Сборник статей
ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ
*При использовании смартфона, рекомендуем располагать его горизонтально
В книге представлены материалы одной из ежегодных конференций интеллектуального дискуссионного клуба «Эранос», состоявшейся в 1934 году. Доклады, прочитанные крупнейшими специалистами в области религиоведения, психологии, философии, богословия, востоковедения и культурологии, посвящены исследованию роли символа в контексте духовного развития человека в традициях Востока и Запада. В названии данного сборника (содержащем отсылку к «Западно-восточному дивану» И. В. Гёте) отражено стремление участников клуба «Эранос» рассматривать вышеозначенную проблематику с точки зрения глубокого родства символики, представленной в религиях, науке и искусстве Европы и Востока. Особое внимание уделяется ключевому значению символа в духовных практиках индуизма, буддизма, даосизма и христианства.
Эрвин Руссель
Дракон и кобылица: образы мифического мира Древнего Китая
I. Введение
Основные культурные и религиозные идеи пришли к китайцам в глубокой древности и уже тогда имели огромную предысторию. Как в случае Древнего Египта, так и вообще на ранних ступенях развития человечества, боги здесь имели животный облик, а животные могли быть людьми и богами. Божественные сущности и духи, и даже некоторые герои и легендарные предки почти без исключения были представлены в образах зверей. Культ животных, зачастую смешанный с чертами тотемизма, придает этой культуре первозданную выразительную мощь, которая во многом напоминает нам о Египте и которой так не хватает классическим эллинам. В их случае одухотворенность преобразила и смягчила первобытный аспект.
«Бог неба» (Тянь) или «Верховный владыка» (Шан-Ди) далеки от человека, но боги в образе животных стояли у истоков родственного им человечества. И по сей день в каждом из нас, во снах, в видениях, в словесных образах живут зооморфные боги как вековечное метафизическое наследие. Они представляют фундаментальное вселенское начало – во всех его благих и темных проявлениях. Лишь когда человеческий разум лишил животный мир божественного статуса, он перестал казаться чем-то величественным, полным тайной мудрости и внушать благоговение, и начал восприниматься как нечто низшее, дурное и неразумное. С тех пор животные молча и более, чем когда-либо, страдают от человека, и всякая тварь вздыхает о спасении.
Но в древние времена, когда боги были животными, а животные – людьми и богами, вся культура тяготела к величественным животным образам, воплощавшим собой глубинные, высшие и низшие аспекты мироздания и человеческого духа; эти образы были запечатлены в созвездиях на небе, стаями или в одиночку обитали в лесах, горах и степях, являя собой божественное благословение или, наоборот, нечто призрачное и жуткое, и ассоциировались с густым запахом сырой земли, тонкими испарениями, поднимающимися от родников и ручьев, и изменчивыми облачными химерами озер и морей.
Человек находился непосредственно в центре этого животного космоса, – ведь животное начало так близко и в то же время так чуждо ему. Во все поворотные моменты его судьбы голоса божественных зверей говорили с ним, звуча с присущей им первобытной выразительной мощью. На основе таких религий появились монументальные культуры Китая, Древней Америки, Египта и пр.
Позднее, когда животные утратили божественный статус, а мир предстал одухотворенным и очеловеченным, – звери стали теперь лишь спутниками, посланниками и атрибутами божеств, – тяга к «чудовищному», то есть к чему-то чрезмерному и притом пластически завершенному, к животной красоте и первобытному знанию была подавлена и погружена во тьму забвения. Однако ночами в наших снах вновь воскресают образы священных животных.
Представления древних китайцев об этом первозданном мире дошли до нас лишь в разрозненных фрагментах. Но сила и ясность китайского духа заключается как раз в сохранении живой исторической связи между эпохой зооморфных божеств и позднейшей мудростью, как в масштабе истории культуры, так и отдельного человека. Китайцы никогда не теряли изначального знания о движущих силах истории.
Среди всего множества образов, таких как медведи, тигры, олени, лисы, лошади, коровы, овцы, свиньи, совы, цикады, рыбы, черепахи, змеи и многочисленные фантастические существа, мы обратим свой взгляд на дракона и кобылицу, – двух благородных священных животных, находящихся в особой связи с двумя первыми символами «Книги Перемен», а именно с «Цянь» («небесным») и «Кунь» («земным»).
