тайное имя, волящее их предназначение согласно Высшему Промыслу. Это то, что в русской религиозной философии возродилось в новой форме к началу ХХ века как учение «имяславия», особенно в трактовке о. П. Флоренского. Другие же учили, что София будто бы вдохнула дух Единого лишь в племя одного, избранного из сынов Адама. Всё это, однако, плохо согласуется с общей гностической легендой сотворения человека Демиургом, согласно которой сам Демиург по лукавой подсказке Софии ошибочно «выдохнул» содержавшуюся в нём от рождения «божественную искру» в человека, чтобы оживить своё творение. И теперь, до конца времён, вынужден ради сохранения своей, утраченной с одухотворением человека, искры первородного бессмертия – всеми правдами и неправдами удерживать в созданном тленном мире обращающиеся до времени воспоминания гнозиса в «колесе Сансары»,- как череде земных реинкарнаций,- ставшие бессмертными души. Как только последняя душа, содержащая божественную искру, вместо возвращения на Землю вернётся к Плероме Первосущностей, к своему истинному бытию, мир Демиурга умрет. Эта мифологическая история Демиурга — пример ещё одного гностического, но и поистине кэрроловского парадокса творения! До истинно человеческой напряженной драматичности которого современным парадоксальным идиомам космоконцепцийпостмодерна ещё очень далеко.
Здесь нам следует кратко определить еще одно различие постгностицизма с постмодерном в явно наличествующей бинарной этической оппозиции по отношению к признаваемой обеими парадигмами «за основу» иерархийной фрагментарно-фрактальной картине мира. Орифламма гностиков – фрактал, на знамени же постмодерна – фрагмент. Фрактал для гностиков – претворяется, для постмодернистов – притворяется. И так – «по всем пунктам» того, «что такое хорошо, и что такое плохо».
Вернемся теперь, с новым пониманием семантического смысла и истоков содержания понятия мучебника, к мифологическим истокам его цикличного заглавия. Если называние автором заглавия мучебника «троянским конем» позволяет считать подзаголовок обозначением того, какая эта книга, поскольку здесь речь идет, собственно, не о стиле, а о самом её существе, то нам остаётся лишь разобраться с настораживающей читателя (невольными реминесценциями о данайцах, дары приносящих) подозрительностью заглавия как определения имени книги. «Ну, с «троянским» все ясно – здесь гомеровские истоки нашей логоцентричной постэллинской культуры…» — воскликнет приготовившийся к деконструкции постмодернистский читатель. Но это неправильная интерпретация, потому что очень одномерная, передающая, разве что, героический компонент германского мифа европейской общности. По игровой модели автора, европейцы и евразийцы — «троянцы» все поголовно, потому что независимо от веры воспитаны в троичном духе христианских культуры, ментальности и цивилизации. Основание и катехизис их истоков – Бог Триединый, Триада Отца, Сына и Духа Святого, которая – Одно. Можно верить хоть в Мистическую Финансовую Пирамиду и любить буддистские притчи, но … «родителей не выбирают». И по воспитанию своему, и в коллективном бессознательном, и в мифологической картине мира — мы все троянцы!
Вот почему нам потребовался тренажер для рассмотрения гностиков как вечных двоечников, постигших «на собственной шкуре» проклятье великого мифа о Вечном Возвращении. О вечных учениках, Агасферах среди Сизифов, видящих мир глазами вновь и вновь случившегося странника в парадоксальном мире отражений дуалистичного этического перформанса Кэрроловских персонажей. Для них постмодернистская грамматология превращается в гностическую грамматософию (термин автора), из абстрактного логоса персонифицируясь в живую душу мира – Софию-Премудрость. В гностическом мире не было и не могло быть человеческого «грехопадения», поскольку «падшим» оказывается сам мир; где свет и тьма, добро и зло изначальны от сотворения неба и земли, но «живут на разных берегах», будучи в людской истории равноопределяющими в своей силе. Это мир свободного выбора, где обе стороны заинтересованы в привлечении человека на свою сторону. Где Свет Духа неполон в своём Порядке без утраченных в мире материи «божественных искр». Он зовёт их обратно, пытается «достучаться» до вечного человеческих душ, посылая на Землю всё новых и новых своих эмиссаров, соответствующих уровням человеческого сознания: Орфея, Будду, Пифагора, Иисуса, Мухаммеда, Мани. Где персонифицированная в Демиурге тьма «приземлённой материальности» Хаоса вынуждена выдумывать для человеческих душ, хранящих бессмертие её тварного мира, всё новые и новые Законы, искусы и «игрушки», чтобы напрочь привязать «сердца» в стремлении к Вечному Возвращению. Где «Создатель Неба и Земли» вынужден изобрести рекламу и «Пи-ар», поскольку Его Небо оказывается лишь симулякром Настоящего. В нём возжелавшая Отца Божественная мысль София сама совершает то, в чём Ёй оказывается отказано Отцом «по природе», — попытка возвращения или слияния с Ним оказывается равнозначна растворению в собственном Исходе,- и в бунте страстей на Природу Богов самостоятельно порождает представление своей невоплощённой мечты: «дурного сына», будущего архитектора и «Князя мира сего». И в покаяние, во исправление содеянного, Мать «Творца Неба и Земли» «материализуется» в Его мире разными подобиями одновременно, соответствующими сферам материальной и умопостигаемой иерархии. Подобно человеку, «падшая» на Землю София пребывает в забвеньи Себя и своего предназначения. Она, перефразируя меткое выражение М.И. Цветаевой, всемжелающим предлагает душу, но здесь берут лишь тело… От такого союза, земная София порождает лишь уродцев, в своём унижении и страдании становясь придорожной проституткой. Чтобы затем, всё более пробуждаясь в череде Воплощений, вернуться к Небу, доказав другим «заблудшим душам» на собственным примере возможность подобного пути. И страсти Софии оказываются не менее важны для судеб мира, чем страсти Христа. Как не вспомнить здесь Цветаевское: «Бог, не суди! — Ты не был Женщиной на земле!»- Гностический мир не страньше, но странственнее обыденно-привычного, ведь и люди в нём – забывшие дом странники, и истинное имя их Бога – Странник, как свидетельствует патристика.И, по мысли автора, каждому ищущему человеку следует уметь время от времени взглянуть на мир глазами двоечников, потому что это помогает заметить в привычном неладное до того, «как тебя уже съели»…
Добро и зло в Стране Чудес, как и везде, встречаются,
Но только здесь они живут на разных берегах,
Здесь по дорогам разные истории скитаются,
И бегают фантазии на тоненьких ногах…
И не такие странности в Стране Чудес случаются!
