Наоми Ллойд
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
Эта книга — по-настоящему оригинальный рассказ о терапевтическом путешествии. Ее уникальный замысел построен на основе записей, которые аналитик автора позволила делать в течение восьми лет их совместной работы. Таким образом, читатель приглашается в священные пределы консультационного кабинета психоаналитика и встречается с ракурсом восприятия пациента, сплетающимся с параллельно существующим видением аналитика. Эта «удвоенная призма восприятия» придает психологический, теоретический и эмоциональный смысл представленному пациентом материалу.
Насколько известно автору, ни один ранее опубликованный рассказ о путешествии через анализ не смог пригласить читателя в непосредственность и близость аналитических отношений, подобных предлагаемому материалу. Дословные выдержки из записей дают точное видение совместного диалога, что невозможно в одностороннем отчете, написанном задним числом либо одним лишь пациентом, либо его аналитиком.
Еще одной уникальной особенностью является то, как теоретическое содержание возникает из этого совместного диалога. Будучи практикующим психотерапевтом к заключительному периоду анализа, автор, как и аналитик, может размышлять о проблемах, с которыми они столкнулись, как с теоретической, так и с эмоциональной точки зрения. Искренность их обмена добавляет интимности этому юнгианскому путешествию.
Глава 1
Открыть глаза мне даже не по силам,
Я не желаю видеть солнца свет.
Лишь ночи отдаю я честь чернилам
Эх, не случалось бы ничто сто лет!Хочу в себе я спрятаться подальше,
Закрыть на ключ все двери в голове.
Исчезнуть из времен, избегнуть уз пространства
И дать не быть — иль им, или себе.Как велика раскрывшаяся рана,
Свежа и липка хлынувшая кровь.
И ужас от моих видений
Меня терзает вновь и вновь.Что в принципе способна сделать я
Чтоб вырваться из плена бытия?
Осенью 2000 года, еще совсем не понимая, что со мной происходит, я впервые в жизни оказалась в тисках глубокой депрессии. Первым проявившимся и самым пугающим симптомом стало переживание чувства тотального распада. Это было глубокое, почти физическое ощущение настоящего расщепления: во-первых, мой разум отделялся от моего тела; во-вторых, сам разум постепенно, но неумолимо дробился и фрагментировался.
Хотя мой внутренний и внешний миры тогда были повергнуты в хаос, я со всей ясностью могу вспомнить точный момент начала этого процесса и слова, которые послужили его катализатором. Они проникли в мою психику настолько глубоко, что за считанные несколько дней я стала чувствовать себя так, будто бы окончательно и совершенно безвозвратно сломалась. Наиболее заметным эффектом для окружающих людей было то, что мое физическое тело перестало иметь для меня какое-либо значение. Фактически оно стало объектом моего гнева, со всеми этими его утомительными и неизбежными требованиями по поддержанию в нем жизни. Эффект от моих робких попыток сознательно придать значение столь бессмысленным и презираемым потребностям, таким как еда и сон, оказался совершенно противоположным, окончательно переведя их в категорию мучительно навязчивых и категорически бесполезных.
Но это было лишь внешним проявлением того, что происходило внутри моего сознания. Там было что-то похожее на настоящее землетрясение, в результате которого все прежние мысли и чувства теряли свой смысл. В тот катастрофический момент, когда были произнесены те роковые слова, я почувствовала, как «Я», которое я знала, рушится и распадается, подталкиваемое к разрушению каким-то внутренним бессознательным процессом. Это было то «Я», на котором я строила и поддерживала весь свой образ существования на протяжении жизни. Пережитый тогда опыт я восприняла как своего рода психологическую смерть. Но то, что начиналось как бессознательный процесс, быстро стало процессом сознательным, который приводила в действие доселе неведомая сила, требующая от меня полного подчинения своей власти и контролю. Уже гораздо позднее я поняла, что мое Эго было подавлено внутренними содержаниями, вырвавшимися из мира бессознательного… и далее последовала конфронтация между Эго и Самостью, но поскольку само мое ощущение себя разваливалось на части, ничто не могло помочь спасти Эго от неизбежного его расщепления на мелкие осколки.
