Лиз Грин
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
Почему понятие судьбы стало таким оскорбительным для современного читателя? Почему судьба ассоциируется у нас с отсутствием свободы воли, потери контроля, чувства бессилия? Почему значение судьбы стало настолько оторванным от родственного ей понятия кармы? В этой потрясающей книге Лиз Грин, ведущий специалист в области астрологической психологии, подвергает сомнению подобное толкование идеи судьбы, и предлагает новый взгляд на неё как на развитие естественных процессов, а не предопределенность событий в жизни индивида. Грин утверждает, что мы потеряли связь с природой и естественными законами, и обрести понимание нашей судьбы будет означать обрести понимание нашей взаимосвязи с естественными законами Вселенной. Используя мифы, легенды, сновидения, сказки и литературу, Грин расширяет значение судьбы, астрологических транзитов и натальных конфигураций. Она рассматривает знаки Зодиака как изображение мифического путешествия, дороги героя, на которой символизм мифа соединён с судьбой человека.
Введение
То, что предначертано, повелевает богами и тобой.
Еврипид
Говорят, когда-то давно в Исфахане жил юноша, который проводил свои дни в качестве слуги богатого купца. В одно прекрасное утро молодой человек беззаботно ехал на рынок с кошельком, звенящим монетами из купеческого сундука, чтобы купить мясо, фрукты и вино; и там, на рыночной площади он увидел Смерть, которая подозвала его, как будто собираясь заговорить. Юноша в ужасе развернул коня и помчался по дороге, ведущей в Самарру. К вечеру, грязный и измученный, он подъехал к постоялому двору, деньгами купца заплатил за комнату и рухнул на кровать со смешанным ощущением усталости и облегчения, потому что казалось, что он перехитрил Смерть. Но посреди ночи раздался стук в дверь, и в дверном проёме, приветливо улыбаясь, стояла Смерть. «Как ты здесь оказалась?» — воскликнул бледный и дрожащий юноша. «Только сегодня утром я видел тебя на рыночной площади в Исфахане». И Смерть ответила: «О, я пришла забрать тебя, как написано. Потому что когда я видела тебя сегодня утром на рыночной площади в Исфахане, я пыталась сказать, что у нас с тобой сегодня вечером встреча в Самарре. Но ты не дал мне возможности сказать это, а просто убежал».
Это короткая, милая сказка, и в ней можно прочитать многое. Но среди её обманчиво простых строк, несомненно, встроено замечание о судьбе: её неотвратимости и, как ни парадоксально, её зависимости от воли человека в её осуществлении. Будучи парадоксальной, такая история вызывает всевозможные философские и метафизические спекуляции, которыми разумные люди не занимаются. Например: если бы слуга остался и поговорил со Смертью, ему всё равно пришлось бы ехать в Самарру? Что если бы он выбрал другую дорогу? Мог ли он поехать по другой дороге? Если нет, то какая сила, внутренняя или внешняя, направила его в предсказанное место? Что если бы он, подобно рыцарю в «Седьмой печати» Бергмана, бросил вызов Смерти? Или, короче говоря, это всё та же странная загадка, с которой Восток всегда так тонко обращался, но которую Запад упорно сводит к «или-или», чёрно-белому выбору: нам суждено или мы свободны? Мы обречены или свободны?
Я обнаружила, что в просвещённом двадцатом веке слово «судьба» часто весьма оскорбительно для многих людей. В конце концов, смерть была отделена от своего первоначального единства с судьбой и превратилась в клиническое, а не метафизическое явление. Но так было не всегда. Судьба назвалась греками Мойрой, и с древних времен она была даймоном рока и смерти, великой силой, старше древнейших богов. Греческая философия многое могла сказать о судьбе, и в надлежащий момент мы это рассмотрим. Но упоминание о судьбе в настоящее время, похоже, подразумевает потерю контроля, ощущение бессилия, беспомощности и унижения. Когда Кромвель сказал Парламенту, что не следует говорить о судьбе, он озвучил чувство, которое с тех пор пронизывает наши социальные и религиозные взгляды. История философии зиждется на глубоком вопросе о судьбе и свободе человека; в то же время современные философские писатели, такие как Бертран Рассел, видят «фатализм» и его неизбежных творческих детей — мантические, или гадательные, искусства — как своего рода пятно, оставленное Пифагором и Платоном на чистой рациональной мысли, — пятно, обесцвечивающее в остальном блестящую ткань классического греческого ума. Везде, где есть беспокойство о судьбе, присутствует также интерес к астрологии, поскольку концепция Мойры развивается из видения упорядоченного, взаимосвязанного космоса; и астрология, в частности, сталкивается с неприятием со стороны современной философской школы, воплощённой Расселом. Как говорит профессор Гилберт Мюррей: «Астрология охватила эллинистический ум, словно некая новая болезнь, охватывающая народ какого-нибудь отдаленного острова». Рассел цитирует этот отрывок в своей «Истории западной философии» и завершает его одним из своих собственных выводов:
Большинство даже лучших философов стало верить в астрологию. Это повлекло за собой — поскольку астрология считала, что будущее можно предсказать, — верование в необходимость или в судьбу. (1)
Христианское богословие также сочло судьбу большой проблемой. Отрицание Мойры, или Хеймармене (Heimarmenê), как её иногда называют в ранних астрологических текстах, было популярной христианской темой на протяжении многих веков, и не требуется большого ума, чтобы заподозрить, что это отрицание основано на причинах несколько более тонких, чем аргумент, что судьба — языческое верование. Хотя средневековые христиане от Боэция до Данте признавали языческую традицию богини судьбы бок о бок со всемогуществом Троицы, Реформация принесла с собой убеждение, что сама идея такой фигуры является оскорблением верховной власти Бога. Иногда Бог действует с милостью, которая сводит на нет влияние небес, говорит Кальвин с надеждой, и опыт обращения часто обновляет людей. Подобно тому, как Реформация отбросила «культ» Марии, она также отбросила другую нуминозную женскую силу в космосе. И как велел нам Кромвель, с семнадцатого века о судьбе мы не говорим.
