Карл Кереньи
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ 2
I. Кто такой Прометей у Гёте?
Прометей и Христос
Среди всех богов Греции Прометей находится в самых примечательных отношениях с человеком. Он поразительно напоминает и поразительно отличается от христианского Спасителя. Больше всякого другого греческого бога он заступается за человечество, действует с ним сообща. Здесь лежит сходство. Но Христос переносил человеческое существование как человек. Вся его миссия зависела от тесной связи с человечеством. Парадокс в данном случае заключается не в том, что он, человек, действовал сообща с человечеством. Парадокс заключается в вере христиан, которые считают его богом. Прометей никогда не появляется как человек. Это мифологическое существо, и он никогда не был чем-то другим; мифология не образовалась вокруг него когда-то позже. Его божественность самоочевидна. В его случае парадокс начинается, когда он защищает человечество, когда он, будучи богом, переносит несправедливость, мучение и унижение — все примечательные особенности человеческого существования. Парадокс заключается в самой его связи с человечеством. Как божественность Христа является неотъемлемой частью христианской веры, так и связь Прометея с человечеством — это неотъемлемая часть греческого взгляда на мир.
Единственным сопоставимым богом может быть гностический Антропос, «Человек» или «Изначальный человек», хотя здесь, опять-таки, есть важные различия. Однако, изучение гностического изначального человека заведёт нас в совершенно иную область; мы уйдём от мифологии к гнозису.[1][2]А в данном исследовании мы намерены ограничиться мифологической традицией, отбросить собственные концепции о божественных спасителях и бунтовщиках, сформированных христианством и гнозисом, и вернуться к состоянию ещё-не-знания.
Такого состояния невинности не достигнуть разом. Недостаточно сказать: забудем о Прометее Гёте. Очевидно, те, кто не знаком с ним, вообще о нём не подумают. Но многие другие столкнулись с Прометеем именно через эту работу. Вопрос только в том, с каким Прометеем? С тем Прометеем, который не имеет ничего общего с Прометеем древних поэтов и современных учёных? Критик работ Гёте о Прометее советует забыть всё о греческой мифологии при ознакомлении с ними.[3]Это легко сказать. Но нелегко забыть ни о греках, ни о Гёте. Гёте в форме монолога представил вам своего рода введение к любому серьёзному исследованию темы Прометея.
«Прометей» Гёте[4]
Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч
Накрыть весь мир,
Ты можешь, как мальчишка,
Сбивающий репьи,
Крушить дубы и скалы,
Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил,
Ни очага,
Чей животворный пламень
Тебе внушает зависть.
Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов!
Дыханием молитв
И дымом жертвоприношений
Вы кормите свое
Убогое величье,
И вы погибли б все, не будь на свете
Глупцов, питающих надежды, —
Доверчивых детей
И нищих.
Когда ребенком был я и ни в чем
Мой слабый ум еще не разбирался,
Я в заблужденье к солнцу устремлял
Свои глаза, как будто там, на небе,
Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,
И сердце есть, как у меня,
Чтоб сжалиться над угнетенным.
Кто мне помог
Смирить высокомерие титанов?
Кто спас меня от смерти
И от рабства?
Не ты ль само,
Святым огнем пылающее сердце?
И что ж, не ты ль само благодарило,
По-юношески горячо и щедро,
Того, кто спал беспечно в вышине!
Мне — чтить тебя? За что?
Рассеял ты когда-нибудь печаль
Скорбящего?
Отер ли ты когда-нибудь слезу
В глазах страдальца?
А из меня не вечная ль судьба,
Не всемогущее ли время
С годами выковали мужа?
Быть может, ты хотел,
Чтоб я возненавидел жизнь,
Бежал в пустыню оттого лишь,
Что воплотил
Не все свои мечты?
Вот я — гляди! Я создаю людей,
Леплю их
По своему подобью,
Чтобы они, как я, умели
Страдать, и плакать,
И радоваться, наслаждаясь жизнью,
И презирать ничтожество твое,
Подобно мне!
