Думать за себя
Николь Лалиберт
Большинство старшеклассников в моей школе проголосовали бы за Барака Обаму, будь им позволено голосовать. Это, конечно же, потому, что они практически ничего не знают о его политике и эффектах, которые она потенциально может вызывать в любой части Америки — будь то наши финансовые институты, вооружённые силы, разведка, или ещё что.
Мои соученики не поймут элементарной лжи заявлений о том, что включение тридцати миллионов человек в систему здравоохранения не будет стоить никаких денег. Они не поймут, что недавнее увольнение девяти тысяч работников NASA увеличивает и так превышающий 12% уровень безработицы в нашем штате Флорида.
Не имея большого опыта в принципах американского конституционного управления, я бы рискнула предположить, что ни один из десяти моих товарищей не знает о том, что наша страна — не демократия, а республика. Я понимаю республику как нацию законов, имеющих приоритет над волей большинства. У меня есть друг, который говорит: “Идеальный пример демократии — два волка и овца, голосующие, что съесть на ужин”. В республиканском государстве овцу защищал бы закон, стоящий превыше волчьей жадности.
Очень немногие из моих одноклассников поняли бы, что ещё никогда в истории Америки не было такого культа личности наших лидеров. Смотреть с благоговением на отцов-основателей — это прекрасно, но они уже двести лет как умерли. Нет проблемы в том, чтобы поклониться их памяти, поскольку делающий это поклоняется и принципам, которые они воплощали. В конце концов, когда Нэнси Пелози стоит на подиуме и информирует нас о том, что Конгресс должен принять законопроект о здравоохранении до того, как американцы поймут, что в нём написано — это человек несколько не того калибра, что Патрик Генри, стоявший в законодательном собрании Вирджинии и кричавший: “Дайте мне свободу — или смерть!”
Мои одноклассники просто думают, что Обама — “крутой”. Некоторые даже считают, что цвет его кожи искупит проблемы американского расизма, создаваемые в основном политической, экономической и социальной системой, наживающейся на жалобах. Действительно, Барака Обаму может быть легче слушать, чем Джесси Джексона или Эла Шарптона, но, несмотря на мягкость подачи, говорит он ровно о том же. Моим соученикам было бы абсолютно наплевать на то, что Обама сидел в церкви, где исполненный ненависти проповедник-коммунист кричал: “Будь Америка проклята!” Те, кто действительно в курсе, обвинили бы “радиоболтунов” в вынесении сора из избы, но, скорее всего, никто и не узнал бы об этом — всё их внимание приковано к их айподам, мобильным телефонам и видеоиграм.
Философия американского государства состоит в том, что наши лидеры — наши слуги. Мои товарищи не понимают, что, расхаживая и раскланиваясь перед иностранными правителями, наш президент отчаянно ждёт, что его подчинённые будут кланяться и ему. Наши правители работают на нас. Мы не работаем на них и мы ни в коем случае перед ними не склоняемся.
Я не могу сказать точно, почему я не страдаю тем же легкомыслием, что и мои одноклассники. Мой отец — собственник мелкого бизнеса, моя семья — крепко сбитая ячейка, и мои друзья — люди, думающие сами за себя, как и я. Я смотрю на свою страну и думаю, где бы такие люди, как я, могли быть своими. Будем ли мы теми, на кого двести лет спустя будут смотреть и благодарить своих богов за наше существование, или же мы будем раздавлены сапогом тирании, притворяющейся заботливой исключительно за счёт нашей свободы? Бенджамин Франклин предостерегал нас об этом, говоря, что те, кто готовы пожертвовать свободой для временной безопасности, не получат ни того, ни другого.
Когда я написала этот текст в начале 2010 года, мне было семнадцать лет, и я пообещала себе понять эти идеи глубже по мере моего взросления. Я обещаю быть голосом свободы, примером патриотизма, и радоваться праву своего рождения американским гражданином. Абрахам Линкольн сказал, что можно дурачить немногих людей постоянно, всех людей некоторое время, но нельзя дурачить постоянно всех. Думая за себя, я скажу здесь мистеру Обаме и его дружкам, что им меня не одурачить.
