Барбара Ханна

Символы Индивидуации в Эоне

Глава 5

Христос как символ Самости

Теперь мы подошли к основной теме книги.

Люциферические дни, в которые мы живём, часто – с разных точек зрения – сравниваются с эсхатологическими событиями, предсказанными в Новом Завете. Явление противоположности Христа – Антихриста – и узурпация им власти ясно предсказаны в Апокалипсисе, показывающем, что христианская анима уже с самого начала хорошо знала, что энантиодромия ожидаема и неизбежна (§68).

Христос – всё ещё живой культурный миф нашего времени. Он герой нашей культуры, он у нас в крови, как бы мы ни были воспитаны. Он центр нашей мандалы, и – знаем мы об этом или нет – он в нас и мы в нём. Его царствие небесное – символ труднодостижимого сокровища и драгоценной жемчужины – Самости (§69).

В нашу эпоху Христос по-прежнему представляет архетип Самости. Он представляет божественную целостность, не испорченную грехом. Именно такие описания Христа мы находим в сочинениях большинства старых отцов церкви, пространные цитаты из которых приводит Юнг: Тертуллиана, св. Августина и т.д. Юнг говорит: «Нет сомнения, что изначальная христианская концепция imago Dei (образа Божия) воплощается в Христе, обозначающем всеобъемлющую целостность, которая включает даже животную сторону человека. Но тем не менее символу Христа недостаёт цельности в современном психологическом смысле, он не включает тёмную сторону, но с самого начала отделяет её как Люцифера, противника Христа» (§74).

Это было полностью осознано, но очень рано разбавлено доктриной privatio boni (лат. лишение добра), впервые провозглашенной Оригеном (185-254 гг. н.э.). Зло было лишено его сущности посредством представления о том, что оно всего лишь случайное отсутствие добра, и было подготовлено основание для разрушительной идеи, согласно которой «всё хорошее принадлежит Богу, а всё зло – человеку» (Татиан, второй век н.э.) (§74).

Следует подчеркнуть, однако, что именно отцы церкви старались обеспечить светлую целостность Христу с помощью доктрины privatio boni. Гностики пытались найти решение проблемы зла, опираясь на гораздо более широкую основу, чем ортодоксальная церковь. Они были гораздо ближе к пониманию психологической истины о том, что добро и зло – две равноправные противоположности, такие как свет и тьма, тепло и холод. Иреней, к примеру, описывает гностическое учение о том, что Христос отсек от себя свою тень – идея, которая напрямую ведёт к Антихристу, и все мы страдаем от его рук сегодня. Антихрист выведен в легенде как искажающий подражатель, дух зла, который следует по стопам Христа подобно тому, как тень следует за телом (§75).

Если мы рассматриваем Христа как психическую манифестацию Самости, Антихриста следовало бы соотнести с тенью Самости. В эмпирической Самости психологии свет и тьма образуют парадоксальное единство, но в ортодоксальной христианской концепции архетип расщепился на две непримиримые половины, и в конечном счёте это привело лишь к тому, что двойственность, которой отцы церкви старались избежать в доктрине privatio boni, была значительно усилена как ответ на манихейскую ересь (§76).

Догматическая фигура Христа настолько безукоризненна и незапятнана, что рядом с ней всё неизбежно становится тёмным, и этот факт был полностью осознан автором Апокалипсиса. Явление Антихриста – не просто пророческое предсказание, оно основано на неумолимом психологическом законе, согласно которому что-либо слишком светлое сменится затем по принципу энантиодромии своей противоположностью (§77).

Однако этот психологический закон снова и снова забывается и игнорируется. Слабость христианской идеологической позиции в том, что она вновь и вновь стремится к духовным высотам, не вспоминая или не сознавая, что такое одностороннее стремление всегда обречено на столкновение с человеческим земным желанием покорять материю и управлять землёй. Хотя можно вспомнить, что Христос сталкивается с Сатаной прямо в начале своего пути, и мы слышим о «правлении на протяжении тысячи лет» и о «явлении Антихриста», как если бы два царских брата разделили между собой миры, Христос берет себе царство духа, а Антихрист (или Сатана) – царство этого мира (§78).

