Дэвид Линдсей
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
Четвёртый роман Дэвида Линдсея посвящён новому витку истолкования автором основных для его творчества тем: бессмысленности и опасности социальных пут, страданию, как одной из высших форм существования мыслящих душ, сверхъестественному, которое мир не готов принимать всерьез, и конечно же, музыке, как той силе, что способна сокрушать условности мира масок и обычаев. Действие романа происходит в Лондоне и его пригороде. Известный драматург получает в наследство артефакт эпохи крестовых походов, который, по семейной легенде, хранит в себе семечко яблока из Эдемского Сада. Маленькая вещица, фактически сразу же утраченная, запускает череду событий, преодолеть которую под силу далеко не каждому даже волевому человеку. Сможет ли главный герой обрести через этот таинственный дар судьбы свободу или, напротив, утратит всё что имел? Об этом читатель узнает на страницах данной книги – впервые переведённой на русский язык.
Глава 1
Змей из зелёного стекла
Принесли дневную почту, и юный Пейзан вышел из-за стола, за которым работал со своим кузеном и нанимателем, чтобы получить небольшую продолговатую посылку из рук швейцара. Когда он вернулся на свое место, он мельком взглянул на неизвестный почерк и марку из Сэттла. Последняя вызвала в его памяти смутное воспоминание.
Был апрель, ясное пятничное утро на пасхальной неделе, и Энтони Керр, известный драматург, занимавший уютные комнаты на втором этаже доходного дома у ворот Королевы Анны, был увлечен тем, что диктовал Пейзану[1], перебирая свои весьма скудные записи, разбросанные по всему столу. Он что-то черкал на бумажке рядом, набрасывая последнюю сцену первого акта, следуя своей невероятной фантазии, которая поражала даже его самого, но в то же время внушала ему надежду на настоящее признание у публики. Его другие пьесы были достаточно известны, две из них по-прежнему шли в театрах и собирали приличную аудиторию. Он верил, что заслужил звание истинного знатока желаний публики, и умеет предложить именно то наслаждение, которого инстинктивно жаждет большинство. Керр с нетерпением приступил к работе над сценой и всем актом, чтобы четко определить сюжет сочинения, которое он намеревался полностью разметить во время двухнедельного визита к двум своим незамужним сестрам в Кент. Он уже сделал необходимые приготовления, чтобы отправиться около полудня.
[1] От фр. paysan (крестьянин) – это ироническое название идеализированных опрятных и чистеньких крестьян, усердно занимающихся своим радостным трудом в художественных произведениях эпохи классицизма. Здесь – мужлан, пытающийся войти в артистическую среду.
Керру исполнилось тридцать четыре[2], он был холост и богат, так как получил наследство и настолько хорошо зарабатывал своим искусством, что казалось, будто у него практически не было конкурентов в его области. Он обладал некоей глубинной мистической чертой, его мышление, безусловно, значительно превосходило потуги других театральных писателей, но больше всего славы он приобрел за неожиданные фантастические фрагменты в его пьесах, существенно освежавшие монотонность личностей и манер современного мира. В новую пьесу он добавил фею. Людям нравились такие персонажи и, в дополнение к его желанию удивить аудиторию, такие вставки представляли собой великое испытание для его искусности и интеллекта. Он переводил свою тайную философию в простые формы веселья и шутки, которые смогли бы по достоинству оценить последующие, более образованные поколения. Не слишком приближаясь к своему кредо, он трезво оценивал человечество с его хвалеными навыками, энергией, наукой, законом и прогрессом, считая людей – кучей слепых, юлящих, трёхмерных насекомоподобных существ, окруженных ужасающими невидимыми силами, которые способны самым мельчайшим своим движением совершенно уничтожить свою расу и всю память о ней. Однако, та же самая сила, судя по истории и современности, несла ответственность за главные изменения в человеческой цивилизации. Когда новый идеал, новая концепция или новый факт появлялись в мире, они возникали не из развития или вдохновения; они были внушены. Керр верил, что частичный опыт восприя- тия существования таких сил можно увидеть на примере подлинных сверхъестественных феноменов, вроде таинственных постукиваний, звуков разбивающихся тарелок, видений в момент смерти и так далее. Мы отделены от единой, деятельной вселенной непрозрачной стеной безразличия.
[2] Путешествие Данте по кругам Ада и вплоть до высот Эмпирея начинается в практически таком же возрасте (35 лет) и, так же как и в данном романе, на Страстную неделю.
