Глава 3. Роберт Льюис Стивенсон

Барбара Ханна

Навстречу Целостности

 

Глава 3. Роберт Льюис Стивенсон

В предыдущей главе я попыталась показать при помощи теории, что большая часть современного недовольства вызвана тем, что мы потеряли связь с целостностью человеческой природы, с ее базовыми четырёхсторонними корнями. В этой и в следующих главах мы покажем, как такое может произойти в жизни отдельного человека, а также попытаемся указать на те возможности, которые могут привести к сознательному возвращению в Эдемский сад.

Следует еще раз подчеркнуть, что паттерн у каждого свой. Хотя каждый паттерн состоит из одних и тех же ингредиентов, их комбинации различные, даже уникальны для каждого. Хотя в любом паттерне мы можем выявить упущенные возможности с целью указать на пути, где может находиться наша потерянная целостность, не следует делать этого в критическом стиле, ведь мы не можем судить о паттерне другого или знать, сколь полно человек его реализовал. Смерть тоже цель и, предположительно, возвращение в Эдем, но со смертью мы приходим в царство, находящееся за гранью наших знаний и понимания. Христианская церковь всегда учила, что готовность принять страдания и нести свой крест, каким бы он ни был, — лучшая подготовка к смерти. Психология — пусть она и использует другой язык — по сути придерживается того же мнения.

Наш первый пример — Роберт Льюис Стивенсон (1850-1894) — является ясной тому иллюстрацией. Нести свой крест и нести свою тень — различие только в словах, что может подтвердить любой, столкнувшийся с последним, Стивенсон и сам говорит нам в книге «Через равнины», как сильно он страдал от «сильного ощущения двойственной природы человека, которое порой появляется и заполняет разум каждого». В произведении «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» он выразился еще яснее: «человек на самом деле не един, но двоичен», и эти двое «были разделены гораздо более резко и глубоко, чем они разделяются в душах подавляющего большинства людей»¹.

Остается спорным, осознавал ли Стивенсон, что эту проблему можно решить только в рамках индивидуальной психики. Он говорил, что провел «заветное детство», и, безусловно, воспитывался в строгой пресвитерианской атмосфере: его отец питал «лояльность члена клана к Церкви Шотландии», его мать была дочерью священника, а его нянькой, несмотря на ее тепло и доброту, была мрачной кальвинисткой. Льюис порвал с этими убеждениями, будучи молодым, и некоторое время называл себя атеистом, но это было до того, как им завладел конфликт длиной в жизнь на тему «двойственной природы человека».

Стивенсон умер до того, как современная психология взялась за эту проблему и попыталась ее разрешить. Правда, Жане опубликовал свою «Психологический автоматизм» в 1889 году, через три года после «Странной истории», но за пять лет до смерти Стивенсона. Однако, кажется, нет никаких доказательств, что Стивенсон читал ее. Тем не менее, у него было необычайное понимание бессознательного, сильно опережавшее его время, поэтому нельзя сомневаться в том, что если бы он понял, как много ему удастся достичь через аналитическую работу над собой, он бы оказался очень одаренным в этом. Как бы то ни было, объективная психика известна ему под другим именем, хотя долгие годы он считал ее чем-то не идентичным самому себе, но полезным в работе. То, что мы называем «бессознательным» были «домовые»² для Стивенсона, и, как и многие талантливые люди, он воздал им должное за вклад в его творчество. Он даже писал, что домовые «выполняют половину моей работы, пока я сплю, и, по всей вероятности, выполняют и остальную часть работы, пока я бодрствую и наивно полагаю, что делаю все сам». Он пишет о том же самом в письме Крейбу Ангусу из Глазго: «Я все еще медленно обучаюсь и долго сижу в молчании. Бессознательная мысль — единственный метод: мацерируйте свой субъект, позвольте ему медленно кипеть, затем снимите крышку и загляните внутрь, там и будет ваша вещь, плохая или хорошая».

Здесь мы видим, что Льюис полностью сознавал, что его сознание было только частью его, и что он знал цену бессознательным элементам. Они могли стать крайне отрицательными, как мы ясно видим в «Главе о мечтах» и в его письмах; но, по большей части, ему удалось превратить деструктивное начало в творческое. Домовые — современная версия Кабири, креативных древних богов гномов, с которыми мы встречаемся вновь и вновь в различных формах в мифологии. Стивенсон, пусть и в полной мере признает свой долг перед ними, был склонен воспринимать их слишком легко и просто. Есть сомнения, сознавал ли он всю их мифологическую подоплеку или их скрытые силы, когда писал «Главу о мечтах», спустя два года после «Странной истории».

Прежде чем мы продолжим следить за долгой борьбой Стивенсона с двойственной человеческой натурой, следует уделить внимание «Эдему», из которого он, пусть и неохотно, вышел в мир. Он был единственным ребенком, преследуемым плохим здоровьем со второго года жизни, однако, возможно, как и в случае с сестрами Бронте, слишком много внимания уделялось его детским страданиям, ведь внимательный читатель «Детского сада стихов» едва ли усомнится, что детство было все же золотым веком Льюиса, и что ему было невероятно тяжело перейти в односторонний, взрослый мир. Действительно, раз уж он был единственным ребенком, ему могло быть одинокого в Эдинбурге, но у него было пятьдесят двоюродных братьев и сестер, вместе с которыми он проводил множество счастливых долгих каникул в Колинтон-Мас, в доме деда по материнской линии. Большая часть стихотворений в сборнике «Детский сад стихов» были написаны, когда Льюису было за тридцать, но они «во всех смыслах и намерениях были написаны ребенком»³. Практически все стихи написаны от первого лица, с непревзойденным пониманием и любовью к целостности, пережитой в этом возрасте. Льюис определенно принадлежал к той категории людей, что никогда не забывают Эдем, хотя, как и всем остальным, ему пришлось приспособиться к жизни за стенами райского сада.

До сих пор мы говорили о положительной стороне Эдемского сада. Все же Сада были и свои недостатки, по описанию змея, который соблазнил Еву ослушаться Бога, что и привело к изгнанию наших «прародителей» из рая. Церковь, по большей части, полностью осудила змея и приравняла его к дьяволу. Но всегда были слышны голоса тех, кто указывал, что именно змей научил человека познанию добра и зла; другими словами, змей привел человека от блаженного неведения и бессознательности к парадоксальному и сложному пути, который, тем не менее, ведет к большей сознательности. Также часто указывалось, что таковым было, вероятно, намерение Бога, когда он создавал змея. Сознание Стивенсоном двойственной природы человека, к примеру, является прямым следствием того, что Адам и Ева съели запретный плод древа познания добра и зла, что привело не только к осознанию двойственности не только человека, но и Бога.

После того как Адам и Ева покинули рай, а возвращение оказалось им заказано ангелом с пламенным мечом, история разворачивается вокруг того, как они и их потомки живут во внешнем мире. По большей части они верят, скорее вопреки доказательствам, в Богам, требующего только добродетели и невинности, которыми Адам и Ева обладали до грехопадения, и таким образом они снова теряют из виду того старого змея, которых охранял древо познания добра и зла. Неудивительно, что четвертые врата, единственный способ вернуться в рай, остаются во власти змея, так сказать, и, очевидно, никто не сможет вновь найти целостность, не осознав в полной мере дуальность человеческой натуры, не разобравшись со злом и тьмой, которые в христианском мире символизируются змеем.

Так происходит не всегда. Мне стоит только напомнить читателю, что змей является символом Эскулапия, греческого бога врачевания, и что этот символ все еще широко используется и в наше рациональное время. Более того, во многих религиях змей занимает самое положительное место, даже символизируя высочайшего из богов, а также часто является символом единства противоположностей. Даже в самом христианстве относительно неизвестная традиция использует змея как символ Христа. Конечно, вне нашего христианского и иудейского наследия, мы сталкиваемся с самым парадоксальным змеем, очень подходящим символом того, с чем нам придется столкнуться перед тем, как мы вернем утраченную целостность.