Драматический фрагмент
В приведённом выше стихотворении Гёте вкладывает собственные мысли, результат интенсивных переживаний, в традиционный мифологический образ. Он сделал это без подготовки? Или драматический фрагмент о Прометее уже существовал, а его работа над «драмой» (письмо к Кестнеру, июль 1773 г.[5]) принесла такие плоды? Этот вопрос недавно вновь был поднят и получил неверный ответ со стороны множества видных критиков Гёте.[6]Потому мы не можем удовлетвориться впечатлением, что почти несравненным неистовством этих строф Гёте взорвал структуру пьесы, которую уже начал писать. Когда драматический фрагмент,[7]утраченный почти половину столетия, появился вновь, Гёте прямо утверждал, что «упомянутый монолог» должен был открывать третий акт (письмо Цельтеру, 11 мая 1820 г.)[8]Соответственно, когда восстановленные два акта были опубликованы в 1830 году, он вставил монолог после них со сценической ремаркой: «Прометей в своей мастерской». Отрывки, в которых драматический фрагмент дополняет и полностью согласуется со стихотворением, свидетельствуют о превосходной памяти Гёте, позволяя нам проследить в нём молодого mytholo´gos, ведь в те годы он был скорее современным mytholo´gos, чем драматургом.
В монологе Гёте говорит о «моей земле»:
. . . Но ни земли моей
Ты не разрушишь. . .
Это местоимение «моей» означает владение или родство, предполагает ли связь с землёй или чувство принадлежности к ней? Хотя всё остальное яснее выделяется в монологе, чем в предыдущих двух актах пьесы, именно к драматическому фрагменту мы должны обратиться, если хотим точно взвесить это слово и разобраться в космогонической ситуации. Мир должен был оказаться разделён. Боги были готовы оставить Олимп Прометею, оставив себе только небеса: чтобы здесь, на Олимпе (таково предложение, которое его брат Эпиметей приносит от богов)
. . . ты жил
И управлял землёй!
Но Прометей заявляет, что уже владеет землёй не потому, что она выделена ему как часть собственности, а потому что принадлежит ему естественным образом:
Что у меня и есть, того похитить
Они не могут;
Что есть у них, пусть сами берегут.
Вот тут мое, а вот твое,
И весь раздел покончен.
Эпиметей:
Да многое ль твое?
Прометей:
Тот круг, который наполняю
Я действием своим.
Не больше и не меньше!
Какое право надо мною
Имеют эти звезды в высоте,
Что на меня глазеют?
Для юного mytholo´gos Прометей — это «владыка земли», как Аид — это «владыка преисподней», но в особом, мифологическом смысле, на основе исходного разделения, а не потому что он её создал, так как он её не создавал. Идея о том, что «подённый труд», о котором говорит Прометей, следует воспринимать в библейском смысле как труд Творения, конечно, ошибочна. И в мифологеме Гёте работа Прометея над творением в самом деле ограничена исключительно тем, что он может создать на земле.
Что у меня и есть, того похитить
Они не могут;
Что есть у них, пусть сами берегут.
Вот тут мое, а вот твое,
И весь раздел покончен.
Эпиметей:
Да многое ль твое?
Прометей:
Тот круг, который наполняю
Я действием своим.
Не больше и не меньше!
Какое право надо мною
Имеют эти звезды в высоте,
Что на меня глазеют?
Для юного mythol´ogos ПрометейВот здесь мой мир! Вселенная моя!
Здесь сознаю себя,
Здесь все мои желанья
В телесных образах,
Здесь дух мой, разделенный
Тысячекратно
И целостный в моих
Любезных детях.
В начале это был лишь «скудельный мир», а затем, силой животворящей Судьбы, он оживает:
Взгляни сюда, Юпитер,
На мир мой! Он живёт!
Владыка земли, чей дух разделён тысячекратно среди его творений, людей, не считает себя богом, так как оставляет это имя тем, что на небесах, но знает, что столь же вечен и всемогущ, как они, благодаря силе, которая присуща его духу и которой боги, владыки сил природы, не обладают:
Иль можете простор великий
Земли и неба в руку мне вместить?
Ибо на это способен творец-художник.
Иль можете меня вы разлучить
С самим собой?
Потому что поэт на такое способен.
Иль можете меня расширить,
Распространить на целый мир?
Ибо на это способен человек силой своего духа. Боги обладают силой. Другая сила противостоит им: сила духа, который познаёт себя как божество, а именно, как Минерву (тогда обычно так называли Афину Палладу). В этом ясный смысл диалога с богиней:
Прометей: И ты ведь духу моему
То ж, что он сам себе.
Мне с самого начала
Твои слова любезным светом были.
Всегда, как будто бы моя душа
С самой собою говорила,
Она вся раскрывалась,
И сродные гармонии звучали
Из ней самой,
И божество вещало,
Когда, я думал, говорю я сам;
Когда же думал — божество вещает,
То сам я говорил.
Так я с тобою
Соединен; так глубока,
Вечна моя любовь к тебе!