В своей работе он прибегал к самым действенным средствам. Он включал в повествование экстравагантных персонажей и позволял им жить. Но поскольку они соответствовали его теориям, обязательно происходило так, что его сочинения оказывались по своей сути циничными, так как он намеренно корректировал свои рассуждения, чтобы снизойти до уровня публики, которую он, таким образом, одновременно презирал и признавал. Отсюда с неизбежностью также следовало, что он нес в себе неуловимую и незначительную, но все же постоянную тревожность, как у дирижера, который не вполне уверен в том, что правильно ведет оркестр, хотя его ошибку едва ли кто-нибудь сможет заметить. Керр всё время чего-то ждал, словно его жизнь вот-вот должна была резко измениться, в одно мгновение освобождая его от всех этих вязких, неудобных и раздражающих духовных неурядиц, которые он даже не мог толком обозначить, но которые неизменно подтачивали его мужество.
Одно тривиальное происшествие некогда весьма поспособствовало такой его одержимости. Несколько лет назад, прямо перед войной, он увидел в витрине и приобрел за несколько гиней акварельный набросок в стиле Коро[3]. На нем была изображен чарующий зеленый лес, в насыщенных изумрудных, серых и серебряно-белых тонах. На переднем плане виднелся пруд, изящные деревья окружали его со всех сторон, загораживая бледное небо. Многие месяцы он с приязнью изучал этот лесной пейзаж, размещенный в его кабинете напротив любимого кресла, не замечая ничего необычного; но однажды он неожиданно обнаружил, что бледный просвет неба под нижними ветвями и листвой двух центральных деревьев, удивительно похож на четкий крест, высотой примерно в двенадцать футов, установленный в землю. С этого момента он уже не мог воспринимать композицию иначе. Он никак не мог решить, мог ли сам художник, последовав какому-то случайному вдохновению, намеренно выдумать такой эффект. Однако же, когда его друзья любовались этой картиной, он всегда намеренно воздерживался от того, чтобы указать им на эту любопытную деталь. Постепенно он пришел к выводу, что эта эмблема содержит некий личный символ предназначенный именно для него и еще сыграет важную роль в его карьере; тем не менее, он едва ли обладал нужным темпераментом для духовного служения и просто не мог представить себя священником или святым. Он полагал, что картина указывает на некое неизбежное изменение, которое скажется на всей его жизни, к добру или к худу. Это смутное суеверие подтверждалось также странным совпадением: подпись на обороте холста гласила «рядом с Брастедом, графство Кент». Он определенно не выбрал эту картину из-за местного колорита, и все же дом его сестер в Кенте находился менее чем в двух милях от Брастеда, и он знал все окрестности не хуже, чем лондонский Вэст-Энд. Во время своих прогулок он иногда пытался отыскать это место, но никогда не встречал похожего пруда.
[3] Камиль Коро – один из ярчайших пейзажистов эпохи романтизма.
Внешне Керр выглядел достаточно высоким, мускулистым и сухощавым: плоть едва покрывала его кости. Его лицо было длинным и суровым, задумчиво красивым. Его отличали большой, довольно бесформенный нос, черные бездонные глаза, очерченные скулы, высокий и умный, характерно выпуклый лоб, длинный подбородок и широкий рот с полными и выразительными губами. Начисто выбритый, в моменты задумчивости он немного походил на цыгана или женщину, что только подтверждало предположение о том, что гений берет начало в женской природе и обладание ей придаёт внешности мягкость. Из всех современных авторов Керр, по-видимому, лучше всего подходил под звание гения, отличного от простого таланта. Он был истинным пионером, создавал новое, разрабатывал неожиданные сюжеты и отмечал их своим именем так четко, что оно навсегда впечатывалось в них. Он дружил с несколькими людьми обоих полов, однако не имел большого успеха в отношениях. Его речь звучала едко. Он не торопился открываться перед незнакомца- ми, которые не готовы были давать больше, чем брать, и проводил время в драгоценном одиночестве.