Льюис с самого раннего возраста сталкивался с парой противоположностей добра и зла, раздираемых на части, что и соответствовало викторианскому периоду, в котором он жил, и что все еще является частью нашего христианского наследия. Семья инженеров маяка, которой и были Стивенсоны, символично посвятит себя распространению света и рассеиванию тьмы. Роберт Стивенсон, дедушка Луиса, сумел построить маяк на знаменитом Белл-Рок, песчаном рифе в Северном море, постоянно угрожавшему судоходству на восточном побережье Шотландии. В то время это было удивительным достижением и мы знаем от Луиса, что «совершенство было его (дедушкиным) замыслом». Совершенство также требовалось и от его тринадцати детей, а младший сын, Томас, требовал его и от нежного, чувствительного Льюиса. Разумеется, он не смог оправдать этих ожиданий, очень рано наполнивших его сильным ощущением «двойственной природы человека».

Хотя «Странная история» известна лучше других произведений на эту тему, она далеко не была ни первой ни последней. «Маркхейм» — предыдущая попытка, а «Компаньоны по путешествию» — еще одна, написанная всего за несколько лет до «Странной истории», но она была отклонена издателем как «произведение гениальное, но неприличное». Стивенсон сжег ее после публикации «Странной истории», сочтя, что этот роман ее вытеснил, и что она не была «работой гения».

Несмотря на то, что «Странная история» принесла ему мгновенную славу и огромный всемирный успех, Стивенсон не перестал быть преследуемым этой темой. Она прослеживается, к примеру, во «Владетеле Баллантрэ», обретая форму двух враждебных братьев, старший из которых превосходит мистера Хайда в жестокости, бессердечии и в преступлениях. Кроме того, как мы увидим, все та же тема, превращенная в драму непримиримыми Арчи Уиром и Фрэнком Иннесом, вызвала бурную сцену между молодыми любовниками, обернулась последними словами в незавершенном «Уир Гермистон», который Льюис писал утром перед смертью.

После того, как Стивенсон долго пытался найти «историю..тело, средство передвижения» для своего «сильного чувства двойственности природы человека», по его словам, «Странная история» пришла к нему во сне. Во сне он видел «сцену у окна, а затем сцена разделилась на две части, в которых Хайд, преследуемый за какое-то преступление, взял порошок и изменился прямо на глазах своих преследователей. Все остальное было сделано сознательно и в состоянии бодрствования, хотя я думаю, что могу во многом проследить манеру моих домовых»⁴.

Когда целостность остается позади нас в бессознательном, сознательное эго отправляется в одностороннее путешествие. Именно во снах мы можем найти элементы, компенсирующие и расширяющее наше слишком узкое сознательное восприятие. Сон Стивенсона не только дал ему очертания истории, которую он долго искал и за которую живо ухватился, но также предложил ему необыкновенное понимание его собственной раздвоенной и страдающей психики, если бы только он мог увидеть эту связь. Но сначала мы рассмотрим историю так, как написал ее Стивенсон, не забывая о его сне.

Читатель вспомнит, что Стивенсон использовал вторую часть своего сна, трансформацию мистера Хайда в доктора Джекила, как главную сюжетную линию. Он написал невероятно захватывающий рассказ об этом и приберег тот факт, что Джекил и Хайд — один и тот же человек, для захватывающей развязки. Но здесь нас интересует не история популярного триллера, а факты.

Самый фатальный факт, который был добавлен ко сну Стивенсоном или его домовыми в «сознательном состоянии бодрствования» изложен в начале последней главы «Исчерпывающие объяснения Генри Джекила». Джекил рассказывает нам, что ему было сложно примирить «нетерпеливое стремление к удовольствиям» с «желанием держать голову высоко и представляться окружающим человеком серьезным и почтенным». Поэтому он скрывал свои удовольствия и вскоре стал преданным «абсолютной и изначальной двойственности человека», разделяя таким образом «те области добра и зла, которые сливаются в противоречиво двойственную природу человека» «гораздо более резко и глубоко, чем они разделяются в душах подавляющего большинства людей». Джекил говорит позже: «В своей личности абсолютную и изначальную двойственность человека я обнаружил в сфере нравственности»⁵. Поскольку его амбиции запрещали ему даже поддерживать «нетерпеливое стремление к удовольствиям», что, по его словам, и было изначально его самой страшной ошибкой, он, естественно, вскоре разделил противоположности гораздо сильнее, чем в норме. Все же он осознавал, что «назвать каждую из них своей я могу только потому, что и та и другая равно составляют меня».

На самом деле, это утверждение психологического характера, и доктор Джекил практически осознал этот парадокс каждой человеческой жизни, что могло бы привести его (и, возможно, Стивенсона) назад к изначальной целостности. Однако такое осознание было бы чрезвычайно болезненным и, что наиболее фатально, Джекил начал «с наслаждением, точно заветной мечте» предаваться мыслям о возможности избежать страданий, разделив две его природы на отдельные личности. Затем он говорит «дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла»⁶.

Совершенно очевидно, что роковой конец истории — прямой результат нежелания страдать. Ценность принятия страданий — один из величайших вкладов христианства и Льюис определенно выбросил ребенка вместе с водой, когда заставила доктора Джекила отречься от этого. Биография⁷ и письма⁸ создают впечатление, что это была ошибка и самого Стивенсона. Его кочевая жизнь была, с одной стороны, резонным поиском здоровья, а с другой стороны, постоянным бегством от самого себя и от страданий.

Действительно, Джекил признает, что ему пришлось понять, что «предопределенное бремя жизни возлагается на плечи человека навеки и попытка сбросить его неизменно кончается одним: оно вновь ложится на них, сделавшись еще более неумолимым и тягостным», но, к сожалению, он слишком поздно это понял и не сумел предотвратить катастрофу, которой и заканчивается книга.

Между тем, разгадав, как изготовить зелье, которое превратить достойного доктора Джекила в печально известного мистера Хайда, он сумел какое-то время наслаждаться появлением в реальности своего «любимого дневного сна» и следовать и за злой и за доброй жизнью, каждая из которых была не потревожена другой. Когда он впервые увидел мистера Хайда в зеркале, он почувствовал «не отвращение, а внезапную радость. Ведь это тоже был я. Образ в зеркале казался мне естественным и человеческим», вместе с тем «в облике Эдварда Хайда я внушал физическую гадливость всем, кто приближался ко мне. Этому, на мой взгляд, есть следующее объяснение: обычные люди представляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего человечества чистым воплощением зла».

Пусть это описание несколько гипертрофированно и драматизировано (причины мы рассмотрим далее), вероятно, это одно из лучших в литературе описаний встречи человека со своей тенью, которую он всецело признает своей: «Ведь это тоже был я». У доктора Джекила была беспрецедентная возможность сделать первый шаг к изначальной целостности человека. Но этот шаг подразумевает страдания, даже агонию, а вся цель эксперимента заключалась в стремлении избежать страданий. Поэтому когда он выяснил, что лекарство также превратит Хайда в Джекила (во сне это и было изменением, которое видел Стивенсон), он просто ликует, что оказался в своей тихой гавани. Он говорит: «я был первым человеком, которого общество видело облаченным в одежды почтенной добродетели и который мог в мгновение ока сбросить с себя этот временный наряд и, подобно вырвавшемуся на свободу школьнику, кинуться в море распущенности. Но в отличие от этого школьника мне в моем непроницаемом плаще не грозила опасность быть узнанным. Поймите, я ведь просто не существовал!». Затем он допил до дна: «Эдвард Хайд, что бы он ни натворил, исчез бы, как след дыхания на зеркале, а вместо него в кабинете оказался бы Генри Джекил, человек, который, мирно трудясь у себя дома при свете полночной лампы, мог бы смеяться над любыми подозрениями».

