Герман Гессе
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
Один из крупнейших писателей и властителей дум ХХ столетия, Герман Гессе считал себя прежде всего поэтом и писал стихи с юности до последних месяцев жизни. Его поэтическое наследие насчитывает более 1200 стихотворений, значительная часть которых до сих пор не опубликована. По-русски лирика Гессе достойно представлена, пожалуй, только стихами из романа «Игра в бисер», переводившегося дважды (С. С. Аверинцевым и С. К. Аптом), и десятком отдельных блестящих переводов С. С. Аверинцева, В. Г. Куприянова, В. Б. Брайнина-Пассека. Новое двуязычное издание на языке оригинала и в переводах Олега Комкова отражает все этапы поэтического пути Гессе и включает в основном произведения, не печатавшиеся ранее на русском языке либо требующие множественных переводческих прочтений.
Стихи Гессе, подчёркнуто архаичные для его века, всегда были пронизаны поэтикой немецкого романтизма и оставались неподвластными многим веяниям современности. Это был его рано совершившийся выбор, о котором С. С. Аверинцев писал: «Его связь с романтикой не только лежит на поверхности, но неизменно исповедовалась им самим. Она сказывается в каждой интонации его лирики. <…> Он знал, что пришёл как наследник, как последний в роду и что его доблесть — не отвага зачинателя, а верность завершителя. <…> Гессе сам спорил со своим веком. Он наперёд знал всё, что будет сказано о его эпигонстве, о его просроченной романтике. Знал — и продолжал идти своим путём. Старомодный ритм его слова, заставляющий самое время как будто замедлять своё движение, — это позиция, занятая совершенно сознательно, отстаиваемая не без юмора, не без меланхолической насмешки над собой, но и не без вызова». Романтическая архаика, заставляющая вспомнить Эйхендорфа, Шамиссо, Новалиса, и была подлинным местожительством одного из самобытнейших поэтических голосов минувшего века. Неуклонно стремясь обрести заветную вневременность, достижимую лишь в редкие мгновения, поэт рано обрёк себя на существование в несвоевременности. Паломничество Гессе в Страну Востока, длившееся всю жизнь, в своём поэтическом измерении завершается по ту сторону «оппозиции» времени и вечности, мира сего и мира иного, как раз и навсегда обретённое собственное время.
Олег Комков
Герман Гессе: поэт и его время
Формула «поэт и его время» — расхожее клише. Однако я намерен прочитать его в смысле, едва ли не прямо противоположном привычному. Речи не пойдет об отношении поэта к его эпохе, о «контексте» его творчества, о влияниях, им испытанных. Если поставить вопрос о том, какое место в 20 веке занимает поэзия Гессе, ответ прозвучит драматично: никакого. У нее не было и не могло быть «места» в пространстве и времени эпохи. В своей поэзии более, чем в принесшей ему мировую известность прозе, Гессе был «не от мира сего». В поэтический ландшафт немецкоязычной поэзии минувшего столетия — образованный такими фигурами, как Райнер Мария Рильке, Георг Тракль, Готтфрид Бенн, Теодор Крамер, Пауль Целан, Элизабет Ланггессер, Ингеборг Бахман — лирика Гессе просто не вписывается, остается за его пределами, хотя бы в силу своей подчеркнутой архаичности: его стихи на протяжении всей жизни были пронизаны поэтикой немецкого романтизма и оставались неподвластными многим веяниям современности. Это был его рано совершившийся выбор, о котором прекрасно написал Сергей Сергеевич Аверинцев: «Его связь с романтикой не только лежит на поверхности, но неизменно исповедовалась им самим. Она сказывается в каждой интонации его лирики. <…> Он знал, что пришел как наследник, как последний в роду и что его доблесть — не отвага зачинателя, а верность завершителя. <…> Гессе сам спорил со своим веком. Он наперед знал все, что будет сказано о его эпигонстве, о его просроченной романтике. Знал — и продолжал идти своим путем. Старомодный ритм его слова, заставляющий самое время как будто замедлять свое движение, — это позиция, занятая совершенно сознательно, отстаиваемая не без юмора, не без меланхолической насмешки над собой, но и не без вызова.