Теодору Пейзану, его неоплачиваемому помощнику последних четырех месяцев, исполнилось двадцать два. Его отец, кузен Керра по материнской линии, Джон Пейзан, владел угольным рудником и жил в Кардиффе. Юноша, привлеченный романтикой театральной жизни, но совершенно неспособный к ней из- за своей нервозности и грубых манер, которые совершенно исключали саму возможность профессионального дебюта, доверился слепому инстинкту, найдя в своей службе подходящую замену настоящей актёрской игре и спасение от вечной торговой каторги, которая иначе неминуемо должна была стать его единственной судьбой. Раз уж кузен Тони зарабатывал огромные деньги в драматургии (как он сказал своему отцу), то значит, там определенно есть золотая жила; для себя же он добавлял, что этот метод ничуть не хуже других подходит, чтобы попасть в обетованные земли зеленых комнат, масок, картона и мишуры, богемского стекла, фигляров, примадонн, певичек, клоунов и менеджеров, званых ужинов, попоек и ночных клубов. Кроме того, он уверял отца, чувствуя близость их скорого расставания, что его совершеннолетие позволяет ему самому выбирать методы своего существования, и он намерен так и поступить. Старший Пейзан отвечал на это, что закон дает его сыну право идти ко всем чертям, но только не с его деньгами. Однако после такого разговора отец, далеко не дурак и весьма знакомый с нравом сына, поспешно написал Энтони, чтобы узнать, готов ли тот взять на себя неприятную обязанность обучить юного сорванца тяжелой работе без оплаты в течение примерно двенадцати последующих месяцев. Энтони, доброжелательный по своей природе, согласился. Он обещал посвятить Теодора в низшие мистерии своего искусства, сунуть его носом в жернова, остудить пыл, насколько это получится, относительно общества женщин, не поднимать ему содержание больше тех шести пенсов, которые присылались ему из дома, и, в целом, сделать все возможные моральные внушения. Такая затея тяготила писателя, но он вспомнил, что тоже когда-то был мальчишкой. Он почти не знал Теодора, хотя нисколько не верил в артистическое благородство этой ветви семейного древа.
Керр был прав. Во время первого знакомства с юношей, он убедился в том, что тот воспринимает драматургию как легкий набросок ситуации, персонажей и контрапунктов, который впоследствии завершат сами актеры, воспроизводя неизменные и ожидаемые роли. Литература как таковая не имела для него никакого значения. Такое безыскусное признание заставило Энтони задуматься. Он сразу же осознал, что кузен склонен к производству, а не авторству, и все же сомневался, что стоит начинать работу с ним без однозначного разрешения отца. Наконец, он отбросил всю затею одним пожатием плеч. Посоветовав Теодору посмотреть как можно больше хороших пьес, желательно тех, где меньше «ножек» и постельных сцен, и сделать незамедлительный анализ их структуры по возвращению домой, он больше не предпринимал ничего, чтобы заинтересовать юношу во время их совместной работы, оставив тому только стенографирование. Теодор сохранил невозмутимый вид, почувствовав охлаждение своего ментора, так как посчитал, что всему виной то смущение, которое писатель испытывал при демонстрации неготовых работ. Он только начинал свои первые скромные шаги в театральный мир, намереваясь стать влиятельной личностью. Тем временем, заручившись через кузена несколькими знакомствами, он приступил к изучению повадок знаменитостей Вест-Энда. Когда он узнавал, кто из них придет на какую пьесу, он тотчас вооружался своей ручкой. В конце концов, он не зря был сыном Джона Пейзана.
Теодор был небольшого роста, бодрым, сильным и крепким. У него хорошо получалось танцевать и заниматься спортом, а также махать кулаками – быстрота и точность отличали все его физические действия. Его жидкие, прямые и светлые волосы ежедневно зализывались назад с помощью бриллиантина, а его свежее и чистое лицо легко покрывалось румянцем; выбритое начисто и весьма открытое, не лишенное приятности, выглядело совершенно обычным, с характерными английскими чертами. Серые глаза постоянно выражали некий вопрос или задумчивость, ту степень невежественного внимания, какую выказывают люди с весьма несовершенной культурой. Его голос и манеры оставались ненавязчиво почтительными, с некоторой долей заискивания, присущей многим искателям, причем едва ли он сам осознавал свое инстинктивное лицемерие. Однако, во время личного разговора с девушками его возраста и класса, эта скромность падала с него как маска, и он начинал вести себя дерзко и нахально.
Итак, Энтони разрезал веревку на полученной посылке и снял внешнюю упаковку из коричневой бумаги. Внутри защитного слоя из жатого картона и стружки оказалась небольшая коробочка, также перевязанная веревкой, которая содержала незапечатанный конверт. Он открыл письмо и обнаружил, что отправителем был его дядя из Йоркшира. Читал Керр с возрастающей тревогой. Письмо выглядело так:
Мой дорогой Энтони,
Хотя ваша несчастная милая тетушка не оставила формального завещания по поводу ее личных вещей, я знаю, что она хотела, чтобы ее фамильное достояние, которое я пересылаю, досталось вам, так как вы остались последним потомком своей ветви Керров. Вы часто видели и держали эту вещь, возможно даже, лучше ознакомлены с ее легендарной историей, чем я, потому я более не стану говорить об этом. Буду рад, если вы сообщите, что она прибыла в целости. Если же вы желаете получить какие-нибудь особенные сувениры в память о тетушке, то я буду рад вам всемерно помочь.
Надеюсь, что вы по-прежнему находитесь в добром здравии и активно трудитесь в своей профессии.