Его первоначальное признание, когда он только увидел Хайда: «Это тоже был я» очень скоро начинает забываться. Покуда он потакает личности Хайда, его поначалу «недостойные» удовольствия становятся по своей сути злодейскими и злобными»; «каждое действие, каждая мысль Хайда диктовались себялюбием, с животной жадностью он упивался чужими страданиями и не знал жалости, как каменное изваяние». Поначалу Джекил был несколько «ошеломлен», но он говорит, что «странность положения, неподвластного обычным законам, незаметно убаюкивала совесть. Ведь в конечном счете виноват во всем был Хайд и только Хайд». Что же стало с его осознанием «Это тоже был я?»

Именно страх, а не совесть кладет конец этому раю для дураков. Переход от Джекила к Хайду, поначалу такой сложный и болезненный, начинает происходить непроизвольно, даже во сне. В первый раз происходящее выглядит как «вавилонский палец на стене». «Любимый дневной сон» закончился, и Джекил чувствует, что ему придется выбирать между двумя своими личностями. Он выбирает Джекила, хотя и признает с некоторыми оговорками, что сохранил одежду Хайда и дом в Сохо.

Стремление избежать страданий привело, таким образом, Джекила далеко от его первоначального осознания «в собственной личности» «противоречиво двойственную природу человека». Как можно было поверить, что возможно выбрать одну сторону его личности и просто игнорировать другую? Но он позволяет себе эту иллюзию и говорит: «два месяца я вел чрезвычайно строгую жизнь, о какой и мечтать не мог прежде, и был вознагражден за это блаженным спокойствием совести». Спокойствие совести — последняя роскошь, которую таящий в себе Хайда мог себе позволить, вскоре последний отомстил, борясь за свою свободу и вновь заставляя доктора Джекила выпить лекарство. Джекил говорит: «Мой Дьявол слишком долго изнывал в темнице, и наружу он вырвался с ревом», и в тот же вечер жестоко убивает сэра Дэнверса Крю исключительно из раздражения к его вежливости. Преступление видела служанка и преступника опознали, так что Джекил отныне рисковал немедленно быть арестованным за убийство, принимая форму Хайда.

На мгновение доктора Джекила посещает раскаяние. У него появился еще один шанс принять свои страдания, но остроту этого осознания сменяет радость: выбора больше нет! Ужас перед эшафотом укрепляет его решимость оставаться Джекилом, и он вновь убежден, что сможет перечеркнуть прошлое своей добродетелью, будучи отличным доктором. Через некоторое время он даже начинает думать, что, в принципе, ничем не отличается от своих соседей. «Я улыбнулся, сравнивая себя с другими людьми, сравнивая свою деятельную доброжелательность с ленивой жестокостью их равнодушия». Он думает подобным образом, сидя в Риджентс-парке солнечным зимним днем и мгновенно, без какой-либо задержки, невольно превращается в Эдварда Хайда. Преследуемому убийце на улицах Лондона, ему не удается войти в собственный дом, чтобы взять порошок, потому что «мои собственные слуги отправят меня на виселицу». «Там, где Джекил, вероятно, погиб бы, Хайд нашел выход из положения». Он придумал оригинальный способ получить порошок, что случайно привело непосредственно к убийству одного из лучших друзей Джекила — доктора Ланьона, чья рациональность не могла выдержать превращения Хайда в Джекила. С этого времени Джекил постоянно превращался в Хайда и был вынужден жить в лаборатории, скрываясь от всех. В конце концов, его запас некоей соли иссякает, и, когда наконец дверь открывается, за ней оказывается только самоуничтоженное тело Хайда.

Я попыталась указать на те моменты, когда история могла пойти по другому пути, к целостности вместо катастрофы. Опыт показывает нам вновь и вновь, что то, как развивается творческая работа, оказывает влияние на создателя. Это особенно заметно в «активном воображении»⁹. Если кому-то удается проработать проблему в активном воображении, он меняется и делается более способным справиться с жизненными трудностями. Если бы Джекил извлек пользу из своих невероятно глубоких осознаний, как «назвать каждую из них своей я могу только потому, что и та и другая равно составляют меня», это несомненно изменило бы весь ход истории и одновременно повлияло и на самого Стивенсона.

Читатель помнит, как Джекил осознал, что «предопределенное бремя жизни возлагается на плечи человека навеки и попытка сбросить его неизменно кончается одним: оно вновь ложится на них, сделавшись еще более неумолимым и тягостным». Это относилось во многом и к жизни самого Стивенсона. Мы знаем, что он никогда не был по-настоящему счастлив после жизни в Йере, за два года до написания «Странной истории». Ему удалось существенно поправить здоровье на южных морях, хотя может показаться, что речь не о спокойствии или покое, а скорее о мучительном бегстве человека от самого себя до самого конца. Все могло бы быть иначе, если бы он относился к Джекилу серьезней, тогда ему удалось бы найти решение проблемы двойственности человеческой природы. Как только такая проблема была постулирована, а невозможно отрицать, что Стивенсон ее постулировал, она будет автоматически продолжать преследовать того, кто ее поднял.

Вернемся ко сну Стивенсона, к трансформации, которую он видел и которую сделал лейтмотивом истории, к превращению Хайда в Джекила после принятия зелья. В истории Джекил приготовил и выпил зелье и превратился в Хайда. В конце концов, именно так зелье и будет работать. Что же делает дальше Стивенсон (или его домовые) с этой темой, «пробудившись и в ясном сознании», как он сам пишет?

Если бы мы анализировали сон, мы бы приняли во внимание факты, которые часто связывают с историей, что Хайд был меньше Джекила, и что его главной чертой было зло; последнее впечатлило и самого Стивенсона во сне. Поскольку сновидец не был чудовищем, не ведающим закона, а Стивенсон им наверняка не был, мы можем предположить наверняка, что Джекил больше представлял его нормальную личность, каким он казался себе и своим друзьям, а Хайд представлял репрессированную и злую тень, которая тем не менее была так сильно связана с ним, что, в конечном итоге, могла принять его форму.

Современный сон может прояснить ситуацию. Женщине, которая всегда была слишком осторожной и законопослушной, но на протяжении многих лет работала над своей тенью, приснился такой сон: безрассудная и жизнерадостная девушка (которую сновидица отлично знала во сне) попадает в серьезные неприятности с полицией. Очень хороший мужчина (который был не только женихом девушки, но другом сновидицы) рассказывает сновидице, что спасти девушку можно только, если сновидица ее проглотит! Он показывает ей, как это сделать и с виду невыполнимая задача выполнена. Сновидица проснулась обеспокоенная: сможет ли она переварить девушку. Однако она уснула и вновь, и ей снился тот же сон, но на этот раз он получил завершение и, к ее удивлению, она легко переварила девушку без боли и дискомфорта.

Безрассудная девушка была полной противоположностью слишком осторожной сновидицы и доставила ей почти столько же хлопот, сколько Хайд Джекилу. Но в отличие от него, сновидица годами пыталась держать в сознании, что «это тоже я», и ей, в конце концов, удалось проглотить (т.е. интегрировать) свою тень, сделав таким образом большой шаг к целостности.

Сон Стивенсона предвещал развитие в том же духе. Сновидец увидел неуправляемую, мрачную, преследуемую тень и осознал, что единственный способ убежать для прототипа эго (досточтимого доктора) — стать единым целым со своей безрассудной, даже преступной, стороной. Хайд, «вещь тьмы» показал Стивенсону, что он существует, что следует с этим что-то сделать и как можно скорее объединить «противоречиво двойственную природу человека». Это должен был сделать Джекил, сознательная личность, интегрирующая теневую фигуру, как и во сне, а не наоборот. В противном случае сознание становится рабом автономной тени, что и драматично показано в конце истории.