Подобно тому, как нам следует вспомн ить богов античности, чтобы распознать психологическую ценность анимуса и анимы, Христос является ближайшей аналогией Самости и её смысла. Отличительные признаки Христа, несомненно, определяют его как манифестацию Самости, но – с психологической точки зрения – он является лишь одной из двух половин архетипа, другой половиной выступает Антихрист. Оба являются христианскими символами и имеют одно и то же значение Христа, распятого между двумя ворами. Это неизбежно вовлекает нас в распятие эго между этими двумя непримиримыми противоположностями. Конечно, здесь не может быть окончательного уничтожения эго, поскольку это разрушило бы всю возможность самосознания. Однако эго следует подчинить постоянному распятию между противоположностями, их пугающим противоречиям, которые были упомянуты ранее (§79).

Юнг продолжает, говоря о том, что отщепление тени было усилено доктриной summum bonum (высшего блага) и privatio boni (лишение добра), и цитирует многих ранних отцов церкви на эту тему. Я упомяну только один типичный пример этого: Василий Великий (IV в. н.э.) утверждает, что зло не имеет собственной сущности и является лишь «увечьем души». Но кто изувечил душу? Юнг говорит: «основной изъян утверждения Василия – это petitio principii (предвосхищение основания, принятие с самого начала того, что необходимо доказать в конце), которое приводит его к неразрешимым противоречиям: он основывается сначала на том, что независимое существование зла должно быть отвергнуто, несмотря на вечность существования дьявола, утверждаемую догмой» (§85).

Это действительно основной изъян, который можно заметить во всех многочисленных цитатах из таких отцов церкви, как Иреней, бл. Августин, Иоанн Златоуст и Дионисий Ареопагит. Даже гораздо более поздний Фома Аквинский (XIII в.) заявляет: «Зло не сущность, тогда как добро – сущность» (§91) и «Что-либо является тем более белым, чем менее оно смешано с чёрным» (там же). Он не делает, однако, очевидного умозаключения о том, что «вещь является тем более чёрной, чем менее она смешана с белым».

Я оставляю вам возможность самостоятельно изучить все эти многочисленные интересные цитаты и конец этой части (для этого глава разбита надвое) с заключением Юнга о том, что точно так же мы можем сказать, что полярная зима – это просто недостаток тепла, но это не защитит наши тела от сильнейшего обморожения. Создал ли Бог только тепло? Мы можем согласиться с блаженным Августином, когда он говорит о том, что «все явления хороши», но в самом ли деле они настолько хороши, чтобы это мешало нам видеть их оборотную сторону? (§95)

Было бы абсолютно смехотворно говорить о том, что происходило – наподобие концентрационных лагерей – как просто о «случайном недостатке совершенства» (§96). Но психология не претендует на то, чтобы знать, что представляют собой добро и зло сами по себе. Есть более или менее субъективное суждение: добро – это то, что выглядит уместным, приемлемым или ценным с обычной точки зрения, а зло является его противоположностью. И разумеется, есть вещи, которые являются опасными и даже крайне злыми, и закрывать глаза на этот факт крайне непредусмотрительно – это даёт нам лишь ложное чувство безопасности, которое является не чем иным, как неведением (§97).

Сегодня – с тем состоянием мира, в котором он находится – важнее, чем когда бы то ни было видеть зло, которое скрывается внутри всех нас. Психология – эмпирическая наука и имеет дело с фактами, и критика Юнгом privatio boni ведется лишь настолько, насколько далеко идёт психологический опыт. С научной точки зрения – как всем должно быть ясно – эта идея основывается на petitio principii, где то, что выводится в конце, является тем же самым, что положено в основание вначале. Но это очень сущностно доказывает человеческую тенденцию давать приоритет добру, всеми правдами и неправдами усиливать доброе и уменьшать злое. Поэтому, с этой точки зрения, privatio boni может быть психологической истиной. Но на своём собственном поле опыта хорошее и плохое всегда превращаются в свою противоположность, и одно всегда ведёт к другому (§98).