I. Дракон
«Книга Перемен» начинается с гексаграммы «Цянь», символа божественной небесной активности. Она состоит из шести расположенных друг над другом непрерывных линий («сильных черт» или «девяток»). Основной текст книги начинается следующим образом: «Творчество. В изначальном развитии благоприятствует стойкость». В начале сильная черта: «Нырнувший дракон. Не действуй». Сильная черта на втором месте: «Появившийся дракон находится на поле. Благоприятная встреча с великим человеком!». Сильная черта на третьем месте: «Благородный человек до конца дня непрерывно созидает. Вечером он бдителен. Опасность. Но хулы не будет». Сильная черта на четвертом месте: «Точно прыжок в бездне. Хулы не будет». Сильная черта на пятом месте: «Летящий дракон находится в небе. Благоприятна встреча с великим человеком». Наверху сильная черта: «Возгордившийся дракон. Будет раскаяние». Использование девяток: «При действии сильных черт смотри, чтобы все драконы не главенствовали. Тогда будет счастье».
Дальнейший комментарий гласит: «Ясно зная конец и начало, и то, как шесть мест (последовательность линий) связаны во времени, человек поднимает на небеса в упряжке на шести драконах!».
Не погружаясь здесь в премудрости толкования этого впечатляющего и проверенного временем текста, мы хотели бы лишь отметить, что символ «Небесной силы» во всех своих чертах, за исключением третьей, иллюстрируется образом дракона и его деятельностью. Таким образом, дракон воплощает свойства небесного начала, «Цянь». Соответствующий иероглиф означает солнечное тепло, согревающее землю и вызывающее ее испарения. Это воздействие небесного света оказывает благотворное, живительное влияние, но может быть в тоже время иссушающим и разрушительным. Это двойственный характер могущества также свойственен дракону. Он одновременно «самый совершенный из трехсот шестидесяти чешуйчатых зверей», самое благородное из фантастических существ вообще, и, с другой стороны, самое ужасное из чудовищ. Драконы посредством своей оплодотворяющей силы вызывают мощные летние грозы, и притом приводят стихии в разрушительное движение. Зимой дракон покоится под землей, «занырнув» в водные глубины (нижняя черта), – так и грозы не случаются зимой. Весной он в своем благородном порыве взмывает ввысь и летит на небо (пятая черта), дабы ниспосылать оттуда в теплое время года дождевые облака и грозы. Осенью он возвращается вниз, в глубины. Начинает преобладать «Инь», некогда «возгордившийся» дракон «раскаивается» (шестая черта). Таким образом, в этом образе находит свое выражение священный круговорот годичного цикла с его сменяющими друг друга противоположностями.
Особенно яркое представление о драконе как о повелителе гроз содержится в одном источнике, восходящем, очевидно, к доисторическим временам. В тринадцатой главе «Шань хай цзин» («Книги гор и морей») обителью дракона, бога грома, считается «Громовой омут» («Ле цзе»). Это заболоченное озеро к югу от нынешнего течения Хуанхэ в провинции Шаньдун. Цай Чень цитирует «Книгу гор и морей»: «В этом болотистом озере обитает бог грома; у него тело дракона и лицо человека; когда он бьет себя по животу, раздается гром». Однако в «Хуайнань-цзы» (гл. IV) вместо слова «гром» используется слово «хи» («светиться, сверкать»; «радоваться, смеяться»): «Он бьет себя по животу и лучезарно смеется»). Удар по животу – это китайский жест, выражающий первозданную радость жизни. Поэтому в девятой книге «Чжуан-цзы» о золотом веке сообщается следующее: «Во времена царствования рода Хэсюй люди, живя в своих домах, не знали, чем они занимаются, а выехав в путешествие, не знали, куда направляются. Набивали себе рот – и радовались жизни. Хлопали себя по животу – и гуляли в свое удовольствие. Таковы были их природные наклонности. А потом пришли «прославленные мудрецы», и они сгибались и кланялись по правилам ритуалов и музыки, желая установить правильные формы всех вещей, и заставляли всех тянуться за человечностью и долгом, чтобы вселить в людские сердца покой. Вот тогда люди принялись ходить на цыпочках перед «знающими мужами» и стали соперничать за выгоду для себя, и невозможно было положить этому конец. Таково зло от «прославленных мудрецов»».
