Олег Телемский
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
Данная книга позволяет читателю составить представление о психологии Юнга. Она будет интересна как начинающим, так и опытным читателям, позволив взглянуть на юнгианскую психологию под новым, иногда неожиданным углом.
Пролог. Ключ и замок
Я хочу начать эту книгу с небольшой забавной истории, приключившейся со мной еще в первом году нового тысячелетия. Тогда я только открывал для себя юнгианскую психологию, поражаясь лаконичности, глубине и логической целостности учения Юнга. Незадолго до этого у меня произошло первое, не самое удачное, соприкосновение с одной психологической школой, и вопрос «выбора мировоззрения» был для меня в высшей степени актуален. На тот момент я уже прочитал несколько работ Юнга и его последователей, каждая из которых отзывалась какой-то особой гаммой идей и образов.
И вот, прогуливаясь по солнечному городу и предаваясь тому, что последователи Кастанеды называют «внутренним диалогом» и считают весьма неполезным занятием, я услышал под ногами звон. Всего тридцать секунд назад я размышлял о том, что мне нужен «ключ», подразумевая ключ к окончательному преодолению тех психологических проблем, с которыми я до этого работал. И вот именно на мысли «мне нужен ключ» у меня под ногами раздался звон. Повинуясь первому импульсу, я наклонился и увидел ключ — что уже само по себе показалось мне забавным. Однако настоящее удивление пришло немного позже, когда я рассмотрел этот ключ и обнаружил его серийно-буквенный код АЮНГ. Конечно, если бы там было написано «Карл Юнг», это, наверно, было бы эффектнее, но и этого было вполне достаточно: со мной произошло то, что в юнгианской психологии называется «синхронистичностью», — событие, связанное по смыслу, но не связанное причинно-следственной связью. И само по себе наличие синхронистичности безошибочно говорило об одном: следуй за белым кроликом.
Впрочем, если задуматься, то за «белым кроликом» я уже следовал — и следовал уверенно. Синхрония не была для меня каким-то особым знаком, разрешившим «тяжелые сомнения». Путь уже был определен той глубинной симпатией, которую я испытывал к учению и личности Карла Юнга. Потом в беседе за чашечкой кофе, рассказав о произошедшем как еще об одном дыхании Единого Мира (Unus Mundus), я с удивлением заметил, что эта история поразила моего друга так, что он с трудом мог вообще в это поверить. «Как жаль, что мне никогда не попадался и, видимо, не попадется такой ключ». Это был очень уважаемый мной человек, всесторонне образованный, культурный и не проигрывающий мне ни в списке прочитанного, ни в красоте сновидений, которые мы с наслаждением анализировали друг для друга. Почему не попадется? Почему Н неизбежно будет находиться в этой неопределенности, вечно слыша о чудесах больших и малых, но с ней никогда не произойдет ни одного чуда? В ее словах была не тревога, не сомнение, не надежда. В ее словах было точное знание: такого «ключа» у нее не будет. Позже я не раз мысленно возвращался к этому эпизоду, как бы пытаясь ответить — ответить себе и ей, — пока через несколько лет наконец не решил эту загадку. Ключ пришел уже тогда, когда я для себя все решил. Мне не было нужно чудо, подтверждение, внешнее доказательство. Для меня вполне достаточным было внутреннее чувство резонанса, родство мысли. Идея представлялась мне самоценной, чудо лишь украшало мой магистерий, придавая эстетическое измерение моему жизнетворчеству. Но если бы этого ключа не было, я не перестал бы быть юнгианцем, с жадностью набрасывающимся на каждый новый перевод Юнга или его ближайшего круга.
Кстати, об эстетическом измерении. Примерно через год со мной произошло не менее удивительное событие. Дело было в вагоне электрички, где я в спешке занял первое же свободное место, после чего одним движением достал из сумки книгу и начал ее читать с бережно заложенной страницы. Только через несколько минут боковым зрением я заметил, что мужчина напротив меня, читает точно такую же книгу. Если бы речь шла о Библии, «Преступлении и наказании» или каком-нибудь новом «Гарри Поттере», в этом не было бы ничего удивительного. Юмор в том, что эта книга была издана тиражом в 500 экземпляров и мне, постоянно мониторящему основные независимые книжные магазины, каким-то чудом достался один из последних экземпляров. Особая ирония заключалась в названии этой книги: это был труд постъюнгианского аналитика Юджина Моника «Фаллос. Священный мужской образ».
Фаллос и ключ — два важнейших символа — сближаются в любимой Юнгом сцене второй части «Фауста» Гете, где Мефистофель дает Фаусту в руки ключ к царству Матерей, ключ, описание которого явно указывает на его фаллическую природу. Не откажу себе в удовольствии процитировать этот отрывок, не раз приводимый Юнгом в различных работах.
Мефистофель: Вот ключ, ты видишь?
Фауст: Жалкая вещица.
Мефистофель: Возьми. Не брезгуй малым. Пригодится.
Фауст: Он у меня растет в руках, горит!
Мефистофель: Не так он прост, как кажется на вид.