Этот факт был по достоинству оценён в так называемых «Беседах Климента» (II в.). Неизвестный автор понимает добро и зло как правую и левую руки Бога и рассматривает всё творение как пару противоположностей. Всё, что говорит Юнг об этих «Беседах Климента», очень интересно, но – поскольку разъяснить это сложнее – я не буду здесь пытаться обобщить это далее.

Юнг говорит в конце, что этот неизвестный автор тесно связан с ранней иудейской христианской церковью, где, согласно Епифанию, мы находим евионитскую идею о том, что у Бога есть два сына, старший из которых – Сатана, а младший – Христос (§103).

После цитирования по большей части «Вознесения Исайи» Юнг говорит далее о том, что мы можем рискнуть предположить, что проблема образа Бога Яхве, связанная с «Книгой Иова», продолжает обсуждаться в гностических циклах и в синкретическом иудаизме и что христианский ответ – решение в пользу всеблагого Бога – не удовлетворил консервативных иудеев. Внутри христианства доктрина о двух противоположных сынах Бога была продолжена богомилами и катарами, а в иудаизме получила устойчивое выражение в двух сторонах каббалистического Древа Сефирот (§94f).

Юнг цитирует всё новые отрывки из иудейской литературы, которые были собраны для него раввинским учёным Цви Вербловски, который впоследствии не раз читал лекции в Институте. Я не буду вдаваться в подробности этих цитат (некоторые из вас знают эту литературу гораздо лучше, чем я) и позволю себе только общее замечание о том, что у самого Бога, кажется, трудное время в отношении того, чтобы своим милосердием укрощать свой гнев (§106).

Очевидно, каббала повлияла на Якоба Бёме, поскольку в его сочинениях мы находим ту же самую амбивалентность между любовью Бога и «огнём гнева» (§111).

Я часто цитирую на курсах то, что говорит Юнг в начале «Психологии и религии», когда определяет позицию психологии. Он говорит:

«Эта позиция исключительно феноменологическая, то есть она связана с происшествиями, событиями, впечатлениями – словом, с фактами. Её истина – факт, а не суждение. Когда психология говорит, например, о мотиве непорочного рождения, её интересует только факт того, что имеется такая идея; но она не касается вопроса о том, является ли эта идея истинной или ложной в любом другом смысле. Идея – психологическая истина, поскольку она существует. Психологическое существование субъективно, поскольку идея существует только у одного индивидуума. Но оно объективно, поскольку эта идея разделяется обществом – посредством consensus gentium (лат. «согласия народов») (1938, ч. 4).

Поскольку психология не метафизика, нельзя использовать её утверждения, связанные с равнозначными противоположностями, ни для обоснования метафизического дуализма, ни для приписывания его психологии. Здесь не должно быть различения или распознавания без равноправных противоположностей. Но мы не можем делать вид, что эти противоположности являются в то же время eo ipso (лат. в силу этого) качеством исследуемого объекта. Больше похоже на то, что именно наше сознание обозначает или даже создаёт эти различия (§112). Я имею здесь в виду – хотя этого нет в книге – тот факт, что вещи, которые выходят за границы осознанности, часто видятся как двойные. Позднее, когда мы их полностью осознаём, они становятся одним. Я думаю – хотя я могу ошибаться – что Юнг имеет в виду что-то в этом роде, когда подчёркивает, что мы можем только различать через противоположности, но ещё не можем достоверно полагать, что они являются качеством объекта, которое каким-то образом находится за гранью нашего понимания. Это действительно объясняет, почему психология не может выносить суждения по поводу положений метафизики, за исключением того, что они не могут быть доказаны.

Юнг говорит далее, что он так долго разбирает доктрину privatio boni, поскольку она в значительной степени ответственна за слишком оптимистичное восприятие проблемы зла в человеческой природе. Уже раннее христианство с безошибочной логикой уравновесило Христа Антихристом (§113).

Более того, так же рано, как и Василий Великий, мы встречаемся с тенденцией рассматривать зло как склонность человеческой души и в то же время придавать ему характер чего-то «несуществующего». И даже более того, согласно Василию Великому, зло берёт начало в человеческом легкомыслии и обязано самим своим существованием всего лишь невнимательности. Так зло становится quantite negliable (фр. мелочью, пустяком), а местом его рождения оказывается человеческая психе. Отцы церкви с трудом могли понять, какую фатальную силу они приписали душе, негативную инфляцию, то есть дьявольскую претензию на то, чтобы включать часть бессознательного. Именно неизбежные последствия этого были предвосхищены в фигуре Антихриста и теперь отражаются в ходе современных событий, христианский эон рыб приближается к своему концу (§114).