С наилучшими пожеланиями, искренне ваш, Мэтью[4] Чемберлен.
[4] Английское имя, произведенное от иудейского Матитьяху, что означает «Дар Яхве», а также имя одного из евангелистов (Матфей).
Энтони задумчиво отложил письмо и спустя несколько мгновений снова взял коробочку, чтобы разрезать веревку. Из ваты, которая полностью занимала все внутреннее пространство, он достал маленький, но весьма искусно выполненный цветной витраж в виде свернутой змеи, готовой к прыжку. Стекло казалось таким же хрупким и тонким, как венецианское. Вся красота заключалась в цвете – настолько превосходящем все современные попытки, что эту технику считали утраченной. Двадцать или, скорее, бесчисленное количество зеленых оттенков, от морского до нефритового, от нежного до густого, от изумрудного до оливкового – переходили друг в друга, что придавало небольшому изображению пресмыкающегося, размером пять на три дюйма, вид живой и чарующе-ужасный. Эта иллюзия усиливалась тем, что глаза змеи загорались, как опалы, когда через стекло проходил свет. Внутри витража перекатывалось, от макушки до хвоста, нечто похожее на засохшую чёрную семечку, размером с яблочную.
Он постоял неподвижно у стола, затем присел и снова начал рассматривать предмет. Теодор тем временем вернулся на своё место и теперь поминутно прикладывал сложенные пальцы ко лбу в характерном жесте изумления, с интересом разглядывая маленькое чудовище.
— Наследство от моей тети Рейчел[5], – коротко объяснил писатель. Его кузен, незнакомый с родственными связями Керра по отцовской линии, сразу же понял, почему узнал название на посылке. Он тихо охнул, желая тем самым поспособствовать дальнейшему удовлетворению своего любопытства.
[5] Популярное английское имя, произведенное от иудейского имени Рахиль, что означает «агнец».
— Можете рассматривать, но не трогайте, – услышал он далее. – Эта вещица так же хрупка, как яичная скорлупа, и её ничем не заменить. Красиво, не так ли?
— Я никогда не видел ничего подобного, – тон Теодора выдавал его с трудом сдерживаемый интерес.
— Конечно, не видели, ведь таких больше нет. Она хранится в моей семье уже шесть сотен лет. Из Дамаска её привёз мой предок-крестоносец, который по несчастью стал пленником неверных, прошел через множество злоключений, и привёз только такой трофей. Вы видите, что внутри есть семя?
Юноша поднялся на ноги и присмотрелся внимательнее.
— Да.
— Оно от того самого яблока, что росло в Эдемском Саду! Как вам такая родословная?
Теодор не понимал, как воспринимать такое заявления, потому просто улыбнулся.
— Но ведь не на самом ж деле?
— Боюсь, что научная сторона вашего образования оставляет желать лучшего, мой дорогой. Вам должно быть известно, твёрдо установлено, что Эдема никогда не существовало, кроме как в изысканном семитском фольклоре. Однако, давайте примем этот миф на веру. Насколько я помню, в писаниях говорилось о двух запретных деревьях рая. Я прав?
— Как, разве два? – Юноша снова сел, уставившись на своего кузена с открытым ртом.
— Древо Жизни и Древо Познания Добра и Зла, от последнего как раз и взяли плод. После этого прискорбного несчастья, если моя память меня не обманывает, ангелы с горящими мечами заградили проход в сад. Следовательно, данная семечка должна принадлежать печально известному древу. Не побрезгуйте перечитать эту историю в Бытии. Вы найдете издание Ветхого Завета в четырех томах на верхней полке книжного шкафа близ окна. Вам нужен первый том под названием «Древняя иудейская литература».
Когда Теодор уже собирался пойти за книгой, раздался телефонный звонок. Энтони, с раздражительностью творческого человека, отказался идти в ту комнату, где располагалось это современное орудие пыток. Юноша удалился, чтобы ответить на звонок.
Вскоре он вернулся.
— Это мисс Росситер.
— Скажите, что я занят, и примите послание.
— Она хочет поговорить с вами лично.