Теологический аргумент, который заменил древнюю богиню и который всё ещё живуч сегодня, это доктрина Божьего Провидения. Даже мрачные дети Кальвина будут спорить, если назвать именем судьбы предопределённое спасение избранных, в которое они верят. Те, кто более склонен к науке, возвращаются к терминологии «естественного закона»; но ирония этого в том, что Мойра, как она возникла в мысли Анаксимандра и в более «научной» ионийской школе греческой философии, которую Рассел предпочитает этим легковерным и мистическим платоникам, является не чем иным, как естественным законом, возведённым в статус божества.
Мойра, правда, была моральной силой; но никто не должен был притворяться, что она была исключительно благосклонна или что у неё было какое-либо уважение к узким интересам и желаниям человечества. Далее — и это самый важный момент — ей не приписывалось предвидение, цель, замысел; [все] они принадлежат человеку и очеловеченным богам. Мойра — слепая автоматическая сила, которая оставляет им подчинённые [ей] цели и желания свободно играть в пределах их собственных законных сфер, но бьёт по ним рикошетом точного возмездия в тот момент, когда они пересекают её границы… Она — представление, которое утверждает истину о характере Природы, и к утверждению этой истины ничего не добавляет — кроме того, что этот характер является необходимым и справедливым. (2)
Анаксимандр и его товарищи представляли Вселенную разделённой на общую схему распределенных провинций или сфер власти. Само слово «Мойра» означает «часть» или «доля». Вселенная была сначала простейшей и недифференцированной массой; когда четыре элемента возникли, они получили свое «долю» не от персонифицированной богини, а от вечного движения в космосе, которое считалось не менее божественным. Но истолкование естественного закона как божественной силы нас сегодня не привлекает. И когда мы рассматриваем другие аспекты естественного закона, такие как наследственность и филогенез болезни, мы едва ли склонны рассматривать эти процессы как что-либо, связанное с судьбой.
В некоторых кругах даже стало приемлемым говорить о карме, избегая при этом слова судьба. Казалось бы, карма — более приятный термин, потому что он подразумевает цепь причин и следствий, при этом определённое значение придается выборам человека в данном воплощении. С другой стороны, судьба в популярной концепции кажется случайной, и у индивидуума вообще нет выбора. Но это никогда не было философской концепцией судьбы, даже в глазах стоиков, которые, как следует из их названия, чрезвычайно стоически относились к отсутствию свободы в космосе. Стоицизм, самая фаталистическая из философий, признал судьбу как принцип причины и следствия; он просто постулировал, что мы, люди, как правило, слишком слепы и глупы, чтобы видеть результаты, скрытые в наших действиях. Согласно индийской формуле, человек сеет свое семя и не обращает внимания на его рост. Потом оно прорастает и созревает, и каждый человек должен есть плоды своего собственного поля. Это закон кармы. Он ничем не отличается от Хеймармене(Heimarmenê), красноречиво описанной ниже профессором Мюрреем:
Хеймармене, в поразительном сравнении Зенона [основателя стоицизма], похожа на тонкую нить, пронизывающую всё существование, — мы должны помнить, что мир был для стоиков живой вещью, — как невидимая нить жизни, которая, по наследству, передаётся от поколения к поколению живых существ и поддерживает вид живым; она продолжает порождать, порождать вечно, как мельчайшее, так и бесконечное… [Её] довольно трудно отличить от Пронойи, Провидения, которое является делом Божьим и действительно является самой сущностью Бога. (3)
Судьбу не только трудно отличить от провидения; одинаково трудно отличить её от кармы и от естественного закона. Эта ситуация имеет непреодолимое сходство с использованием таких слов, как «копуляция», «прелюбодеяние» и «коитус», чтобы не сказать сами-знаете-что.