Но в мире христианских идей Христос, несомненно, представляет Самость. Юнг говорит в сноске о том, что выдвигается возражение, согласно которому Христос не может быть подлинным символом Самости, но лишь иллюзорным заменителем. Юнг не согласен с этим, в особенности относительно прошлой, допсихологической эпохи. В то время Христос не просто символизировал целостность – он был ей. Идея полноты в любое время настолько полна, насколько она самодостаточна. Сейчас, когда психологическая критика стала возможной, открылась более великая степень целостности. Но кто может гарантировать, что наша концепция целостности не настолько нуждается в завершении в себе, насколько эта степень представлена в фигуре Христа (§115)?

В тексте Юнг показывает далее, что фигура Христа имеет главные признаки целостности:

Преходящее

Уникальное + Универсальное

Вечное

Как человек Христос преходящ и уникален, как Бог – универсален и вечен. Но поскольку теология описывает Христа исключительно как доброго и духовного, в следующую диаграмму необходимо включить Антихриста:

Добро

Духовное + Хтонический материал

Зло

Поэтому в эту эпоху нам более не надо различать двоих – мы можем видеть их обоих в Самости. Эта идея не нова: согласно Ипполиту, она уже была известна гностикам наассенам, не говоря уже об алхимиках. Это основополагающая часть процесса индивидуации (§117).

Юнг продолжает, обращая внимание на то, что Христос был рано распознан как prinсipium individuationis (принцип индивидуации), и доказывая это в довольно сложных учениях Василида, связанных с тройным сыновством. Он сравнивает это тройное сыновство с тремя природами Христа и с духом, душой и телом. Как смертный человек Христос разделил эти три природы, как сын Марии, он привнёс сознание в третью бесформенность и материальное сыновство – тело – и был таким образом прототипом принципа индивидуации (§118ff).

В заключении к этой главе Юнг подводит итоги сказанному, рискуя повторить сам себя, ввиду необычайной важности материала.

Он делает особый акцент на том, что в параллели, которую он провёл между Христом и Самостью, не следует видеть нечто большее – она является чисто психологической, подобно тому, как параллель с рыбами является мифологической. Этот не вопрос вмешательства в метафизику, то есть веру. Древние чувствовали, что образ Христа связан для них с символом рыб, как впоследствии алхимики связывали его с камнем. Оба символа со временем утратили актуальность. Но положения алхимиков придавали такую важность символу камня, что возникает сомнение, не является ли скорее Христос символом ляписа, чем наоборот? Современная психология сталкивается с тем же вопросом: является ли Самость символом Христа или верно обратное (§121ff)?

Опыт Юнга привёл его к последнему варианту, поэтому мы везде находим живой архетип Самости. Юнг делает особый акцент на том, что он старается изучать материал объективно, подобно тому, как это делал бы, например, историк искусства. Поэтому он связан не с конфессиями веры, а с неопровержимыми научными фактами (§123).

Когда архетип Самости рассматривается как активная действующая сила – и таким образом Христос как символ Самости – следует держать в уме различие между совершенством и завершённостью. Христос – идеал совершенства, тогда как Самость далека от совершенного, но обозначает завершение, и в этом состоит парадокс. Там, где этот архетип преобладает, завершённость доминирует над нами, вопреки всем нашим сознательным стремлениям. Святой Павел понимал это, когда говорил: «Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое» (Рим. 7: 21).

Христианский образ также соответствует этой ситуации: Христос – совершенный человек, который распят. Всякий раз, когда задействован архетип Самости, мы распяты, как Христос. Искупление не означает, что мы избегаем обвинения, и только человек, который приближается к завершённости, знает, как невыносим человек в себе. Юнг говорит, что он не видит ни одного веского возражения, которое можно было бы выдвинуть с христианской позиции против нашего принятия задачи индивидуации, возложенной на нас самой Природой. Если мы поступаем так добровольно и сознательно, мы по крайней мере избавлены от того, чтобы это произошло с нами против нашей воли в негативной форме, подобно тому, как если нам надо спуститься в глубокую яму, нам лучше сделать это с помощью лестницы, используя все необходимые предосторожности, чем просто свалиться туда (§124ff).

