Тайна исповеди

Ритуалы старого времени черны.

Пусть вредные будут отброшены;

пусть полезные будут очищены пророком!

После того уже это Знание вступит в права.

(Святая Книга Закона)

Что такое ритуал? Самым точным ответом на этот вопрос будет следующее определение: Ритуал – это мост, по которому эго устанавливает связь с глубинами психе или, иначе говоря, индивидуальное я поводит ось с сокрытым в глубинах бессознательного богообразом. Иногда этот мост ветшает и превращается в музейный экспонат, на который любуются издалека. До тех пор, пока потребность в переходе не становится экстремальной, и не приходит некто, который разрушает старый мост и строит новый. Смысл ритуала – связь глубины с высотой, неба с морем, а человека с богом.

Сейчас только специалисты-религиоведы вспоминают о том, что само слово «религия» этимологически проистекает из корня религос, то есть связь. В изначальном смысле, религия – это система организованных символов, посредством которых индивидуальное Я обретает связь с Я трансцендентным. Это слово не единственное в этом смысле. Например, йога происходит от корня «юдж» – спрягать и имеет практически тот же смысл. В отличие от религии, йога не потеряла своего предназначения и поныне в Индии является важнейшим инструментом достижения трансцендентного.

Но это на востоке, на западе же, напротив, религия выродилась либо до сентиментальности, либо до фанатизма, который, как известно, служит фиговым листом сомнению.

Христианский символизм полностью исчерпал свою глубину, потому и само слово «ритуал» потихоньку стало ассоциироваться с досадной данью традиции, с бессмысленной формальностью. Но Алистер Кроули через врата своей души возрождает ритуал в его подлинном смысле – как связь с иным – для тех немногих, кто способен его постичь. Задача, возложенная на него через откровение (см. эпиграф), была выполнена блистательно. К примеру, ни в одной из всех религиозных систем мира нет красивее и могущественнее ритуала, чем телемитская Гностическая месса. Даже непредвзятый читатель, прочитав ее текст, будет вынужден признать этот очевидный факт. Крещение, конфирмация, рукоположение, бракосочетание, похороны – все эти ритуалы были переписаны Кроули заново, в соответствии с требованиями нового эона.

Ритуалы Телемы обладают реальной силой. Идет ли речь о секретном ритуале инициации или открытой Гностической мессе, это тот шаг, который делается всерьез и надолго. Шаг за предел. Ибо установить связь с источником – это значит, испытать переживание не только слаще меда и чище белых простыней, но и горше полыни и чернее сажи. Ибо противоположности в боге едины. Ибо бог за пределами добра и зла. Это камень, который не может поднять «человеческое, слишком человеческое существо». Это граница между кастами, которая не может быть нарушена при всем желании.

Либо человек верует в линейного бога, представляющего «сумму добродетелей», либо в качестве особого рода «суммы добродетелей» персонифицирует Сатану, с коим связывает такие добродетели, как свободолюбие, честь, независимость, познание и развитие, не заметив, что просто поменял Яхве и Сатану местами, нисколько не изменив сумму слагаемых. Тому, кто способен пропустить через себя парадокс, уготовано совсем иное. Парадокс – это сакральное наполнение всякой традиции, её изначальная жизнь, которая по мере распространения в массы начинает теряться и возрождается только в еретических учениях. Например, в гностическом евангелии есть потрясающие по красоте и глубине строки, говорящие о боге гораздо больше, нежели сумма всех теологий, вместе взятых:

Спасен быть желаю, и спасти желаю – аминь

Искуплен быть желаю, и искупить желаю – аминь,

Уязвлен быть желаю, и уязвить желаю – аминь.

Зачат быть желаю, и зачать желаю – аминь.

Вкушать желаю, и вкушаем быть желаю – аминь.

Умозрим быть желаю, всецело умом будучи – аминь.

Омываем быть желаю, и омыть желаю – аминь.

Воссоединиться желаю, и воссоединить желаю – аминь.

Единая осьмерица нам подпевает – аминь.

Этот отрывок из гностического апокрифа, приписываемый Иисусу Христу перед тайной вечерей. Тогда, когда религия была делом отдельных единиц, образ Христа носил в себе тот неразрешимый парадокс, который и свойственен вечному богообразу. Но потихоньку все тайное, двусмысленное, пугающее, иррациональное выветрилось из образа Иисуса, выхолостив религию до набора сентиментальностей. Вместо связи христианство сейчас означает запрет на связь, а из проводника и символа Христос превратился в стража порога, представляющего коллективные ценности. Невольно приходят в голову слова из фильма Джармуша: «Господь Иисус, которого вы знаете, – мой самый злейший враг».