Психология, сталкиваясь с проблемами судьбы, также нашла другую, более привлекательную терминологию. Она говорит о наследственной предрасположенности, обусловленности, комплексах и архетипах. Все эти термины полезны, и, без сомнения, более подходят для двадцатого века; я сама буду использовать их в этой книге, и вполне вероятно, что за три или четыре тысячелетия наше представление о судьбе должно было развиться от персонифицированной богини до свойства бессознательной психики. Но меня снова и снова поражает отвращение, по-видимому, испытываемое теми, кто работает в помогающих профессиях, — в частности, психиатром, который, объявляя прогноз, что шизофрения неизлечима, и заявляя, что она наследственна, должен быть в состоянии увидеть связь, — когда слово «судьба» подается холодным на тарелку без соуса и гарнира. Неудивительно, что современный астролог, которому приходится встречаться с судьбой лицом к лицу каждый раз, когда он рассматривает гороскоп, чувствует себя неловко и пытается сформулировать какой-то другой способ её изложить, вместо неё говоря, с изящной двусмысленностью, о потенциалах, изначальных планах и проектах (англ. blueprint). Или он может искать убежища в старом неоплатоническом аргументе, заключающемся в том, что хотя и может существовать судьба, представленная планетами и знаками, дух человека свободен и способен делать свой выбор независимо. У Маргарет Хон типичное мнение в данном вопросе:
Очевидно, что синхронизация с планетарным паттерном полностью отрицает свободную волю… Поскольку человек отождествляется со своим физическим «я» и окружающим его физическим миром, он является неотъемлемой его частью и подчиняется его изменяющемуся паттерну, как тот формируется планетами на их орбитах. Только признав то, что он ощущает как нечто большее, чем он сам, человек может настроиться на то, что находится за пределами земного паттерна. Таким образом, хотя он и не может избежать земных событий, благодаря доктрине свободного и добровольного «принятия» он может «проявить волю», чтобы истинное «я» было свободным в своей реакции на них. (4)
Джефф Мэйо, с другой стороны, по-видимому, принадлежит к направлению «проекта»:
Вы можете подумать, что если будущее может быть предсказано, у нас нет свободной воли, мы погружены в безвозвратную судьбу, которой нам не избежать. Астролог не может предсказать каждое событие… Астрологический аспект с точки зрения будущего может соотноситься с любой из множества возможностей, в основном зависящих от «свободы выбора» соответствующего индивидуума, однако этот аспект всё ещё прогнозирует реальную тенденцию обстоятельств или характер реакции человека на ситуацию. (5)
Два этих голоса характерны для современной реакции астрологии на проблему судьбы. Либо судьба является просто тенденцией, набором возможностей, а не чем-то более определённым, либо она действительно определена, но относится только к телесной или «низшей» природе человека и не заражает его дух. Один подход прагматичный; другой — мистический, и его можно проследить вплоть до Платона. Однако оба можно оспорить. Согласно моему опыту, с одной стороны, кажется, что некоторые очень специфические события в жизни предначертаны и неизбежны, и их вряд ли можно назвать тенденцией или приписать активному выбору индивида. Некоторые приведённые в этой книге примеры из жизни довольно болезненно это иллюстрируют. С другой стороны, может показаться, что внутренняя жизнь человека — дух, о котором пишет Маргарет Хон, — окрашена судьбой так же, как и его внешняя жизнь, в форме бессознательных комплексов, которые даже влияют на природу Бога, которому он поклоняется, и которые формируют его выбор гораздо сильнее, чем любой акт сознательного волеизъявления. Фактически совпадение внутренних комплексов и внешних обстоятельств предполагает, что разделение на «физическое» и «духовное», которое проводит Хон, является произвольным. Я не претендую на то, что у меня есть ответ на эти дилеммы, и не стану предполагать, что любой из этих двух очень состоявшихся и опытных авторов «неправ». Но у меня осталось ощущение, что что-то упущено.
Судьба означает: это было написано. То, что это написано с такой непреклонностью совершенно невидимой рукой, — ужасная мысль. Это подразумевает не только бессилие, но и мрачный механизм какого-то огромного безличного Колеса или весьма неоднозначного Бога, который меньше учитывает наши надежды, мечты, желания, любовь, заслуги или даже наши грехи, чем нам хотелось бы. Насколько ценны усилия человека, его моральная борьба, его смиренные акты любви и мужества, его стремление к улучшению своей семьи и своего мира, если, в конечном счёте, всё становится бессмысленным из-за того, что уже было написано? Последние два столетия нас кормили весьма сомнительным концентратом рационального самоопределения, и такое видение судьбы угрожает переживанием реального отчаяния или хаотической абреакцией (абреакция (англ. abreaction); отреагирование; разрядка — термин в психоанализе, означающий повторное переживание травматического события с целью дать выход избытку сдерживаемых эмоций; иногда под абреакцией также имеется в виду способ осознания подавленных травматических событий — прим. пер.), при которой разрушается спинной хребет нравственного и этического человека. В равной степени сложность заключается в более мистическом подходе к судьбе, поскольку разрывая единство тела и духа в поисках убежища от ограничений судьбы, человек создаёт искусственную диссоциацию от своего собственного естественного закона и может призвать во внешнем мире то, чего он избегает во внутреннем.