Волшебный ключ твой верный направитель
При нисхожденье к Матерям в обитель.
И если в первом случае синхронистичность была подтверждением уже выбранного пути, но ничего принципиально не меняла, лишь проявив ситуацию, здесь синхронистичность сработала как точка пересечения линий времени и определила мой дальнейший вектор развития. Конечно, взглянув на книги в руках друг у друга, мы познакомились с этим человеком и некоторое время после этого в тесном кругу собирались у него в квартире. Это был очень небольшой круг, где я готовил доклады о юнгианских идеях, а мои новые друзья, оказавшиеся профессиональными психиатрами, рассказывали о своих пациентах и манифестации юнгианских архетипов в терапевтическом процессе. Для меня опыт этих собраний оказался бесценной возможностью прикоснуться к юнгианской практике эдакой «контрабандой», ибо других путей тогда у меня не было.
Близость символов Ключа и Фаллоса совершенно очевидна не только с юнгианской позиции, но и с позиции более мейнстримового фрейдизма. Однако, если Фрейд предполагал, что одно символизирует другое, ключ (как и меч, жезл, дубина, ветка ивы и вообще все длинное и продолговатое) символизирует фаллос (точнее, в системе Фрейда все же пенис), с юнгианской точки зрения, и ключ, и фаллос, и множество других символических образов указывают на нечто третье — таинственную психическую арканную субстанцию, логос, дух, оплодотворяющий смыслом хаос материальных форм.
Я хотел бы оттолкнуться от этих двух символов, чтобы предельно наглядно продемонстрировать принципиальную разницу между фрейдистским и юнгианским подходом к психике, к душе. Впрочем, слово «душа» уже само по себе немыслимо во фрейдовском дискурсе, где любые психические явления расцениваются как эпифеномен физического тела, а само тело сводится к сексуальности. Но даже с точки зрения грубого материализма — тело не состоит из одного пениса или вагины. Почему бы, раз уж мы говорим о «психосексуальности», нам не поговорить о «психопищеварении», «психовыделении» или «психодыхании»? Последнее, впрочем, уже по самому звучанию отодвинет нас опасно близко к границам грубого материализма, ведь слово «дыхание» происходит от «дух», не так ли?
К сожалению, в борьбе за культурное пространство Фрейд безусловно получил гораздо большее распространение, чем Юнг. Фрейдистскими метафорами пропитана вся культура, начиная от голливудского кино и заканчивая большинством философских школ двадцатого века. Это заражение привело к парадоксальному результату: «психосексуальность» как образ мышления получила самое широкое распространение, обратной стороной чего стало превращение секса из предельно заряженного действия «в еще одну метафору». Эта динамика видна уже в судьбах самих учителей: Фрейд потерял девственность в тридцать два и до конца жизни был пойман в ловушку своих представлений о сексуальности (комический момент — Фрейд считал прерванный половой акт одним из признаков невроза, поэтому его жена пребывала в состоянии перманентной беременности), в то время как Юнг, для которого сексуальность была лишь одним из проявлений многообразия манифестации души, был весьма успешен у женщин.
Почему же так произошло? Как вышло, что усеченный до пениса материализм Фрейда оказался более предпочтительным для философии, эстетики двадцатого века? Почему слова Фрейда «Анатомия — это судьба», казавшиеся оскорбительными обычному горожанину эпохи высокого средневековья, были радостно подхвачены на знамена?
Полагаю, что причина в том, что к тому моменту, когда Фрейд это написал, обратный полюс — Дух, Бог, Священное — выродился до дешевой религиозной сентиментальности с одной стороны и репрессивной морали с другой. Гнет, которому подвергала иудео-христианская мораль все, что хоть как-то было связано с сексуальностью, оказался столь нестерпим, что человек западной культуры воспринял фрейдовское «Анатомия — это судьба» как новое евангелие, снимающее гнет иудео-христианских запретов. Фрейд даже утверждал, что в основе любой цивилизации лежит обязательное подавление сексуальности, что является в высшей степени подменой: в древнем Вавилоне с сексуальностью все было прекрасно, что не мешало вавилонянам строить империю. Даже самое страшное и табуированное в сексуальности — инцест, оказывается, был рекомендован зороастрийской религией и входил в обязательную практику целых сословий, что, опять же, не мешало персам строить свою цивилизацию, доминирующую в пределах половины мира. Однако память о годах минувших уже давно стерлась, и бессознательно установленный знак равенства между духом и иудео-христианской доминантой сделали свое дело.
Тем не менее я убежден, что в конечном счете будущее должно оставаться за Юнгом. Человек не может слишком долго сводиться к функции, форме, материи и только материи. Рано или поздно коллективная душа цивилизаций станет рефлекторно искать путь к «иному духу», не затронутому фанатизмом, морализмом и ригоризмом иудео-христианства, но при этом — к духу, который сможет вобрать все сокровища мысли того же христианства и осмыслить их на принципиально ином, парадоксальном уровне. И вот тогда на первый план выйдет наследие Юнга — куда более сложное, многомерное и парадоксальное, нежели любая из материалистических психологических школ.