Энтони задумался. Почти полминуты он постукивал пальцами по полированной поверхности стола, а затем встал. Его отношения с Джослин[6] Росситер были настолько туманными, что каждый момент сближения требовал от него в очередной раз свериться с сердцем, сознанием и интересами. Она работала иллюстратором в журнале. Обеспеченная и сведущая, она стала его знакомой менее двух лет назад. Определенная взаимная приязнь в некоторой степени сближала их; ее быстрый и отзывчивый ум позволили ей вполне оценить его труд – он не вполне понимал ее восхищение, но, по крайней мере, не мог списать его на чисто физическую страсть. Она была одного с ним возраста и не очень красива, хотя стройной, и держалась достойно. Девушка унаследовала темную кожу и пушок над верхней губой от своей матери из Португалии, с которой жила в квартире на Кенсингтоне. В ней не было ничего привлекательного, она всегда сохраняла спокойствие и равнодушие, однако же Керр начал улавливать некоторые намеки со стороны обеих дам на то, чтобы эта дружба получила развитие. Он ни в коем случае не хотел лишаться ее общества, однако же, с другой стороны, был совершенно не готов к серьезному повороту; он был бы невероятно рад, если бы вопрос о браке перестал быть актуальным раз и навсегда. Его весьма редкие визиты в их квартиру начали смущать его самого. Он перестал появляться, что весьма печалило Джослин.
[6] Английское имя, означающее «радость воды». С именем этой «закадровой» героини действительно будет связана достаточно скользкая история, которая затруднит главному персонажу возможность выйти «сухим из воды».
Энтони подошел к телефону. Ее четкий, музыкальный и всегда узнаваемый голос, поинтересовался его планами и предлагал пообедать сегодня вместе. Но мужчина уже назначил обед с исполнительным директором театра, намереваясь договориться о постановке своей последней законченной пьесы. После он уезжал на целых две недели. Джослин почувствовала некоторую осторожность и замкнутость в его словах, немногословно высказала свое сожаление, и, обменявшись несколькими словами, попыталась скрыть свои оскорбленные чувства и воспользовалась первой паузой, чтобы разорвать соединение, оставив мужчину с ощущением неловкости.
Он вернулся в свою комнату, наконец, уверившись в том, что брак с этой девушкой окажется крайне немудрым деянием, и что в будущем он должен сохранять бдительность. Намек был слишком явным. Ее нетактичные знаки внимания в период, когда он все еще сомневался в своих чувствах, указывали на южную настойчивость ее характера. Прежде всего прочего он искал в леди скромности и достоинства. Энтони собрал в своем уме все обстоятельства этого недавнего знакомства, чтобы увериться в том, что он сам не подавал никаких надежд, ни одним словом или действием, которое могли бы привести к этой последней вспышке. Его совесть была чиста; возможно, однако, сыграла роль его невинность, из-за которой он представлял, что платоническая дружба между полами вполне возможна. Мысли женщины были из-за самой её природы более эмоциональными и практичными.
Теодор ждал его на своем месте, с книгой в руках, но Энтони утратил всякий интерес к зеленой змее. Утро уже подходило к концу, а акт так и не был закончен. Погруженный в свои мысли, он постарался продолжить сюжет… Через несколько минут нервного постукивания пальцами по столу, он обнаружил, что всякое настроение у него пропало, и решил закончить работу над этой сценой уже в Круме. Он бросил взгляд на своего кузена. Тот все еще ухмылялся, прищуриваясь – безусловно, из-за телефонного звонка. Внезапная неприязнь побудила Энтони немного закрутить гайки, в надежде вызвать у юноши окончательный отказ от избранного пути. Похоже, звонок Джослин затронул его сильнее, чем он полагал.
— Не интересует ли вас поездка в Кардифф на эти выходные? – спросил писатель.
Теодор моргнул и молча уставился на него.
— Если нет, то вы могли бы поехать со мной в Крум[7]. Я не успею закончить сегодня.
[7] «Кривой», «сутулый».
Собеседник покраснел.
— Я полагал, что всё уже решено…
— Так и было; но, если вы хотите остаться со мной, вы должны уяснить, что ваша работа совершенно не похожа на рутину клерка в Сити, с четким графиком и установленными выходными. Решайте сами. Я не хочу навязываться. Если вы готовы уйти, я не обижусь, но решение будет окончательным.
Энтони не мог знать о том, что его кузен замышлял провести время в городе до четверга следующей недели. Он хотел провести время с некоторыми девицами, и запланировал двойной обман. Пока Тони считал, что юноша дома, его отец должен был полагать, что он на работе, и никто из них ничего бы не узнал, если только не произойдет какого-нибудь неприятного эксцесса. Резкое вмешательство в его прекрасный план в одиннадцать часов пополудни стало для него весьма неприятным сюрпризом. Однако, он не собирался упускать новые возможности. Девиц подождут; сама перспектива того, чтобы объявить отцу о том, что он был уволен, вызвала у него неприятные мурашки по всей спине. Прежде чем писатель закончил свою речь, юноша определился.
— Я с радостью отправлюсь с вами, конечно же, если вы действительно нуждаетесь во мне. Но дело не в том. Я просто удивился… то есть, вы даже не намекнули…
Энтони с разочарованием признал провал своей затеи. Он опрометчиво предложил совместную поездку и уже не мог отказаться, не потеряв лица. Теодор вряд ли окажется сильной помехой, и, возможно, действительно, может оказаться полезным. Сестры будут рады. Так как дальнейшие провокации выглядели неуместными, и так как Теодор показал свою учтивость, он оставил строгий тон.