Полное крушение внутреннего мира послужило сигналом к началу атаки множества крикливых, сердитых и обвиняющих голосов в моей голове. Средь всей этой какофонии один из голосов особенно часто брал верх, настойчиво напирая на то, что я плохая и за это обязательно должна быть наказана. Под его руководством созидался новый мир, выросший на руинах моего разбитого чувства собственного достоинства. Это был единственный голос, чьи слова имели для меня смысл и вес на тех истерзанных войной областях моего сознания.
Вокруг меня лежали почерневшие обломки того, что некогда казалось достижениями моей жизни. Наиболее болезненным было то, что голос заставил меня противостоять и иллюзии любящих отношений, в создании которой он меня настойчиво обвинял: то были самые дорогие для меня отношения, которыми я гордилась более всего на свете — мой многолетний брак и искренние близкие отношения с моими уже повзрослевшими детьми. Но голос предупредил меня, что «ничто не было таким, каким казалось», что все эти достижения содержали в сути своей жуткие изъяны и несовершенства, которые скрывала от самой меня моя же личная гордыня. Он велел взглянуть на эти недостатки, взять на себя за них ответственность и признать тот ущерб, который я нанесла за эти годы тем, кого я люблю, своими многочисленными ошибками.
В последующие недели я окончательно подчинилась голосу, не зная и не понимая из каких таких моих глубин исходила его сила. Я могла лишь чувствовать его безраздельную власть и в конечном итоге была вынуждена поверить в «правду», которую он мне транслировал. Пока я неподвижно сидела в безмолвной темноте бесчисленных ночей, час за часом голос разговаривал со мной, показывал с совершенно иного ракурса смыслы моей прежней жизни, и в конце концов представил мне всю ее как ложь, на которой я построила фундамент будущего несчастья и разрушения. Я все глубже погружалась в бездну отчаяния и вины, и казалось, что нет никого, с кем я могла бы разделить боль этих душевных мук. К этому времени я уже давно отказалась от всякого притворства и попыток нормально функционировать в нормальном мире. Я больше не ходила по магазинам, не готовила и не убирала. Я бросила свою некогда любимую работу учителя и практически перестала выходить из дома. Как только я оказывалась рядом с другими людьми, у меня мгновенно вспыхивала яркая психотическая фантазия об опасности того, что я и их заражу злом, заключенным в себе. Лучше было никому ко мне не приближаться…
Единственным решением мне стала казаться изоляция от всего мира. Она повлекла за собой и смену естественного порядка дня и ночи: конечно, ведь время и внешний мир больше не имели какого-либо смысла, и можно было проводить темное время суток в бодрствовании. По крайней мере, пока мир спал, люди в нем были в безопасности от меня… а вот голоса в голове ничуть не затихали. Самый сильный из них постоянно требовал к себе внимания, неустанно бомбардируя меня своими обвинениями. Если начинал он с того, что все, во что я раньше верила и что знала о себе, было самообманом, то со временем вина моя в его тирадах становилась шире: он стал утверждать, будто смыслом всей своей жизни я сделала причинение вреда другим под видом добродетели. С совершеннолетием в мою жизнь пришло активно растущее чувство собственного предназначения — желание дать другим что-то из того, что есть самое лучшее во мне. Теперь же голос заставлял меня задаться вопросом, не подчинялись ли все мои решения на самом деле каким-то темным и корыстным мотивам неосознанного эгоизма.
Подобные мысли стали моими постоянными спутниками в эти длинные ночи, полные душевных мук, и приход солнца, медленно наполняющего мир своим теплом, не сопровождался и малейшим намеком на облегчение. Его приход не означал окончания ночных мучений, но лишь начало испытания иного — дневного страха перед кошмарами, порожденными самим моим существованием в этом мире. С наступлением рассвета я вновь пряталась в укрытие, чтобы переждать день за темнотой и безопасностью задернутых штор.