В ней нет границ, не нужно плыть, бежать или лететь,
Попасть туда не сложно, никому не запрещается,
В ней можно оказаться — стоит только захотеть.
(В. Высоцкий. Курсив мой – Авт.)
Троянский конь Мучебника
Особое Приложение о Белом коне кэрроловского Белого Рыцаря.
Живой Иисус ответил и сказал своим ученикам: «Блажен тот, кто распял мир и не дал миру распять себя». (I Книга Иеу. 1[CodexBrucianusI. 6])
Троянский конь Мучебника, кроме авторской трактовки троянства, содержит в себе также одну из мифологем истока манихейских двоечников – буддийский образ поучающего коня. В начале прошлого века археологами была вновь открыта и опубликована широко известная в гностические времена история о юном принце Бодисаттве, который покинул дворец и отправился странствовать по улицам города на своем белом коне по кличке Кантака (или Чандака).
«Впервые в жизни принц увидел такие вещи, как болезнь, старость и смерть. Он просит своего коня объяснить ему смысл этих вещей, и конь, выступая в роли духовного наставника и учителя, рассказывает принцу о пороках человеческой жизни и цикле бытия (курсив мой – А.Р.). Мы обнаруживаем изображение странствий принца Бодисаттвы на его белом коне по имени Кантака на одной из стенных росписей манихейского храма в Кочо. Х.-И.Климкайт, предпринявший исследование этой сцены, убедительно доказал, что она относится к манихейской изобразительной традиции: почтительный жест (vitarqa-mudra), который Бодисаттва делает левой рукой, полностью соответствует манихейскому ритуалу. Можно предположить, что буддийский образ принца Бодисаттвы, едущего верхом на белом коне по имени Кантака (его духовном наставнике), проникший в манихейскую письменную и изобразительную традиции, получил свое дальнейшее развитие в XIX разделе рукописи Irq bitig. В этой истории конь-наставник превращается в самостоятельный персонаж, отделенный от того, кого он, по-видимому, учит и кто конкретно не поименован в тексте отрывка» (Кляшторный С.Г. Манихейский мотив в древнетюркской «Книге предзнаменований»//Тюркологический сборник. 2005. М.: Вост. Лит-ра РАН, 2006. С. 196).
Так рождается легенда о Белой Лошади, призывающей своего противника к покаянию. Любопытно, что эта известная древнетюркская рукопись, — Irq bitig («Книга предзнаменований»),- была создана к 930 г. в манихейском монастыре Великого Облака. А фреска Бодисаттвы на белом коне (IX в.) найдена в манихейском храме близ Кочо, что в Восточном Туркестане. В те времена гностическая религия манихейства была государственной для владений тюрков, вошедших позднее в братские народы СССР, а частично – составивших тюркские народы России. Т.е. от «экуменического» (точнее, конечно, синкретичного) государства гностиков,- признававшего в качестве Посланцев Света и Будду Востока, и Иисуса Запада,- нашу страну, -также исторически оказавшуюся своеобразным мировоззренческим буфером между Востоком и Западом, и осознавшей эту свою опосредующую мировую ответственность «третьей силы»,- отделяет какое-то тысячелетие…
С точки зрения мифологического анализа, БелаяЛошадь, безусловно, имеет скрытое значение огня и света. Вспомним огненных лошадей Гелиоса, или коней Гектора, которых зовут Ксантос (желтый, светлый), Подаргос (быстроногий), Лампос (светозарный) и Аифон (пламенный). И этот Свет пронизает топос, символически истолковывая лошадь равно в смысле движения в пространстве Вселенной и во времени.Причём, на сакральность символов указывает цикличность Вечного Возвращения соразмеряемых с временем зорь и закатов. Именно так этот образ континуального единства коня оказывается проявлен уже в Упанишадах (Brihad-Aranyaka-Upanishad 1,1): “Поистине, утренняя заря есть глава жертвенного коня, солнце — его глаз, ветер — его дыхакие, пасть его — всюду распространенный огонь; год — это тело жертвенного коня. Небо — его спина, воздушное пространство — его брюшная полость, земля — его брюшной свод, полюсы — его бедра, полярные круги — его ребра, времена года — его члены, месяцы и полумесяцы — его сочленения, дни и ночи — его ноги, звезды — его кости, облака — его мясо. Корм, который он переваривает, — то песчаные пустыни, реки — его жилы, печень и легкие — горы, травы и деревья — грива его, восходящее солнце — его передняя часть, нисходящее солнце — его задняя часть.— “Океан — ему родной, океан — его колыбель”.
