27.04.2024
0

Поделиться

Сны наяву

Мэри Уоткинс

ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ


Мэри Уоткинс, психолог-имагиналист, в своей книге, одновременно исторической, критической и клинической, описывает историю развития европейских и американских подходов к имагинальному и излагает те практические методы, используя которые, читатель может отправиться в своё путешествие по бескрайнему, неизведанному царству воображения.


Глава 1

Не просто вопрос метафоры

Мир подобен иероглифам нашей [китайской] письменности.
Подобно тому, как символ относится к цветку,
сам цветок — вот этот
(он указал на один из рисунков) —
относится к чему-то еще.
Идти от символа к тому, что он символизирует,
значит исследовать глубину и значение мира,
то есть искать Бога.

Андре Мальро, Удел человеческий

Что случилось с нашими воображаемыми друзьями, которые, сидя за семейным обеденным столом, съедали больше, чем мы? А с теми тайными местами, которые мы находили в глубине аллей и лесов, куда нам не следовало забредать? Помните долгие часы, проведенные за разговорами с деревьями и куклами? О том, как смотрели на себя в зеркало, представляя, какими мы вырастем и примеряя костюмы из наших фантазий? Были и долгие, бесконечные дни, когда мы ощущали, что наше будущее обречено. Проснувшись однажды утром, мы обнаруживали, что забыли проделать дырки в крышке нашего «зоопарка» со светлячками, или днём наш брат подходил к нам с таким видом, что мы понимали, что он обнаружил лишь пенни там, где раньше стояла его свинья-копилка со звенящими четвертаками. Бесконечные судебные процессы, городские тюрьмы и приговоры задерживали течение времени, пока мы ждали своей участи в углах чистилища, погрузившись в видения Ада.

Другие дни пролетали быстрее. Мы нянчили наших кукол, говорили с ними, глядя в их разрисованные лица, тем же тоном, что наши мамы с нами. Возводя великие города, мы проносились крошечными грузовиками и тракторами сквозь средоточия наших внутренних ландшафтов. Стишки, песенки и любимые сказки плясали между нами, пока мы прыгали через скакалку, насмехались над другими и совали потрепанную книгу в руки старших членов семьи. А когда родители укладывали нас спать и уединялись в гостиной, мы выскакивали из постели, как чертики из табакерки, танцевали с тенями или украдкой проносили под простыни своих игрушечных друзей и фантазии. Некоторыми ночами казалось, что нас могут заставить угомониться лишь медведь, заглядывающий в окно, или призрак, летающий на чердаке наверху. Мы быстро погружались в размышления о том, как первый выбрался из зоопарка (и умеет ли он открывать окна) или как последний с нетерпением ждет, когда мы все уснем, чтобы стащить с нашей кухни что-нибудь съестное. Это было время, когда мы строили замки из песка, словно искуснейшие из зодчих, которым выпала честь по завершению строительства переселиться в свои творения.

Неужели всё это просто смыло океанской волной, не оставив и следа? Было ли такое, что вы однажды подошли к матери, сочтя необходимым объяснить, что Лора переехала в другой город, потому что вам было трудно иначе понять отсутствие воображаемой подруги? Только ли стиральная машина взяла верх над вашей маленькой черной собачкой, у которой свалялась набивка, свидетельствуя о течении времени? Помните ли вы те долгие послеобеденные часы, когда вы перебирали игрушки, ваши маленькие трофеи — ракушки и камни, обломки веток, рисунки объектов детской влюбленности и вырезки из журналов, игрушечную железную дорогу и кукольные вещи и упаковывали их в картонные коробки, чтобы передать благотворительной организации, мусорщикам или младшему брату? И когда настал тот день, когда вы закрыли коробку с красками и передали ее с видом благотворителя (все еще задетого критикой школьного учителя рисования), своей матери, чтобы она отнесла ее в местный сиротский приют? Может, вы выкрали из этих картонных могил нескольких друзей, которые, казалось, еще не умерли, и спрятали их на чердаке или в другом месте, давно забытом и заросшем пылью?