Ещё одна история на ночь
Уильям С. Хайатт
Наша история начинается в гостиной Сэма Симпла, продавца ковров двадцати девяти лет от роду. Сэм живёт со своей женой Тэмми в последнем оплоте бардака и расизма — Бёрбэнке штата Калифорния.
Когда Сэм и Тэмми познакомились — три года назад в танцевальном клубе Голливуда — у них была “любовь с первого взгляда”. Романтичная пара быстро съехалась и вскоре после этого сочеталась браком. Пока бурлили чувства, Сэм постоянно убеждал себя и своих друзей, что его отношения с ними не изменятся. Он не перестанет быть независимым, он не забудет своих старых друзей и не будет проводить всё своё время с новоиспечённой женой. Конечно же, Сэм позабыл своих друзей, свою былую автономию и, разумеется, свои обещания.
Хоть Сэм и говорил мне, что действительно любит Тэмми и что она “идеальна”, я удивлялся, что за сильнодействующие наркотики он принимает, чтобы так утратить контакт с реальностью и забыть все данные им слова.
В то время, как росли и развивались отношения Сэма и Тэмми, рос и счёт по кредитной карте Сэма. Они купили новую мебель — антикварную, ведь они же ценители! — такую рационализацию услышал я. Новую одежду — на самом деле, “винтажную одежду”, таков новый термин, придуманный продавцами старья. И они оба заимели новые увлечения — коллекционирование самых разных побрякушек. Эти вещи покупались, потому что Сэм и Тэмми хотели показать друзьям своё отличие от них и, конечно же, своё превосходство. Они купили новые машины — или старые машины, подлатанные, чтобы выглядеть “идеально”. И они всё же сделали одно странное вложение в будущее: переехали в новый — действительно новый — жилой комплекс, тот, в котором не было запахов от старых ковров.
В новой квартире молодая пара обрела свой дом и начала его украшать. Сперва они развесили по окнам кружевные занавески (из Wards). Затем они купили полотенца в цвет крышки от унитаза. Вскоре они купили ещё больше антикварной мебели. Старое напольное радио работало так себе, но было очень красивым. Сэм купил новые телефоны, сделанные в 1930-х годах. Телефоны тоже не особо хорошо работали. На них было тяжело набирать номер, они были громоздкими и тяжёлыми в использовании, но, опять же, они выражали уникальность бытия Сэма и Тэмми.
Чем больше своего запаха молодая пара распространяла по дому, тем более дома она себя чувствовала. Тэмми начала собирать ноты 1930-х годов, вставлять их в рамки и развешивать над старым радио, а Сэм вскоре купил старую “Виктролу”, звучавшую, как дюжина котов, терзаемая голодным питбулем.
И чем больше “вещей” они приносили в свой дом, тем более несчастными они себя чувствовали. Не являлись ли все эти владения просто-напросто заменителем для пустоты чувств в их жизни? Сэм стал менять места работы, как и Тэмми. Они оба перешли на здоровое питание и стали принимать более пятидесяти витаминов каждый божий день. Тэмми продала свою машину и купила новый Форд, в то время как Сэм перекрасил свой старый Фольксваген-”Жук”. Сэм продал свои полностью отреставрированные наручные часы из 1930-х годов, чтобы купить новые Timex. Когда Timex сломались, он купил Omega 1960-х годов, золотистого цвета.
Сэм и Тэмми закончили обустраивать своё гнездо, заполнив его множеством игрушек, и смотрели на платежи по кредитке, аренде и автомобильным расходам, отнимавшим девяносто процентов их совместного чистого дохода. Должны ли они создать семью, или начать новое хобби?