В одну из таких ночей события приняли новый драматический оборот. Когда я осталась дома одна, непрекращающийся гул голосов достиг совсем невыносимого уровня. Каждый фрагмент моего сознания, казалось, взывал к боли, умоляя, чтобы она, наконец, умолкла. В памяти ярче всего запечатлелось всепоглощающее чувство напряжения, как будто мой разум вот-вот взорвется. Не чувствуя больше способности и сил к самоконтролю, я подчинилась зловещей внутренней силе, которая теперь взяла на себя контроль над моими действиями. И вот я уже обнаружила себя у кухонного ящика с ножами. Я прекрасно знала, что искала, и потому сразу выбрала небольшой нож с самым лучшим лезвием. Все еще действуя автоматически, я открыла уже другой ящик с точилкой для ножей; нельзя было допустить риска, что нож не справится со своей задачей. Несколько раз проведя лезвием по точильному камню, я почувствовала нарастающее волнение. Меня подгоняло чувство, что цель близка, и в то же время я будто смотрела на себя со стороны — словно наблюдая за разворачивающейся драмой откуда-то из-за кулис. Положив руку на столешницу, я погрузила лезвие глубоко в плоть, медленно и целенаправленно проводя им по внешней стороне запястья.
По какой-то необъяснимой причине боль была приятной. Словно в замедленной съемке я наблюдала, как расходилась кожа вслед за движением лезвия; кровь сочилась из раны, образуя браслет из ярко-красных бусинок. В тот момент это казалось самым прекрасным зрелищем, которое я когда-либо видела, и я полностью отдалась всей красоте разворачивающегося действия. Бусинки крови росли, соединяясь в полукруг, который аккуратно стекал с моего запястья на столешницу, образуя небольшую лужицу густой крови. В то же время я отметила про себя изменения, происходящие внутри моего тела: хроническое чувство паники стало медленно ослабевать, сердце перестало бешено колотиться, а гипервентиляция сменилась на медленное, размеренное дыхание. Напряжение спало, и вслед за этим освобождением голоса в моей голове превратились из оглушительного грохота в далекие-далекие раскаты грома.
Когда я вновь решила взглянуть на прекрасный браслет из крови, тот уже начал высыхать и трескаться. Испугавшись, что процесс заживления послужит сигналом к возвращению голосов, я вновь взялась за нож. Очевидно, приложенных усилий оказалось недостаточно для завершения работы… Сейчас я понимаю, что провела тогда ритуал, отдавая дань уважения высшей и незримой внутренней силе, которая взяла надо мной контроль. Я начала дорабатывать свой «браслет», вырезая крестообразный узор по всей ширине запястья. В своем стремлении сделать работу как следует я стала давить на нож с удвоенным рвением. Порезы стали небольшими, но более глубокими. На этот раз не было никаких «бусинок» крови: она хлынула беспорядочной, но характерной струей из каждой раны — уже не так красиво, как раньше, но, определенно, более эффектно. С подлинным удовлетворением я наблюдала, как кровь стекает в несколько больших луж на столешнице.
Мое извращенное чувство логики подсказывало, что ритуал необходимо завершить достойно, если я хочу заслужить право на покой и смягчение мук, сколько бы они не продлились. Я осторожно положила на запястье сложенное бумажное полотенце, стараясь не стереть кровь, и она пропитала его насквозь, создав свой неповторимый отпечаток. Мое внимание переключилось на красные лужицы на столешнице. В гротескной пародии на детскую игру я принялась рисовать пальцами самые разные формы и узоры, размазывая мою единственную — ярко-красную — краску по столу все шире и шире. Когда я был удовлетворена тем, что у меня получилось, то в голове у меня родился еще один ритуал, связанный с процессом очищения. Когда все закончилось, я вновь осмотрела свое растерзанное запястье: кровь на нем уже засыхала, образуя отчетливый узор. Бросив на получившуюся картину последний взгляд, я стала отмывать руку под проточной водой. От той невероятной боли, что последовала за этим действием, я испытала смесь удивления с удовлетворением.