Мы больше не оставляем еду для Санта Клауса или место за столом для любимой куклы. И хотя мы по-прежнему можем разговаривать с детьми и животными, мы делаем это без всякого стеснения только наедине с ними. Но когда мы видим, как ребенок, идя из школы домой, пинает по улице камень с решимостью, которая доказывает, что это не просто камень, или обходит трещины на тротуаре, опасаясь их вредного воздействия, разве мы не подавляем улыбку, выдающую то, что мы все понимаем? Или же ее сдерживают наши представления о том, какие же все это глупости? Мы больше не стоим часами у раковины, взбивая мыльную пену мамиными венчиками, чтобы изготовить строительный материал для снежного королевства или пары аморфных созданий. Мы не сидим на тротуаре и не рисуем картины водой из ведер.

В дни прошлого солнце пожирало эти картины, оставляя место для новых видений, танцующих в наших головах, и когда оно поглотило последнюю, тротуар снова стал просто бетоном под ногами пешехода. Заснеженные деревни и пушистые звери в последний раз уплыли в канализацию, а тот камень так и лежит на месте — хотя мы, конечно, проходили мимо него каждый день, не обращая на него внимания.

Под покровом темноты (когда лучший друг оставался с ночевкой), и вы долго спорили, приводя доводы за и против существования пасхального кролика, ада или марсиан — все это осталось в прошлом. В один прекрасный день мы, казалось, закончили раскладывать свой опыт по баночкам с надписями «реальное» и «воображаемое» и поверили в то, что выкинули вторые из своих домов, решив, что наконец-то стали достаточно взрослыми для того чтобы жить в реальном мире. Мы решили, что разделались с нереальным, с «просто выдумками». Но хотя мы сияли от радости, видя успех своего не по годам развитого школьника, который победил медведей у окна своей спальни благодаря своим новым знаниям о животных родного края, ночь все еще приносила беспокойство — хотя теперь мы уже не знали, почему. Врачи посовещались. Выписали таблетки.

Мы отказались от плюшевых собачек, сказочных королевств, железнодорожных империй, стремления стать звездой — и умереть молодым. Мы перестали втайне представлять, что умеем летать (ах, если бы мы только могли) или воображать себя деревом, Робин Гудом, собакой. Воображение смехотворно. Это глупости, волшебная пыль и розовая пелена, застилающая нам взгляд на реальную жизнь. Прочистив от нее глаза, мы начинаем высмеивать и презирать тех, кто тратит свое время, возясь с «выдумками» — тех, кто запирается у себя в комнате и, закрыв глаза, рисует в воображении картины, говорит сам с собой. Мы не воспринимаем их всерьез и продолжаем жить своей практичной жизнью, пытаясь примириться с реальностью.

Место на столе, где когда-то стояла кукла, пятно от краски на кухонном полу, желание спать и в то же время страх перед сном и бессонницей выдают пустоту, которую не смогли заполнить наши знания, а скорее даже создали ее, учитывая то, как мы привыкли их применять. Пустота эта простирается через две временные плоскости, ибо, применяя наши знания, мы не только ограждали себя от сознательного погружения в фантазии наше го детства, но и разрывали связь с имагинальной историей коллективного культурного прошлого. Ритуалы и практики, мифологии и религии, когда-то жившие за счет человеческого опыта, рождавшего образ и символ, пребывают в забвении и напоминают о себе лишь в антикварных лавках, которые мы любили посещать в студенческие годы. Истории, связанные с духами земли и неба, больше не воспринимаются обычным человеком и тоже оставлены за ненадобностью. В соответствии с временем, местом и образом их разложили по ящикам вместе с другими реликвиями и редкостями, которые сейчас служат лишь напоминанием о прошлом. Форму Земли и географию Рая и Ада в конечном итоге определили с помощью тех же инструментов, которыми мы сейчас пытаемся измерить фантазию. Движение звезд, океанов и земной коры объясняет научное сообщество. Тело — это чистая материя, а гуморальная теория кажется смешной или в лучшем случае просто любопытной. Сказки придуманы только для детей. (Люди даже не знают о том, что так было не всегда). Символ, некогда служивший средством «постижения глубины и значения мира» (Мальро, 1961) остался без внимания, словно погрузившись в сон. Мы больше не возделываем поле, представляя, что занимаемся любовью с Матерью-Землей, не подготавливаем скрупулезно природные элементы, чтобы создать золото. Мы не просим у растений и животных разрешения съесть их и не благодарим койотов за ценную мудрость, принесенную нам с наступлением темноты. Электрический свет укрыл нас от страха перед неизведанным, и мы уютно устроились в своем невежестве.