К.Г. Юнг в основополагающей для психоаналитического трактовки мифов работе «ЛИБИДО, ЕГО МЕТАМОРФОЗЫ И СИМВОЛЫ» — очень внимательно останавливается на этой метафоре в Упанишадах:
Но вышеупомянутый индусский текст идет еще- дальше: в символе коня заключена вся вселенная; океан — ему родной, океан — его колыбель; океан — море, то есть мать, отожествленная с мировой душой, материнское значение которой мы уже видели выше. Как Эон не что иное, как libido в стадии обвивания, то есть в стадии смерти и возрождения, так и колыбель лошади есть море; иными словами: libido заключается в матери — умирающая и вновь воскресающая; точно так же и символ Христа изображен висящим, подобно зрелому плоду, на дереве жизни, умирающим и вновь воскресающим.Мы уже видели выше, как лошадь, через Игтдразил, связана с символикой дерева. Лошадь есть также “дерево смерти”; так в средние века погребальные носилки назывались “лошадью св. Михаила”, а на новоперсидском языке вместо гроба говорят “деревянная лошадь” 17. Лошадь также играет роль психопомпа, ибо верхом на ней переправляются в потусторонний мир; женщины-кони уносят души (валькирии). (…) герой и его конь являются художественной формой для идеи человека с его вытесненной libido, при чем на долю коня приходится значение животного бессознательного укрощенного и подчиненного воле “человека”. (…) Мифологическим верховым животным всегда присуще большое значение; поэтому они часто являются антропоморфизированными: так напр. у коня Мэна передние ноги человеческие. (…) Легенда приписывает лошади свойства, психологически присущие бессознательному человеку: лошади обладают даром ясновидения и сверхъестественно чуткого слуха; они играют роль проводников, выводящих заблудившегося на верную дорогу; они имеют дар прорицания, в Илиаде, XIX, лошадь произносит зловещую речь; лошадь слышит слова, произносимые покойником, когда его везут хоронить, чего люди не могут слышать. (…) Лошадь обладает также способностью видеть привидения. Все это соответствует типическим манифестациям бессознательного. И становится вполне понятным, что лошадь, как образ (злой) животной компоненты человека, имеет ближайшее отношение к черту. У черта одна нога лошадиная, а, когда нужно, он и весь является в образе лошади. В критический момент он вдруг возьмет, да и выставит свою лошадиную ногу (выражение, которое вошло уже в поговорку) (…)Но, как говорит Мефистофель: “опасность велика”. Глубина эта заманчива, она — мать, но она же и смерть. (…) И когда человеку предстоит совершить какой-либо подвиг, перед которым он по слабости, отчаявшись в своей мощи, отступает — тогда libido каждый раз струится обратно к точке своего исхода; это роковой момент, в который решается выбор между уничтожением и новой жизнью. Если libido застревает в чудесах внутреннего мира 37, то для внешнего мира человек становится тенью, он ничто иное, как труп или тяжко больной. Эта формула главным образом относится и к dementia praecox. Когда же libido удается освободиться и подняться назад в мир, то совершается чудо: нисшествие libido в подземный мир становится для нее источником юности и жизни, а из мнимой смерти пробуждается новая плодотворная жизнь.(…).Этому исконному ходу мыслей соответствует самоуглубление духа и вытекающее из этого укрепление его. Этим же подтверждаются и многочисленные жертвенные и волшебные ритуалы, о целом ряде которых мы уже упоминали. Так и неприступная Троя пала от того, что осаждавшие ее воины влезли в деревянную лошадь, ибо единственно лишь тот герой, кто возрождается из матери, подобно солнцу. Как опасно, однако, такое смелое предприятие, показывает судьба Филоктета, который во время троянской экспедиции был единственным, знавшим сокровенное святилище Хризы. (…) Проклятие Хризы осуществляется и Филоктетом, подходя к ее жертвеннику, (…) его жалит ядовитая змея в ногу.
Итак, лошадь оказывается посредником, в символике libido несущим андрогинную инвариантность. И Троянская лошадь представляла собой единственное средство победить город, ибо лишь тот является непобедимым героем, кто вновь проник в мать и из нее вновь возродился. Троянская лошадь не что иное, как чародейство, точно так же как и жертвенные огни, . служившие для заклинания роковой необходимости.
Теперь читателю должно быть понятно, что автор решил остановиться на манихейском мифе Великой степи об учительствующей Белой Лошади не столько для того, чтобы показать, как меняется геополитическая история в гностическом ракурсе, сколько в контексте мифологического анализа самопознания через символическое называние написанного им труда. Ведь название, это один из кодов к прочтению текста, а порой – и к его авторскому оформлению. Какие «дары» принесет эта случайная ассоциация читателям-неофитам? «Однажды совпадение гуляло с маленьким происшествием, и они встретили объяснение…»,- проговорился как-то Л. Кэрролл. Не окажется ли «объяснением» мудрое латинское предупреждение о данайских демиургах-построителях коня-перевертыша: Timeodanaosetdonaferentes…
Нет. Автор видит в определении вынесенного в заглавие «слова-бумажника» Мучебник как «троянского коня» — аутентичную замыслу и содержанию книги интертекстуальную метафору. Даже более — символ легенды, перекликающийся с мифологемами всех тех народов и культур, что приняли непосредственное и самое живое участие в становлении гностического учения и «чувства» действительности. И символ этот — оказывается вневременен.