Но боги не могут давать или отнимать жизнь, не может этого сделать и владыка земли (теперь мы можем называть его «Человек») силой своего духа. На это способна только Судьба, как Прометей узнаёт от богини в конце первого акта, когда раскрывается животворящая сила Судьбы, «истока всякой жизни». Второй акт посвящён жизни с таким пылом, который не смог бы превзойти и сам Ницше. Этот акт объясняет ныне безграничную любовь Прометея к дальнейшему творению, с которого начинается третий акт. Мы уже познакомились со вторым актом в цитате:
Взгляни сюда, Юпитер,
На мир мой! Он живёт!
И речь продолжается:
По своему я образу их создал,
Род, равный мне,
Чтобы страдать и плакать,
И ликовать, и наслаждаться,
И на тебя не обращать вниманья. . .
И эти строки повторяются в монологе. Гёте не записал бы их так, если бы они уже существовали в лучшей форме, нежели известная нам. Здесь они ещё не отточены, сохранились в изначальном состоянии.
Сравнение дальнейшей последовательности почти идентичных строк в диалоге с Меркурием и в монологе показывает не только большее совершенство последнего, но и более чёткое очертание мифологемы детства. Мы узнаём из драматического фрагмента, что Прометей Гёте считал Зевса отцом, а богиню — матерью. Этим изменением традиционной родословной поэт отделяет своего героя от расы титанов. Он также помещает его в конфликт с ними, давая указания на опасности, которым подвергался мальчик или юноша. Меркурий упрекает его за недостаток благодарности родителям, которые защищали его.
Прометей:
Да от чего?
От тех опасностей, которых
Страшились сами?
Они ли сберегли мне сердце
От змей, его язвивших втайне?
Они ли закалили эту грудь
Противиться титанам?
По всей вероятности, мифологема, которая была на уме у Гёте, это случай в детстве сына Зевса Геракла, который сам, без помощи отца, спасся от угрожающих ему змей. Остаётся неясным, имел ли дело Прометей с настоящими или с психическими чудовищами. В монологе есть более отчётливая аллюзия на другого сына Зевса, Диониса, который был разорван на куски титанами или (в гомеровском гимне[9]) предан в рабство:
Прометей:
Кто мне помог
С Титанами бороться?
Кто спас меня от смерти,
От рабства?Фрагмент продолжается:
Иль мужа из меня сложили
Не время всемогущее,
Не вечная судьба,
Мои владыки и твои!
И Судьба, о живительной силе которой Прометей узнаёт в конце второго действия, тоже не забыта в монологе.
Гёте толкует свою мифологему
В 1813 или 1814 году, в первый период работы над Dichtung und Wahrgeit,[10][11]Гёте попытался в конце Книги XV объяснить фрагменты Прометея. Маловероятно, чтобы он забыл о драматических фрагментах, которые в то время были утрачены. Второе предложение его объяснения упоминает «покровительство родителей и близких», и Меркурий тоже говорит об этом в первых строках незаконченной драмы:
Они ж тебя и охраняли!
Толкование многозначительно начинается с первого предложения: «Обычная людская участь, выпадающая на долю каждого из нас, | наиболее тяжким бременем ложится на тех, чьи умственные силы получили более раннее и более широкое развитие».[12]Я вставил разделительную линию между двумя элементами, которые сам Гёте выделял с самого начала как важнейшие для понимания мифологемы Прометея: с одной стороны, обычная участь людей, а с другой, самый умный человек, страдающий от неё больше других.
Юный Гёте, возрождённый сорока двумя годами позже в Поэзии и правде, столкнулся с обоими элементами — человеческим уделом и тем фактом, что он почти невыносим для исключительного человека. Оглядываясь назад, он видел себя «топчущим точило в одиночестве», и эта фигура речи взята из Ис. 63:3,[13]что в то же время напоминает о занятии древних людей в драме Гёте о Прометее 1807-1808 гг., в Пандоре:[14]
. . . Идут виноторговцы
От точил. . .