Несмотря на то, что Сэм “забыл” свои былые обещания себе и друзьям, он всё же твёрдо отстаивал одно убеждение: “Я ненавижу детей, и у меня их не будет”. Несмотря на то, что Тэмми на словах соглашалась с его заявлениями, и даже говорила, что не способна иметь детей, она втайне всё же хотела по-настоящему заполнить своё гнездо. Смогут ли оставшиеся десять процентов дохода пары содержать следующее поколение гнездостроителей и собирателей антиквариата?
Однажды Сэм пришёл домой с работы и с удивлением обнаружил записку от “мамы”, то есть Тэмми. Записка гласила: “Я в офисе доктора Ротенберга, приду к пяти”. Пока Сэм сидел и думал, какой недуг мог поразить его простодушную супругу, его челюсти начали издавать скрежет. Когда Тэмми открыла входную дверь, она воскликнула, что беременна, как будто на всей земле никто никогда беременным не был. Но она была больше чем беременна — она каким-то образом изменилась. В её глазах был новый взгляд, говоривший: “Я готовлюсь стать матерью, и теперь я — эксперт”.
Сэм впал в безумие. Его зубы перестали скрежетать. Он разбивал картины, вазы, пластинки и даже свои кровеносные сосуды. Он знал, что должен постоять за себя. Он врал себе обо всём со дня свадьбы, и знал, что не потерпит столь вопиющего нарушения уговора со стороны своей жены. Он сказал Тэмми, что если она хочет иметь ребёнка — хорошо, но он уйдёт в течение часа. В противном случае она должна развернуться и попросить доктора Ротенберга сделать аборт, немедленно.
Когда Тэмми в слезах вышла из дома, Сэм остался один в гостиной.
Он стоял, смотря на манекены, одетые в немецкую военную форму времён Первой мировой войны. Эти манекены стали его детьми. Им не надо было есть, они не отвечали на слова. Они не требовали времени, если он сам не хотел его им уделить, и, что лучше всего, они были УНИКАЛЬНЫМИ — как и Сэм.
Тот, что стоял на правой стороне комнаты, был одет в голубую униформу сержанта с красной лентой поперёк груди. Латунные пуговицы начищались каждую неделю, как и многочисленные медали. Белые штаны были накрахмалены и отутюжены, и длинный меч мощно свисал с правой стороны. Особым акцентом костюма был увенчанный пикой шлем на голове манекена. Сам шлем был чёрным и блестящим, его переднюю часть украшала внушительная латунная пластина с изображением орла, сжимающего саблю. Высокая и блестящая пика бойко возвышалась над шлемом. Это мог быть эзотерический немецкий фаллический символ, выраженный в форме шестидюймового острия, поднимающегося из чьей-то головы.
В левой стороне комнаты стоял “попрыгунчик из коробки”, высотой в человеческий рост. На нём тоже был немецкий увенчанный пикой шлем, хоть и без соответствующей формы. На стенах были фотографии немецких солдат в старых битвах. Пруссы, стреляющие из старых пушек по беззащитным аборигенам и вставленное в рамку фото Гиммлера с подписью: “Великий человек, служивший своей стране и выполнявший приказы, как бы сам ни возражал против них лично”. Был ли Гиммлер более ранней версией Оливера Норта?
Пока Сэм сидел и размышлял о своей жизни, он думал, не подразумевает ли наличие ребёнка необходимость отказаться от его драгоценной коллекции немецко-прусских артефактов. Он решил, что да, это так — и не мог вынести этой мысли. “Ребёнку придётся спать в этой комнате. Он будет плакать всю ночь. И, что важнее всего, мне придётся продать все мои игрушки, чтобы купить ему подгузников”.
Он надеялся, что Тэмми примет правильное решение. Когда она пришла домой в слезах, всё, о чём мог думать Сэм — его коллекция военных реликвий. “Ты это сделала?” — задыхаясь, спросил он. Когда она снова заплакала, он понял, что сделала, и почувствовал облегчение. Теперь он может и дальше покупать свой хлам и свои игрушки, и, что важнее, может сказать друзьям, что отстоял свои права: “Я сказал ей, что надо сделать, и в моём доме она никаких детей не заведёт”.