— Вы освободитесь не позже вторника, и имеете право взять выходной в другие дни, если захотите. Полагаю, вам стоит позвонить домой. Не беспокойтесь об официальном приглашении – в доме достаточно комнат. Прежде чем вернуться с обеда, загляните в свое логово, возьмите всё необходимое. После этого буду ждать вас здесь не позднее трех часов. Справитесь?
Не имея другого выбора, Теодор согласился, хотя и пообещал себе, что ещё припомнит такое обращение с собой. Если его задержат только до вторника, то в его распоряжении будет целых сорок восемь часов до выходных, а значит, всего четыре свободных дня, и, по правде, его скудных средств едва ли хватило бы на более длительное время. Теперь же он рассчитывал на настоящий кутеж. Он никогда не бывал в Круме. Возможно, там есть чем заняться.
Юноша глянул на часы. Почти полдень, и Тони, похоже, собирался продолжить работу.
— Могу я тогда покинуть вас сейчас? – спросил Теодор. – Вы будете читать книгу или ее убрать на место?
— Откройте её на Бытии, мой дорогой, и прочитайте вслух часть после творения. Вы узнаете столько нового.
Пока Теодор продирался через незнакомые страницы, чему вовсе не помогало его поверхностное знакомство с содержанием, дверь в комнату тихо приоткрылась на несколько дюймов, и в проеме показалась голова в ужасной американской шляпе. Энтони, стоявший спиной к визитеру, повернулся в кресле и узнал Джима Литама[8], своего лучшего друга и брата той девушки, о которой, что довольно странно, он в это мгновение размышлял. В попытке освободиться от гнетущего образа навязчивой и чуждой ему португалки, он начал с горечью сравнивать ее с Грейс, светлой, благоуханной, англосаксонской до кончиков пальцев девушкой, которую он, весьма вероятно, вскоре снова увидит. Она тоже жила на Мелфит-стрит, вместе с мачехой и сводной сестрой, их дом соседствовал с Крумом. Поначалу Энтони решил, что Джим, зная о его предстоящем путешествии, пришел, чтобы передать некое сообщение. Он поприветствовал его взмахом руки и пригласил войти.
[8] Фамилия происходит от архаичной формы слова «склон».
Джим Литам, на несколько лет младше Керра, поражал всех своих знакомых поведением настоящего джентльмена. Он и вправду был таким. Дело не в том, что он не нарушал общественный порядок. Его манеры были поистине кошмарными, но он каким-то образом умудрялся показывать их в самом выгодном свете. Высотой в шесть футов и такой же высокий как Энтони, он обладал светлой и нервной мужской красотой. Томный и гармоничный в своих движениях, очаровательный в беседе, он был настолько убежден во вселенском содружестве приличного общества, что с безмятежной лёгкостью обращался даже к незнакомцам, для которых он выглядел настоящей диковиной. Он вальяжно садился на стул или кресло, украшая любимые ковры хозяев слоем пепла от сигарет, легко и непринужденно извлеченных из чужих портсигаров, а обычная убогость и неопрятность изначально добротных костюмов заставила бы дам вскинуть брови, если бы виновником был любой другой мужчина. Дерзости так невинно и непритязательно изливались из его рта, что оставалось только удивляться. Женщины, чье присутствие еще десять минут назад он не замечал, внезапно расцветали от его приятных замечаний по поводу любой интеллектуальной темы, которая вызывала его интерес. При этом его галантный сочувственный тон как бы намекал на то, что они в равной степени осведомлены в предмете разговора. В тоже время он умудрялся периодически задавать самые неловкие вопросы с наивностью ребенка, отчего складывалось впечатление, что любые интимные подробности через мгновение навсегда исчезнут из его воспоминаний и потому он редко встречал отказы.
Его отец, профессор Оксфорда, умер во время войны. Доля Джима в инвестированном капитале приносила ему около шести сотен в год. Этого было достаточно, чтобы большую часть своего времени он проводил в поездках по всему миру, пробуя различные виды загородной деятельности, от выращивания фруктов в Калифорнии до посадки растений на Борнео. Он неплохо разбирался в литературе и наконец, осел в Лондоне, где развлекался тем, что писал стильные критические статьи о французской поэзии в различные издания. Он с достоинством отслужил в чине лейтенанта во время британской кампании в Восточной Африке. Энтони давно был знаком с ним благодаря соседству на Мелфит-стрит, но, так как оба жили в городе, их дружба после возвращения Джима стала более личной. Джим обладал довольно высоким и нервным голосом, худощавым, загоревшим и романтичным лицом, с внимательными и серьезными серыми глазами. Он коротко стриг свои русые волосы, в которых уже проглядывала седина. В силу привычки, Джим сохранял довольно длинные усы.