После того как мои импровизированные ритуалы были завершены, я могла позволить себе немного отойти и поразмышлять о том, что произошло, и о том, что происходило. К членовредительству меня подтолкнула сила, находящаяся вне моего контроля, и она, казалось, направляла меня ко вполне определенному пункту назначения. Это больше не было похоже на хаос, это даже обещало порядок, если только я позволю беспрекословно отдать себя ему. По крайней мере, в тот миг, казалось, я была вознаграждена за свои действия: голоса затихли, болезненное напряжение спало, и чувство умиротворения укутало меня, словно теплое одеяльце. Впервые за несколько недель я смогла позволить себе провести несколько оставшихся часов темноты в мире сновидений.
Свои раны я скрыла, став носить одежду с длинными рукавами. Когда же, спустя несколько дней, я сняла повязку, то с радостью заметила, что следы моего «браслета» все так же четко видны — остались в виде шрама на запястье. Идея о том, что мне нужно постоянно оставлять на себе метки в качестве наказания, надежно закрепилась, и по несколько раз за неделю, когда голоса снова начинали перекрикивать мой собственный, я находила спасение в покое, который следовал за каждым ритуальным актом самоповреждения.
Но вскоре голоса потребовали большего — ведь ритуал был слишком легким, а боль стала источником приятных ощущений и освобождения от страданий. В мою жизнь даже вернулись некоторые признаки «нормальности»: мне удалось пережить до невозможности странный поход в супермаркет; я согласилась на случайно подвернувшуюся мне подработку репетитором; иногда я даже находила в себе мужество ответить на телефонный звонок, вместо того чтобы испытывать ужас от ощущения исходящей от него угрозы; а также стала способна поддерживать осмысленный (по большей части) разговор с другом. Но самый громкий и настойчивый голос напоминал мне, что я все еще не поняла и не достигла цели ритуалов, и что самоповреждение — это только начало, а не конец процесса наказания.
Далее последовал период экспериментов, когда я становилась все более изобретательной в своих попытках утихомирить голос, но он все не давал мне покоя. И вот однажды ночью, когда моя рука уже замерла в ожидании поцелуя острого лезвия, что-то заставило меня остановиться и перевернуть запястье. Я уставилась на бледную, незапятнанную плоть — такую белую и невинную, еще не отмеченную никакими следами насилия… Затем мое внимание привлекли вены, вздувшиеся, синие и наполненные бурно текущей кровью. В этот момент я наконец поняла, к чему все это время вел меня голос: акт разрезания внешней стороны запястья был лишь тренировкой для того, что должно было последовать далее. Как только я найду в себе мужество повторить весь этот процесс на внутренней стороне запястья, нож перережет нужную артерию и положит конец моей жизни. Только тогда я обрету покой… и, возможно, прощение.
Этим мрачным и пугающим озарением и пониманием своей судьбы я не могла поделиться ни с кем, и все же присутствовало странное чувство облегчения от того, что я решила вопрос, что же будет дальше с моим сломленным и отчаявшимся духом. Пока еще мне не хватало смелости покончить с собой. Но чем чаще я задумывалась о смерти, тем больше находила утешение в замысле, который, казалось, обещал мирный конец боли и самобичеванию. Отныне нанесение ран стало иметь осознанную цель, и каждая телесная атака укрепляла мою решимость, понемногу приближая меня к окончательному решению. После этого озарения я оставила все попытки вернуться к «нормальной» жизни — они были бессмысленным притворством перед лицом того, что, как я была тогда уверена, я обязательно должна совершить.