На следующей неделе Сэм посетил своего доктора сам. Вечером он сказал жене, что проявил свою индивидуальность: “Я себя починил”. Теперь, когда Тэмми говорит с Сэмом о планировании будущего, вопрос о детях не встаёт, а вместо этого они говорят о новых униформах, нотах, старых машинах и ещё большем гнезде. И Сэм снова показывает, как он уникален.
Сцена меняется — теперь мы в Пасадене, штат Калифорния. Мы включаемся в жизнь Мелвина и Доди Вайссов, другой недавно поженившейся пары. Они тоже уникальны, только по-своему.
Мелвин — элитист, как и Сэм, только интеллектуальный. Его молодая жена Доди, девятнадцати лет от роду, считает, что все люди равны… она не отличается особым умом. Доди выглядит, как шар для боулинга. Она ростом четыре фута десять дюймов и весит примерно 148 фунтов. У неё типично еврейские черты лица, подчёркиваемые некрасивой лохматой шевелюрой, коротко постриженной и покрытой инеем перхоти. Многочисленные родимые пятна, украшающие её лицо, похожи на карту истерзанной войной Европы. Как и Тэмми, Доди носит старую одежду, но она покупает её в Гудвилле, поскольку это единственное место, в котором она может позволить себе одеваться. Как и Симплы, Вайссы держат дома кучу старого хлама, но не по собственному выбору — они просто не могут позволить себе новый хлам.
Мелвин не любит и не уважает свою жену, но она на восемнадцать лет младше него и весьма фертильна. Мелвин предполагает, что его жена считает всех людей равными, потому что сама она — умственно отсталая, и потому что она похожа на шар для боулинга. Но его не беспокоит внешний вид Доди, потому что он и сам выглядит не лучше. На деле, сам он слегка похож на кеглю из того же боулинга. Мелвин высокий, с широкими бёдрами и без каких-либо видимых волос на руках или ногах. Его лицо, кажется, лишено каких-либо характерных черт, если только не постараться найти на нём его хмурые веки. Мелвин и Доди кажутся счастливой и прекрасно подходящей друг к другу парой.
Доди, урождённая еврейка, готова поделиться множеством важных мнений. Несмотря на то, что Мелвин говорит ей о схожести её мнений с задницами, в том смысле, что они есть у всех, в конце концов он соглашается со всем, что способен выдать её недалёкий разум; он так поступает, потому что, похоже, не способен убедить её принять какую бы то ни было свою точку зрения. Или его мнение будет слишком сложным, или её видение мира будет слишком узким. Первое мнение, которое она изложит своему свежеиспечённому супругу — то, что они должны составить планы на будущее. Они должны купить место на кладбище на горе Синай, чтобы быть вместе вечно, или, по крайней мере, пока какой-нибудь застройщик не возведёт там многоквартирный жилой комплекс. Затем Доди убеждает Мелвина, что тот должен работать на двух работах, чтобы они могли платить за землю, и чтобы она в то же время могла пойти учиться. Тем временем они живут в потрёпанной, кишащей тараканами квартире в гетто Пасадены. Мелвин водит древний “Фольксваген-Жук”, который всегда заводится, но в нём нет ни печки, ни окон, ни мягких сидений. А Доди ездит на автобусе через весь Лос-Анджелес.
Пока Доди и Мелвин преодолевают трудности на учёбе и строят планы на будущее, они постоянно уверяют друг друга, что они уникальны. Они воистину идеальная пара, ибо, если уж на то пошло, кегли и шары часто идут в сочетании.