* * *
Тем не менее, для греческого разума и для разума Ренессанса видение судьбы не разрушало достоинство человеческой морали или человеческой души. Если что-то и было, то как раз наоборот. Первый религиозный поэт Греции, Гесиод, просто заявляет, что естественный порядок вещей совсем не безразличен к правильному и неправильному. Он подразумевает, что есть определённая и симпатическая связь между поведением человека и упорядоченным законом Природы. Когда совершается грех — такой как бессознательный инцест Эдипа — вся Природа оказывается отравленной преступлением человека, и Мойра мстит в ответ немедленной катастрофой, обрушивающейся на голову преступника. Судьба для Гесиода является стражем справедливости и закона, а не случайной предопределяющей силой, которая диктует каждое действие человека. Этот страж установил границы первоначального порядка стихий, в котором должен жить человек, ибо является частью Природы; и он ожидает точного наказания за каждый проступок. И смерть, являясь последним утверждением Мойры, «участью» или установленным пределом, который не могут перейти смертные существа, — это не унижение, а необходимость, исходящая из божественного источника.
Казалось бы, после Реформации мы потеряли большую часть этого ощущения связи с Природой и естественным законом; мы забыли то, что знали о значении судьбы, и, соответственно, превратности жизни, включая смерть, являются для нас на Западе оскорблением и унижением. Когда пожилой человек умирает, мы больше не говорим о «естественных причинах» или смерти от старости, а, напротив, записываем в свидетельстве о смерти «сердечно-дыхательную недостаточность», подразумевая тем самым, что если бы не эта недостаточность или ошибка, то смерть никогда бы не наступила. Но я не думаю, что мы потеряли наш страх перед судьбой, хотя мы его и высмеиваем; если бы современный человек был настолько по-настоящему просвещён за пределами этой «языческой» концепции, он не стал бы тайком читать астрологические колонки в газете и демонстрировать компульсивное стремление высмеивать, когда это возможно, выразителей судьбы. И при этом он не был бы настолько очарован пророчеством, которое является служанкой судьбы. «Центурии» Нострадамуса, эти причудливые видения будущего мира, никогда бы не выходили из печати, и каждый новый перевод не продавался бы астрономическими тиражами. Что касается насмешек, то я считаю, что страх, будучи непризнан, часто скрывается за агрессивным презрением и довольно жёсткими попытками опровергнуть или очернить то, что угрожает. Каждый хиромант, астролог, гадатель по картам и ясновидящий встречался с этими своеобразными, но недвусмысленными нападками «скептиков». И, к сожалению, не в последнюю очередь это происходит в области самой астрологии. Контуры этой угрозы можно увидеть в попытках более решительного «научного» астролога доказать своё исследование исключительно с помощью приливной волны статистики, игнорируя или отказываясь признавать те тайны, которые ускользают от его вычислений, беззастенчиво умоляя закоснелое научное сообщество признать его науку (если это то, чем она является), и, в конечном итоге, извиняясь даже за называние астрологии её собственным именем, заменяя его на такие труднопроизносимые слова, как «космобиология», в надежде, что это сделает его более респектабельным. Этим наблюдением я не оскорбляю достоверное исследование в стремлении к ясности или правде, а скорее обращаю внимание на то, что мне кажется фанатичной сверхкомпенсацией, которая вместе с водой выливает из ванны и ребёнка. Сообществу современных практиков астрологии часто кажется ужасно стыдным, что им приходится иметь дело с судьбой.