Но случилось то, что неизбежно должно было случиться: мое наваждение вскоре столкнулось с первым серьезным испытанием, когда мой испуганный муж Патрик обнаружил, чем я занимаюсь по ночам. Не зная, куда обратиться за помощью, он воспользовался тем, что в то время мы посещали семейного консультанта. На следующем же сеансе я под их совместным давлением заставила себя рассказать о том, что делала. К тому моменту мы с мужем встречались с ней уже на протяжении нескольких месяцев; я полюбила ее и научилась ей доверять. Она была свидетелем моей травмы, когда Патрик произнес слова, спровоцировавшие мой срыв, хотя он сам этого не желал. Пусть я и не хотела делиться с ней своей тайной, но предполагала, что она поймет мою невыносимую боль и найдет как меня поддержать. Вместо этого она набросилась на меня с обвинениями, заявив, что не сможет продолжать работать с нами, если я не дам ей обещание прекратить всякое членовредительство. Совсем обескураженная, я дала ей обещание, но, разумеется, это была чистая ложь.
Теперь вся эта тема стала запретной и больше никогда не упоминалась. Все глубже погружаясь в депрессию, я продолжала втайне причинять себе вред. На последующих сеансах я сидела, отвернувшись от нее и Патрика, отказываясь принимать участие в разговоре. В течение нескольких месяцев сеансы становились все короче, потому что терапевтические отношения не могли устоять на скале ее страха, и в конце концов все закончилось плачевно.
Этот случай стал еще одним веским доказательством того, что я постоянно причиняю вред другим. Я понимала, что стала для консультанта слишком проблематичным и сложным клиентом, но из темных глубин своего отчаяния старалась определить роль, которую она во всем этом сыграла. Моя депрессия началась в ее присутствии, когда ее проницательное замечание побудило Патрика произнести слова, послужившие сигналом к началу моего внутреннего раскола. Разве это не делает мое недомогание ее ответственностью? Разве не в том заключается ее роль, чтобы заботиться обо мне и поддерживать меня в моем отчаянии? Разве она не в том, чтобы предложить мне помощь, вместо того, чтобы бросать злостные обвинения, пробуждающие во мне чувство вины за уязвимость, которую я перед ней обнажила? Тем не менее, мне казалось, что все ясно: я была очень опасным и неуправляемым клиентом. Мне казалось, будто она бросила меня и спокойно плывет к берегу, чтобы посмотреть, как я тону со своим кораблем в море собственных страданий. Несмотря на это, в то время мне было легче простить ее, чем себя, и я продолжала оплакивать ее потерю в течение длительного и болезненного периода, растянувшегося на многие годы.
Теперь, оглядываясь назад, благодаря обучению и опыту я могу смотреть на эти события с состраданием и пониманием… но не с прощением. Это драматическое «бросание утопающей» усилило мой психотический страх, будто силы зла внутри меня представляют еще большую угрозу, чем я думала. Но в то время как я боялась причинить вред другим, глубокий вред, причиненный мне самой в результате того первого опыта профессиональной консультации, направил разрушительные ударные волны на всю мою психическую структуру. Потребовалось много лет кропотливой работы, терпения и любви со стороны другого человека, чтобы ее восстановить.
Осень превратилась в зиму, передав ей свою серость и неотвратимость, а дни и ночи сливались в едва различимом сумраке. С концом предсмертных мук осени события начали двигаться в сторону кризиса. Эгоистическая природа депрессии такова, что человек на самом деле и понятия не имеет о боли, которую он причиняет другим. Пока Патрик барахтался под тяжестью преподавательской работы, вынужденный к тому же взять на себя мои домашние обязанности, я даже не замечала его боли. Когда он вставал на работу, я забиралась в постель, слишком измученная ночным внутренним диалогом. Когда же Патрик возвращался, то зачастую заставал меня в том же положении, в котором и оставил — я могла почти не пошевелиться за целый день. И когда часы перевели назад, предвещая наступление зимы, я утешалась тем, что раннее исчезновение дневного света облегчало мне задачу быть спрятанной в темноте.
Близкие друзья к этому времени тоже были глубоко обеспокоены. Но, бессильные что-либо сделать, они довольствовались тем, что заваливали Патрика советами о том, что он должен делать, чтобы помочь мне, и я подозреваю, что эти их благие намерения лишь усугубляли его бремя.