— Что привело тебя под крышу в такой прекрасный день? – с улыбкой спросил Энтони, пока визитер искал стул.
— О, я просто шел мимо.
Он кивнул Теодору, который, ответив таким же простым приветствием, воспользовался возможностью встать и уйти из комнаты. Джим уселся на освободившийся стул.
— Юный проныра! До сих пор с тобой?
— Не могу от него избавиться.
— Из университета?
— Из технического колледжа – но его сердце осталось девственно чистым, и он в свое время начнет свой самостоятельный путь. Я беру его собой в Крум.
— Будешь там работать?
— Да.
— Как ты можешь напрямую ловить слова от Святого Духа, для меня по-прежнему остаётся загадкой.
Энтони продолжал улыбаться.
— Так что же? Я не смогу пообедать с тобой.
— Я и не приглашал тебя, просто заглянул. – Он странно надул щеку, разглядывая одну из картин на стене.
— Может, я могу что-нибудь передать от тебя? – поинтересовался Энтони.
Джим удивленно посмотрел на него, но лицо друга оставалось безмятежным.
— Для кого?
— Для твоих родственников, полагаю.
— А!… О, нет, спасибо!.. Я угощусь?
Он сам взял сигарету из открытой пачки и зажег спичку.
В тот же самый момент его глаза остановились на змее.
— Что это за вещица?
— Семейное наследство, только что принесли.
— Какая древность! Невероятно… Нет, я здесь по другому делу, увольте. Я неправильно тебя понял. Суть в том, что я совершил нечто такое, о чем тебе следует узнать от меня лично, а не от кого-нибудь другого… Она из стекла?
— Не знаю. Но о чем ты вообще? Ты сделал предложение девушке?
— Именно так.
— Свадьба в мае?
— Естественно.
— Хайди.
— Да, Хайди.
Энтони осознавал новости в молчании. Он не был лично заинтересован в отношениях этих двоих, и все же такая партия несколько разочаровала его, хотя и была весьма ожидаемой. Он попытался убедить себя в том, что причина его реакции в том, что Джим сделан из другого теста, чем образцовый хороший муж – и, кроме всего прочего, едва ли тот человек, который может вызвать настоящую страсть у такой девушки как Хайди Кройленд, хотя очевидно, что она не могла выйти замуж за него из-за денег или имущества. Она была слеплена из другого тес- та. Энтони почувствовал некую тайну. Его сестры, наверняка, расскажут ему больше, когда он приедет, а пока что долг дружбы требовал от него крепкого рукопожатия.
— Она – благородное создание, Джим, и я искренне надеюсь, что тебе удастся сделать всё наилучшим образом!
Джим быстро глянул на него.
— Но я дурак?
— Ты попал в самый лучший магазин, мой мальчик, но я не вправе решать, насколько ты вообще подходишь для женитьбы. — В смысле?
— Я только хочу сказать, что твои привычки непременно вызовут раздражение у любой уважающей себя хозяйки. Однако, если ты готов и хочешь сбросить кожу…
— Но ведь это полная чушь, разве нет? Всем приходится идти на уступки в такой ситуации. Я больше думал о вопросе неравенства между нами.
— Какая у вас разница?
— Шесть лет. Конечно же, я покутил свое, а она нет.
— Многое зависит от твоего опыта. Если ты кутил с другими женщинами… Однако, я ничего не хочу об этом знать. Не рассказывай мне.
— Надеюсь, я всё же не дрянной человек.
— Прости, что я навёл тебя на эту мысль. Я ничего такого не имел в виду, Джим. Что ж, разница не существенная, даю тебе
свое благословение. Вы уже объявили о помолвке?
— Да – почему нет? Мистификация ничего нам не даст. Мы просто хотим пожениться, с минимальными церемониями… Вот так! Я сам приеду завтра. Встретимся у Филиппи.
Странная принужденность поздравлений Энтони озадачила и расстроила Джима, он все еще надеялся понять причину такой холодности. Он механически поднял витраж с змейкой и стал вертеть его в руках, чтобы лучше рассмотреть переливы цветов.
— Аккуратней! – Энтони поспешил его предупредить, но катастрофа уже случилась. Витраж внезапно выскользнул из пальцев Джима, избежал неловких усилий поймать его, стукнулся о край стола и приземлился на пол, где разбился на множество осколков.
Оба мужчины застыли в растерянности.
— Вот это да! Мне невероятно жаль!..