Во время войны Юнг часто очень убедительно говорил, что произошедшее с Германией в действительности было процессом индивидуации, который не был распознан никем из индивидов и потому затронул целую нацию и стал коллективным, таким образом, это произошло бессознательно, и, как это бывает со всеми вещами, касающимися архетипов и индивидуации, если они не осознаются, произошло катастрофически, а не осмысленно. Я привела Германию в качестве примера подавленной индивидуации, но в действительности вы можете значительно более ясно увидеть её на примере отдельных индивидуумов.

Я могу вновь напомнить вам о тех своих двух детских снах, в которых у меня был выбор выйти гулять в противоположности или быть подвешенной между ними Судьбой – это было выражено в очень наглядной и простой форме.

Непримиримая природа противоположностей в христианской психологии приводит к их моральной гиперболизации. (Они становятся бесконечно хуже. В своей первоначальной форме противоположности не такие плохие, но теперь они достигают такой точки, на которой становятся невыносимыми). Эта гиперболизация кажется нам естественной, хотя, если взглянуть на неё исторически, она унаследована от Ветхого Завета с его акцентом на праведности перед лицом закона. Такое влияние заметно отсутствует на Востоке, в философских религиях Индии и Китая. (В Дао нет такого жёсткого разделения между добром и злом, как то, от которого мы страдаем). Не останавливаясь на обсуждении вопроса о том, не может ли это углубление противоположностей, хотя оно усиливает страдание, соответствовать высшей истине, я просто хочу выразить надежду на то, что текущая ситуация в мире может быть рассмотрена в свете психологического правила, упомянутого выше. Сегодня человечество, как никогда ранее, разделено на две очевидно непримиримые половины. Психологическое правило говорит о том, что когда внутренняя ситуация не осознаётся, она проявляется вовне как судьба. Это означает, что, когда индивидуум остаётся неразделённым и не осознаёт свои внутренние противоречия, мир должен насильственно выплеснуть конфликт и расколоться на противоположные половины (§121ff).

Юнг написал работу под названием «Настоящее и будущее» (1957), в которой он сказал о том, что единственная вещь, которую он, вероятно, может сделать в текущей ситуации, – посмотреть на свою тень и начать исцелять раскол, по меньшей мере, в одном месте, тогда он действительно сделает что-нибудь для изменения ситуации в целом. На встрече Психологического клуба в Цюрихе Юнга однажды спросили, действительно ли он думает, что атомная бомба будет использована, и он ответил, что это зависит от числа индивидуумов, которые смогут остановить конфликт оппозиций в самих себе. Если их будет достаточно, он думает, что мы каким-то, хотя и не лишённым драматизма, образом проскользнём мимо финальной катастрофы, но если необходимое число людей не сможет этого сделать, он опасается, что наша цивилизация просто исчезнет, как исчезали до неё многие, хотя теперь это будет гораздо хуже. Это произвело на меня ужасающее впечатление, которое было ещё более усилено женщиной, приехавшей из Германии. Она придерживалась очень высокой позиции во время войны в Германии и всегда хотела, чтобы Америка, Англия или германское правительство использовали бы волшебную палочку. Когда мне рассказали о ситуации, я сообщила ей больше. Я водила машину и в годы, когда её водила Мария-Луиза фон Франц, никто другой даже не собирался и чесаться в этом направлении. Я сказала об этом Юнгу, и он ответил: «Да, точно, она не верит в это, она не надеется это увидеть». Он был погружён в анализ перед войной, вспоминал Германию и был захвачен идеей, что что-либо могло быть сделано благодаря парламентскому акту. Это маленький пример того, как функционируют явления снаружи, если вы не можете принять их внутри – в единственном месте, где мы что-либо можем сделать, и факт в том, что это может дать смысл каждой жизни. Даже если мы можем дать лишь крупицу, эта крупица обладает ценностью.