Астрология в сочетании с Таро, хиромантией, гаданием по магическому кристаллу и, возможно, также «И-Цзином», который теперь прочно закрепился на Западе, являются современными носителями древней и почетной роли провидения (от слова «провидеть» — прим. пер.). С незапамятных времен астрология была искусством интерпретировать туманные и неоднозначные намерения богов, хотя теперь мы могли бы назвать это туманными и неоднозначными намерениями бессознательного; и она направлена на понимание kairos, «подходящего момента». В связи с этими вещами Юнг использовал термин «синхроничность», чтобы попытаться пролить свет на тайну осмысленного совпадения — будь то совпадение явно не связанного внешнего события со сном или внутренним состоянием, либо совпадение события с узором карт, планет или монет. Но какой бы язык мы ни использовали, психологический или мифологический, религиозный или «научный», в основе предсказания лежит попытка прочитать, что пишется или было написано, объясняем ли мы эту тайну психологической концепцией синхроничности или гораздо более древней верой в судьбу. Для непосвященного дилетанта, не имеющего опыта подобных вещей в их огромной многоуровневой тонкости, знакомство с Мойрой ограничивается предсказаниями в колонках с солнечными знаками и случайными визитами в Нисден (Neasden — пригород Лондона, где находится первый в Европе традиционный каменный индуистский храм — прим. пер.) к забавной пожилой женщине, которая живет с семнадцатью кошками и которая «в самом деле была права насчёт операции моей мамы». В этих выражениях наши типично конкретные западные интерпретации судьбы демонстрируются во всей их шизоидной славе. Либо мы искренне верим, что следующая неделя действительно принесёт неожиданную удачу, нового любовника, плохие новости по почте, повышение, либо в то же самое время жестоко издеваемся над другом, который глуп, невежественен, достаточно легковерен, чтобы думать, что он действительно может получить помощь от такой нелепой тарабарщины. Утверждение Новалиса о том, что судьба и душа — это два названия одного и того же принципа, конечно, непостижимо перед лицом такой конкретизации. Тем не менее, всё ещё можно обнаружить, что астролог, который должен лучше знать, делает свои конкретные заявления, и не только о новом любовнике и плохих новостях по почте: знаки зодиака и планетарные аспекты означают образ действий и образ действий только с этой буквальной точки зрения, без всякой мысли о внутренней «душе», о которой говорит Новалис.
Я не ставлю своей целью убедить непрофессионала в точности мантических искусств или в существовании судьбы. Что меня беспокоит, так это подход практикующего астролога. Меня не устраивает ни «трендовый» подход к гороскопу, ни неоплатонический «судьба влияет на тело, но не на душу» подход. Для меня первый уклоняется от вопроса о таинственно значимых событиях, провоцирующих индивидуальное развитие, а второй избегает темы индивидуальной ответственности. Я видела в своих психоаналитических и астрологических клиентах, что, безусловно, есть что-то — называют ли это судьбой, Провидением, естественным законом, кармой или бессознательным — что мстит в ответ на нарушение его границ или при отсутствии уважения или усилий в отношениях [с ним], и что, по-видимому, обладает неким «абсолютным знанием» не только того, что нужно человеку, но и того, что ему понадобится для его развития в жизни. Похоже, оно принимает меры самого особенного и удивительного рода, точно в нужный момент сводя вместе одного человека с другим или с внешней ситуацией, и кажется, что оно является такой же частью внутреннего человека, как и внешнего. Оно также, по-видимому, является как психическим, так и физическим, личным и коллективным, «высшим» и «низшим», может носить маску Мефистофеля так же легко, как представлять себя Богом. Я не претендую на то, что знаю, чем «это» является, но я не стесняюсь называть это судьбой. И я считаю, что если бы мы поняли это лучше, то могли бы оказать гораздо большую помощь нашим клиентам, не говоря уже о себе.
Цель этой книги, как и самой греческой судьбы, тройная. Во-первых, она призывает прямо взглянуть на вопрос судьбы и поставить под сомнение некоторые детали. У меня нет ответов на фундаментальную проблему: связаны ли мы судьбой или свободны; в этом исследовании невозможно сделать окончательный вывод. Я склонна, сталкиваясь с такой грандиозностью, несмело отвечать: «Оба [варианта]». Я не знаю, что такое судьба в определённом метафизическом или теологическом смысле; философия и религия занимаются этой проблемой гораздо глубже, чем на это способна я. Когда Апулей Мадаурский с уверенностью говорит о двойной судьбе — судьбе как энергии и судьбе как субстанции, — или когда Крисиппос предполагает, что даже наши мысли предопределены, я едва ли в состоянии бросить им вызов. На протяжении веков предпринималось множество попыток определить судьбу, и иногда выводы разнятся. Я не знаю с какой-либо долей уверенности, возможно ли изменить судьбу, или то, изменяется ли сама судьба, или что может означать «изменение», хотя я подняла вопросы о том, что именно «трансформируется» во время таких процессов, как психотерапия. Я также не знаю, являются ли некоторые люди более связанными судьбой, чем другие, хотя на внешнем уровне это, конечно, кажется очевидным. Но иногда открывает двери именно постановка вопроса, а не решительный поиск однозначного ответа.