Энтони обошел стол, чтобы оценить последствия катастрофы. Не осталось ни одного кусочка больше монеты в шесть пенсов. Он подошел поближе и некоторое время просто смотрел. Не произошло ничего необычного.
— Хранилище было настоящим произведением искусства, но содержимое должно быть еще более ценным, – отметил он, пожал плечами и, наконец, рассмеялся.
— Ничего не поделаешь, Джим! Оставь. Я уберу потом, когда ты уйдешь.
— Наверное, дорогая вещь?
— Не с точки зрения аукциона Кристис. Не переживай. Просто любопытный сувенир из Крестового похода. Ты еще заплатишь ее полную цену – какая бы она ни была – когда увидишься с моими сестрами. Благородные дамы очень привязываются к подобным символам своего рода. Я – просто грубый и апатичный мужчина.
— Я заслужил кары небесной! Это же вправду бесценная вещь.
— Я так не думаю. Не буду спорить, но все же умерь свою печаль, приятель, ведь никакой плач не сможет сложить эти кусочки на прежнее место.
— Боже! Боже! – Джим продолжал что-то причитать, покачивая головой и не отрывая взгляда от разбросанных осколков. Он собрался уходить, и Энтони полностью уверился в том, что тот совершенно забудет об этом несчастье, как только спустится на улицу.
— Прости, что я не смогу выпить за твое благополучие и счастье, Джим! – бросил он ему вслед. – Я должен встретиться за обедом с Сэмюэлсом. Отметим на Мелфит-стрит.
— Она очень высокого о тебе мнения, чтобы ты знал! – заметил друг в своей дерзкой и сухой манере, обернувшись.
— Как и я о ней! – весело ответил Энтони.
Когда Джим ушел, писатель встал на колени и бережно выбрал из осколков змеи шесть или восемь больших кусков, положил их в качестве доказательства несчастья в конверт, запечатал его и положил в ящик, отправляющийся в Крум. Маленькие осколки он подмел и выбросил в корзину. Семечку, после долгих поисков, он обнаружил под своим столом, куда она закатилась во время уборки.
— Если есть хоть какой-то шанс, что она еще жива, как же любопытно будет вырастить это дерево.
Он взвесил ее в ладони.
— Посажу ее в Круме.
Завернув семечку в клочок бумаги, он положил ее в кармашек кошелька. Через минуту его блуждающий взгляд наткнулся на книгу, оставленную Теодором на столе. Он взял ее не спеша, открыл на Бытии и прочитал отрывок про изгнание из Эдема.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел.
И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания…
И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: где ты?
Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.
Энтони закрыл книгу и прилег.
Нашим ученым-сухарям еще только предстоит выяснить, какая же дикая философия царила в голове того человека, который придумал историю о Древе познания добра и зла, – размышлял он. – Бытие настолько же разрозненно, как «Илиада», и, безусловно, написано многими авторами; тем не менее, всё остальное в нём кажется детским и абсурдным, тогда как в этой истории чувствуется некое метафизическое величие. Смысл, серьезность, глубокая и агонизирующая мистерия стыда – как нагой человек пришёл к выводу, что часть его природы хороша и плоха, необходима и греховна, красива по природе, но всё же должна быть сокрыта от света дня? Убоялся, потому что наг! Эта единственная вспышка озарения среди всех ковчегов, создания мужчины и женщины, солнца, луны и звёзд, животных и растений, предполагаемого инцеста между потоками Адама и Евы, и всего остального цирка!.. А какие последствия!…
Каждый раз, когда он брал в руки Ветхий Завет, он одновременно чувствовал притяжение и неприязнь. Его бесконечные пустыни, кровавые хроники, фантастические восточные мотивы, ветвящиеся генеалогии упорных семитов, так похожих друг на друга, казались его современной натуре только отголосками ригидной морали, основанной на произвольном законе. Сверхъестественное содержание выглядело иначе. Мысль о том, что мир не целостен, что в нем изобилуют трещины, через которые проникает странный и торжественный свет Неведомого, лучше всего была отражена именно в Библии. Потому писание оставалось его любимым чтением в тот век, когда лучшие люди принимали христианскую этику, отказываясь от мистического переживания, лежавшего в ее основе.
Энтони мысленно отметил, что стоит побольше погрузиться в вопрос о Древе Познания – о его тайном смысле для посвященных, и о его последствиях для современных представлений и характеристик полов.
Он посмотрел на часы. Его встреча с Сэмюэлсом уже должна была начаться через час. Закрыв бумаги, он покинул комнату, чтобы подготовиться к обеду в тихом, но особенном ресторане, который этот выдающийся человек избрал для своих неформальных деловых бесед.