Дракон, так же, как и люди благословенных древних времен, радовался и похлопывал себя по животу. Теперь давайте на мгновение остановимся и представим себе этот поистине великолепный образ древнекитайской фантазии! Чудовище поднимает из болота свое огромное зеленовато-голубое тело и встает во весь рост, охваченный предвечным восторгом бытия, так что белое брюхо сверкает на солнце. В своем первобытном блаженстве он гулко хлопает себя по животу, и этот звук отдается где-то вдали раскатами грома. Он разражается громким и ужасающим драконьим хохотом, и молнии извергаются из его пасти. Штормовой ветер хлещет по поросшему камышом заболоченному озеру, а струи дождя будто гребни полосами бороздят воду. Дождь приносит с собой плодородие и благодать, но также и наводнение; молния может нести разрушение и смерть. В этом гордом звере добро и зло еще совершенно не разделены. Зооморфный бог все еще находится по ту сторону добра и зла; его главное свойство – величие как таковое.
Этот восторг, который проявляет дракон, желая выразить свою оплодотворяющую и разрушающую силу, свидетельствует о масштабе духовной мощи, присущей древнекитайским животным божествам. В более поздние времена такие образы стали неприемлемы, и на гробницах знатных семей эпохи Хань драконы изображаются как существа на гораздо более низких ступенях иерархии. Бог грома появляется в человеческом облике, одетый как император, сидя на своей боевой колеснице, которую везут по небесам его приспешники. Он бьет в барабаны и тем самым вызывает гром. У него в подчиненных бог ветра, богиня дождя и духи молний – все в человеческом обличье, только радуга изображается как два дракона, которых связывает хвостами один из духов молний. Это союз Инь и Ян. Здесь бог-громовержец больше не предстает в виде дракона, но образы этих мифических животных, парящих среди облаков, появляются на стенах гробниц, наряду с фантастическими птицами, грифонами и другими воображаемыми зверями.
Связь драконов с культом «Верховного владыки» (Шан-ди) или «Бога неба» (Тянь), имеющих совершенно иное происхождение, никогда не была настолько тесной, чтобы не прослеживалось четкое различие между высшими божествами и этими животными. Высокие нравственные качества, приписываемые, например, в «Книге песен» Верховному владыке, являются свидетельством более позднего мифологического слоя, в то время как в народных верованиях сохранилось почитание зооморфных божеств и духов, обладающих силой по ту сторону добра и зла.
Старейшая китайская династия Ся вела свой род от драконов; один из их императоров, согласно преданию, употреблял мясо своего тотемного животного для укрепления магических сил, а одна из ветвей императорского семейства обладала привилегией разведения драконов. Позднее, начиная с эпохи Хань, дракон стал символом суверенитета «Сына неба» и таковым оставался.
Китайцы, преданные наследию древней мудрости жизни, никогда не забывали об ужасной стороне всего по-настоящему великого. В сказках и легендах огромное чудовище древности вновь и вновь возникает в сознании людей. Так, например, в истории о драконоподобном «духе Лошадиной горы» говорится следующее.
Один крестьянин задержался допоздна на рынке и возвращался домой слегка выпивший. Подъезжая к скалистым склонам Лошадиной горы, он вдруг увидел, что у ручья сидит чудовище и пьет воду. У чудовища была огромная синяя морда, а глаза торча ли из головы как у краба. Его пасть зияла от уха до уха и выглядела как чан полный крови, а внутри плотными рядами стояли клыки длиной в два-три пальца. Крестьянин испугался, но чудовище его не заметило. Он воспользовался этим и поспешил на своем муле обогнуть жуткий склон.