Мы ловко пытались отделить мифическое от научного, воображаемое от реального, метафорическое от материального. Мы, привыкшие считать, что именно наука поведает нам об истинной природе «реальности», взяли ножницы здравого смысла, обрезали нашу картину мира и выбросили в мусорное ведро все то, что не вписывалось в определенные рамки. Мы бежали от богов из камней, животных и небес в надежде, что у нас останется четкое и современное представление о материи и жизни. Господин Знание заклеймил госпожу Миф проявлением «нелепого», «суеверного», «ненаучного», «воображаемого» и «нереального», раздев ее донага и возомнив себя более могущественным. Она оставила его стоять с пальто в руке, быстро скрывшись в его шкафу. Она уже слышала этого критикана и раньше, во времена перехода от одного доминирующего мифологического мышления к новому способу понимания мира.

Метафоре больше нет места в материальном мире. Опыт, к которому она отсылает, наполнивший конкретную форму, конкретную группу метафор, отступает перед грозной силой торжествующего сомнения, порожденного Знанием, и кажется таким пустым. Однако со временем он начинает возникать в поле сознания и оживлять новую форму, которая не противоречит тому, что мы знаем. Госпожа Миф возвращается, наряженная в соответствии с временем, и ее часто не узнают. Большую часть времени она прячется под фалдами господина Знание (куда он почти не смотрит). Когда мы видим, как она робко выглядывает, а он ухмыляется, ощущая себя победителем, мы обличаем тот факт, что в мире царит фундаментальное непонимание и путаница, к которым господин Знание, а также мы, его ученики, обычно так слепы.

Наш рациональный друг перепутал мир госпожи Миф, мир имагинального, со своим собственным. Когда она говорила, он смеялся и фыркал, если не кричал на нее в ярости, заставляя замолчать. Он знает, что в скалах не прячутся духи, а в пещерах — драконы. Она пытается объяснить себе тесную связь их миров — и их парадоксальную автономию. Он не желает иметь с ней ничего общего. Он может выставить ее глупой, но, скандаля и игнорируя, не может заставить ее уйти. Он забывает о ней и продолжает жить, не ведая о ее реальности. Он думает, что миф — это просто неверное описание материального мира. Когда он изучает аспекты явлений этого мира и делает о них выводы, он сбрасывает со счетов все, чем окружила эти аспекты госпожа Миф и все, что не согласовывается с его взглядами.

Он придирается, когда не нужно. Госпожа Миф говорит об имагинальной реальности через аспекты его реальности, материальной. Ее утверждения не претендуют на буквальное, конкретное описание этого мира и изложение мнения о нем. Она желает транслировать свою реальность. Когда он присваивает некоторые из ее аспектов себе, ей приходится проявляться через другие. Чем больше он отрицает ее высказывания, тем чаще ей приходится использовать его слова. Хотя он может дискредитировать ее средства выражения и заставлять ее выглядеть глупо в глазах своих друзей, он не в силах уничтожить то, что она стремится выразить. Его неспособность провести различие между конкретным уровнем символа и тем, к чему этот символ относится, делает его уязвимым. Она же остается совершенно непонятой. Она скрывается в его способах познания, и ее реальность начинает исходить из его уст, хотя он и не слышит этого.

Мы, сбитые с толку ученики господина Знание, пытаемся отделить научное от метафорического, материю от духа, поведение от психе, реальное от имагинального. Они притворяются, что поддаются — и этим нас обманывают. Эти влюбленные вовсе не расстались. Что действительно ускользает от нас — так это осознание нашего участия в мифе в каждом мгновении пребывания в реальности, присутствия психического в каждом нашем действии. Мы принимаем нашу ошибку за чувство прямоты и ясности. Мы убрали в коробки не воображаемое и мифическое, но наше признание, принятие и осознание их ценности.