Однако вопросы, связанные с такими бездонными проблемами, как свобода человека или её отсутствие, имеют тенденцию, если подходить к ним серьёзно, вызывать у спрашивающего довольно неудобную амбивалентность. Кажется, что безопаснее не спрашивать, а просто игнорировать или высмеивать; спрашивая, человек в акте составления вопроса срывает защитную оболочку с глубокой и таинственной человеческой дилеммы и источника страдания. Однажды осознав эту дилемму и не получив при этом немедленный ответ, человек оказывается подвешен между противоположностями, подобно тому, кто висит на кресте. Эта проблема выражается в человеческих терминах в обманчиво простом вопросе: если человек сильно поражён импульсами или желаниями, извергающимися из психики, то он выражает их в действии, потому что они предопределены, или пытается подавить их или контролировать? Или же возможен третий вариант, который даёт неизбежность опыта, но также проверяет всего человека с точки зрения его морального выбора? Это не простой вопрос, как знает любой психотерапевт, потому что иногда человек не может помочь себе, а иногда может; и иногда ему не следует помогать себе, а иногда он должен себе помочь. Именно эта дилемма фактически пронизывает историю предательства и распятия Христа. Такое подвешенное состояние может углубить и обогатить, но также может и парализовать. Углубление и растяжение возможно не для всех; в противном случае мы, как коллектив, вероятно, не уклонялись бы так явно от этого вопроса. Состояние неопределённости лишает нас уверенности, будь то на стороне морали или аморальности, судьбы или свободы. И сколько из нас осмелится, как Сократ, признать корень всей мудрости в знании, которого мы не имеем?
Вторая цель этой книги — попытка понять отвращение и даже гнев, который вызывает обсуждение судьбы, особенно у моих коллег астрологов, студентов и практиков, а также у моих коллег-психоаналитиков. Нет современной профессии, кроме профессии психотерапевта, которая подводит человека ближе к переживанию судьбы, чем практика гороскопического искусства. Обсуждение «замысла» и «тенденций» достаточно обосновано для человека, чья жизнь не сильно затронута судьбой: человека здорового физически и психически, «находящегося на распутье», нуждающегося в получении профессионального руководства, «ищущего направление» или желающего «больше узнать» о себе. Но это не единственные клиенты, которые приходят за астрологическим советом. Если бы к нам приходили только такие люди, наша работа всегда была бы приятной и никогда бы не бросала нам вызов. И всё же есть люди, терзаемые каким-то внутренним даймоном или компульсивным побуждением, бесполезно борющиеся с тем, что они переживают как своё собственное зло; люди, почти до неузнаваемости скрученные детскими переживаниями, которые они не выбирали; люди, затронутые каким-то нуминозным или трансперсональным опытом, требующим принести в жертву то, что им дороже всего; люди, искалеченные физически вследствие несчастного случая, болезни или врожденного дефекта; люди, понесшие несправедливые потери и пережившие незаслуженные расставания или оказавшиеся пойманными в коллективные ужасы, такие как военная Германия, послевоенная Чехословакия или Северная Ирландия; люди, ставшие жертвами изнасилования, ограбления, мародёрства и использования; люди, сошедшие или сходящие с ума, или те, кому предстоит это в будущем, из-за того что их сумасшедшие семьи избрали их в качестве носителей симптомов и козлов отпущения. Так же и одарённый человек не свободен от страданий, поскольку обладание талантами и проницательностью и даже то, что мы называем «удачей», метит человека так же верно, как и дефект, отделяет его от сообщества в изоляцию духа, который в равной степени требует определённого ответа. Мне не так-то просто придумывать эффектные фразы, сталкиваясь с этим каталогом явно незаслуженных превратностей человеческой жизни. Однажды на семинаре женщина сказала мне полным самодовольной уверенности голосом, что людям никогда не даётся больше, чем они могут вынести. Краткий визит в больницу или психиатрическую палату, как правило, показывает бессмысленность подобных заявлений. Я не могу бойко говорить о карме, как это делают многие астрологи, и намекать, что она была как-то связана с предыдущими воплощениями, поэтому, чтобы не волноваться, просто закройте глаза и подумайте об Англии; и при этом я не могу предполагать, что человек «заставил» произойти то, что было просто «тенденцией», потому что он лично более глуп или более виновен, чем большинство. Я должна честно признать, что я не знаю; и потому, что я не знаю, я предприняла попытку глубже понять природу «этого», чем бы оно ни было. Присутствие в жизни чрезмерных страданий заставляет меня задуматься о смысле, как и многих других людей. Но в моём случае пути человеческих извращений и катастроф в конечном итоге не ведут к утешительным отцовским объятиям доброго иудейско-христианского Бога, в котором мы не должны сомневаться; но при этом они и не приводят меня к обвинению общества как источника всех бед. Скорее, они ведут к судьбе.