Ich aber bin ein Dichter und zahl es mit mancher Entbehrung,
Manchem Opfer vielleicht, dafür hat Gott mich gestattet,
Nicht bloß in unseren Tagen zu leben, sondern der Zeit mich
Oft zu entschlagen und zeitlos zu atmen im Raume, einst galt das
Viel und wurde Entrückung genannt oder göttlicher Wahnsinn.
Heute gilt es nicht mehr, weil heute so kostbar die Zeit scheint,
Zeitverachtung aber ein Laster sei. “Introversion” heißt
Bei den Spezialisten der Zustand, von dem ich hier spreche,
Und bezeichnet das Tun eines Schwächlings, der sich den Pflichten
Seines Lebens entzieht und im Selbstgenuß seiner Träume
Sich verliert und verspielt und den kein Erwachsener ernst nimmt.
Nun, so werden von Menschen und Zeiten die Güter verschieden
Eingeschätzt, und es sei mit dem Seinen ein jeder zufrieden.
Цитируемые Аверинцевым стихи из написанной гекзаметром поэмы «Время в саду» (1936) приведем в поэтическом переводе Соломона Апта:
Я же поэт, и за это, быть может, многим-премногим
Жертвую, многим плачусь, но зато мне позволено Богом
Жить не только здесь и сейчас, а из тесного плена
Времени вырываться на волю. Когда-то ценилась
Эта способность, звалась отрешенностью, божьим безумьем.
Нынче она не в чести: ведь нынче дорого время,
Трата его — порок. «Интроверсией» специалисты
То состоянье зовут, о каком я сейчас повествую.
Свойственно мямле оно, недотепе, который усладу
Ищет в мечтаньях, от дела удрав. Человека такого
Взрослый не примет всерьез, никудышным сочтет и никчемным.
Что ж, и эпохи, и люди по-разному разные блага
Ценят, и каждый да будет доволен собственной долей.
Таким образом, дело не только в архаичной для 20 века «стилистике». Дело в интонации, тематизме, в самом духе поэзии. Выпадение из времени, «вневременность» — заветная тема Гессе. Неуклонно стремясь обрести эту вневременность, реально достижимую лишь в редкие мгновения, поэт рано обрек себя на существование в несвоевременности.
Слова «поэт и его время» взяты не случайно. “Der Dichter und seine Zeit” — название стихотворения Гессе, написанного в 1929 году и относящегося, как «Время в саду» и многие другие, к числу тех, в которых выразилось «творческое кредо» художника. Стихотворение совершенно недвусмысленно противопоставляет поэта и бездуховную современность. Но именно по этой причине «его время» в названии несет двойственный смысл, ибо противостояние времени «внешнему», времени-эпохе заставляет думать о собственном времени поэта, сущностно асинхронном окружающему, о его, Гессе, лирическом времени, о времени поэзии. Именно такое прочтение этих слов ведет к постановке вопроса о формах этой принципиальной асинхронии и об устройстве «внутреннего» времени лирики Гессе.
Очевидно, что подобная тема не может быть исчерпана даже в пространном тексте, поэтому я намерен лишь обозначить несколько возможных ее аспектов и направлений развития.
Прежде всего, прочтем упомянутое стихотворение — без каких-либо попыток что-то в него вчитывать и искать в его прозрачности несуществующие «скрытые смыслы». Двойственность времени скажет сама за себя.
Der Dichter und seine Zeit
Den ewigen Bildern treu, standhaft im Schauen
Stehst du zu Tat und Opferdienst bereit,
Doch fehlt in einer ehrfuhrchtlosen Zeit
Dir Amt und Kanzel, Würde und Vertrauen.
Dir muß genügen, auf verlorenem Posten,
Der Welt zum Spott, nur deines Rufs bewußt,
Auf Glanz verzichtend und auf Tageslust,
Zu hüten jene Schätze, die nicht rosten.