Воображение пронизывает каждую сторону нашей жизни, однако мы отрицаем саму его идею. В своем заблуждении мы что-то теряем. Все наши действия — это «ничего кроме». Жизнь может казаться скучной, беспросветной и крайне жестокой во всей суровости своей «реальности». И все же именно разрушенная мечта заставляет нас плакать, именно несбывшееся желание вызывает чувство безнадежности. Наши страхи заставляют нас проводить в постели куда больше времени, чем того требует наша физическая оболочка, или же мы начинаем бесконечно возиться с мелочами, которые ничего не изменят, лишь отнимая у нас время. От того, что мы запрем двери, перестанем выходить на улицу и будем избегать самолетов или машин, нам вряд ли станет легче. Мы пытаемся освободиться из плена страхов и фантазий и утром вернуться к работе. И когда мы оказываемся неспособны порождать бесконечные раздвоения и дихотомии, чего от нас требует рациональный ум, мы боимся оказаться — или оказываемся — в психиатрических лечебницах, которые допускают нашу неспособность разделять и отсеивать — но не обходятся без критической оценки нас: «сумасшедшие».

Это место, когда образы, которые мы больше не можем вытеснять из своего сознания, вырываются наружу и пугают нас. Мы не узнаем их в нашей истории сновидений и блужданий, поступков и чувств. Только сейчас их причастность к «реальности» кажется очевидной. Один врач предупреждает, что нам лучше не думать о них. Это болезнь, и она отступит. Другой говорит, что образы реальны и имеют смысл, но их лучше оставить в покое. И вот этот самый врач, закончив на сегодня отыгрывать альтруистический образ самого себя и утвердив свои собственные фантазии о «реальности» через своих пациентов или назначенное им лечение, идет домой к жене, которая окружит его заботой. Ему снится, что он заболевает, и внутренний голос говорит ему, что ему не следует так много работать. Он сокращает рабочие часы. Его пациентке снится, что ее преследуют и что ей нужно развернуться и атаковать людей за ее спиной. Он прерывает ее размышления о том, как это можно было бы сделать, и сдерживает ее, если она пробует. Все образы реальны, но некоторые, получается, реальнее, чем другие. Имагинальное — это опыт, но вам советуют выбирать между этими опытами в соответствии с ценностями рационального ума (который ничего не знает о природе метафоры). Воспринимается и ценится именно содержание видения, а не отношение к нему. Двусмысленность и противоречие — это признаки того, что мы пытаемся разобраться в том, о чем мы ничего не знаем.

Упрятав последнюю куклу в мусорное ведро, ты не одолел воображение, мой друг. Да, это правда, что мы выкинули и другие его игрушки. Но воображение — это куда более глубокая штука. Это не просто ребенок, которому мы суём игрушки, чтобы он успокоился и перестал действовать нам на нервы. Оно проходит сквозь закрытые двери туда, где мы размышляем о нашей судьбе и вере. О нашем одиночестве и о наших успехах и неудачах. Оно сидит с нами за завтраком, наблюдает, как мы укладываем волосы и собираемся на работу, читаем кричащие заголовки-хроники. Оно заставляет нас сворачивать в ту или иную сторону, когда мы идем по улицам и переулкам, предлагает нам множество вещей, вызывающих интерес, удивление, восхищение или отвращение. Оно побуждает нас беспокоиться о росте, ногтях и не проходящих симптомах. Мы видим его в глазах тех, кто нас любит, и спорим с ним за обеденным столом. Оно заставляет нас хранить и выдавать тайны. Воображение — это не детские игрушки, и его не может перерасти ни отдельно взятый человек, ни целая культура. Игрушки выброшены, и нам остается разыгрывать те же образы, используя элементы нашей жизни. Имагинальное не зависит от материи, хотя и использует ее для того, чтобы выплеснуться в общее пространство. Его боги не созданы из плоти и крови — они иные, и они танцуют и повелевают без нашего благородного позволения.