Одна из близких подруг детства дала мне номер аналитика, с которой она когда-то консультировалась. Та жила и вела практику в совершенно незнакомых мне краях, а услуги ее показались мне слишком уж дорогими. «Это стоило каждого пенни!» — категорично заявила моя подруга. Я не могла представить себе, что сяду в машину и поеду в незнакомое место, чтобы поговорить с незнакомым человеком о своих душевных переживаниях. Даже выход из дома был серьезным испытанием, и мне требовалось все мое мужество, чтобы вести разговор с людьми, которых я давно знала и любила. Как же я могла говорить с совершенно незнакомым человеком? А мой негативный опыт консультирования по вопросам взаимоотношений уже убедил меня в том, что я нежеланный клиент, который только вредит тому, кто хочет ему помочь. Выжидая определенные промежутки времени, моя подруга стала звонить к нам домой и интересоваться, сделала ли я звонок тому аналитику. Патрик честно отвечал, что не знает, потому что я даже с ним уже почти не разговаривала. В редких случаях, когда ей удавалось поговорить со мной, я врала ей, что потеряла номер; она упорно настаивала на том, чтобы я записала его снова, после чего я выслушивала горячие заверения в неизмеримой ценности анализа в принципе и мастерства этого аналитика в частности. Потребовалось примерно три повторения этого сценария, чтобы убедить мою подругу в том, что она зря тратит время.
Примерно за десять дней до Рождества я сделала нечто такое, что страх Патрика перешел всякие разумные пределы; это было уже за гранью его сил. Я не помню, что именно я сделала, но Патрик заявил, что собирается позвонить в клинику и спросить, примет ли меня врач. Это было раннее субботнее утро, и я знала, что по субботам принимаются только неотложные пациенты. В любом случае, я не поверила, что Патрик сделает то, что сказал. В отличие от некоторых моих друзей, ему было совершенно не свойственно брать все в свои руки, особенно если это касалось принятия решения за кого-то другого. Но я недооценила глубину кризиса Патрика… Будучи погруженной в свою собственную боль, я не подумала о том, как сильно страдает он рядом со мной. По голосу, доносящемуся из соседней комнаты, я поняла, что он сдержал свое слово: я слышала, как он говорит с администратором, которой, несомненно, нужна была убедительная причина, чтобы организовать срочный прием ранним субботним утром. Я услышала, как он сказал ей: «Моя жена страдает от депрессии, и ей нужна срочная медицинская помощь». Они поговорили еще немного, после чего он положил трубку и повернулся ко мне лицом: «Они сказали, чтобы я немедленно доставил тебя в такой-то кабинет».
Вспоминаю всплеск тех эмоций — приливную волну гнева, боли, неверия, растерянности. Что дало ему право объявлять всему миру, что у меня так называемая «депрессия»? Меня также поразило то, что сама я даже не дала названия своим страданиям, а Патрик взял на себя право поставить диагноз от моего имени. Я была в ярости. И все же под всем своим гневом я расслышала крошечный, полный скорбного отчаяния голосок, который прошептал с нескрываемым облегчением: «Ты знаешь, что тебе нужна помощь. Возможно, происходящее к лучшему…» Тем не менее я отказалась, чтобы Патрик по указке врачей вез меня куда-либо, сердито настаивая на том, что мне не нужна его помощь, чтобы куда-либо добраться. Когда же я самостоятельно дошла до врача, он тоже стал объектом моего гнева. Но сам тот факт, что я вообще к нему пошла, указывал на мой невысказанный страх… страх, что я пересекла какую-то скрытую границу, разделяющую здравомыслие и безумие.