Вероятно, в то время Стивенсон не мог понять, как и сновидица, что это была, в сущности, его проблема, но он совсем иначе воспринял ситуацию в истории, которую рассказал. Он воспринял ее слишком легко. Он отнесся к произошедшему как к возможности написать успешный триллер, в котором он не предпринял серьезной попытки найти решение, хотя складывается ощущение, что он мог это сделать. Однако, как мы увидим, перед смертью он осознал если не конкретную свою ошибку, то хотя бы понял ее в общих чертах.

Кроме того, ему не удалось осознать, что трансформация произошла на публике. В истории она остается секретом, что, конечно, добавляет волнения рассказу, но с точки зрения психологии является полной катастрофой. Политика тайны — одно из опаснейших качеств ведьмы или колдуна, и если бы секрет Джекила и Хайда был публично известен, фатальный побег от страдания был бы невозможен. Здесь вновь Стивенсон (или его домовые) сделал опасное изменение. Однако, с другой стороны, Стивенсон чувствовал себя очень связанным своим сном. Ему не нравилось использование порошка как слишком материального средства, но он не мог собраться с силами и изменить это, ведь порошок произвел на него огромное впечатление во сне. Обладая внешностью пикси и ведя кочевую жизнь, Стивенсон до самого последнего дня был типичным puer aeternus¹⁰, скользившим по поверхности жизни, и ненавидел оказываться втянутым в любую реальную или материальную ситуацию. По этой причине он, само собой, ненавидел порошок как «слишком материалистичное средство». Но, как мы видим, когда он был действительно впечатлен сюжетом сновидения, он мог воспринимать его очень серьезно. В «Главе о мечтах» он рассказывает о помощи, которую домовые оказывали ему в написании «Странной истории»: «Будет ли неблагодарным, после того, как я щедро раздавал похвалы моим невидимым помощникам, если я брошу их, связав по рукам и ногам, на арену к критикам? Ведь создание порошков, которое многие осуждают, вовсе не моя заслуга, а их».

Трагедия утаивания трансформации, с точки зрения психологии, проясняется другой частью его сна, «Эпизодом у Окна». Сцена разыгрывается, когда мистер Аттерсон, друг и адвокат доктора Джекила, отправился на свою обычную воскресную прогулку с мистером Ричардом Энфилдом, своим дальним родственником. Но прежде всего стоит отметить, что эти двое составляют другую пару противоположностей в истории, куда более человечную и менее драматичную пару эго и тени, чем Джекил и Хайд, посему куда более близкую автору, Стивенсону. Крайности, подобные отраженным в Джекиле и Хайде, целиком вне наших человеческих ограничений и входят в область архетипов. Можно даже сказать, что печально известный Хайд наделен всеми качествами, исключенными из нашего образа Бога.

Христианская религия в концепции «Бог есть любовь» отобразила такое средоточие светлой стороны, чтобы она обязательно отбрасывает соответствующую темную тень. Может показаться кощунственным говорить о Хайде как об архетипической тени Бога в бессознательном Стивенсона, что, однако, не так далеко от правды. Как близость этой концепции идее противоположностей из истории об Эдеме. Змей — персонификация зла — был тогда противоположностью Бога. Он был «более тонким, чем зверь полевой, которого сотворил Господь Бог», и он сразу использовал эту хитрость против общепризнанной божьей воли. Поскольку Бог «сотворил человека по своему образу и подобию», Адам и Ева мгновенно столкнулись с собственной дуальной природой, принявшей форму змея, который успешно соблазнил их нарушить повеление Господа.

Однако, в мистере Аттерсоне и в мистере Энфилде нет ничего архетипического. Мистер Аттерсон — прирожденный наблюдатель, не принимающий активного участия в жизни, за исключением своей профессии и дружбы. Он «строг с самим собой», но проявляет необыкновенную терпимость ко всем остальным. Он говорил: «Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу», и таким образом был «последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни». Что бы они ни делали, он «держался с ними точно так же, как прежде». Никто не мог понять, что связывало его с Ричардом Энфилдом, «известным лондонским бонвиваном». Их воскресные прогулки кажутся чрезвычайно скучными тем, кто с ними сталкивался. Они ничего не говорят и «на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее, и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела». Стивенсон, обладая сверхъестественным знанием дуальной природы человека, непревзойденно описал двух друзей, каждый из которых находит свою противоположную сторону в другом.

Войдя во двор дома доктора Джекила одним воскресным утром, именно эти двое и приняли участие в «эпизоде у окна», который приснился Стивенсону. (В нем страдания Джекила достигли своего пика, когда невольное превращение в Хайда не удается сдерживать, и он уединился в своей лаборатории.) Они обнаружили доктора Джекила сидящим у окна, «решив подышать свежим воздухом, невыразимо печальный, словно неутешный узник». Отказавшись присоединиться к их прогулке, Джекил, тем не менее, с удовольствием соглашается поговорить». «Но не успел он договорить, как улыбка исчезла с его лица и сменилась выражением такого неизбывного ужаса и отчаяния, что стоящие внизу похолодели». Окно тотчас захлопнулось, и двое друзей покинули двор: «оба были бледны, и во взгляде, которым они обменялись, крылся страх. -Да простит нас Бог, да простит нас Бог! сказал мистер Аттерсон». Они оба погрузились в тишину. Сон Стивенсона продолжился трансформацией мистера Хайда в доктора Джекила, поэтому нет сомнений. что он знал, что происходит за окном. Однако в сознательном бодрствующем состоянии он, или его домовые, оставил мистера Аттерсона в неведении до самой смерти Хайда-Джекила. Если бы Аттерсон знал эти факты, принимая во внимание его невероятную терпимость к падшим людям, вновь Стивенсон мог бы закончить историю иначе. Аттерсон неоднократно умоляет Джекила поделиться своим секретом, но всякий раз встречает отказ.

Сон об эпизоде у окна дал Стивенсону представление о подлинной целостности человека. В нем присутствуют четыре фигуры: Аттерсон и Энфилд внизу и двойная фигура Джекила-Хайда наверху. Противоположности в последней паре сверх-человеческие; они больше архетипическая пара. Происходившее за окном изменение, о котором сновидец знал, было сверхъестественным, что характеризует эту пару как не-человеческие, архетипические символы, образы которых человек может постичь, но с которыми он не может идентифицировать себя, избежав катастрофы¹¹.

В таком сне сновидец может позволить себе признать человеческую пару как его личную ответственность. Интересно, что мистер Энфилд — городской человек — именно та тень, которую Джекил описывает в начале своей карьеры. Он говорит: «Худшим же из моих недостатков было всего лишь нетерпеливое стремление к удовольствиям, которое для многих служит источником счастья; однако я не мог примирить эти наклонности с моим настойчивым желанием держать голову высоко и представляться окружающим человеком серьезным и почтенным». Сон Стивенсона позволяет примирить две эти фигуры, при условии что мистер Аттерсон, образ эго, сохранит свою невероятную терпимость по отношению к другим и не попытается оттолкнуть их за ложные и амбициозные цели. Сон даже предрекает успех, потому что, хотя дружба между этой парой была непостижима для других, их встреча была « лучшим украшением всей недели».