Начать с того, чток образу троянского коня прибегает первый же из христианских гностиков: осужденный и оклеветанный женоненавистником ап. Петром в попытке гендерной революции христианства, выведениясимволов зарождающегося учения изпод влияния ветхозаветного патриархального фаллоцентризма.. Канонические и апокрифические Евангелия донесли до нас многочисленные свидетельства ревностного женофобствасего основателя Западной Церви.И именно к нему,- к тому времени уже крещёный диаконом Филиппом,- явился Симон Волхв с проституткою из Тирса, доказывая, что она есть воплощение Духа Святого, который, сообразно своей животворности, имеет, конечно же, род женский! Сколь же велико, представим себе предположительно, могло быть оскорбление «лучших чувств» ап. Петра, когда этот бывший маг стал доказывать ему на примере бывшей Елены, и учения о Вечном Возвращении духовной Души,что и самого апостола, если не призовёт того Учитель за Собой, ждёт новое воплощение, вероятнее всего, именно в женское тело…
Кроме того, символ троянского коня, безусловно, уместен в контексте избранной нами для объяснения элементов гностического видения мира кэрроловской нонсенсной сказки. Ведь именно на Белом Коне подъезжает к Алисе Белый рыцарь, который нравится ей более других персонажей. Может быть потому, что Кэрролл сделал его иронично похожим на себя (к остальным добрым причудам ещё и страстного изобретателя диковинок)? Но так или иначе, по глубокому убеждению автора, всё время падающий с Белой лошади зазеркальный герой оказывается самым добрым из гениальных шаржей на современного цивилизованного европейца, задуренного поистине демиургическим рекламным убеждением в необходимости ему самых что ни на есть ненужных вещей. Кэрролл подбирает, здесь, удивительно уместные символы. Так, символ «эпохи коммуникации» — почтовый ящик, а её суррогатного содержания – промокашка, как основа для праздничного пудинга. Отсылка к первому символу происходит у Кэрролла за счет добавляемого «для вкуса» в пудинг сургуча. Нельзя не остановиться внимательнее на этих подлинных (или, скорее, подлùнных, т.е. полученных под линькой, при сдирании кожи) образах новой героики приближающейся информационной эпохи, с её смещением различения необходимости в сторону тотальной идолизации «чрезвычайно нужных в жизни вещей». При полнейшей «дезинфекции» от всамделишно природного в сторону её оплюшневелых доброжелательных симулякров. Так, у Зазеркального Белого Рыцаря:
…на спине болтался вверх дном и с откинутой крышкой необычной формы деревянныйящик для писем. Алиса разглядывала его с большим любопытством.- Я вижу, тебе нравится мой ящик, — приветливо заметилРыцарь.-Это мое собственное изобретение! У меня в нем одежда и бутерброды.(…) Уменяздесьесть еще и мышеловка. Видно, мыши отгоняют пчел. Или пчелы — мышей. Не знаю… — А я как раз думала: зачем вам мышеловка, — сказалаАлиса.-Трудно
представить себе, что на Конях живут мыши… — Трудно, но можно, — ответил Рыцарь. — А я бы не хотел, чтобы они по мне бегали. — Видишь ли, — продолжал он, помолчав, — нужно быть готовымко всему! Вот почему у моего Коня на ногах браслеты. — А это зачем? — заинтересовалась Алиса.- Чтобы акулы не укусили, — ответил Белый Рыцарь. — Это мое собственное изобретение! Помоги-ка мне забраться на коня. (…)- Конечно, места там для него маловато, — заметил Рыцарь. — Сума битком набита подсвечниками, но что поделаешь!И он подвесил суму к седлу, с которого свисали пучки моркови,каминные щипцы и еще всякая всячина.
Глава эта, в «академическом» переводе Демуровой, так и называется: «Это моё собственное изобретение!».- Гордые слова Белого Рыцаря за себя и всех, ему подобных сынов электрического света. В заметке-главе о демиургическом мифодизайне рекламных технологий мы подробно остановимся на этом «образе современного человека-потребителя», как феномене постиндустриального общества. Здесь же нас более интересует Белая Лошадь этого идеала потребительской культуры. Единственным недостатком его абсолютно искусственного «мира с собой», задуманного как праздничный «десертный пудинг из промокашки и сургуча» (главный протосимвол новой эпохи!), является то, что Белый «рыцарь-троянец» не способен самостоятельно держать равновесие. И постоянно падает со своей Белой Лошади. Поэтому Кэрролл ставит резонный вопрос о необходимой игровой замене и этого последнего природного рыцарского символа, явно уже не совместного с новым образом жизни Героя. Такая замена кажется Алисе естественной, и правда окончательно произойдёт, не минет и века с создания кэрроловской сказки!
Стоило Коню остановиться (а он то и делоостанавливался),какРыцарь тут же летел вперед, а когда Конь снова трогался с места (обычно онделал это рывком), Рыцарь тотчас падал назад.Востальномонсовсемнеплохо держался в седле — только временами валился еще инабок.
(…) Тут Алиса потеряла терпение. — Нет, это просто смешно!-воскликнулаона.-Вамбыездитьна деревянной лошадке! Знаете, такая… на колесиках! — А что, у таких ход легче? — заинтересовалсяРыцарьиобнялсвоего Коня обеими руками за шею. И хорошо сделал, атосвалилсябыопятьна землю. — О, гораздо легче, — фыркнула Алиса. — Достану себе такую лошадку, — задумчиво сказалРыцарь.-Однуили две… Или несколько…
Далее, — что ещё более приближает нас к метафоричности «троянского коня», в контексте данной книги, — софийные гендерные аллюзии его «троянскости». Дело в том, что Елена Троянская, согласно передаваемым в первых толкованиях евангелий «отцами церкви» гностическим воззрениям, оказывается тварной инкарнацией Софии. По гностической мифологии — это ключевая «точка перегиба» духовной истории пребывавшей доселе в забвении падшей божественной сущности. И отсюда начинается ее возвращение, как проснувшейся богини, в гностическую земную историю, а затем – и освобождение от нее.
