Джеймс Хиллман
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
Не счесть противоречивых — но странно устойчивых психологических фантазий о ребёнке. Он уязвим и чувствителен, ему легко нанести травму; он жесток и необуздан, его нужно контролировать; он нуждается в безусловной любви, в четких границах и творческой свободе. Охваченные беспокойством, мы запираем ребенка в «детском» мире — особая одежда, игрушки, книги, комнаты, специалисты, развлечения; но эта фантасмагория служит одной цели: заглушить плач брошенного ребёнка, живого человека, разлучённого с настоящей жизнью его семьи.
Юнгианский аналитик Джеймс Хиллман показывает, что пользу из такой фантазии извлекают лишь сами терапевты — ведь, много лет адаптируясь к искусственному миру, человек, столкнувшись с жизнью, становится растерянным дикарем. Современная фантазия о личностном росте неотделима от фантазии о ребёнке; от нас ожидают, что мы будем развиваться даже на смертном одре — и это запирает нас в следующей клетке — бесконечной терапии и самоанализа. Необходимо возвратить маленького человека в сообщество людей, одинокое дерево — в лес, а истории нашей жизни — её трагедии, её падения и раны, которые не всегда приводят нас к успеху, но крепкими узами соединяют нас с вечными сюжетами человечества.
I. Немного об историях
Исходя из моего опыта аналитика, я могу сказать, что те, кто близко знаком с историями, находятся в лучшей форме и прогноз для них более благоприятен, чем у тех, кому только предстоит с ними познакомиться. Это серьезное заявление, и я хотел бы разобрать его более подробно. Но я не хочу умалять это аподиктическое утверждение: «повествовательная осознанность» сама по себе психологически терапевтична. Она благотворно влияет на душу.
Знакомство с какими-либо историями в детстве — и здесь я имею в виду устную повесть, рассказанную или прочитанную (ибо чтение имеет устный аспект, даже если вы читаете про себя) вместо того, чтобы следить за сюжетом на экране — знакомит человека с основами понимания разумной реальности любой истории как таковой. Это понимание обретается одновременно с жизнью, речью и взаимодействием, а не в более позднем периоде, таком, как обучение и литература. Приходя к нам в ранние периоды жизни, история сразу позволяет взглянуть на жизнь в целом. Человек может воспринять свою жизнь через призму повествования, потому что истории уже пребывают в глубине его ума (бессознательного) как хранилища, позволяющие структурировать события в значимые переживания. Истории — это способ поведать самому себе о тех событиях, которые в противном случае вообще не имели бы психологического смысла. (Экономические, научные и исторические объяснения — это разновидности «историй», которые слишком часто оказываются неспособны дать душе искомый имагинативный смысл, необходимый, чтобы понять свою психологическую жизнь).
Если детство человека было наполнено историями, повестями и рассказами, он обычно спокойнее воспринимает патологизированное содержание непристойных, гротескных или жестоких образов, которые спонтанно проявляются в его сне и фантазиях. Те, кто придерживается рационалистической теории разума, кто противопоставляет разум «низшему» воображению, утверждают, что, если бы мы не услышали столь мрачные истории в ранние впечатлительные годы, то в последующих годах у нас было бы меньше патологий и больше рациональности. Моя практика скорее показывает, что, чем более структурирована и опытна имагинативная сторона личности, тем меньшую угрозу представляет иррациональное, тем меньше необходимости в вытеснении и, следовательно, тем меньше патология может проявиться в буквальных, повседневных событиях. Другими словами, через истории мы понимаем символическое значение патологических образов, так что эти образы и темы с меньшей вероятностью будут рассматриваться натуралистически, с клиническим буквализмом, как признаки болезни. Вместо этого такие образы обретают свое место внутри истории. Они принадлежат мифам, легендам и сказкам, где, как и во снах, появляются всевозможные странные фигуры и извращенные формы поведения. В конце концов, «величайшая история, когда-либо рассказанная», как некоторые называют Пасху, изобилует ужасными образами с большим количеством патологизированных деталей.