В этой древней ситуации, которую каждый человек испытывает на себе, в глубоком одиночестве, словно он Бог, ему приходится установить основания «существования». Гёте берёт слово и говорит о том, что дало ему возможность в то время утвердить существование, а именно, его творящий талант: «Я мысленно уже основывал на нём всю свою жизнь. Это представление мало-помалу воплотилось в образ: мне вспомнилась древняя мифологическая фигура Прометея, который, отъединяясь и отпав от богов, населил весь мир людским племенем, сотворённым его руками».[15]
Мифологема Гёте связана не с человеческим существованием в целом и его установлением. И не с искусством и его изобретением или введением ради смягчения человеческого существования: это тоже, как и тяжесть человеческой доли, Гёте испытал на себе. Это был другой факт, идущий бок о бок с общей судьбой людей, на котором поэт желал построить своё индивидуальное существование. И потому он подумал о Прометее, особом существе, находящемся между богами и титанами. В самом деле, он описывает свой мифологический метод, достаточно детально и ясно выделяя два элемента: «Миф о Прометее ожил во мне. Старое одеяние титана я перекроил на свой рост. . . »[16]Прометей — это не художник в целом, а Гёте как молодой человек: отсюда лирический характер того, что родилось из этой мифологизации. Но мифологизация осталась. Указаны два характерных элемента этого занятия: спонтанность, с которой мифологическая фигура и её история — мифологема — искали выражение в индивидуальном опыте, и поиск выражения в мифологической традиции.
Однако, в этом Гёте был куда свободнее, чем древний mytholo´gos. Он сам говорит, что сшил одеяние титана по собственной мерке. Но его метод сильно напоминает то, как сам я, следуя Манну и Ортеге, описывал мифологический подход, говоря о народах с ещё живой мифологией;27 архаичный человек, прежде чем что-то совершить, делал шаг назад, как тореадор, готовясь к смертельному удару. Он искал пример в прошлом, и в него влезал, как в водолазный колокол, чтобы ринуться, одновременно защитившись и преобразившись, в проблемы настоящего.
Тогдашняя проблема Гёте, согласно его же словам, заключалась в обосновании своего индивидуального существования, а это вопрос гораздо более экзистенциальный, чем всякое обобщённое теоретизирование об искусстве и его творцах. Пытаясь разрешить проблему собственной жизни, отождествляясь с мифологической фигурой, он создал мифологему, и продвигался скорее, как mytholo´gos, чем как драматург. Но придерживаясь собственного опыта, то есть опыта своей изоляции, и прибегая к поэтическому выражению этого состояния, к монологу, он не только вырывается из драматической формы, которую ещё мог допускать его материал, но и порывает с самой мифологической традицией — и возвращается к оригинальной мифологеме, обогащённой новыми чертами, которые он различил в древнем образе Прометея.
Современные элементы мифологемы Гёте
Современная черта, явно выделяющаяся в переживаниях Гёте в то время — это обособленность всякого человека, и поэт решительно принял этот удел. В своём толковании он говорит, в свете своей зрелой мудрости, об этой обособленности и последствиях её принятия. «Мои произведения, пользовавшиеся столь большим успехом, были плодами одиночества, а с тех пор, как мои связи с миром стали широкими и разнообразными, у меня хоть и не было недостатка в творческой силе и вымысла я желал по-прежнему, но с выполнением дело обстояло сложнее, так как ни в прозе, ни в стихах я не выработал собственного стиля и, садясь за новую работу, в зависимости от её содержания, всякий раз вынужден был пробираться ощупью и пробовать то одно, то другое. А так как при этом я решил отклонять, более того — исключать чью бы то ни было помощь, то, наподобие Прометея, также отдалился от богов, и это далось мне тем естественнее, что при моём характере и образе мыслей одно умонастроение вытесняло и отталкивало все другие».[17]
Последствием этого утверждения человеческого существования, включая присущую ему изоляцию, а также предполагаемый им разрыв с богами, была гётевская мифологема о Прометее. Его Прометей был похож на древнего бога, который пошёл своим путём, поддержав людей, но не напоминал настоящих «гигантских, богоборческих» титанов. Этот Прометей лишь хотел обособиться и по той же причине не хотел быть богом, но, как и молодой Гёте, желал основать «третью династию» — человечество. Хотя, как основатель мог оставаться обособленным, если с ним человечество обрело общую судьбу — обособленность? Но разве эта обособленность не была с незапамятных времён особенностью людей, ставшей известной лишь теперь, так что именно этот новый Прометей был подлинным, и его мифологема — подлинной мифологемой о человеческой доле, если рассматривать с современной точки зрения? Гораздо более сложная мифологема, чем древняя, но всё равно результат мифологического занятия, продолжающего старое.