Когда он завернул за угол, он услышал, как его окликает знакомый детский голос соседского сына. Крестьянин ответил, что видел поблизости чудовище, и тогда мальчик попросил его подвезти. Крестьянин взял его с собой и посадил позади, чтобы помочь ему тоже поскорее выбраться из этого зловещего места. Когда они поехали дальше, соседский сын стал в насмешку его расспрашивать: «А как же выглядело то чудовище?». Крестьянину стало не по себе, и он испуганно ответил: «Я все расскажу тебе дома». Но тот все не унимался, потом подался вперед и прошептал: «А ты обернись, может быть, я сам как чудовище выгляжу?». Крестьянина охватил леденящий ужас, и он прокричал: «Хватит дурных шуток! Ты же человек, а не дух!». Тогда мальчик снова продолжил издеваться над ним: «Да ты посмотри на меня!». Крестьянин вновь отказался, но тот схватил его за руку. Тут крестьянин увидел морду чудовища и без чувств упал из седла.
Так человеку внезапно открывается под маской привычной повседневности зловещая сторона бытия. Он пытается убежать, но не может. Страх сопровождает его, набрасывается на него сзади, и в ужасе осознания человек теряет сознание и низвергается в бездну.
Когда-то в море недалеко от острова Путошань жил дракон. У него была способность превращаться в прекрасный цветок лотоса. Многие женщины, желая поскорее достичь блаженного рая Будды, бросались в опасные глубины священного моря. Но им не удавалось добраться до желаемой цели, потому что их съедал дракон. Но однажды один мудрый старик выбросил в море тушу свиньи с торчащими из нее острыми ножами. Дракон жадно проглотил свинью – которая, как и дракон, есть животное весьма прожорливое и похотливое – и умер страшной смертью. Хотя эта легенда с глубоким смыслом, вероятно, появилась довольно поздно, она показывает, что знание о жутком аспекте образа дракона продолжало существовать и в буддийском контексте.
Но драконы, будучи выражением божественной мужской творческой силы Ян, также отличаются игривостью. Согласно китайскому народному поверью, у императора драконов девять сыновей. Каждый год он отправляет несколько своих сыновей на небо, чтобы управлять погодой. Если он пошлет только двоих, будет очень дождливый год, потому что вероятность того, что эти двое встретятся на обширных просторах небосвода и земли невелика, а, следовательно, они не будут отвлекаться и станут лучше выполнят свой долг, посылая обильные дожди. Но если он, к примеру, отправит восемь сыновей, то будет очень засушливое лето, потому как эти восемь будут постоянно встречаться, играть друг с другом и забывать про свои обязанности (учитывая необычайную цикличность климата Китая, с его стабильными ритмическими закономерностями, китайская «наука о календарях» действительно часто дает вполне корректный годовой прогноз погоды, основываясь на многолетних наблюдениях.
Драконы выходят из водных глубин, из источников и родников, рек и болот, озер и морей. Стихия жизни принадлежит им, и в виде дождя, ниспосылаемого с небес, куда весной их притягивает божественная сила, они даруют плодородную влагу. Таким образом, они соединяют низ и верх, глубины и высоты, охраняют морские сокровища и небесные жилища богов. Они поистине божественные животные, охватывающие собой весь космос и во многом регулирующие годовые циклы.
Можно выделить четыре разновидности драконов в зависимости от вида деятельности: 1. Небесные драконы, охраняющие обители богов, 2. Духи-драконы, посылающие ветер и дождь, 3. Земляные драконы, управляющие источниками и реками и 4. Драконы, охраняющие сокровища, главным образом, в морских глубинах.
Давайте теперь в заключение обратимся к хранителям сокровищ. Если взглянуть в середину свода потолка китайского тронного зала или храма, то в маленькой купольной постройке, напоминающей фонарь и возвышающейся над потолком, часто можно увидеть золотого дракона, который играет с серебряным жемчужным шаром. Это зооморфный символ небесной активности «Верховного владыки» и «Сын неба», который взаимодействует с жемчужинами божественной мудрости и силы. В даосском и буддийском эзотеризме дракон – это сокровенное действие нашей светлой силы, которая соединяет круговорот жизни внизу и вверху и обладает драгоценностью, исполняющей все желания и сверкающей искрой нашей подлинной вечной природы и семенем бессмертного «алмазного тела».