Когда мы сорвали плоды воображения с деревьев и изгнали его из животных, загнали ночных созданий под камни светом здравого смысла, когда все стало тихо, чисто и свободно от чудовищ, порожденных воображением, мы тут же почувствовали, как они шевелятся внутри нас. Человек забывает известное имя, говорит что-то непреднамеренно, плачет «без причины», злится по поводу одного, а не другого, любит одного, а не другого — и не знает почему. Один боится подниматься по лестницам, а у другого дергается глаз. Такие непроизвольные действия и проблески мыслей нельзя отнести к тому, кем человек себя считает. Но, что более важно, когда мы смотрим на то, что мы делаем, кем мы стали и к чему мы стремимся, нам часто кажется, что наша жизнь — это сон, который снится кому-то другому, а мы никудышные или же напротив, выдающиеся актеры и актрисы, играющие свою роль. Мы взрослеем и сочетаемся браком со множеством идей, профессий, людей и образов жизни. Мы обнаруживаем в нашем гардеробе одежду определенного стиля, в кухонном шкафу — определенную еду, в аптечке — определенные лекарства, за нашим столом — определенный круг друзей. Но можем ли мы вспомнить день, когда решили стать матерью или продолжить учебу, вступить в брак, поверить в Бога или медитацию, в добродетели или пороки политики? Сами ли мы выбрали стать роковой женщиной или суетливым (то есть компетентным и уверенным в себе) молодым специалистом, маменькиным сынком или исследователем души? Конечно, мы обдумывали все это ранее. Но когда приходило время подписать бумагу или перевезти вещи, заняться любовью или отстоять свою точку зрения, разве это не происходило как будто в полусне — словно мы и впрямь играли свои роли, тщательно их заучив? Порожденная нами вера в то, что мы представляем собой целостное «я», живущее в предопределенных ландшафтах и взаимодействующее с внешним миром, независимым от нас самих, рушится. Наука о памяти, медицинская практика и здравый смысл не в состоянии это объяснить. Есть и другая сила, влияющая на наши мысли, эмоции, движения и поступки. Человек больше не может сказать, что это бог или дух, и все же у него присутствует то древнее чувство того, что он захвачен и движим силой, которая не подчиняется логике или пространству и времени в общепринятом понимании. Есть нечто, что использует материю таким образом, который не имеет с ней ничего общего. Наука может точно сказать, чем является реальность, а чем нет, и все же в ее инвентаре чего-то не хватает. Видимость реальности скрывает мир, до которого нельзя добраться, используя инструменты рационалистического познания.

Продвинуться в этом деле можно, лишь признав существование непознанного. Психология поступила именно так, назвав его «бессознательным». Она останавливалась в коридорах психиатрических лечебниц, чтобы послушать фантазии множества мужчин и женщин. Она заметила, что, когда уже знакомое «сознательное эго» было застигнуто врасплох, жизнь этого другого мира начинала проявляться ярче. Первые психологи посещали спиритические сеансы, гипнотизировали своих пациентов и приходили в дома женщин с диагнозом «истерия» в попытке получить доступ к тому, что скрывалось за знакомым фасадом. Наблюдая за больными, они слышали, как их другие личности высказывали неслыханные фантазии. За завесой обморока, навязчивой идеи и паралича бушевало море образов, обладающих собственной реальностью. Когда пациент лежал на кушетке и позволял бессознательному выплеснуться наружу, а врач в конце дня занимался самоанализом в своем кабинете, обыденная реальность раздвигалась, производя на свет фантазии, которые шевелились и извивались в ее чреве. Действие, чувство и вера переставали быть чем-то буквальным. Под поверхностью струился поток образов, заставлявших материю и поведение уступать своей непризнанной метафорической Матери.

Благодаря наблюдениям психологии тому, что стало рассматриваться как две основные составляющие психе, постепенно стали приписывать качества. Сознательное, определяемое осмысленностью и преднамеренностью, соответствовало видимым, активным и материальным аспектам мира. Оно наполнено представлениями о том, кем мы себя считаем и что, как мы думаем, происходит вокруг, нашими знаниями и целями, нашими стремлениями. Мир бессознательного оказался скорее образным и метафорическим, нежели вербальным и конкретным. Присущие ему многовалентность и неоднозначность позволяют видеть изнанку того, что сознание видит лишь с лицевой стороны, не вызывая противоречий. Его время и пространство не линейны, но многомерны. Разные времена могут существовать в один и тот же момент времени, осознаваемого нами как линейное. Мир бессознательного не опирается на причинно-следственные связи, будучи движим другими законами, указывающими на синхронность и контекстуализацию. Его обитатели, образы и символы — всегда нечто большее, чем можно выразить при помощи языка. Они не поддаются количественной оценке и не обладают чисто материальными свойствами. Хотя образ может включать в себя вещи, существующие в материальном мире, можно заметить, что он не идет его путями. Лошадь ходит, хотя у нее три ноги. Рука может быть и красной, и зеленой одновременно. Поезд также является кораблем, а эго сновидения часто бывает одновременно мужчиной и женщиной.