Одним из последствий всего этого оказалось то, что Гёте увидел мальчика Прометея в положении древнего ребёнка-сироты оригинальной мифологемы: то есть, на манер древних мифологических историй, которые в своих образах напрямую отражают положение, в котором рождается каждый смертный.[18]Не следует домысливать, думал ли он на самом деле о Геракле, сражающемся со змеями или ребёнке Дионисе, разорванном титанами. Прометей, преследуемый титанами — это уже не греческая мифология, а мифология, созданная Гёте. И для его мифологизации характерно то, что из всех традиций о Прометее он решил принять художественную, основанную на рисунке с римского рельефа на саркофаге из Монфакона:[19]на нём изображён сидящий Прометей, создающий фигуру человека, возле него корзина с глиной, перед ним законченная фигура, получающая от Минервы душу в форме бабочки.
Можем ли мы, да и вообще — должны ли — найти ответ на вопрос о том, что такой Прометей Гёте, если он не бог, не титан и не человек? Намеренно или ненамеренно, но его манера сотворения человека напоминает библейскую; его выразительное презрение к Богу в той же степени анти-библейское; оно и должно было породить такое впечатление, и, в сущности, эта враждебность к Богу, похоже, была особой зависимостью от Библии. Эта роль творца, враждебного к Богу, определяет Прометея Гёте. Поэтическая «промежуточная фигура», говорит Гёте в своём толковании, минимизируя его значение и исключая всякую идею о том, что эта мифологизация может быть не просто поэтическим занятием, а несёт с собой особую ответственность, хотя он не обошёл молчанием смерть набожного Моисея Мендельсона, который умер от своей встречи с этим новым Прометеем. Прометей Гёте — это не Бог, не титан, не человек, а бессмертный прообраз человека как изначальный бунтовщик, утверждающий свою судьбу: первый обитатель земли, рассматриваемый как антибог, как владыка земли. В этой связи он кажется скорее гностическим, чем греческим, но он точно никак не связан с ребяческим гнозисом Гёте, когда тот был ещё моложе. Он принадлежит скорее к более современной истории идей и предвосхищает ницшеанский или экзистенциалистский взгляд на человека. Или, возможно, он заходит ещё дальше. Мифологизирование молодого Гёте не могло воскресить классическую фигуру Прометея, но неизбежно породило глубоко современную фигуру, влияние которой на молодое поколение сильно страшило старого мастера в то время, когда обнаружились утраченные страницы (письмо к Цельтеру, 11 мая 1820 г.)[20]
[1] См. Kerenyi, “Mythologie und Gnosis”, EJ 1940/41 (VIII), pp.
[2] ff; в Albae Vigillae (XIV), 1942.
[3] Emil Staiger, Goethe, 1749-1786. Его толкование произведений о Прометее было опубликовано после появления первой версии настоящего исследования в Albae Vigilae (N.S. IV, Zurich, 1946) и критически рассматривается здесь без дальнейших ссылок.
[4] Werke (ed. Beutler), I, 320f; tr. R.M. [Здесь в пер. В. Левика — прим. перев.]
[5] Ibid., XVIII, 201.
[6] В отличие от Humphry Trevelyan, Goethe and the Greeks, p. 62.
[7] Goethe, Werke (ed. Bentler), IV, 185-97; процитированные отрывки (в пер. R.M.) взяты со стр. 186-90. [Здесь в пер. М.Л. Михайлова — прим. перев.]
[8] Ibid., XXI, 392.
[9] В седьмом гимне.
[10] Поэзия и правда. [Гёте, Собрание сочинений в 10 томах, т. 3, М.:
[11] , стр. 540 (пер. Н. Ман) — прим. перев.]
[12] [Там же, стр. 540 — прим. перев.]
[13] На это мне указал профессор Б.Б. Курцвейль из университета Бар-Илана, Рамат-Ган, Израиль.
[14] В Werke (ed. Beutler), VI, 406-43; цитируемый отрывок (пер. R.M.) взят со стр. 441.
[15] [Гёте, Собрание сочинений в 10 томах, т. 3, М.: 1976, стр. 541 (пер. Н. Ман) — прим. перев.]
[16] [Гёте, Собрание сочинений в 10 томах, т. 3, М.: 1976, стр. 541 (пер. Н. Ман) — прим. перев.] 27См. Введение.
[17] [Гёте, Собрание сочинений в 10 томах, т. 3, М.: 1976, стр. 541 (пер. Н. Ман) — прим. перев.]
[18] Kerenyi, “The Primordial Child in Primordial Times”.´
[19] L’Antiquite´ explique´e et represente´e en figures (Paris, 1719), I, pt. 1, pl. Fol. p. 24. Описывается также в Hederich, Reales Schullexicon, p. 2329.
[20] Goethe, Werke (ed. Beutler), XXI, 392.