У меня такое чувство, что со всяким подлинным призванием или «предназначением» связана теневая и часто невидимая, архетипическая или мифическая фигура, сама по себе захватывающая и напористая, хотя и бессознательная, что в некотором роде является символом внутреннего значения или «правильности» этого призвания. Или это можно выразить иначе: человеческое воображение самопроизвольно формулирует эти фигуры как средство выражения какой-то таинственной святости или нуминозности, связанной с конкретной функцией в жизни, которую интеллект не может полностью постичь. Юнг считал, что эти фигуры являются архетипическими образами, восприятием врождённых человеческих паттернов или процессов упорядочивания, источником которых остается тайна, переживание которых передает ощущение божественного. Взять, например, врача. Мы можем прекрасно знать, что он может совершать ошибки, что у него есть привычка не отвечать на телефонные звонки по выходным, что он завышает цену (если занимается частной практикой), что он тоже заболевает, что он не может вылечить того, кто неизлечим. Однако когда мы паникуем из-за болезни, мы обращаемся не к отдельному доктору, а к шаману, жрецу-целителю, хромому Асклепию, который получил свою мудрость от богов и сам является богом, а также и священнослужителем для отчаянных воплей и тела, и души. Юнг и другие предположили, что Целитель — это внутренняя фигура, которую можно встретить во сне и которая воплощает эту глубокую тайну способности психики и тела исцелять себя. Но мы не размышляем с точки зрения внутренних архетипических фигур; мы тянемся к телефону, чтобы вызвать доктора. Довольно бездушный плейбой, недавно и с трудом закончивший медицинский институт, с катастрофическим браком, брошенными детьми и множеством сексуальных, финансовых и эмоциональных проблем — не это лицо мы видим в кабинете: а нечто сияющее, могущественное, способное вселить надежду перед лицом безнадежности, предлагающее спокойное принятие даже неминуемой смерти.
Более проницательный доктор тоже знает об этом Целителе и прекрасно понимает, что исцеление во многих случаях зависит от констеллируемого внутреннего образа; ибо в противном случае пациент не поправится, несмотря на технические навыки и знания практикующего врача. Таким образом, внутренний Целитель и внешний врач работают рука об руку, хотя часто никто, в частности, ни доктор, ни пациент, не являются мудрее [другого]. Если бы мы не оказывали этого божественного или архетипически вдохновленного доверия нашим врачам, сомнительно, что мы бы когда-нибудь их посещали, за исключением случаев сломанных костей и мелких ушибов повседневной жизни. А сам врач? Конечно, он может получить солидное финансовое вознаграждение в Америке и в Англии, если ему удастся приобрести практику с ближневосточными пациентами на Харли-стрит (Медицинский центр Харли Стрит, расположенный в центре Лондона; прим. пер.); и он также получает статус, который предлагает его диплом, место в обществе и чувство безопасности в «сообществе» своих коллег. Но моральные, а также технические стандарты медицинской профессии предъявляют чрезмерные требования, и нет ничего радостного в том, чтобы каждый день иметь дело с некротическими тканями, распадом и смертью; не говоря уже о том, что Принц Уэльский в своём обращении к Британской медицинской ассоциации назвал «поражённым духом, который приходит… со своей больной душой, замаскированной под болезнь тела». Какое оправдание может предложить доктор своей собственной душе, когда в конечном итоге ему придётся с ней столкнуться, если за его часто подлинной, но нередко недостаточной преданностью и желанием помочь не было Иного мерцания, независимо от того, называет ли он его состраданием, честностью, служением или потребностью жить осмысленной жизнью?
* * *
Аналитическая психология обоснованно предупреждает об опасности отождествления с архетипом. Обычный врач не является [архетипическим] Целителем, и лучше бы об этом помнить, чтобы не подвергаться риску инфляции и даже потенциального психоза, если божественный образ подавляет ощущение сознательным эго человеческой подверженности ошибкам и ограниченности. Но эти архетипические фигуры, когда к ним приближаются с осознанностью и смирением, тем не менее, требуют от своих детей подношения. Поедание божественной плоти требует ответного дара, который не должны совершать те, кто стремится к «работе», а не к вдохновению призвания. Возможно, именно в этом смысл внутренней логики клятвы Гиппократа в медицине. Этот акт возвращения чего-то богу — акт признания чего-то священного, для чего человек является своего рода сосудом, — отличает призвание от работы или отличает чувство индивидуума относительно его работы. Нервозность, испытываемая в эзотерических кругах по поводу взимания денег за гороскопы или «духовное учение» — это подлинная интуиция, пусть иногда и крайне неуместная, что где-то Кто-то что-то должен. А какая фигура стоит за астрологом, если не судьба?