Der Spott der Märkte mag dich kaum gefährden,
Solang dir nur die heilige Stimme tönt;
Wenn sie in Zweifeln stirbt, stehst du verhöhnt
Vom eigenen Herzen als ein Narr auf Erden.
Doch ist es besser, künftiger Vollendung
Leidvoll zu dienen, Opfer ohne Tat,
Als groß und König werden durch Verrat
Am Sinne deines Leids: an deiner Sendung.
Поэт и его время
К священному служенью призван снова,
Ты стойко терпишь праздной жизни бег,
Но не даёт безблагодатный век
Тебе ни риз, ни кафедры, ни слова.
Будь счастлив тем, что, на потеху миру,
Одним лишь зовом движим сквозь тщету,
Презрев страстей и славы пустоту,
Ты бережёшь свой клад нетленный — лиру.
Пусть брань тебя не тронет площадная,
Пока звучит в тебе священный глас;
Чуть смолкнет он в сомненьях — станешь враз
Безумцем жалким, изгнанным из рая.
Достойней жертву приносить в страданьи,
Отвергнув мира суетный порыв,
Чем стать царём, изменой осквернив
Мучений высший смысл — твоё призванье.
Узнаваемое и очевидное — классическая тема «поэта и толпы» — здесь не требует специального комментария. Обратим внимание на то, что можно было бы назвать «фигуральной структурой» текста.
Стояние — образ времени-вертикали, рассекающей текучее время профанной повседневности, времени, переживаемого как актуализация вечности. В нем осуществляются служение, жертвоприношение, хранение поэтического дара — формы не экстенсивного, но интенсивного развертывания времени.
Выход в профанное — изгнание из собственного сердца (согласно немецкому тексту), становление «безумцем на этой земле», ибо внутреннее время — время сердца, время-средоточие («райское время» в переводе), время, собирающее то, что распыляется в повседневности, время как точка, центр, середина.
Это не совсем то же самое, что в пушкинском «Пока не требует поэта…» — здесь то, что у Пушкина не артикулировано, хотя, конечно, погруженность в заботы суетного света — способ причастности вульгарному времени, не уничтожающий времени внутреннего. Парадоксальное «недвижимое» время почти визуализируется как перпендикулярное времени-потоку. Первая из опознаваемых нами и важнейшая для поэзии Гессе, конститутивная фигура времени — крест.
По контрасту вспоминается другое, раннее стихотворение Гессе «Как та волна…» (1901), где в последней строфе — образ движения жизни сквозь время:
Wie eine Welle, die vom Schaum gekränzt
Aus blauer Flut sich voll Verlangen reckt
Und müd und schön im großen Meer verglänzt —
Wie eine Wolke, die im leisen Wind
Hinsegelnd aller Pilger Sehnsucht weckt
Und blaß und silbern in den Tag verrinnt —
Und wie ein Lied am heißen Straßenrand
Fremdtönig klingt mit wunderlichem Reim
Und dir das Herz entführt weit über Land —
So weht mein Leben flüchtig durch die Zeit,
Ist bald vertönt und mündet doch geheim
Ins Reich der Sehnsucht und der Ewigkeit.
Как та волна, что пенною красой
Блестит, тоски неистовой полна,
И томно гаснет в бездне голубой;
Как облако, что, в дальний путь маня,
Мечты скитальца будит ото сна
И бледной дымкой тает в свете дня;
И как напев, что вдруг пленяет слух
Диковинных созвучий волшебством
И к небесам влечёт усталый дух, —
Так жизнь моя сквозь время бег струит,
Чтоб, отшумев, истечь за окоём,
В желанный край, что вечность мне сулит.