Но дракон может не только хранить, но и даровать божественную жемчужину. Так, в одной буддийской легенде говорится, что император драконов хранил тайную мудрость Будды в своем подводном дворце и позже передал ее великому магу и основателю учения Махаяны, Нагарджуне (Nāgārjuna, «серебряный змей»).
Согласно более позднему китайскому фольклору, на исходе третьего тысячелетия до нашей эры воплощением богини Гуаньинь, «мадонны Востока», была принцесса Мяо Шань («чудесная доброта»). Она предпочла уединенную жизнь блеску этого мира. Ее отец пытался вернуть ее силой к жизни в миру и в конечном итоге приказал обезглавить ее, потому что все попытки оказались тщетными. Ее безжизненное тело забрал в горы местный дух-покровитель, принявший облик тигра. Она спустилась в ад, посетила владыку подземного мира и с помощью своей магической силы освободила страдающие проклятые души. Когда она вернулась в мир живых, к ней на облаке явился Будда, посоветовал ей удалиться на остров Путошань, чтобы посвятить себя медитации, и дал ей персик из небесных садов, чтобы обеспечить ей бессмертие.
Божество священного острова приняло облик тигра и мгновенно перенесло ее к себе. После девяти лет медитации и благих поступков она достигла статуса Будды и приняла к себе своего первого последователя, мальчика Шан Цзая («одаренного благом»). Однажды рыбаки поймали сетями рыбу, которой оказался сын императора драконов, принявший такой облик. Его должны были продать на рынке, но Мяо Шань послала своего ученика выкупить эту рыбу и отпустить ее на волю. Император драконов, тронутый ее добротой, в благодарность отправил к ней свою внучку Лун Ну («девочку-дракона»), чтобы подарить жемчужину, сияющую в темноте, с помощью которой можно было бы ночью читать священные тексты и изучать традицию. Однако Лун Ну была так очарована Мяо Шань, что также захотела достичь состояния совершенства, и попросила Мяо Шань разрешить ей остаться с ней навсегда в качестве второго ученика. Мяо Шань с удовольствием согласилась.
Позднее Мяо Шань обратила в буддизм собственных родителей и стала «спасительницей людей», способной устранять все препятствия, которые могут возникнуть у людей, когда перед ними появляется залитый светом рай Амитабхи. Однако сама она отказалась переступать порог этого рая, пока все человеческие существа там не окажутся. Эта чрезвычайно красивая и важная легенда показывает путь души через интроверсию, смерть и возрождение: обращение Мяо Шань к внутренней жизни, мучительная смерть, нисхождение в ад, встреча с Буддой, вознесение, переселение на священный остров и обретение состояния Будды.
В этой легенде получают развитие особо тонкие аспекты духовного и трансцендентного знания об истинно божественном, о мужском и женском, сознании и бессознательном и об их взаимодействии. Все это породило глубочайшие интерпретации истинной жизненной мудрости и метафизического знания, которые сами открывают себя тем, кто понимает, о чем идет речь.
В китайском изобразительном искусстве часто встречается образ Наньхай Гуаньинь («Гуаньинь на Южном море»), соотвествующий Мадонне Stella maris, «Звезде морей»: Гуаньинь мечтательно сидит в состоянии медитативного просветления в позе «царской небрежности» под сводом пещеры, перед ней шумят морские волны и из моря выходит дракон, чтобы выразить ей свое почтение. Иногда также можно увидеть образы «золотого юноши» и «нефритовой девы», соответствующие в даосской алхимической символике светлому принципу Ян и темному принципу Инь.
Как известно, есть драконы и женского пола, которые также играют с той самой жемчужиной, зародышем вечной жизни (жемчужина рассматривается как нечто живое!). Драконы мужского и женского пола кружат вместе в вышине над бездной, низвергаются в глубины и взмывают ввысь, и их игра с жемчужиной, исполняющей все желания, – это блаженная игра двух начал с божественной драгоценностью. Это подлинное выражение китайской свободы духа!
II. Кобылица
Если первая гексаграмма в «Книге Перемен» посвящена небесной активности, то второй символ связан с активностью земли, «Кунь», хтоническим началом.
Комментарий этого символа, состоящего из шести прерванных посередине линий, начинается почти так же, как и в случае с «Цянь»: «Исполнение. В изначальном развитии благоприятна стойкость кобылицы».