Цикл сакральной истории не имеет сбоев. Две тысячи лет назад волею судьбы простой иудейский пророк провозгласил закон, который витал в воздухе и стал центром коллективных проекций и главным символом самости. Его слова по отношению к старому закону были жестоки, и современники не смогут оценить масштаб этой жестокости – «не наливают новое вино в старые меха». Еще раньше меха, ставшие старыми при Иисусе, спустил с горы пророк Моисей, который, не считаясь с чувствами своего народа, разбил идол золотого тельца. Современники привычно отождествляют золотого тельца с символом поклонения золоту, то есть материальностью и алчностью, но на самом деле этот символ сакральной истории гораздо глубже – эра тельца, с которой было связана власть многобожия и зримых идолов, должна была быть сменена эрой овна. Все происходило в поразительно точном соответствии с законами астрологии. Материалист может пренебрегать этими фактами и соответствиями, которые приводят в своих работах серьезные исследователи, но тогда он ничем не отличается от религиозного догматика, только его символ веры звучит, как «верую в единую материю».

Эра рыб Христа закончилась. Все парадоксальное, все страшное, все иное в образе Иисуса ушло, и Христос стал темой молитвы негров о покупке нового автомобиля или оплотом фанатичной веры консерватора-традиционалиста. Можно и нужно отдавать дань уважения этому безвестному реформатору, который говорил то, что считал нужным, но делать из него бога, придерживаясь канона, бессмысленно – христианство сейчас лишь религиозная сентиментальность. В наше время, если вы христианин – значит, хотите вы того или нет, вы солидарны с миром, его коллективными ценностями и общепринятой моралью.

Понимание парадокса и есть то условие, которое должен иметь человек, чтобы получить посвящение. Каждое слово и верно, и неверно, «бескрылый ворон летит во тьме дня и при свете ночи». Да – Люцифер есть денница, символ освобождения от власти родителей, от предрассудков и контроля. Люцифер – это тот, кто дарует осознание. Вместе с тем это символ чудовищной эгоинфляции, когда эго, отождествившись с самостью, разрушается и падает в пропасть. К тому же он – символ многих заблуждений, в которые может впасть человек, одержимый гордыней. Да, Бог – это источник жизни и радости, смысл и изначальная точка, не описываемая никакими словами, да Бог – это чудовищный патриархальный закон, который должен быть преодолен через мятеж Люцифера. «На низших ступенях посвящения бушуют догматические споры, вдохновляемые разнообразием астрального опыта; вот почему св. Иоанн Богослов отличает Блудницу БАБАЛОН от Жены, Облаченной в Солнце, и Агнца, закланного от Зверя 666, чья смертельная рана исцелена. Он не понимает, что Сатана, Древний Змий, пресмыкающийся в Преисподней, в озере Огненном, горящем Серою — это Солнце-Отец, вибрация Жизни, Князь Бесконечного Пространства, пылающий своей Пожирающей Энергией; и Он же — тот престольный Свет, Духом коего залит весь Город из Драгоценных Камней».

У Юнга то же самое сказано куда менее поэтично: Убийство, умерщвление, война, болезнь, преступление и любые мыслимые мерзости — все это входит в единство Божества.

Связь с источником, переживание распятия на парадоксах – главное условие полнокровной жизни, которую и должна обеспечивать религия. В противном случае человек останется банальнейшим существом с набором коллективных реакций, лишенным полноценной индивидуальности. Абсолютное большинство людей удушливо предсказуемы уже после нескольких фраз. Тот же, кто имеет связь с источником, неповторим в каждом своем действии.

Кроули вернул религии религию. Я могу утверждать это, исходя из огромного количества своих переживаний, удивительнейших синхронистичных совпадений и состояний непередаваемого проникновения в иное, о которых и рассказывать то не имеет смысла.

Возникает только один вопрос – в чем необходимость появления Юнга? Проведенное выше исследование показывает, что, несмотря на некоторую разницу в методах, архитепическое содержимое их учения, этика и цели – одни и те же. Но природа не терпит нарушения принципов Оккама. Где Юнг дополняет Кроули? Что есть у одного, но нет у другого?

Кроули углубил и очистил все ритуалы и создал новое учение. Таблицы, им разработанные, позволяют любому беспристрастному скептику (не тому, кто говорит на все «нет», а тому, кто исходит из того, что все может быть) возможность сполна убедиться на собственной практике в правоте своих утверждений (это ли не наука?).

Я рискну сделать предположение, которое может ошарашить очень многих. Юнг всю жизнь очищал только одно таинство, только один ритуал, для которого необходимо было посвятить всю жизнь. Это ритуал тайны исповеди.

Есть своя логика в том, что Кроули отбросил этот ритуал, посчитав его самым «грязным» в силу того, что он основан на идее покаяния в грехах. Покаяния не должно быть, грехи – это иллюзии, зачем тогда исповедь? Но покаяние и грехи – это лишь внешнее наполнение, текст, написанный на сундуке с сюрпризом, а не сам волшебный сундучок. Потому что, как и все ритуалы, исповедь была не придумана, а рождена исходя из глубочайшей, часто неосознаваемой потребности души. Мне известны случаи, когда совершенно нерелигиозные люди страстно жаждали возможности исповедаться, следуя совершенно иррациональной потребности, «инстинкту таинства».