Но если мы не можем принять тень в ее человеческой и приемлемой форме, мы ее устраняем, результатом чего становится опасный вакуум в непосредственном соседстве. Если мы оставляет что-то незавершенным — в этом случае попытку примирить эго и тень — мы создает вакуум, который должно заполнить бессознательное. Это похоже на притчу Христа, в которой человек изгоняет одного демона, предположительно свою личную тень, а затем, когда его дом подметен и украшен — то есть, когда вакуум разрешен в его самой личной области — семь еще худших демонов занимают его место. То же самое случилось в нашей истории. «Нетерпеливое стремление к удовольствиям» изгнано — дом оставлен подметенным и украшенным — и мистер Хайд, прототип самого дьявола и вполне равный семи демонам из притчи, занимает его место. Интересно, что Стивенсон сам рассказывает, что будучи мальчиком или юношей он « множество раз пытался вызвать дьявола, основываясь на заклинаниях не более мудренных, чем те, что нашел в ювенильной драме «Вольный стрелок»». Неясно, оказало ли это влияние на гораздо более поздний эпизод, когда ему не удалось найти средство решения проблемы «двойственной природы человека» в возможных человеческих измерениях, пустоту немедленно заполнил сам дьявол, против которого, все человеческие средства бессильны.

Есть и другая дыра в истории, которая значительно снизила шансы примирить противоположности, — отсутствие какой-либо важной женской фигуры. Борьба между эго и тенью, хотя это первое проявление противоположностей, редко или почти никогда не может разрешиться без вмешательства следующей фазы, борьбы между человеком и анимусом или анимой, так же, как она, в свою очередь, не может быть разрешена без вмешательства Самости. В истории нет фигуры анимы, за исключением отрицательной роли хозяйки мистера Хайда старухи «с серебряными волосами и лицом желтым, как слоновая кость», со «злобным лицом», вспыхнувшим «злобной радостью», когда она узнала о возможных проблемах Хайда с полицией. Ясно, что такой аспект анимы был бы совершенно разрушительным и ничем бы не способствовал решению проблемы.

«Владетель Баллантрэ» был начал спустя два года после публикации «Странной истории». Я не знаю, в какой мере Стивенсон осознал, что темой вновь стала дуальность человеческой природы. На этот раз конфликт разворачивается между двумя братьями, но тема, главным образом, все та же: справедливая и несправедливая борьба за владычество или примирение. Есть несколько элементов, делающих разрешение благоприятным, которых не было у Джекила и Хайда. Братья находятся в более человеческом измерении, а также существует куда более позитивная фигура анимы, которая одинаково связана с ними обоими. Но и здесь решения нет: ненависть двух братьев продлилась до гробовой доски.

Тот факт, что противоположностям не удается примириться в многочисленных попытках Стивенсона справиться с двойственной природой человека, играет относительно небольшую, но роковую роль в его последней книге «Уир Гермистон», над которой он работал своим последним утром. Многие критики полагали, что это был бы шедевр Стивенсона, книга совершенно другого калибра по сравнению с его ранними работами, и он сам писал, что это будет «либо что-то иное, либо я потерпел неудачу».

В любом случае, книга представляет наибольший интерес для попыток показать стремление Стивенсона вернуться к тотальности. Пусть это и не было автобиографией, Луис писал, что Арчи Уир, его герой, был «таким же дураком, как и я». Фурнаш в «Voyage наветренной» утверждает, что «так часто писав о себе, он не писал сам. Это резко отличает «Уир Гермистон» от автобиографического романа — это вопрос не самообъяснения, а самоописания».

Поскольку эта книга не так известна, как «Странная история», будет полезно привести краткое резюме. Арчи Уир — единственный ребенок (как и Стивенсон) очень непохожих родителей. Его отец, Адам, известный судья и лорд-адвокат Шотландии, известен как «Верховный Судья» и в большей или меньшей степени всего добился сам. Его жена — последний потомок «спесивых Резерфордов из Гермистона», дикого клана Долины, известного своими безрассудными подвигами заграницей и сидящими дома, дрожащими белолицыми женами. Адам Уир хорошо вписывается в этот паттерн, ведь Джин Резерфорд так же «набожна, взволнована, нежна, слезлива и неумела», как и ее длинные локоны, а он — пусть и в другой области — обладал всей беспощадной храбростью ее предков-мужчин. Брак двух столько непохожих людей не был счастливым, ведь Джин была еще более неумелой хозяйкой, чем ее предки-женщины смели бы быть, а их эдинбургский дом страдает от череды набожных, но неумелых поваров. В Гермистоне, старая Керсти, дальняя кузина Джин, происходившая из гораздо более скромной ветви местного лэрда, с успехом взяла заботы о доме на себя, обожая «слезливую и худосочную хозяйку» и тайно ненавидя Лорда Гермистона. Арчи неосознанно, но очень последовательно воспитывается благочестивой и обожающего его матерью в нелюбви к отцу, и к тому времени, как она умирает, когда Арчи около восьми лет, она заставила его твердо поверить, что его выдающийся отец на самом деле «величайший из грешников».

Арчи растет со своим отцом в Эдинбурге, очень одиноким и замкнутым ребенком, живущим в рутине, обычной для ребенка его класса, сначала в школе, а потом и в колледже. Он добровольно выбирает профессию своего отца, но «пример лорда Гленалмонда, а вовсе не лорда Гермистона привел его на юридический факультет». Лорд Гленалмонд, очень замкнутый судья, играет роль положительного отца одинокого юноши, будучи другом совсем другого лорда Гермистона, обращает внимание Арчи на «самозабвенное трудолюбие» и другие положительные качества его отца. Но ему не удается развеять ненависть и недоверие Арчи, которые проявляются в публичном осуждении смертной казни и отца, как убийцы, после справедливого, но жестокого и злого смертного приговора, свидетелем которого Арчи был на судебных заседаниях.

Сразу после этого всплеска Арчи узнает от семейного доктора, что его отец, несмотря на внешние проявления, на самом деле любит его. Он начинает стыдиться своей тирады. Но Лорд Гермистон ее о ней слышал, и в разговоре, в ходе которого Арчи впервые осознает объективность и справедливость своего отца, доказывает ему, что Арчи не создан быть судьей. Арчи умоляет разрешить ему быть солдатом (профессия, к которой и сам Стивенсон был очень привязан), но они в конечном итоге соглашаются, что вместо этого он отправится в Гермистон, возьмёт на себя управление имуществом и будет выполнять работу лэрда. Он будет управлять Гермистоном, как не удавалось никому.

Арчи тотчас же отправляется в Гермистон, в долину, в то место, любовь к которому мать привила ему с ранних лет. Но ему никуда не деться от своей замкнутости, которая мешает ему установиться дружеские связи с соседними лэрдами, и вскоре он становится известен как «Затворник из Гермистона». В Эдинбурге он проводил время только с мужчинами, хотя ему и было сложно заводить друзей; оставшись в одиночестве в Гермистоне, он впервые сталкивается с женщинами после смерти матери, тринадцать лет назад.

Его встреча с девушками его класса на балу испорчена его убеждением, что все они его презирают. Но мы слышим «Если бы он понимал, какое зрелище представляет в глазах девиц, какое впечатление производит на чувствительные сердца… возможно, что его судьба могла бы сложиться по—иному». Даже Леди Флора, местная красавица, предпринимает две робкие попытки, но ничто не может поколебать его иллюзии, пусть он и завидует тем, кто танцует с ней. Она надолго поселится в его мыслях.

Домохозяйка в Гермистоне, старая Керсти, которой теперь больше пятидесяти лет, но она остается женщиной, радуется возможности служит своему молодому лэрду, которого не видела с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. «В ее чувстве к нему сочетались клановая преданность, восторженность пожилой незамужней тетушки и настоящее идолопоклонство». Она служит ему по-королевски и медленно приучает его к долгим разговорам, когда приносит поднос с его ужином. Мы читаем, что ее «мысли не шли дальше настоящего мгновения, а мечты — дальше того, чтобы только оно продлилось вечно». Он узнает диски истории о пограничных кланах от нее, о своих и ее предках, она также знакомит его со сверхъестественным, которое всегда близко шотландцам, обладающим «иным зрением». Вероятно, этот контакт со взрослой женщиной — именно то, что и нужно было Арчи на тот момент. Керсти, несмотря на свой властный характер и неумолимые распри, хорошая женщина, все еще красивая, щедрая и способная своей неувядающей преданностью вернуть ему веру в себя.