Хотя психология и открыла имагинальное, после этого она пошла другим путем. «Бессознательное», это неведомое присутствие, стало восприниматься по-разному — все в той или иной степени зависело от того, как наблюдатель относится к призраку на чердаке. Если он желает держать дом в порядке и быть в нем единственным хозяином, бессознательное представляется ему угрозой и помехой. Психотерапия становится средством избавления души человека от пагубного влияния непредсказуемого, противоречащего здравому смыслу, неуместного и неоднозначного. Это можно ощутить особенно остро (хотя, конечно, не только тогда), когда кажется, что призрак завладел домом, и врач вмешивается, чтобы восстановить прежний порядок, каким он его видит. Некоторые в духе Фрейда утверждают, что успешный анализ положит конец фантазиям. Призрак утратит силу, а незримое перестанет шевелиться.

Если мы посредством наблюдения обнаруживаем, что все попытки избавиться от этого призрака на чердаке психе тщетны, мы разрабатываем психотерапевтическую программу, направленную на то, чтобы «узнать его поближе» и прийти к некоему соглашению, поскольку мы все-таки соседи, живущие в одном доме. Но чаще всего мы делаем это неохотно. Мы стараемся выделить ему ровно столько места, сколько нужно чтобы он не буянил — чтобы мы могли продолжить наш путь с минимальными помехами. Самой желанной сделкой для нас будет та, где после недолгих переговоров мы сможем достичь соглашения, которое может сохраняться годами, тем самым поместив призрака в ту часть дома, где мы сможем забыть о нем. Люди часто считают, что трехлетний процесс переговоров — анализ — позволит им держать призрака запертым на чердаке до конца своих дней.

Некоторые считают, что нужно время от времени подниматься наверх, но призрака ни в коем случае не приглашают к столу и не разрешают ему спать в своей постели. Если человеку везет в исполнении его осознанных желаний, то он слышит призрака, громыхающего наверху, лишь изредка.

Мы зажигаем свечу и заходим на чердак с наигранной улыбкой, притворяясь, что призрак нам симпатичен, а уходя, запираем дверь еще надежнее, чем раньше, и спешим прочь с беспокойным видом — и надеждой на успех.

Но есть и другой путь. Он заключается в том, чтобы познакомиться с этим призраком поближе, но не для того, чтобы заключить с ним быструю сделку (будем же честны насчет своих истинных намерений). Мы предлагаем призраку остаться не просто потому, что чувствуем, что у нас нет выбора, но потому, что ощущаем в нем нечто свое — не в том смысле, что он наша собственность, а в том, что между нами есть некая труднообъяснимая связь. В том смысле, что мы каким-то образом неразрывно связаны друг с другом в этом доме жизни. Дело даже не в том, что мы постоянно испытываем к нему симпатию, ибо на самом деле он иногда бывает самым пугающим, раздражающим и неприятным существом, которое только можно представить. Тем не менее, он часть дома, и через некоторое время мы не только привыкаем к этому факту, но и радуемся ему — хотя и не в простом и понятном смысле. Личность человека уподобляется паре, которая может все время говорить о разводе, но на деле никогда не расстанется. В этом случае психотерапевтическая практика становится немного более непредсказуемой в своих задачах и целях. Лечение направлено уже не на то, чтобы уничтожить призрака или заставить его кардинально измениться. Сделка с призраком видится невозможной, поскольку реальные отношения — это ежедневная рутина, и она предполагает соблюдение обязательств при любых условиях. Отношения подразумевают определенное принятие и взаимодействие (хотя, конечно, это ни в коем случае не исключает разногласий).