…Когда она (душа) была с ее Отцом, она была девственна и андрогинна. Но после падения в этот мир и воплощения, она попала в руки многочисленных разбойников. Злодеи пустили ее по кругу и […] ее. Некоторые завладели ею [применив силу], некоторые соблазнили ее подарками. Иными словами, они растлили ее и она […] девственность. Она стала проституткой …» («Толкование о душе» (129-130) NagHammadiCodexII 6; (далее – NH)‘ExegesisontheSoul’ [Е.Афонасин, 2002. С. 256])
… эта Мысль была захвачена теми силами и ангелами, которые она сама же породила, и они надругались над ней и закрыли ей дорогу к отцу. Наконец, они заперли ее в человеческом теле, так что из поколения в поколение она меняла различные женские тела, как временные жилища. Она обитала и в теле той Елены, из-за которой случилась Троянская война. (св. Ириней Лион. «Против ересей» (далее —Adv. Haer.), I 23, 2–4 [Е.Афонасин, 2002. С. 257])
… постоянно воплощаясь в женщинах, своей непревзойдённой красотой возбудила силы мира сего. Посему и Троянская война началась из-за неё. Ведь когда в ту пору родилась Елена, в неё воплотилась Мысль, и когда все власти начали из-за неё тяжбу, поднялась распря и война, в чём она и явилась народам (еп. Ипполит Римский «Обличение всех ересей» («Refutatioomniumhaeresium», далее – Ref.), Раздел «Симон Волхв. Великое изъяснение» 6,16 [И. Егоренков,])
Потому что она есть Мысль, у Омира (Гомера – авт.) называемая Еленою. И поэтому-то Омир принуждён был описать, как стоит она на столпе и при светильнике показывает эллинам злоумышление против фригян; светильником же, как сказал я, давал разуметь указание света свыше (св. Епифаний Кипр. «Панарий» 21.3.1.(далее – Pan..haer.) [пер.Моск. духовная академия 1863-1882])
Важнейшей оказывается и сама мифологема тотемного коня. Следует подчеркнуть: именно коня, а не лошади. Лишь в России эти два понятия сливаются воедино. Очевидно, что конь – верховое животное, а лошадь – тягловое. В Испании, например, лошадей нет: Caballo – это конь для наездника. Для обоза – мул, дальше к арабам – ишак. Но на муле не ощутишь гордо выпрямленной спиной благородство своего призванья, с ишаком не сольёшься в исследовательском или боевом экстазе погони, когда конь и ветер – суть одно.
Нисходя к областям архаики первобытного мифологического сознания, нельзя не вспомнить и о важной роли в нем тотемных образов различных животных. Ведь чтобы предотвратить ответную месть духов, первобытному племени приходилось всерьез договариваться с «духом вида» предполагаемых предметов охоты. Следующим этапом развития коллективного сознания становится появление у различных народностей и культур разнообразных священных животных-покровителей, и их неизменная ирония по отношению друг к другу в этом аспекте сакрального… В первые века христианства гностики-эллины были всерьез убеждены, что кашерный пиетет иудеев связан со свинским видом их верховного божества.-Демиурга. А надменные римляне гротескно изображали христиан, неизменно придавая их образам ослиные черты (хотя корни иерофании Осла,- как «освящения» явления присущей ему сакральной силы, — тянутся через иудеев к жреческому Египту). Образ этого тотема, впрочем, был также перенесен языческими современниками на первохристиан с иудеев. Противохристианский полемист Фронтон под псевдонимом Минуция Феликса в известном диалоге «Октавий» с презрением замечает: «Слышно, что они почитают голову самого низкого животного – голову осла (Cap. IX)» (цитир. по Спасский А.А. Эллинизм и христианство – СПб.: Изд. Олега Абышко, 2006. С. 34). Петроний (Fragm. XXXV) то же говорит об иудее, который «почитает имя поросенка, и призывает великие уши осла» (Id., С. 36). Действительно, археологам известны многочисленные амулеты и геммы данного периода с явно культовыми изображениями облаченного в паллиум осла в стоячем положении или ослиной головы, или мученика с ослиной головой (последние – скорее карикатуры). Известны и законы Галерия 409 г. противcellicolae как «ослизма». О происхождении этого обвинения на христиан свои объяснения дает и признаваемый всеми христианами историк-богослов Тертуллиан. Обращаясь к язычникам в защиту христиан от обвинений в создании новой религии почитания ослиной головы, он пишет:
Из-за имени христианина (…) вы думаете, что Бог наш – ослиная голова. Эту мысль подал Корнелий Тацит. В четвертой Книге своей «Истории», где рассказывается о Иудейской войне, он повествует, что евреи во время путешествия по пустыне, изнемогая от жажды вследствие недостатка воды, спасались благодаря ослам, шедшим с пастбища на водопой и указавшим им источник, и что по этой причине иудеи почитают голову этого животного. (Adnat. 1,11). [В самом Карфагене] один развращенный человек, иудей только по обрезанию, выставил на посрамление христиан картину с надписью «поклонник осла», с лошадиными ушами (курсив мой – А.Р.), в тоге, с книгой, на одной ноге … и чернь поверила опозоренному иудею … во всем городе говорят только о нашем онокаите. (Id. 13).