Эта гексаграмма предполагает не просто «стойкость», но «стойкость кобылицы». Если в комментарий первого символа И-Цзин небесное начало ассоциировалось с драконами, то хтонический принцип представлен образом кобылицы. Можно предположить, что здесь мы имеем дело с древней формой великой богини Матери-земли, которая представлена в образе самого благородного из степных животных, так же, как активность неба изображена в виде дракона, самого совершенного из «чешуйчатых». Оракул толкует реализацию хтонического принципа следующим образом: «Благородному человеку предстоит действовать, но если он выдвинется вперед, то заблудится, отступив же назад, он обретет повелителя».
Характер образа кобылицы используется в рекомендации оракула как метафора. Жеребцы всю жизнь проявляют игривость, непредсказуемы и склонны к проказам, кобылы же, напротив, хотя и могут быть несколько капризны, в целом обладают спокойной, разумной силой и легко приспособляются к обстоятельствам, так что их наездник легко и уверенно достигает цели. Таким образом, здесь благородный муж должен ориентироваться именно на образ лошади. Далее оракул гласит: «Здесь благоприятно на юго-западе найти друга и на северо-востоке утратить друга. Спокойная стойкость – к счастью».
Запад и юг – это те стороны света, где летом и осенью хтоническое послушно подчиняется небесному началу. И вновь предлагается опереться на принцип «спокойной стойкости», этот залог успеха, олицетворяемый кобылицей. В комментариях к оракулу даются пояснения: «Кобылица принадлежит земле, она скачет по ней, не ведая границ. Гибкая, послушная, стойкая и уверенная». Если верить китайской традиции, согласно которой основная часть «Книги Перемен» относится к эпохам, предшествующим династии Чжоу, и прежде начиналась не с гексаграммы небесной активности, а с хтонического символа, что может быть связано с влиянием матриархата, то в основе почитания Великой богини-земли в образе кобылицы лежит архаическое наследие.
Отголосок той великой эпохи священных животных, который мы наблюдаем здесь в «Книге Перемен», звучит и в знаменитой шестой главе «Дао дэ цзин». В «Книге Перемен» кобыла называется «пинь ма», буквально «самка лошади», а в книге, приписываемой Лао Цзы или, по крайней мере, частично, мифическому императору Хуан Ди, в соответствующем месте стоят слова «хуань пинь», то есть «темная самка», или, как мы могли бы выразиться более вольно, но притом и более точно, «темная богиня зверей». Таким образом, ее можно представит в виде кобылицы, причем темного окраса. Именно этот образ часто связывается с «духом долины» в шестой главе «Дао дэ цзин». Следует отметить, что слово «долина» в китайском обозначает не просто равнину, но некую низину, в которой есть родник или ручей. Именно в этом, вероятно, следует искать ассоциативную связь с лоном богини-матери. В «Дао дэ цзин» лоно всего сущего – это не мать-земля, а Дао, начало неба и земли, но на протяжении всей книги оно наделяется как раз-таки ярко выраженными женскими чертами:
Дух, клонящийся долу, не умирает;
Сие зовется Сокровенной Родительницей.
Врата Сокровенной Родительницы
Называются корнем Неба и Земли.
Вьется и вьется, такой переменчивый!
Пользу его исчерпать невозможно.
Прекрасные слова, наделенные пластичной образностью и мифологической выразительной силой! Однако более нигде в «Дао дэ цзин» не используется образ «хуань пинь», «темной самки», для обозначения Дао. Процитированные строчки должны служить лишь доказательством того, что представление о Дао могло выражаться при помощи образов архаической эпохи. Здесь «темная богиня зверей» обозначена как «сокровенная родительница», что перекликается с первой главой «Дао дэ цзин»: «Где имени нет – там начало всех вещей, Где имя есть – там мать всех вещей».
Лао Цзы называет Дао «матерью всех вещей» (этой видимой реальности) и «матерью мира». Двадцать пятая глава «Дао дэ цзин» гласит:
Есть нечто, в хаосе завершенное,
Прежде Неба и Земли рожденное.