Доди говорит любому, кто готов слушать, что она не видит особой ценности в материальных вещах (уж не потому ли, что их у неё нет?), в отличие от её мужа и будущей семьи. Она рассказывает всем, кто слушает, про то, что когда закончит учёбу, станет работать учительницей, забывая при этом, что была уволена с двенадцати работ за последние полтора года. Планы Доди идут дальше: когда семейный доход удвоится, они переедут в горы и купят земельный участок (нет, не ещё одно место на кладбище!), чтобы они могли построить там ящик своей мечты… в смысле, дом. Этот дом мечты позволит молодым вырастить семейство и быть в безопасности, спокойствии и в ловушке.
Несмотря на подозрения Мелвина, что между местом на кладбище и домом его мечты есть что-то весьма схожее, он не может понять, что именно. Он слишком занят работой на трёх работах, а посему ему некогда осознать, что он стал инструментом для капризов своей жены.
Доди хочет окружить себя хламом и мусором, пусть и не тем, что есть у Сэма и Тэмми — скорее, тем, что плачет по ночам. Вскоре она будет оправдывать все свои действия, включая потворство собственным капризам, тем, что делает это для блага своих детей. Она окружит себя деятельностью вроде вязальных кружков, женских обществ и групп взаимопомощи по присмотру за детьми. Она будет притворяться, что все её друзья равны, но втайне будет осуждать их, таким образом, чувствуя себя выше. Что уникальнее некуда, Доди немедленно станет экспертом по воспитанию детей. Она будет рассказывать своему слабовольному мужу, что они вырастят своих детей иначе, лучше, мудрее и с куда лучшими результатами. Она поведает ему обо всех своих планах по достижению этих целей, и о том, как блистательны эти планы.
Хоть Мелвин и попытается уйти от Доди до того, как они дойдут до момента размножения, он вскоре к ней вернётся, ибо не способен выжить в одиночестве, без “мамочки”, строящей планы за него. Доди дойдёт до нервного срыва от волнения о том, что она так до сих пор и не была оплодотворена. Она втайне интересуется, не найдётся ли кто-нибудь достаточно тупой, чтобы свить с ней гнёздышко. В конце концов, её планы так уникальны!
Земля — это гигантская яйцеклетка. Она ждёт того, чтобы быть оплодотворённой. Кто сделает это? Сэм, человек на все времена года, живущий в прошлом, чтобы избежать будущего? Или Мелвин, понимающий все секреты вселенной? Мелвин знает, что всё на свете родственно или расщелине между чьих-то ягодиц, или трещине в космическом яйце, но не может разобраться, что из этого ближе к истине.
Нужен ли нам подгузник для планеты — или для людей на планете? Нужен ли подгузник для нерождённых яйцеклеток, или их надо снова оплодотворить? Должны ли мы собирать военные реликвии, или же начинать новые войны? Верить, что мы уникальны, или пытаться понять ограничения наших языков? Строить новые гнёзда в горах, или строить будущие гнёзда на кладбище? Идти в колледж или продавать ковры? Покупать новые машины или водить старые? Красить наши старые машины и называть их классикой, или оставить их в покое и называть хламом? Жениться на шарах или кеглях для боулинга? В конце концов, должны ли мы обманывать себя капризами, фантазиями и общественными обычаями, или же должны найти новое яйцо для обитания и новые жизни для оплодотворения?
На подлинной истории Сэма с Тэмми и Мелвина с Доди мы можем научиться тому, что люди пытаются поместить себя в иллюзорную обстановку собственных уникальности и важности. Более того, это чаще всего делается путём неверного использования языка. Язык — заключённый, тюремщик, надзиратель и тюремная камера. А также преступление. Языком мы определяем себя, дурачим других и строим лживую стену иллюзий вокруг наших жизней и поступков. Поскольку Сэм величает свой Фольксваген и свои одежды “винтажными”, они лучше, чем те, что у Мелвина, с его помойным Фольксвагеном (того же года выпуска — 1963) и старыми тряпками. Кто будет выше? Кто уникальнее? Сама идея о выяснении различий между ними и вынесении суждений о превосходстве уже смехотворна. А на деле, понятия превосходства и уникальности — лишь ещё один пример ограничений языка.