Разумеется, ее надежда, что такое положение вещей будет продолжаться вечно не имеет ничего общего с реальностью, и происходят два события, меняющие все. Во-первых, племянница Керсти, юная Керсти, возвращается из Глазго, и два молодых одиноких человека влюбляются друг в друга с первого взгляда. Это естественное притяжение могло бы разумно разрешиться, если бы не произошло второе событие. Через два дня после их знакомства Фрэнк Иннис появляется в Гермистоне. Фрэнк был в школе и в колледже с Арчи; они не совсем друзья, но Фрэнк — единственный из эдинбургский компаньонов Арчи, о котором вообще упоминается. У Фрэнка сложности с деньгами, поэтому он решает бесплатно получить кров и хлеб у своего старого сокурсника, который слишком гостеприимен, чтобы отказать.

Заголовок статьи, в которой появляется Фрэнк, вполне в стиле «Странной истории»: «На сцене появляется Мефистофель». Сначала Фрэнк больше похож на пустую, экстравертную погремушку, никоим образом не походя на дьявола Фауста. Арчи — крайний интроверт и совершенно не способен ни понять Фрэнка, ни поладить с ним. Последнему наскучила страна, он недоволен потребностью Арчи в одиночестве и свободе и мстит ему, клевеща на хозяина, когда только появляется такая возможность. Несмотря на неудовлетворительное состояние этих отношений, они, вероятно, остались бы в границах разумного, если бы Фрэнк, спустя месяц после своего прибытия, не обнаружил юную Керсти, не увлекся бы ею и не решил бы сделать все, чтобы разлучить их с Арчи.

Арчи поначалу горько обижен его вмешательством, и если бы он был достаточно силен, ему удалось бы удержать Фрэнка в рамках. Но он, конечно, внутренне неуверен в том, как его отец примет такой брак, поскольку социально Эллиоты «ниже» Уиров Гермистона. Поэтому он прислушался к предостережениям Фрэнка и даже поверил, что они направлены во благо! К сожалению, старая Керсти, наполовину сгорая от ревности, наполовину напуганная неравным выбором, выбирает тот же вечер, чтобы предупредить Арчи о его отношениях с девушкой.

Хотя чувства Арчи к юной Керсти и искренни, и инстинктивно естественны, они недостаточно сильны, чтобы выдержать этот двойной удар. На следующий день, на обычном свидании, он очень неразумно играет роль школьного учителя и повторяет те же предостережения, что получил сам. Он говорит ей, что их встречи должны быть резко сокращены или же и вовсе прекращены. Юная Керсти, хотя она тоже боится лорда Гермистона, не может понять, почему Арчи позволяет другим людям становиться между ними и устраивает бурную эмоциональную сцену. Арчи совершенно выплеснут из своей глубины и после провала своей собственной моральной исповеди, наконец так взволнован, что кричит: «Керсти! Да Керсти же!», «и в голосе его прозвучали такое искреннее изумление, такая мольба, что было очевидно: школьный наставник больше не существует». Я процитирую этот параграф целиком:

«Арчи подбежал к ней. Он обнял бедняжку и прижал к себе, и она прильнула к его груди, как дитя к груди матери, и обхватила его руками, крепкими, словно тиски. Он чувствовал, как она вздрагивает от горьких рыданий, и ему было невыразимо жаль ее. Жаль и в то же время страшно этой опасной огнестрельной машины, механизма которой он не понимал, а между тем держал ее в руках. Пелена отрочества вдруг спала у него с глаз, и он впервые отчетливо увидел противоречивое лицо женщины. Тщетно, перебирая в памяти свой разговор с нею, он пытался найти сделанный промах, нанесенную им обиду. Ее вспышка оставалась необъяснимой, то была словно злая гримаса природы…»

На этом месте, утром своей смерти, Стивенсон замолчал. Вечером 3 декабря 1894 года в разгар обычного семейного часа на закате, «злая гримаса природы» обрушились на самого Льюиса, в виде внезапного и совершенно неожиданного мозгового кровоизлияния. Он просто приложил руки к голове и вскрикнул: «Что это? Я странно выгляжу?» и умер, не приходя в сознание через несколько часов.

Мы знаем от его падчерицы, миссис Стронг, как Стивенсон сознательно намеревался закончить роман. Арчи упорствует в своей осторожности, и Фрэнку Иллису удаётся соблазнить отчаявшуюся юную Керсти. Старая Керсти подозревает Арчи в том, что он отец будущего ребенка, и когда она упрекает его, он впервые узнает, что произошло. Он уверяет юную Керсти, что теперь действительно найдет в себе смелость жениться на ней. Затем они с Фрэнком ссорятся, и Арчи его убивает «Камнем ткача». Его арестовывают и сажают в тюрьму, но старая Керсти, узнав, наконец, правду от своей племянницы и подстрекает четырех своих племянников, знаменитых Черных Братьев Эллиот вызволить Арчи из тюрьмы и переправить его в Америку с их младшей сестрой. В собственном коротком «Введении» Стивенсона есть множество доказательств того, что именно таким и мог быть конец романа, что он намеревался написать, но мы не можем быть уверены, что он продолжил бы эту линию именно так, если бы остался жив. Из всех недавних авторов Стивенсон был, вероятно, наиболее осведомленным о бессознательном, его домовых, и в случае с одной из его книг уже пережил опыт того, как его персонажи оживают, пробуждаясь и заканчивая книгу так, как хочется им, а не ему. Таким образом, пытаясь оценить книгу, будет мудро сохранить по большей части пассажи, написанные самим Стивенсоном.

Хотя смерть Стивенсона была совершенно неожиданной и, благодаря климату южных морей, он, очевидно, чувствовал себя намного лучше, чем на протяжении многих лет, в письмах и разговорах с друзьями было множество свидетельств того, что он знал, что приближается великое изменение. Неизвестно, связывал ли он его со смертью. Его больные туберкулезом легкие долгое время держали его на грани жизни и смерти, и однажды он сказал матери, что после определенного возраста будет висеть на волоске между «долголетием Балфоров [ее семья] и слабым здоровьем Стивенсоном». Всего за три года до смерти он заметил, что может жить вечно или «рассыпаться на части разом за доли секунды».

Как и все мы, Льюис, наверное, был достаточно неуверен, произойдет ли изменение в жизни или в смерти, но с определенностью можно утверждать, что он достиг значительных успехов в познании себя к концу жизни. Он писал Сидни Колвин за два месяца до смерти, что, как писатель, он обладал «небольшую дозу вдохновения и совсем маленький стилистический навык, давно утраченный, улучшенный самой героической из профессий… Я — фиктивная статья, и давно знаю об этом… Я не воспринимаю себя всерьез, как артиста, мне слишком очевидны все недостатки».

Это слова настоящего героя. Стивенсон стал известным и популярным автором, окруженным лестью и похвалой, получил возможность обеспечить себе безбедное существование. Но он не обманывался, а смотрел правде в глаза в том, что его работа до этого дня не была целиком и полностью подлинной, и, как мы уже упоминали, он чувствовал, что его новая книга должна быть «или чем-то новым или я потерпел неудачу». Потребуется огромное мужество чтобы сознаться в своей собственной неправоте и начать все с начала, как Стивенсон и планировал. Мне кажется, это говорит о нем как о по-настоящему великом человеке, более великом, чем его труды.