Основываясь на разобранных мифообразах, автор осмелится предположить и определенные христианские реминисценции в том факте, что Белая Лошадь Бодисаттвы у тюркских манихеев начинает самостоятельную проповедческую деятельность, как это подчеркивается в приведенной ранее работе С.Г. Кляшторного (2006). Это связано с равно уважительным отношением манихеев к Будде и Христу, как двум великим предшественникам своего учителя в череде преемственности божественных посланцев. Отсюда, по трактовке автора, различные религиозно-культурные мифологемы буддизма и христианства обретаютв манихейском образе Белой Лошади синкретическое звучание.
Не случайно и в современных синкретических духовных поисках русской поэзии, особенно в среде приверженцев популярных среди западной интеллектуальной элиты и ныне эзотерических течений «Четвертого пути» — учений Гурджиева, Успенского (об этом — Ровнер А.Б. «Гурджиев и Успенский». –М.: София, Гелиос, 2002) и их гностических коллег (см. напр. не однократно изданное на Западе 3 т. сочинение Б. Муравьева «Гнозис»),- лошадь … возвращается. Как в знаковом стихотворении сторонника Гурджиева Владимира Ковенацкого, известного также своим участием в литературной группе «Секта сексуальных мистиков»:
Дождь и ветер скреблись в окно.
Было страшно мне и темно.
В эту ночь посетил меня
Человек с головой коня.
Он пришел разогнать тоску.
Он принес бутыль коньяку.
Стало нам веселей вдвоем.
Он сказал мне: давай, споем…
Всё это дает нам возможность сформулировать одну из важнейших гностических тайн иерофантного самоотождествления последователей, по крайней мере, части его синкретических разновидностей. В контексте нашего игрового пространства вывод этот кратко формулируется так: все дуалисты ( двоечники) — немного лошади!
Второй Главный зооморфный образ гностицизма — змея. Не считая, конечно, Единорога – который есть, ни что иное, как мифологизированный и «продвинутый» родственник коня, неравнодушного к девственницам (своим рогом лишь продолжающий и проявляющий конскую «копытную» фалломифологему). Что касается Змеи – то к разбору связанных с этим гностическим образом символов мы обратимся всерьёз при деконструкции гностической космогонии далее. Однако, нельзя не остановиться на любопытном факте встречи двух главных гностических зооморфов в русском эпосе-предании о Вещем Олеге. Здесь миф выступает как яркая иллюстрация своего определения, данного некогда ему И.Ф. Лосевым, т.е. как развёрнутомагическое имя.
Лошадизм гностиков-волхвов средневековья через богомилов пришёл, по всей видимости, и на землю Руси примерно в одно и то же время с крещением. Из Евангелических «Деяний апостолов», стократно выверенных православными переводчиками перед их «канонизацией», мы узнаём, что еретик Симон звался Волхвом (в неканонических переводах – Маг), несмотря на то, что крещён «самими апостолами». Он был хуже язычника, имеющего шансы прозреть,- он был еретиком, цинично пытавшимся купить у первоапостолов тайное знание. Отсюда и пошло, как известно, клеймящее: «симония!». Значит, и волхв Вещего Олега не обязательно хуторянский язычник-ретроград – не с такими пристойно князю-то совет держать!. Как известно, взятый обманом Вещим (т.е. провидящим, перевод древнесканд. имени Хельг, означает – священный) Олегом Киев, пленил его судоходным Днепром.- Удобством сообщения и военных действий с разными богатыми странами — с Греческим Херсоном, с Хазарскою Тавридою, с Болгариею и Константинополем (также им «воёванном»: известно, что в 907 году провидец Олег приделал к ладьям колёса, и они благополучно посуху преодолели оцепленный канатами константинопольский залив). Такое «удобство», естественно, способствовало и связям эзотерическим. Так что волхвом Олега, погибшего «от коня своего» в 912 году, вполне мог быть на пороге (за поколение ранее) малороссийской христианизации, и знающий магию христианства адепт гностического манихейства или, преемствующего ему, богомильства Болгарского,- обученный магическому знанию, идущему с гностическим мифом рука об руку. (О взаимосвязи гностического мифа и магизма см.., напр., дисс. А.В. Петрова в СПбГУ). Магизм судьбы Вещего Олега для знавших «практическую мифологию» волхвов был задан уже в древнескандинавском «божественном» имени. Легенда о смерти Олега, имеет сюжетное сходство со скандинавской сагой – «священный» Одд умер от укуса змеи в Норвегии, куда он возвратился после своих подвигов на Руси (в Гардарики).
В ближайшие к «крещению» нашей земли века, христианство шло на Русь не только «сверху» и «снизу» — оно шло и «сбоку», в частности, от сект манихейского и гностического толка. Кстати,это исторически известный факт: первоначальное выселение в 872 г. императором Василием I манихеев-павликиан и сродственных им еретиков из их разгромленной армянской республики на границу с Болгарией, чтобы они теперь защищали империю (что вскоре аукнулось возникновением славяно-«манихейского» движения — богумильства), или «куда подальше» (то есть – ближе к малороссии!). Позже, в 988—989 гг. Василий II Болгаробойца, а вслед за ним и император Алексей Комнин, также переселяют, исходя, вероятно, из аналогичных мотивов, в Македонию большое число павликиан.Последний устраивает показательные казни над еретиками-гностиками и сжигает на костре «главного богомила» монаха Василия, по иронии судьбы, именно на Константинопольском ипподроме. Обо всём этом очень эмоционально и с необходимым для понимания мотивов колоритом современности событиям рассказывается одним разносторонне образованным придворным философом Императора — принцессой Анной Комнин в Приложении 2. Кстати, цитируемая «Алексиада» Анны Комниной является для учёных главным источником по истории взаимоотношений Византии, Сербии и славян конца XI—начала XII в.