Повествовательная осознанность больше помогает прийти к пониманию собственной истории болезни, чем клиническая осознанность. История болезни — тоже литературная форма, которую пишут тысячи рук в тысячах клиник и кабинетов; она хранится в архивах и редко публикуется. Эта вымышленная форма, называемая «историей болезни», следует жанру соцреализма; она верит в факты и события и воспринимает все сказки с чрезмерным буквализмом. В глубинном анализе аналитик и пациент вместе переписывают историю болезни в новую историю, создавая «вымысел» в процессе совместного анализа. Определенная доля лечения, может быть, даже самая существенная, — это совместно создаваемый вымысел, перенос всех хаотических и трагических событий жизни в новую историю. Юнг говорил, что пациенты нуждаются в «исцеляющем вымысле», но нам трудно прийти к этой точке зрения, пока в нас не разовьется склонность к повествовательному мышлению.
Юнгианская терапия, по крайней мере в том виде, в каком я ее практикую, приводит к осознанию того, что фантазия — главная сила в жизни. В психотерапии человек узнает, что фантазия — это процесс творческой деятельности, которая постоянно рассказывает человеку то одну историю, то другую. Когда мы исследуем эти фантазии, то обнаруживаем, что они отражают великие безличные сюжеты человечества, представленные в трагедиях, эпосе, сказках, легендах и мифах. Фантазия, на наш взгляд, это попытка самой психе ремифологизировать сознание; мы пытаемся развивать эту деятельность, поощряя знакомство с мифом и сказкой. Создание души идет рука об руку с делитерализацией сознания и восстановлением его связи с мифическими и метафорическими образами мышления. Вместо того, чтобы интерпретировать истории как концепции и рационально объяснять их, мы предпочитаем рассматривать концептуальные объяснения как вторичные наслоения на базовые истории, которые содержат жизненную силу и передают ее. Как писали Оуэн Барфилд и Норман Браун: «Буквализм — враг». Я бы добавил: «буквализм — это болезнь». Всякий раз, когда мы попадаем в ловушку буквального взгляда, буквального убеждения, буквального утверждения, мы теряем образный, метафорический взгляд на нас самих и наш мир. Повесть обладает профилактическим эффектом в том смысле, что она предлагает нам реальность, в которой все «давным-давно», «как будто», «понарошку». Она — единственный способ рассказывать о том, что не позиционирует себя как реальное, истинное, фактическое, то есть, буквальное.
Это подводит нас к вопросу о содержании. Какие истории нужно рассказывать? Здесь я — классик, держащийся за старые, традиционные истории из нашей собственной культуры: греческие, римские, кельтские и скандинавские мифы; Библия; легенды и народные сказки. Стоит избегать влияний современного маркетинга (обновления, вычищения, редактирования и т.д.), то есть, вмешательства современного рационализма, ведущего к узости сознания, которое истории способны расширить. Даже если мы не кельты, не скандинавы и не греки по происхождению, их произведения — основа нашей западной культуры, и они действуют в нашей психике, нравится нам это или нет. Мы можем считать их искаженными влиянием про-арийского, про-маскулинного или про-воинского склада общества, но, если мы не поймем, что эти сказки изображают основные мотивы, касающиеся западной психе, то мы по-прежнему останемся в неведении основных мотивов нашей психологической динамики. В психологии нашего эго все еще звучат мотивы и побуждения героя, точно так же, как психология того, что мы сегодня называем «феминным», отражает паттерны богинь и нимф из греческих мифов. Эти сказки — русла для течения фантазии. Платоники еще давным-давно, а позднее и Юнг, указывали на терапевтическую ценность великих мифов, позволяющих навести порядок в хаотичных, фрагментированных областях фантазии. Основная масса библейских и классических сказок направляет фантазию в организованные, придающие жизни глубину психологические паттерны; истории, что предлагают архетипические способы переживания событий.
Я думаю, что детей меньше нужно убеждать в значимости историй, чем взрослых. Быть взрослым — значит быть обманутым рационалистическими объяснениями и отвергать то ребячество, которое мы находим в сказках. Я постарался показать в деталях, как взрослый и ребенок вынуждены противостоять друг другу: детство, как правило, ассоциируется с интересом, воображением, творческой спонтанностью, к суждениям зрелого возраста эти качества уже не применимы (см. ниже, «Брошенный ребенок»). Итак, первая задача, как я ее вижу, заключается в том, чтобы реисторировать взрослого — учителя, родителя и прародителя — реставрировать монархию воображения в сознании каждого из нас, независимо от возраста.
Я пришел к этой точке зрения исходя из психологического подхода, отчасти потому, что я хочу избавиться от этой слишком тесной связи историй с образованием и с литературой, отделив их от того, чему учат и что изучают. Мой интерес к историям — как к чему-то прожитому и пережитому, как к способу, которым душа обретает себя в жизни.