Движение ли это в направлении, противоположном течению «внешнего» времени, или движение в особом измерении внутри этого течения? Или это та же вертикаль? Сравнение с волной, облаком, песней — образы экстенсивные, горизонтальные; однако эта экстенсивность не причастна вульгарному времени-потоку и может быть осмыслена как вобранная в себя интенсивностью «лирической жизни», которая тайно истекает в «царство томления и вечности», когда сворачивается в свою исходную точку на вертикальной оси актуализированной вечности. Жизнь, текущая сквозь время внешнее, — упавшая вертикаль незыблемого времени. Вот еще один признак внутреннего времени — его неизбежная падшесть, в которой оно раскрывается как интенсивность, обеспеченная вертикалью. Тогда его горизонтальное истечение, как, скажем, растворение в смерти — есть возвращение к себе и в себя, в свое собственное изначальное стояние, в единственность своей исходной точки развертывания-свертывания. Вторая фигура времени — вертикаль, «на время», «до времени» ставшая горизонталью.
В двадцатилетнем возрасте Гессе написал стихотворение под названием «Слишком поздно» (1897):
Altmodisch steht mit schmächtigen Pilastern
Wie sonst das Schloß. Auf violetten Astern
Irrt noch ein später Falter her und hin
Mit krankem Flügelschlagen,
Und welke Beete sagen,
Daß ich zu spät gekommen bin.
Und am Balkon in seidenen Gewändern,
Mit stolzen Augen in vertrübten Rändern,
Steht trüb und stolz die blasse Königin,
Und will die Hand erheben, —
Und kann mir nicht vergeben,
Daß ich zu spät gekommen bin.
Старинный замок. Хрупкие пилястры.
В тиши грустят сиреневые астры.
Лишь мотылёк тревожит спящих пчёл
Болезненным метаньем,
И шепчет увяданье,
Что слишком поздно я пришёл.
А на балконе, в шёлковых одеждах,
Тоскует о несбывшихся надеждах
Княгиня, гордо глядя в сонный дол, —
Печаль ей сердце гложет:
Она простить не может,
Что слишком поздно я пришёл.
Нереалистический пейзаж условного средневековья, обозначенный несколькими мазками — символ «века сего». Можно ли сказать, что Гессе «переносится» в средневековье, отождествляет себя с ним и сожалеет о своем позднем, т. е. несвоевременном пришествии? Это было бы некоторым упрощением. Асинхрония внутреннего и внешнего не означает существования в разных эпохах. Здесь один акцент — опоздание. Поэт асинхронен любой эпохе и в 20 лет чувствует (предчувствует?) эту асинхронию очень остро. Вспоминается тема Владимира Вениаминовича Бибихина — «опоздание к событию мира»: мир всегда уже совершился, случился, до того как человек успел это заметить и понять, мы всегда, изначально, уже опоздали к событию мира, раньше которого нам ничего не дано. Это лишь сходство, но можно говорить о глубинном подобии: внутреннее время Гессе — это еще и извечное опоздание. Опоздание не имеет хронометрического, количественного смысла — здесь качественный смысл. Когда мы опаздываем на встречу, мероприятие, мы имеем дело вовсе не с хронометрическим временем. Это опыт времени, захватывающий человека целиком, похищающий — а значит и способный вос-хитить его — из хронометрической экстенсивности жизни.
Тогда необходимо подчеркнуть: позднее не антитеза раннему, оно самодостаточно, это форма чистой асинхронии, как и раннее. Опоздание — странная и таинственная фигура времени. У Гессе неоднократно позднее время воспевается как прекрасное преддверие конца (времени века сего), но это лишь частный мотив: время в определенном смысле всегда позднее (услышано в 1897 году), а значит, изначально включило в себя потенцию завершенности, потенцию смерти. Тогда смерть несет с собой не какое-то «освобождение» или «выход», а предельное осуществление подлинного времени жизни.
Наконец, еще одна фигура внутреннего времени — ночь. Вслушаемся в один из проникновеннейших ночных пейзажей, созданный Гессе в стихотворении «Венеция» (1902):
In mildem Takt ein leiser Tropfenfall,
Ein klirrend schwaches Tönen im Kanal,
Sonst nichts — sonst keiner Gondel rascher Kiel,
Kein Schritt, kein Wort, kein nächtlich Lautenspiel,
Kein Ruf, kein fernster Laut, kein Vogelschrei!