Теперь становится оправданным предсказательное мнение волхва, что демиургический чародей Олег за «воевание» Константинополя и потребное для того вероломное убиение христианских предшественников по княженью Киевскому (убитые варяжским «божественным по имени» узурпатором киевские князья Аскольд и Дир в 860-м году приняли в Византии крещение и организовали в Киеве христианскую миссию) – будет, безусловно, магически же и наказан «в христианском духе», и, вероятно, через его [магического христианства] иерофантические посредники-тотемы… Это «нормальная магическая логика подобия» переходного языческо-христианского» периода, отчетливо проявлявшаяся, как мы увидим позднее, и в первые века христианизации самой Римской империи. По незамеченной никем ранее,- по всей видимости, в материалистическом пренебреженье к духовной практике «калик перехожих»,- злой насмешке судьбы в образе волхва, удачливый в неправедных победах языческий чародей Олег принимает смерть через встречу двух главных гностическо-христианских животных иерофантов: коня и змеи. При этом, Олег явно погибает посредством, казалось бы, давно отошедших в прошлое событий.
А вот он, мой конь – на века опочил,-
Один только череп остался!..»
Олег преспокойно стопу возложил –
И тут же на месте скончался:
Злая гадюка кусила его –
И принял он смерть от коня своего.
(В.Высоцкий).
Высказанная автором гипотеза не претендует на историческую доказуемость – это бы потребовало отдельной увесистой книги. В задачу лишь входит показать, в процессе игрового дискурса мученической разминки, как реструктурирует гностическая символика и мифология привычные «со школьных времён» образы и картину мира. Потому что известны многие иные события привычной нам истории, которые лишь через гностическую интерпретацию только и объяснимы. Что же касается небреженья к каликам перехожим, в средние века часто являвшихся первыми и самыми жаркими миссионерами христианской духовной истины, то уместно вспомнить судьбу и самого выселившего еретиков «в наши степи» императора Василия I… Он, как известно, и был в юности мелким перехожим пастухом-крестьянином, подвизавшимся в императорских конюшнях. Через лошадей, крестьянскую ловкость и смазливую внешность, его путь лежал к императорскому фавору, женитьбе на императорской любовнице, убийству императорского дяди, а потом и самого Императора, единоличному занятию императорского престола, основанию новой династии и, как логичный итог, изданию кодекса «Прохирон», эдикту о выселении инакомыслящих, и … нелепой смерти из-за неюркого коня на охоте. Словом, согласитесь, что история андрианопольского крестьянина Васи-и: судьбоносно связанная с лошадьми история, не менее фантастическая, чем рассказанная ранее о странниках-волхвах автором!
Миниатюра из хроники Иоанна Скилицы:
Василий I (слева) и его сын Лев VI Мудрый.
В заключение тезисов о мифосимволике лошади позвольте привести замечательное высказывание одного из основных критиков «лжеименного гнозиса» первых веков, а так – вполне интересного и оригинального философа – Климента Александрийского. Точность его определений ещё не раз поможет нам поставить в дискурсе жирную точку:
Аналогия между различением чистых и нечистых животных в Законе и различием между верными и еретиками в Церкви
(109, 1) Слегка приоткрыв перед «любящими созерцать истину» то место из закона, где говорится о чистых и нечистых жертвенных животных, и мистически отделив, как нечистое, невежественных иудеев и еретиков от учения Церкви Божией, мы и закончим на том наше сочинение.
(2) Писание допускает приносить в жертву животных, отрыгивающих жвачку, чистых и приятных Богу, как бы подразумевая путь праведных к Отцу и Сыну через веру. Парнокопытные особенно устойчивы, наподобие тех праведных, что изучают слово Божие«день и ночь», и хранят его в некоем вместилище в их душе. Это сохраненное наставление в истинном знании закон иносказательно называет жвачкой чистых животных. (3) Животные же, не обладающие этими двумя, или хотя бы одной из этих особенностей, отвергаются законом как нечистые. Животные жвачные, но не парнокопытные, символизируют большинство иудеев, которые, произнося слово Господне, веры не имеют, и не опираются на то основание, которое базируется на истине и от Сына ведет к Отцу. (4) Вот почему, не имея двойной опоры, которую дает вера, они легко спотыкаются, подобно животным, лишенным раздвоенного копыта. «Ибо никто не знает Отца, – говорит Писание, – кроме Сына и того, кому Сын откроет». (5) С другой стороны, нечисты и те животные, которые, имея раздвоенные копыта, не жуют жвачку. Такие животные символизируют еретиков, которые хоть и базируются на имени Отца и Сына, но тем не менее оказываются неспособными усваивать и разжевывать ясные слова писания, и которые, кроме того, исполняют заветы праведной жизни криво и без усердия, если вообще берутся их исполнять. К ним обращено слово Спасителя: «Что вы говорите Мне: Господи, Господи и не творите того, что я говорю?». Что же касается тех, кто не имеет раздвоенного копыта и не отрыгивает жвачки, то закон объявляет их полностью нечистыми.