Доктор Сэнфорд попросил меня определить, что означает термин «страсть», потому что он никогда не видел его записанным или чётко установленным. Я просто собираюсь сказать вам, что он означает по моему мнению, и не собираюсь давать теологическую формулировку. Насколько я понимаю, страсть отсылает к страданиям Христа в Гефсиманском саду и во время распятия – абсолютной пытке, через которую он прошёл в конце своей жизни. Можно сказать, что до страсти он отделился от дьявола – «на время», как во время искушения, и всегда учил доктрине совершенно любящего Бога. Необходимо отметить, что когда он молился: «О Отец, если это возможно, да минует меня чаша сия, впрочем, не моя воля, но твоя!» – то впервые понял, что Бог не только любящий отец, поскольку, если бы это было так, разве бы он распял своего единственного сына? Может ли Бог, который является только любящим, оставить Христа, человека, который делал лучшее, на что способен, испытывать такую адскую пытку, как смерть на кресте? Насколько я это вижу, тогда он осознал и пострадал от противоположностей в Боге, и сделал это сознательно, в особенности во время распятия, символа индивидуации, принятия обеих противоположностей. Если бы он отказался от этой агонии и сбежал, а там было много людей, которые достаточно его любили для того, чтобы помочь ему скрыться, он мог войти в агонию старого века, когда ужасные события обрушились бы на него извне, но поскольку он принял это, он стал символом процесса индивидуации, живого до конца. Я никогда не видела никого, кто, имея возможность осознать конфликт внутри себя, но уклонившись от этого, не испытал бы потом гораздо худшей судьбы, настигшей его извне, хотя сами такие люди думали, что стали жертвой невероятных обстоятельств.

Возникает вопрос: когда Юнг говорит о распятии как символе индивидуации, мне интересно, распято ли во время распятия человеческое тело Христа или это жертва тела для того, чтобы достичь индивидуации? Это чистая спекуляция, но меня интересует, в действительности, в самом истинном смысле, не означает ли индивидуация жертвования телом, смерть тела?

Это может быть верным, вопрос о том, действительно ли человек обретает индивидуацию перед смертью, открыт для сомнений, но, безусловно, есть предварительная ступень индивидуации, на которой тело в очень большой мере всё ещё присутствует. Взять, к примеру, Джейн Фери, случай одержимости в XVI веке. Девушка была полностью одержима демонами, а затем в неё вошла фигура, которую демоны назвали Марией Магдалиной, и постепенно эта фигура вытеснила демонов и также заставила архиепископа взять девушку из женского монастыря и овладеть ей в своём доме, что привело к самому злобному скандалу, когда вся его епархия взлетела на воздух, едва он сделал это. Есть также случай пророка Осии, которому следовало жениться на проститутке. Бог поставил перед ним вопрос: «Что ты будешь делать с этим?» Несомненно, он влюбился в неё, но ему следовало ответить на вопрос Бога в своём теле, и это то, что я называю по меньшей мере этапом, предшествующим индивидуации. Вновь возвращаясь к «Ответу Иову»: Бог не знал ответ и испытывал Иова для того, чтобы получить его. Очевидно, во всяком случае, что предварительные стадии процесса индивидуации очень сильно включают тело. Калликрат говорил, что вы не можете раскаиваться в тех грехах, которых вы не совершали – как говорит Юнг, очень мудрые слова для тех, кто это понимает, и блестящая возможность для тех, кто не понимает.

Огромное подчёркивание оппозиций в нашей христианской психологии проистекает из сильного акцента на нравственности, унаследованного от Ветхого Завета. Такое влияние заметно отсутствует на Востоке, например в Индии и Китае. Юнг выражает надежду, что мы можем научиться смотреть на нашу собственную мировую ситуацию в свете психологического правила противоположностей, сегодня человечество, как никогда ранее, расколото на две очевидно непримиримые части. Это психологическое правило, согласно которому, если психологическая ситуация не становится осознанной, она проявляется вовне. Поэтому, если индивид не осознает своих внутренних противоречий, мир будет вовлечён в конфликт и разорван на противоположные половины (§126).