Если кто-то считает мои утверждения надуманными, я хотел бы предложить ему поразмыслить над следующим: в чем секрет мирового успеха психоаналитического движения? Положа руку на сердце, мы признаем, что психоаналитическая школа Фрейда ничего толком и не объясняет. Конечно, назвать все длинное членом, все глубокое – влагалищем, а все закрытое – маткой большого ума не надо. Но, что нам скажет Фрейд о соборе святого Петра, зная химический состав камня, из которого он построен? И что за странная иллюзия, будто понимание есть синоним решения, а стоит осознать существование эдипова комплекса, как его власть развеется, словно дым? Так и хочется сказать: «Ребята, неужели, если вы поймете, что гора тяжелая, вы сможете её сдвинуть?»

Но логические аргументы не могут быть услышаны за мировым признанием психоанализа. Возникает подозрение, что за психоанализом скрывается какая-то глубинная потребность. И если после трех лет анализа мужчина освобождается от эдиповой проблематики, это происходит не в силу того, что он её осознал, а только потому, что он нашел теменос, на котором он мог беспрепятственно и без страха говорить об этом с понимающим и не осуждающим Другим. Пройти долгое таинство исповеди. И исповедь, и психоанализ основаны на одной психологической потребности – в неосуждающем, безоценочном Другом, которому можно открыть то, что нельзя открыть даже себе.

Используя эту потребность, фрейдовский психоанализ становится агентом Иалдабаофа номер один. Потому, что цель такого психоанализа – не обретение символической жизни, а отождествление с коллективными ценностями. В этом случае невротик в чем-то даже предпочтительнее здорового, но лишенного внутренней жизни функционера, – у невротика эта внутренняя жизнь существует хотя бы в болезненном виде.

Что происходит в процессе исповеди или психоанализа, и какова природа этой первоочередной потребности? Чтобы найти ответ на этот вопрос, нам надо внимательно проанализировать изначальный символизм ритуала исповеди. Если вспомнить, что в начале христианской эры, когда создавались ритуалы, Христос был первоочередным символом Самости («Царство божие внутри вас») и истинной целостности личности, а священник в момент исполнения ритуала (но не до и не после) принимал на себя его функцию (это особенно видно в символизме католической мессы), то можно сказать, что исповедующийся делил тяжесть своих грехов со своей бессознательной целостностью, которая проецировалась на Христа. Поскольку добро и зло в одинаковой степени исходят от Бога (истина, неведомая христианскому сознанию, но хорошо знакомая подсознанию, хотя бы в «отче наш», где молящийся просит бога не ввести его во искушение, то есть не выполнять функцию Дьявола), то исповедь – это средство «вернуть» часть своих неотрефлексированных действий подсознательной целостности или богу.

Большинство действий, которые нуждаются в исповеди, порождены не сознательным эго, а бессознательной самостью, иррациональным импульсом, который на время подчинил себе сознание. Даже в разговорном языке мы часто говорим о некоторых своих действиях «на меня что-то нашло», подразумевая ответственность бессознательного, а не сознания. Вспомним определение Юнгом божества: «Божий мир» — это все «сверхчеловеческое»: ослепляющий свет, мрак бездны, холод вечности и таинственная игра иррационального мира случайности. Таким образом, исповедь – это ритуал возвращения Самости того, что ей принадлежит изначально. Эго «кается» или, если говорить психоаналитическим языком, «отделяет бессознательные содержании от сознательной воли, посредством катарсиса», в результате чего достигается относительный баланс.

В этом одна из интересных причин, на которую особо обращал внимание Юнг – среди католиков невротиков гораздо меньше, чем среди протестантов.

Как было сказано выше, фрейдовский психоанализ – это хитрая ловушка, которая работает на полное затягивание искр света сознания в плен материальных предметов. В этом отношении он выполняет роль «антиисповеди», лишающей связи со своим внутренним источником жизни и смысла, сводя его до семейного романа.

Здесь-то на сцене и появляется учение Юнга, в котором функция аналитика совершенно другая. Символизм исповеди полностью сохраняется – аналитик не выносит никаких ценностных суждений о результатах активного воображения клиента, а просто дает интерпретацию посредством расширения контекста.

Постепенно начинают активироваться доселе дремавшие части коллективного бессознательного, которые вначале постигаются через проекцию на аналитика и только потом понемногу возвращаются анализанду. В процессе самопознания анализанд учится вести «разговор со своим «добрым ангелом», как любил называть активное воображение Карл Юнг, или устанавливает связь с бессознательным.

Я рискну предположить, что анализ в варианте аналитической психологии Юнга – это видоизмененный, «очищенный» от концепции греховности и порочности человека ритуал исповеди. В этом смысле я был бы рад, если бы эта тема со временем была исследована более глубоко и детально. Логика представленных аргументов представляется мне весьма последовательной.

Публикуя свои размышления в качестве темы для анализа, я фактически ставлю основной вопрос – может ли, используя вклад Юнга, быть очищен ритуал исповеди? Хочется верить, что я мыслю в верном направлении и итоговый ответ будет положительным.