Mit ist in meinem kühlen Bett, ich sei
Fern, märchenfern an einer Insel Strand
Allein und abgetrennt von jedem Land,
Das Menschen trägt und Menschenkaute kennt.
Und Dunkelheit! Nicht Stern, nicht Mondlicht trennt
Der Dächer Umriß in der schwarzen Welt,
Die vor den Fenstern stumme Wache hält.
Wo bin ich doch? Vielleicht in einem Wald,
Wo jedes Blattes Fall im Moos verhallt.
Vielleicht gebannt in einem Märchenschloß,
Wo ehmals Leben, Licht und Jugend sproß
Und nun um Schläfer ohne Lust noch Leid
Hinflutet Dunkel — Sage — Ewigkeit.
Vielleicht in eines Grabes engem Schacht,
Umhegt von Einsamkeit — Vergessen — Nacht.
Aus jener Welt, die ich vordem gekannt,
Wie kam ich doch in dieses stumme Land,
Das so geheimnisvoll und nachtbeschwert
Sich dehnt und jedes kleinsten Tons entbehrt?
Ich weiß nichts mehr davon. Allein ich weiß:
Nicht lang, so wird ein schmales Pförtlein gehn
Und eine schöne Frau verschämt und heiß
Im regenschweren Mantel bei mir stehn
Und wird mich küssen … Mit verschlafnem Ton
Knarrt eine Tür. Prinzessin, kommst du schon?
Чуть слышно сыплет лёгкая капель,
Случайный всплеск, прерывистая трель —
И вновь молчит канал: ни голосов,
Ни звуков лютни, ни ночных шагов,
Ни шелеста гондол, ни пенья птиц!
На хладном ложе распростёршись ниц,
Я словно в дивной, сказочной дали,
На острове, отрезан от земли,
Что человечьим склокам отдана.
И всюду мрак! Ни звёзды, ни луна
Не высветлят изломов чёрных крыш
В бессонном мире, погружённом в тишь.
Но где же я? Лежу ль в лесу глухом,
Где молкнет павший лист, объятый мхом?
Иль в замке околдованном застыл,
Где молодых забав иссякнул пыл
И в древних залах реют меж колонн
Бесстрастно тьма — преданье — вечный сон?
Иль, вживе погребён в сырую твердь,
Пью одиночество — забвенье — смерть?
Как, близкий мир отринув невзначай,
Спустился я в безмолвный этот край,
Где протянулся в пустоте ночной
Таинственный и тягостный покой?
Не знаю. Только жду, что в тишине
Вдруг отворится узенькая дверь
И дева робко-страстная ко мне
Войдёт из мглы — дождя и ночи дщерь —
И поцелует … Вот из темноты
Донёсся скрип. Принцесса, это ты?
Мистика ночи, «Гимны к ночи» Новалиса как один из ее романтических истоков — традиционное направление, в котором могут двигаться интерпретирующая мысль и воображение читателя. Однако внутри этой традиции, в качестве ее тайного измерения, ночь — воплощение внутреннего времени par excellence. У Гессе ночь всегда осязаема, вещественна, всегда переживается как время. Вещественность ночи — это не вещественность обступающих поэта вещей, не метафорическая вещественность сгустившегося мрака — это вещественность души. В ночи душа узнает себя. Скрывая мир, похищая из него (выпадение из времени), ночь открывает поэту само вещество его души. Фигура времени как вещества души означает прежде всего, что оно имеет толщу, плотность, текстуру. Эта текстура слоиста. Два ряда, выявляющих слоистость: «тьма — преданье — вечный сон» и «одиночество — забвенье — смерть». Погружение сквозь слои — как всегда у Гессе, недвижимого, «застывшего» времени — к некому основанию, к средоточию душевной жизни, к середине земли: там вечность и смерть, они проступают через преданье — в подлиннике «сказание», Sage (вещество души вещает) — и забвенье (Vergessen) — отпускание, ослабление хватки; вечность и смерть являются как самое подлинное, самое собственное, что есть у души, ее последняя глубина. Время ночи в «Венеции» предстает словно в геологическом разрезе. И все это застывшее дление (снова парадокс-«концепт») толщи внутреннего времени-ночи — еще и ожидание чуда, как явствует из финала стихотворения.