Человек испытывает чувство облегчения от того, что призрак рядом: хотя наше научное мышление больше не позволяет нам спокойно говорить о душе, мы все же ощущаем ее потерю и горько оплакиваем ее. (К счастью, в своей скорби мы часто находим средства восстановить с ней связь.) Мы создали призрак движения души, воображения. И упрятали его на чердак или в подвал, в неиспользуемое, забытое помещение. Когда он бродит по дому без разрешения, мы чувствуем себя одержимыми. Мы хотим либо уничтожить его, либо затолкать обратно в какой-нибудь чулан. Мы боимся его, той цены, которую он просит с нас за проживание в этом доме. И хотя мы, возможно, осознаем, откуда взялись беспокойство и страх, которые мы ощущаем, находясь в своем доме, мы втайне боимся, что призрака больше нет. Что на самом деле наши требования и критика по отношению к душе не только рационально опровергли ее существование, но и убили или искалечили ее, являя нам то, что мы переживаем бессонными ночами и долгими вечерами. Бывают дни, когда нас одолевает печаль(?), но слезы не катятся по щекам, и мы начинаем удивляться сухости и (хрупкости) выбранных нами рациональных подходов.

Что происходит с образом, с его жизнью, когда мы начинаем изучать его, исходя из различных предпочтений и целей? В первом случае мы пытаемся убить его: выбить его из людей шоком, заставить искусного хирурга удалить его из мозга, подавить его с помощью лекарств, убедить пациента искать проблему в другом месте — в его работе, браке, пенисе. Человек отступает в обыденную «реальность» и тщательно ищет способы видеть только конкретное. Мы отрекаемся от метафорического, подобно тому, как в детстве оставили наших воображаемых друзей. И, впадая в другую крайность, создаем странную психологию, которая не позволяет постулировать существование ни бессознательного, ни души или психе, ни связанных с ними значимых переживаний. При изучении моделей поведения мы обращаемся к компьютеру. Теория психических образов отвергается на основании ее религиозного характера. Символ рассматривается только в отношении нюансов когнитивных парадигм, сновидение — только как физиологическая реакция.

Во втором случае человек может обратиться к анализу и принять язык конкретной психотерапевтической системы. Образы из снов и фантазий раскладываются по стопкам: анима, суперэго, тень, реакции переноса, уровни и виды межличностных отношений. Потом делятся еще на категории: работа, чувство неполноценности, мать. Индивидуальный опыт в конечном счете незаметно заменяется заранее определенным комплексным процессом, который избавит вас от пугающих, выводящих из строя аспектов имагинального. Мы осознаем присутствие образа, но отрываем его от его мира и воспринимаем как продолжение эго. Образ лишают смысла (или того, что интерпретируется как смысл), отбрасывают за ненадобностью и предают забвению. Образ узнаваем, но его мир никому не нужен. Эго взаимодействует с имагинальным на своих условиях и получает от него то, что желает. Метафора утрачена, хотя мы и не можем этого осознать. Мы думаем, что поняли это, сказав, что образ — это то, что было вчера или в прошлом году.

Область воображения или бессознательного можно рассматривать как некое место. Мы выделяем время, чтобы отправиться туда в процессе активного воображения и самоанализа. Мы можем использовать в качестве наших новых игрушек Таро или И-Цзин, или предписания того или иного направления психологии. Но, в конечном счете, мы можем обнаружить, что то, что как мы считали, позволяло нам воспринимать воображение как отдельное место со своими собственными законами, наше «уважение» к нему, скорее всего, было средством еще раз разделить нашу сферу бытия на два обособленных мира, за перемещение между которыми, как нам кажется, отвечаем только мы сами. Мы избавляемся от груза метафор и притворяемся, что сейчас мы рациональны, свободны от мечтаний и прямолинейны, и а затем (в следующие минуты, проведенные в наших мягких креслах) мы уже иррациональны, мифичны и уклончивы. Тогда наши идеи и чувства, работа и убеждения кажутся самоочевидными и понятными. Мы упускаем из виду заложенное в них воображение, то самое «большее, чем кажется на первый взгляд», то, что нас беспокоит. Мы нервно ерзаем, потому что не можем понять это так, как привыкли понимать — то есть как то, что мы можем преодолеть, то, с чем мы можем покончить. Мы признали, что, когда мы засыпаем, призрак покидает свое одинокое и тесное обиталище и показывает нам во снах все свое мастерство. Однако не менее уверенно он выполняет свою работу на протяжении дня — не только тогда, когда мы прислушиваемся к госпоже Воображение. Он вплетает свои нити в полотно наших настроений, убеждений, движений, споров, любви, одиночества. И хотя мы предпочли воспринимать эти полотна опыта как собственные творения, цвета и формы, которые мы видим на них, выдают работу призрака — если бы только мы могли присмотреться и признать это.