Это законченный облик нашей судьбы, контур, охватывающий её. То, что предназначено нам богами, та часть славы, которую они выделяют нам; предел, которого мы не должны переходить; наш предречённый конец. Всё это и есть Мойра. (6)
Все научные знания в мире не сотрут то, что было там с самого начала, старше самых древних богов. Наука тоже несёт в себе мифологическую подоплёку, которая использует нуминозную силу; в противном случае мы, астрологи, не были бы так напуганы ею, как и научное сообщество, готовое использовать это слово так, как если бы это была религиозная истина, любое сомнение в которой представляет собой ересь. И, как это ни парадоксально, мифологические основы астрологии и науки объединены в одной фигуре:
Такие истинно религиозные чувства, которые могут быть обнаружены у Гомера, относятся не столько к богам Олимпа, сколько к более призрачным существам, таким как Судьба, Необходимость или Рок, которым подчинен даже Зевс. Идея Судьбы оказала большое влияние на всю греческую мысль, и, вероятно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон. (7)
Действительно, та же мифологическая подоплёка, хотя и в новом платье. Я иногда задаюсь вопросом, не занимаются ли астрологи, когда они больше не могут доверять чему-либо, кроме статистики, отчасти тем, что просто меняют платье Старой Блудницы, чтобы успокоить собственную неуверенность, но также этим они вносят ценный вклад в рациональное понимание их исследования. Как бы тревожно ни было столкнуться с этими древними формами, сохраняя при этом с таким трудом завоеванные в ХХ веке знания о физической Вселенной и о возможности большего выбора человека в ней, тем не менее, именно этот конфликт, как мне кажется, является судьбой современного астролога, если хотите: конфликт, с которым он должен бороться, полный амбивалентности, но с вечным вопросом Парсифаля на устах. Кому мы действительно служим? Судьбе или свободе? Пассивно фаталистический астролог и его противоположность, самодовольный рационалист, который не смотрит дальше механической причины и следствия и говорит о «проработке» кармы, возможно, упускают суть — и, рано или поздно, могут предать богов, клиента и самих себя.
Итак, если подытожить, вторая цель этого исследования состоит в том, чтобы попытаться представить в более ясной перспективе эту фигуру, с которой мы должны иметь дело, которая, кажется, провоцирует такую амбивалентность: древний облик судьбы, от которой мы стали отчуждены. Чтобы облегчить эту работу, я нашла полезным опереться на очень древнее прошлое, прослеживающее человеческие образы судьбы и истории о ней. Многое из этого может показаться неактуальным для современного астролога. И всё же мифы, на которые изо всех сил указывал Юнг, являются вечными паттернами человеческой души. Они живут и здравствуют в наших мечтах, в наших фантазиях, в нашей любви и ненависти, в ткани нашей жизни; и, не в последнюю очередь, в более сенситивной консультационной комнате, где практикующий астролог с какой-либо восприимчивостью к невидимой и невысказанной психе может ощутить очертания одетых в белые мантии Клото, прядущую нить судьбы, Лахезис, её отмеряющую, и Атропос, её перерезающую, которые тускло парят над зодиакальным колесом.
Третья цель этой книги — это, в некотором смысле, заклинание; призыв. Под этим я подразумеваю, что любой символ, астрологический или иной, не может быть по-настоящему воспринят одним лишь интеллектом. Есть более неуловимые, но в то же время продуктивные пути, по которым можно приблизиться к «карте небес», и поэтому я попыталась разобраться с некоторыми из наших астрологических символов не только концептуально, но и, что ещё важнее, на языке, в который они имеют обыкновение облекаться. Следовательно, к несомненному разочарованию более прагматичного читателя, астрологические интерпретации безнадежно смешаны здесь со сказками, мифами, мечтами и прочими странностями, наряду с более респектабельными отсылками к философии и психологии. Мне трудно обобщать знак или планету ключевым словом, и ещё сложнее иметь дело с ними статистически. Как можно измерить места, где в жизнь входит судьба? Тем не менее, в книгу включены конкретные примеры, чтобы помочь заземлить полёт фантазии в надежде продемонстрировать действия судьбы в реальной жизни людей.
Я обнаружила, что «судьба» — такое же текучее и неуловимое слово, как «любовь». Платон думал, что они были одним и тем же; и стоит мимоходом отметить, что в древнескандинавском языке слово, обозначающее судьбу, совпадает со словом, обозначающим половые органы. Новалис писал, что судьба и душа — это два названия одного и того же принципа. Самый древний человеческий образ судьбы — это образ женщины. Итак, давайте начнём с того, где мы можем её найти.
Примечания
- Bertrand Russell, History of Western Philosophy, George Allen & Unwin, London, 1946, p. 237 (Бертран Рассел, «История западной философии»).
- F. M. Cornford, From Religion to Philosophy, Harvester Press, London, 1980, p. 20 (Ф. М. Корнфорд, «От религии — к философии»).
- Gilbert Murray, Four Stages of Greek Religion, Oxford University Press, London, 1912, p. 115 (Гилберт Мюррей, «Четыре этапа греческой религии»).
- Margaret Hone, The Modern Textbook of Astrology, L. N. Fowler & Co. Ltd, London, 1951, p. 17 (Маргарет Хоун, «Современный учебник астрологии»).
- Jeff Mayo, Astrology, Teach Yourself Books, London, 1964 (Джеф Мэйо, «Астрология»).
- Mary Renault, The King Must Die, Longmans, Green & Co. Ltd, London, 1958, p. 16 (Мэри Рено, «Тесей. Царь должен умереть», перевод, Ю. Соколов, 2016).
- Russell, p. 32 (Бертран Рассел, «История западной философии»).