Мистика ночи есть ее затворенность и молчаливое вещание: не забудем, что все «мистическое» коренится в греческом μύω — «закрывать, замыкать», образовывая внутреннее пространство. Это и есть в собственном смысле мистика времени, его святая святых, «тайная тайных», священное самосокрытие.
Гессе написал около десятка стихотворений с названием «Ночь». Интереснейшее развитие, которое тема времени-ночи получает в лирике Гессе, можно увидеть на примере одного из таких стихотворений:
Nacht (1907)
Ich habe meine Kerze ausgelöscht;
Zum offenen Fenster strömt die Nacht herein,
Umarmt mich sanft und läßt mich ihren Freund
Und ihren Bruder sein.
Wir beide sind am selben Heimweh krank;
Wir senden ahnungsvolle Träume aus
Und reden flüsternd von der alten Zeit
In unsres Vaters Haus.
Ночь (1907)
Я погасил оплывшую свечу;
Струится ночь в открытое окно,
Меня обнимет — я ей друг и брат,
Мы с нею заодно.
Одной томимся с нею мы тоской;
Пророческие сны мы миру шлём
И шепчемся о древних временах
В Отечестве родном.
Перед нами еще одно специфическое свойство времени: оно древнее. Ночь и душа были единым целым в исконном Отечестве. В отчетливо проступающей здесь неоплатонической парадигме раскрывается то, что эта «древность» или, лучше сказать, это дрéвнее времени всегда актуализировано в ночи. Синтаксическая амфиболия (которую я постарался сохранить в переводе) выразительно подчеркивает предельную, изначальную, предвечную несвоевременность или вневременность подлинного времени: «древнее время в Отчем доме» — было тогда или длится сейчас? И то, и другое.
Таковы лишь некоторые измерения темы, которые я счел возможным наметить. В заключение процитирую позднее стихотворение Гессе, в котором видно, что наиболее близким и емким образом внутреннего времени жизни для поэта с годами, видимо, стал все-таки образ буддийский — его паломничество в Страну Востока, длившееся всю жизнь, в своем поэтическом измерении завершается по ту сторону «оппозиции» времени и вечности, мира сего и мира иного, как раз и навсегда обретенное собственное время:
Uralte Buddha-Figur in einer japanischen Waldschlucht verwitternd
Gesänftigt und gemagert, vieler Regen
Und vieler Fröste Opfer, grün von Moosen
Gehn deine milden Wangen, deine großen
Gesenkten Lider still dem Ziel entgegen,
Dem willigen Zerfalle, dem Entwerden
Im All, im ungestaltet Grenzenlosen.
Noch kündet die zerrinnende Gebärde
Vom Adel deiner königlichen Sendung
Und sucht doch schon in Feuchte, Schlamm und Erde,
Der Formen ledig, ihres Sinns Vollendung,
Wird morgen Wurzel sein und Laubes Säuseln,
Wird Wasser sein, zu spiegeln Himmels Reinheit,
Wird sich zu Efeu, Algen, Farnen kräuseln, —
Bild allen Wandels in der ewigen Einheit.
Древняя статуя Будды в японском лесистом ущелье
В смиреньи жертвенном снося метели,
Морозы и дожди, поросший мхами,
Твой сонный лик с поблекшими щеками
Безмолвно обращён навстречу цели —
Желанному распаду, растворенью
В нирване, в беспредельном древнем храме.
Ещё венчает царственною тенью
Тебя воспоминанье об отчизне,
Но внемлешь ты земле, скудели, тленью,
В пустотах форм ища истоки жизни;
Ты станешь корнем, шумом пышной кроны,
Водой, что явит неба бесконечность,
Морской травой, плющом, увившим склоны, —
Текучий образ, воплотивший вечность.
14.12.1958
В этом «текучем» образе, застывшем как воплощение вечности, с этим финальным аккордом симфония внутреннего времени Гессе возвращается к своей тонике.