(2) Поэт Феогнид говорит так:
Вы, мегарцы, ничто, ни числом, ни значеньем,
ни третьими не быть вам, ни четвертыми, ни двенадцатыми…
(Климент Александрийский СТРОМАТЫ )Пер. с древнегр. и комм. Е.В.Афонасина). С.Пб.: Изд. Олега Абышко. 2003. (в 3-х томах). Т.3 Книга 7. XVIII)
Белая Лошадь не сбрасывает своего седока намеренно, он, перманентно, падает с неё сам. И Кэрролл, конечно же, сделал Шалтая-Болтая философом-семантиком именно с гностическими интенциями – столь же не намеренно. Как говорится: постановка задачи определяет схему познания! — Просто, таковы в вымышленном Кэрроллом мире перевёртышей оказались продиктованные моделью правила игры. Просто, таков был умо-зрительный его эксперимент в дуальной области смысла, которая для гностиков является дуалистическим стилем жизни. Да и сопровождающий инициацию Алисы словесный потлатч гуру Шалтая-сан, — Человека-Яйца,- был не свойственен яйцеголовым гностическим мудрецам-интровертам древности, учившим за деструкцией мира находить его Душу: Софию. Именно таков был критерий гностической деконструкции социальной реальности, ошибочно приписывавшийся ортодоксальными христианскими оппонентами за нигилистичную негацию. Достойно ученичества искусство ироничной негации у древних гностиков, чьи философские мифы и интуиции гнозиса стали, в силу«безумной» для прагматичных веков особенности своего мироощущения,незаменимым элементом социального хармства и орденской игры в современной европейской профанной и сакральной культурах.
Второй горожанин. Мы - гости сэра Свифта!
Горожанка.
Нас в дом его любезно пригласили,
Чтоб вместе с ним его же помянуть...
Доктор (усмехнулся). Ах, вот как? Значит, вы безумны тоже?
Горожанка. Конечно, сударь. Вы-то разве - нет?
Григорий Горин. Дом, который построил Свифт( М.: «Стоок», 1997)
Любопытно, что последняя часть горинского диалога из пьесы так и не попала в одноименный фильм: таковым оказалось безумное наследие советской цензуры…
Примечание. Оккама называют номиналистам, исходя из его представлений о том, что все человеческое познание происходит через термины, поэтому оно терминистично и, поскольку передаваемые знаки представлений суть vocalia (звуки) или nomina (слова), — номина-листично. За означиванием Л. Кэрролла номиналистом, обычно теряют суть логики Шалтая-Балтая: настоящее имя человека должно быть не просто универсальным, оно должно или быть «пустышкой»: являться чисто словесным знаком, не имеющим отношения к объективным сущностям, или … выражать его существо, относясь к высшей «метаиерархии» (гностическая аналогия — имена Демиурга и Высших подобий сотворенных им сущностей, напр., – имеющих аналогов в Плероме архонтов). По сути, речь идёт о гностическом религиозно-философском направлении, известном в России как имяславие (о. П. Флоренский, А.Ф. Лосев и др.). Попытка подобной трактовки намечена уже в «академическом издании «Алисы» (1991, С. 115, b): «Питер Эликзэндер в своей статье «Логика и юмор Льюиса Кэрролла» (Peter Alexander. Logic and Humour of Lewis Carroll.– «Proceedings of the Leeds Philosophical Society», vol. 6, May 1951, pp. 551-566) обращает внимание на характерную для Кэрролла инверсию, которая проходит обычно незамеченной. В реальной жизни собственные имена редко имеют какой-либо смысл, помимо обозначения индивидуального объекта, в то время как другие слова обладают общим, универсальным смыслом. В мире Шалтая-Болтая справедливо обратное. Обычные слова обретают любые значения, которые придает им Шалтай-Болтай, а имена собственные, такие, как «Алиса» и «Шалтай-Болтай», предполагаются имеющими универсальное значение». На взгляд автора, Л. Кэрролл лишь формулирует парадокс, и не даёт на него однозначного ответа, отсылая к,- и поныне не разобранным литературоведами!- образам гонцов-посредников. Об этом читателю предлагается обдумать ещё одну цитату из «академического издания «Алисы» (С. 90):
Кэрролл отвечает на этот вопрос достаточно подробно на с. 529 «Символической логики». Стоит процитировать этот отрывок, потому что его произнес, улыбаясь во весь рот, сам Шалтай-Болтай.
«Авторы и издатели учебников по логике, ступающие по проторенной колее,–я буду величать их титулом „Логики“ (надеюсь, неоскорбительным) – испытывают в этом вопросе неуместную робость. Затаив дыхание, говорят они о Связке в Суждении, словно Связка – живое сознательное Существо, способное самостоятельно возвестить, какое значение оно желало бы иметь, тогда как нам, беднякам, остается лишь узнать, в чем состоит монаршья воля, и подчиниться ей. Вопреки этому мнению, я утверждаю, что (…) любому автору, как я считаю, дозволительно принять собственные правила по вопросу о том, нужно или не нужно подразумевать, будто Суждение утверждает существование самого Предмета, разумеется, при условии, что эти правила не противоречат самим себе и установленным фактам Логики. Рассмотрим теперь некоторые точки зрения, которых можно придерживаться логически, и тем самым решим вопрос о том, каких точек зрения придерживаться удобно; после этого я буду считать себя свободным сообщить, каких взглядов намерен придерживаться я».(…)Когда же интерес логиков переместился от логики классов Аристотеля к исчислению высказываний (алгебре логики), вновь разгорелись страсти и споры (в основном, правда, между нелогиками) по поводу смысла «материальной импликации». В основном неразбериха возникла от того, что связка «влечет» в высказывании «А влечет В» понимается в ограниченном смысле, специфическом для этого исчисления, и не имеет никакого отношения к причинной связи между А и В. Подобная же неразбериха все еще существует в связи с многозначными логиками, в которых такие термины, как «и», «не» и «влечет», не имеют того значения, которое дают им здравый смысл или интуиция. На самом деле у них нет никакого вообще значения, отличного от того, которое придается им таблицами истинности, таблицами, которые порождают эти «связки».(…) С другой стороны, если мы хотим быть правильно понятыми, то на нас лежит некий моральный долг избегать практики Шалтая, который придавал собственные значения общеупотребительным словам.