В размышлениях о «Странной истории» я пыталась показать, что Стивенсон не воспринимал своих героев и их проблемы достаточно серьезно. К примеру, мы видели, что он относился к своему сну поверхностно, превратив его в «триллер», и что это повлекло за собой роковое решение не страдать и хранить тайну. Хотя у нас нет доказательств, что Стивенсон принял решение сознательно, в целом, мы знаем, что за два месяца до смерти он понял, что у него был только «маленький стилистический навык», и что наличие такого навыка делает из «Странной истории» довольно дешевую сказку. Стивенсон был недалек от истины, когда сказал, что давно знал, что является «фиктивной статьей». Впрочем, он искупил свою фиктивность и его ремарка уже не была правдой, стоило ему лицом к лицу столкнуться с осознанием своих собственных «очевидных недостатков».

В одной логии Христос, говоря о человеке, работающем в шаббат, сказал: «Некоторые же из фарисеев сказали им: зачем вы делаете то, чего не должно делать в субботы? Иисус сказал им в ответ: разве вы не читали, что сделал Давид, когда взалкал сам и бывшие с ним? Как он вошел в дом Божий, взял хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме одних священников, и ел, и дал бывшим с ним? И сказал им: Сын Человеческий есть господин и субботы.»¹². Возможно, тем, кто еще не испытал на собственном опыте, будет сложно понять, как благословенно¹³ смотреть в лицо правде о себе, и какое проклятие — питать иллюзии. В своей частной жизни Стивенсон отверг «проклятое» желание доктора Джекила избежать страданий, потому что, если воспринимать его всерьез, а он определенно воспринял его всерьез, не может быть более болезненных страданий, чем вызванные его осознанием того, что он «фиктивная статья».

Редко встречаются друзья, которые помогают в этой реализации. Большинство наших друзей поддаются дешевым утешениям, «подбадривая беднягу», или, того хуже, уверяют его, что он «великий человек» с тайным желанием быть другом «великого человека». Но я не думаю, что Стивенсон позволил ввести себя в подобное заблуждение. Он показал себя как человека вполне решительного, готового столкнуться с неумолимой реальностью; если бы он столкнулся с ней в жизни, в работе, которая бы перестала быть «фиктивной», или в смерти, он был бы преисполнен наиболее подлинного самопознания, которого только мог достичь.

Удерживая этот тезис в памяти, давайте рассмотрим доказательства, предоставленные незаконченным Уиром Гермистона. Мы знаем, что Стивенсон в большей или в меньшей степени идентифицировал себя с Арчи — «он был таким же дураком» — так что мы, вероятно, не ошибемся, если будет считать, что Арчи представляет сознательную личность автора, его эго. Другие персонажи будет олицетворять его бессознательное, ту часть психики, что случилась с ним, фигуры, появление которых предсказал сам Стивенсон, когда писал «Странную историю»: «другие пойдут моим путем, превзойдут меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов». Стивенсон наткнулся на важное научное открытие. Понятно, что человек, способный на такой инсайт, намного опередив свое время, будет чувствовать себя «фиктивным», используя этот инсайт только в качестве сюжета триллера.

Другая важная фигура в книге — отец Арчи, лорд Гермистон, Верховный судья. Он частично списан с известного лорда Бракстона, но Фурнас уже предположил, что существует символическая связь между лордом Гермистоном и отцом Льюиса, совсем другим, но столь же грозным Томасом Стивенсоном. Исходя из гипотезы Луиса о том, что эта фигура будет представлять другого сочлена его психики, можно предположить такой образ архетипа Отца, первоначально созвучный его собственному отцу, обладающий такой силой в психике Луиса, что парализовал его. Хотя лорд Гленалмонд соглашается стать посредником между Арчи и довлеющей фигурой его отца, он не играет такую значительную роль, что могла бы уравновесить лорда Гермистона.

Мать Арчи, напротив, играет очень незначительную роль. За исключением того, что она, к сожалению, достигла успеха во взращивании в Арчи глубокой неприязни к отцу, она рано исчезает со страниц истории и большей о ней практически не упоминается. Данный факт не автобиографичен, потому что мать Льюиса, пережившая его, даже жила с ним в Самоа, где он умер. Но она была слабой фигурой по сравнению с его отцом, и значимые женское влияние и поддержку Льюис получил от любимой няни, Камми; Алисон Каннингем, появившись, когда ему было восемнадцать месяцев, присматривала за ним преданно и неустанно в период детства и юности. Он даже думал о том, чтобы перевезти ее на Самоа. Старая Керсти — такой же неточный портрет Камми, как и лорд Гермистон — неточный портрет Томаса Стивенсона, но вновь здесь есть символическая связь. Именно самоотверженная служба и забота Камми заложили основания крайне позитивной фигуры матери-анимы, старой Керсти.

Фрэнк Иннис — персональная тень не только для Арчи, но и во многом для самого Льюиса. Он практически целиком и полностью тот, кем Льюис не был: общительный экстраверт, возмущающий спокойствие, позже показавший себя неверным другом и интриганом. Эти неприятные характеристики, к сожалению, тоже составляющие части человеческого существа, которые нельзя проигнорировать или отвергнуть всем человеческим существом. Они принадлежат к личной сфере и к той области, где возможна двойственная природа человека. На самом деле, Арчи Уир и Фрэнк Иннис — гораздо более ясный и подробный пример пары в человеческом измерении, где все еще можно брать на себя ответственность за них, чем братья из «Владетеля Баллантрэ» или даже чем Аттерсон и Энфилд из «Странной истории».

Четыре черных брата, Эллиоты, племянники старой Керсти и братья юной Керсти, играют очень небольшую роль в той истории, которую Стивенсону удалось завершить. Старая Керсти рассказывает Арчи героическую историю о том, как они отправились отомстить за убийство своего отца; они создают семейный фон юной Керсти. Фрэнк спрашивает Арчи, сможет ли он представить отцу девушку как «будущую леди Гермистона» или встретиться с четырьмя братьями, если у него другие намерения. В любом случае, мы знаем только, что Стивенсон планировал заменить их охоту на Арчи на его спасение, когда они узнали, что не он соблазнил их сестру, и что он уже убил Фрэнка, настоящего совратителя.

Как бы тони было, интересно, что эта четверичность, символ целостности, играет свою роль в книге и что Стивенсон был прав в намерении использовать четверых братьев для спасения героя и героини от угрожающей им катастрофы, ведь это можно сделать только используя символ целостности. Спасение здесь подобно вмешательству Самости, возможно только после того, как Арчи честно признал проблему с анимой.

Теперь нам следует вернуться к юной Керсти, аниме романа, par exellence. Она мила, свежа, естественна и молода, искренне влюблена в Арчи, но также осведомлена о том, что совершила важное завоевание. Она мечтает выйти за него замуж и исполнять роль хозяйки замка, но она готова отдаться ему до свадьбы, чтобы не предавать их любовь. Если бы обе Керсти поняли друг друга, вместо того, чтобы пожертвовать этой возможностью в пользу старой семейной ссоры, они бы выступили как образ Деметры-Персефоны, архетипа матери-дочери: старая и юная, как два аспекта единого женского начала. Именно с расколом анимы, в неменьшей степени, чем с расколом между эго и тенью, столкнулся Стивенсон в последних эпизодах романа. Подобный раскол слишком драматичен, его действительно очень тяжело преодолеть. Мы знаем, что Стивенсон никогда раньше не работал на таком высоком уровне; не только критики, но и он сам выражали неуверенность по поводу того, сможет ли он придерживаться выбранного курса.

Интересно, что на протяжении значительной части своей переписки Стивенсон пытается оправдать свое намерение судить Арчи за убийство Фрэнка Инниса его собственным отцом, и смерть последнего от необходимости вынесения смертного приговора своему сыну. Его не раз уверяли, что юридически эта ситуация невозможна, но он не желал жертвовать этой идеей. Психологически это выглядит так, как будто комплекс отца в Стивенсоне был настолько силен, что он мог представить себе только успешный выход Арчи из тюрьмы и начало новой жизни в Керсти в Америке, только если бы отец мог умереть вместо сына.