Когда мы замираем, мы можем услышать его движение — не только когда пробуждаемся посреди ночи, поймав его на том, что он бродит по нашим снам, но и когда мы бодрствуем. Мы не можем поймать его, в смысле, остановить. Призрак не из этого мира, хоть он и гуляет по нему. Он создан не из плоти, но из более подвижной субстанции, которую не увидеть привычным взглядом. Когда мы понимаем тайну, состоящую в том, что мир вокруг нас — это не только то, что предстает чувственному восприятию, мы обнаруживаем необходимость развивать восприятие иного рода. Такое восприятие имагинального позволяет нам увидеть, как призрак проходит сквозь метафоры нашей жизни, делая их чем-то большим, чем простые констатации фактов.

В какой-то момент мы можем заметить, что призрак вовсе не безумец или глупец, как мы ошибочно полагали все эти годы, смеясь над его словами и жестами, словно они были нелепыми и абсурдными. Слыша его искаженную речь, мы пытались поправить его, заставить изъясняться понятным нам языком. Но внезапно мы можем увидеть, что он говорил вовсе не о видимом. Своими жестами он стремился сделать незримое зримым. Он говорит о чем-то, чего мы не знаем и о чем не можем судить в соответствии с нашими привычными стандартами. Он не использует наш язык, потому что не говорит о том, для чего наш язык был предназначен. Он, подобно Протею, принимал бесчисленные образы, говорил голосами множества богов, дабы оживотворить драму своего опыта. Он пробирался в наши дома и жизни и брал реквизит для своего представления, подобно тому как прежде использовал наши игрушечные поезда и домашних животных, образы, возникающие на небе и на воде. Мы больше не можем самодовольно смотреть на кончик его пальца, когда он указывает на луну и смеяться над ним, словно он указывает просто во тьму. Когда мы входим в его пространство, наши глаза должны привыкнуть к царящим в нем сумеркам, к его образам и метафорам. Таким образом, мы можем начать путешествие, направляясь к тому, на что указывает нам призрак. Чтобы созерцать его пространство, нам нужно перестать думать, что этот призрак живет той же жизнью, что и наши сознательные эго. Мы должны сопротивляться порывам искать прибежища в конкретных фактах и действиях, в буквалистских способах мышления, которые мы пытаемся применить не только к нашей жизни, но и к его. Мы охвачены страхом и поэтому надеемся свести то, чего мы не понимаем, к тому, что нам подвластно.

Однако призрака нельзя понять полностью. Интерпретации, которые мы, в конечном счете, производим, не могут исчерпывающе объяснить то, как работает воображение. Если мы позволим себе признаться в этом (что совсем не просто, ибо таким образом мы утверждаем область познания, для которой наших знаний никогда не будет достаточно), мы должны отправиться к призраку и остаться с ним, надеясь, что он возьмет нас в ученики. Однако мы те ученики, которые никогда не закончат учёбу и не будут преподавать. Средневековые алхимики говорили, что «для того, кто владеет символом, проход прост». Но «проход» этот заключается не в преодолении препятствий и буквальном продвижении вперед, но в перемещении между бесконечными планами, существующими только в зале зеркал, заключенном в метафоре, образе. Мы начинаем свое путешествие «от символа к тому, что он символизирует». Однако в соответствии с природой образа это путешествие уходит дальше, чем всё, что мы мы когда-либо знали, и отлично от всего, о чем мы когда-либо могли сказать. Образ — это средство, позволяющее путешествовать в мире воображения, но там нет ни конца, ни края… лишь бесконечная глубина.