Пустотное! Безбрежное!
Само в себе пребывает и не меняется.
Растекается повсюду и не знает преград.
Можно считать это Матерью Поднебесной.
Я не знаю, как называть его.
Давая ему прозвание, скажу: «Путь» (Дао).
Идея Дао, первопричины мира, представляется Лао Цзы как принцип Вечной Женственности, материнское начало, порождающее и питающее, действующее через «образы» и «семена» всего сущего, и являющееся изначальным вместилищем всех вещей. Здесь исчерпывает себя культ животных, и наиболее значимые его аспекты освещаются на более высоком духовном уровне. Лао Цзы подбирает выразительнейшие слова, говоря о женском начале как первооснове. Именно благодаря описанию женских характеристик высказывания Лао Цзы о Дао доступны для понимания.
Когда рациональное начало дает сбой, и человек, испытывая душевное потрясение перед лицом неминуемого рока, встречается с бессознательными глубинами своего внутреннего мира и сияющей бездной вселенской ночи, следует, подобно Фаусту, «отправиться к Матерям». Тогда в наших снах и видениях вновь восстают наследуемые из поколения в поколение предвечные образы, лишь с помощью которых возможно постичь mysterium tremendum et fascinosum. Естественно, выделяется образ «Матери мира», потому как женские материнские символы представляются душе мужчины носителями ее сущностного начала и посредниками трансцендентной священной мудрости в противоположность его мужской активной и рациональной сущности. Они зачастую проявляют себя в таинственном мраке полубессознательных состояний. Отсюда появляются и «темная богиня зверей» и «черная Богородица».
Но здесь и кроются источники силы, возможности возрождения через постижение предвечной мудрости. “Divinum quoddam atque providum”, «божественное и провидческое» женское начало становится «истинной Софией», божественной мудростью, выраженной в символе.
Эту встречу с образом Великой Богини-матери в момент глубочайшего душевного потрясения Лао Цзы изображает в двадцатой главе «Дао дэ цзин», и благодаря этому опыту обретает в своей «меланхолии» вселенское утешение, поддержку и самосознание:
Все люди исполнены радости,
Словно празднуют великую жертву или весной восходят на башню.
Я один покоен, ничем не выдаю себя, как младенец, еще не улыбнувшийся,
Бессильно влачащийся путник – и некуда возвращаться!
Все вокруг имеют в избытке,
Я один как будто лишен всего.
У меня сердце глупца – смутное, простодушное!
Обыкновенные люди так скоры на суд,
Я один пребываю в неведении.
Обыкновенные люди судят так тщательно,
Я один отрешен и бездумен.
Покоен в волнении!
Словно великое море.
Мчусь привольно!
Словно нет мне пристанища.
У обыкновенных людей на все есть причина,
Я один прост и прям, словно неуч.
Я один не таков, как другие,
Потому что умею кормиться от Матери!
Тот, кто обрел «Мать мира», даже в смертный миг пребывает в ее объятиях. Круговорот жизни замыкается. Он берет начало в Вечной женственности и ей же завершается. Мать жизни сводит воедино рождение и смерть. Лао Цзы говорит об этом:
В мире есть начало,
Его можно считать Матерью вселенной.
Тот, кто постигает мать, чтобы знать ее дитя,
И познает дитя, чтобы держаться за мать,
До конца своих дней избежит опасности…
Прозреть малое зовется просветленностью,
Держаться мягкости зовется силой.
Воспользуйся свечением, чтобы вернуться к светочу –
Так избавишься от опасности для жизни:
Вот что значит претворять постоянство.
Здесь на место «темной богини зверей» пришло Дао как «Мать вселенной», как первоначало мира и жизни. В глубине собственной души величайший мудрец Древнего Китая познает Вечную Женственность как трансцендентную сущность, которая ведет его, дает силы, питает, дарует ему прибежище и поддержку и возвращает к себе.
Культ животных, тотемизм и матриархат исчезли. Наступил светлый день владычества мужского духа. Еще длится его расцвет. Звери уходят обратно во тьму природы и ее тайн. А человеческий дух продолжает видеть вселенную в ярком, гибельно слепящем свете и верить, что может ее понять и упорядочить.