Я всегда буду благодарна этому прекрасному человеку за его чуткое отношение к моей боли, за то, как он справился с моей яростью и понял ее. Его медицинское объяснение депрессии как «в основном физического состояния, вызванного недостатком серотонина», должно было успокоить меня и убедить, что я не схожу с ума. Антидепрессанты, как мне сказали, помогут мне лучше справляться, повышая уровень серотонина в мозге. Я всячески сопротивлялась происходящему и была возмущена тем, что бесчисленные недели и месяцы моих тонких душевных мук были сведены к какому-то медицинскому состоянию, которое можно контролировать фармацевтическими препаратами. Так что я выразила определенные (да что уж там — гневные) сомнения по поводу ярлыка, который он с таким нетерпением хотел навесить на меня. Как он вообще мог знать, каково это — быть внутри моей головы, и что это квалифицируется как «депрессивное заболевание»? Его ответ был обнадеживающим: «У меня есть очень полезная «линейка» для измерения депрессии. Давайте посмотрим, что она нам скажет». Он потянулся в ящик стола и достал линейку, которая, на первый взгляд, была похожа на ту, что используют детишки в школе. Поначалу меня позабавил ряд смайликов, которые украшали ее по всей длине. «Какое из этих лиц лучше отражает ваше самочувствие?» — спросил он меня. Присмотревшись, я поняла, что выражения этих нарисованных лиц постепенно переходят от счастливых до всевозможных вариаций негативных эмоций — от грусти до отчаяния. Меня особенно привлекло самое последнее лицо в ряду: самое грустное и самое отчаянное. Мне понравилось его положение с края, которое наводило на мысль, что оно может «упасть с края» в любой момент… Интересно, где бы оно тогда приземлилось? Но, возможно, выбор этого смайлика был бы чрезмерным подчеркиванием моего отчаяния… В конце концов, если бы я действительно считала, что моя жизнь безнадежна, я бы, наверное, вообще не пришла на эту встречу. Поэтому я указала на предпоследнее лицо, сказав врачу: «Я чувствую себя в одном шаге от падения с края». Он болезненно скривился: «По мне, так звучит, как положение довольно депрессивное». Неохотно я согласилась с ним и наконец согласилась принимать антидепрессанты. И вновь я почувствовала, как по мне пробежала мелкая рябь облегчения. «Но вопросы, на которые мне так трудно ответить, не исчезнут от того, что я буду принимать таблетки». «Нет, — согласился он. — Я думаю, что было бы полезно также поговорить с кем-нибудь о том, что вы чувствуете. У вас есть знакомые психотерапевты? Если нет, я найду кого-нибудь для вас». С уколом вины я рассказала ему, что подруга назвала мне одно имя, но я все еще не связалась с ней. Я пообещала ему исправить это как можно скорее, и он назначил мне встречу сразу после рождественских каникул. Уходя, я поняла, что мы пробыли вместе больше часа.
Естественно, Патрик захотел узнать, что же сказал доктор. «Ну, похоже, ты был прав, — призналась я не слишком любезно. — У меня действительно депрессия. Теперь мне нужно начать принимать антидепрессанты, а еще я обещала наконец позвонить психотерапевту».
«Хорошо».
Это было единственное слово, которое произнес Патрик, но оно передало то чувство облегчения, которое мы оба испытывали: где-то там, на горизонте, появилась надежда на помощь для нас обоих, хотя что именно еще нам предстояло, пока оставалось тайной. Это было довольно унизительно, но мне пришлось позвонить своей подруге, чтобы спросить номер ее терапевта в четвертый раз… ведь я снова каким-то образом умудрилась его «потерять». Я выслушала еще больше ее рекомендаций и заверений, изо всех сил стараясь справиться с ее тонко завуалированным и невербально транслируемым удовлетворением от услышанных ею новостей. Я чувствовала себя очень уязвимой и незащищенной, но пыталась убедить себя, что ее потребность так контролировать мое лечение исходит из любви. Потребовалось еще несколько дней, чтобы собраться с силами и мужеством, чтобы сделать этот решающий звонок.
До Рождества осталось меньше недели. Голос на другом конце провода был жестким. «Я не принимаю новых пациентов до Рождества. Вы можете попробовать позвонить мне снова в январе».