Как бы то ни было, мы все же должны проанализировать, почему Стивенсон был сбит с ног, как раз тогда, когда оставил Арчи с молодой Керсти на руках, чувствуя себя так, словно она была « этой опасной огнестрельной машиной, механизма которой он не понимал, а между тем держал ее в руках». Он «впервые отчетливо увидел противоречивое лицо женщины. Тщетно, перебирая в памяти свой разговор с нею, он пытался найти сделанный промах, нанесенную им обиду. Ее вспышка оставалась необъяснимой, то была словно злая гримаса природы…»

Помимо крайне необоснованных слухов, мы ничего не знаем о личной жизни Стивенсона, особенно об отношениях со сверстницами. Он очень хорошо ладил со взрослыми женщинами, у него была прекрасная подруга миссис Ситвел, старше его на двенадцать лет, а женился он на женщине, которая была на десять или старше его, бывшей замужем и имевшей троих детей. Как мы упоминали раньше, он посвятил своей старой няне всю свою жизнь. Его женитьбу сложно расшифровать Его первый официальный биограф, кузен Грэм Бальфур писал: «О браке нужно только сказать, что от начала и до конца муж и жена значили друг для друга все»¹⁴. Все же не стоит забывать, что вдова Стивенсона отняла права на биографию у Колвина и отдала их Бальфуру, к тому же во время написании биографии она еще была жива! Многие биографы ушли в другую крайность, изображая Фанни, как можно выразиться, «преследующим анимусом» или «ужасной женщиной». То, что анимус Фанни был высокоразвитым, в большей или меньшей степени подтверждается тем, что порой Льюис начинал свои письма следующими словами: «Мой дорогой голландец», «Мой дорогой друг», «Мой дорогой маленький человечек», хотя это ничего не доказывает, поскольку такие обращения скорее исключения из правила. Кроме того, он посвятил ей Уир Гермистона, выражая теплую похвалу и благодарность.

Так или иначе, их отношения мало способствовали знакомству Льюиса с « этой опасной огнестрельной машиной, механизма которой он не понимал» или с явно страстными «злой гримасой природы». Всю свою жизнь жизнь Льюис признавал, что не понимает женщин. Сейчас, по каким-то причинам, о которых нам ничего не известно, от него, похоже, требовался ответ. Очевидно, дать ответ было выше его сил, он не мог зайти так далеко. Наверное, поэтому «злая гримаса природы» забрала его жизнь вместо этого.

Но с точки зрения жизненных усилий, направленных на возвращение к исходной целостности, к Эдему, как же далеко продвинулся Стивенсон с тех пор, как написал «Странную историю» семь или восемь лет назад! В своем раннем романе мужские противоположности занимали всю сцену, «огнестрельная машина» — женщина или анима — практически не существовала, и, с точки зрения возвращения к целостности, к проблеме он отнесся слишком легко, что и завершилось катастрофой.

В последнем же, так сказать, завете, он продвинулся — во всяком случае, внутренне — далеко за пределы «неполных открытий» доктора Джекила, который знал только, что «человек на самом деле не един, но двоичен», узнав намного больше о «сочленах», которые, как признавал даже доктор Джекил, будут обнаружены позже. К сожалению, «двоичность», «двое враждующих близнецов», пусть и занимают гораздо большее место в «Странной истории», все еще не примирились. Если мы остановимся на короткое мгновение и подумаем, как иначе все бы сложилось, если бы Арчи сумел признать Фрэнка в качестве самого себя, мы увидим, каким важным было бы это примирение. Арчи, пытаясь решить свою проблему по мере своих сил, был бы более способен найти правильный ответ, если бы было наделен легким обращением с внешними событиями и знанием женской натуры, которыми обладал Фрэнк, хотя и в отрицательной коннотации, но он знал достаточно, чтобы успешно соблазнить Керсти. Всякий раз, когда естественные противоположности разделяются на чисто моральные противоположности, высоко нравственному человеку, «честному близнецу», какими были Арчи и сам Стивенсон, очень сложно заметить, что «дурной близнец» обладает мудростью, которой ему не хватает. Христос знал это, когда говорил, что дети тьмы мудрее, чем дети света, но Церковь, на пути в мир, как мы видели, оставила четверичность позади и заклеймила ее злом, во многом оставив, таким образом, изначальную целостность Христа. В односторонней манере современного мышления, человек, подобный Арчи, полагает, так же ужасно, как и доктор Джекил полагал, что может выбирать между «честным» и «дурным» близнецом и жить жизнь того из них, кого он выбрал.

Стоит обнаружить неопровержимые доказательства, что определёнными качествами, которые мы ненавидим или презираем в других, вне всяких сомнений, обладаем и мы, как мы решаем, что являемся объектом своей собственной ненависти. К примеру, если бы Арчи, признал, что способность Фрэнка ходить на вечеринки, флиртовать с девушками и тратить на это целые часы, скрыта в нем самом, он бы, вероятно, попытался, пусть и крайне неохотно и достаточно безуспешно, подражать Фрэнку в этих отношениях. Но осознание того, что он обладает качествами Фрэнка, не отменяет его бытия в качестве Арчи, и он, на самом деле, может только сказать: «Это тоже я». Он может думать о себе, как о замкнутом отшельнике и латентном экстраверте. Он может «долго молчать» о тех «яйцах» с «бессознательной мыслью», которую так высоко ценил Стивенсон, и когда он «снимет крышку», он обнаружит, что максималистские качества как Арчи, так и Фрэнка стали относительными, приблизились друг к другу в «кипении и бурлении», и что начинает формироваться неожиданный средний путь между ними. С обретением Фрэнком и Арчи хороших и плохих качества, проблема бы трансформировалась, и, возможно, не привела бы к возникновению погубившей Стивенсона ситуации.

Эта непримиримая пара противоположностей — эго и тень в юнгианской психологии — есть слабость, которая, вероятно, помешала бы Стивенсону найти цельное решение, даже если бы он дожил до завершения книги. Тем не менее, вся совокупность персонажей неизмеримо ближе к целостности, чем в любой из его более ранних книг. Прежде всего, Стивенсон, безусловно, обращается с ними иначе, прибегает к другому подходу, который он должен был найти или потерпеть поражение. Каждой проблеме он смотрит в лицо, за вычетом фатального исключения, ничто не принесено в жертву в угоду созданию мистического сюжета, как в «Странной истории». Вся история кажется подлинной, безо всяких следов «фиктивной статьи», которую Льюис обнаружил в себе и, наконец, преодолел. Более того, в «Уире Гермистона» перед Стивенсоном стояла самая сложная для мужчины задача: выяснить отношения с анимой. Прежде ему было очень тяжело столкнуться лицом к лицу с неизвестным фактором, пока он не решил проблему Тени, и все же требуется вмешательство анимы, чтобы избежать тупика в отношениях противоположностей. Отложим дальнейшую дискуссию до следующей главы.

Я не сомневаюсь, что Стивенсон прикладывал гигантские усилия, пока писал «Уира Гермистона». Прежде всего, он пытался смириться со страданием как следствием осознания, что вся его предыдущая работа была «фикцией», полной «очевидных ограничений». Стивенсон глубоко проник в неизведанную землю, ведущую обратно, к четвертым вратам, через которые только и можно вернуться в рай. Можно быть уверенным, что если бы он прожил дольше, он написал бы множество «иных» искренних книг, которые бы медленно привели его к достаточно осознанному возвращению к целостности. Но поскольку смерть забрала его так рано, можно лишь заметить, что он, очевидно, был гораздо лучше подготовлен к этой неизбежной человеческой трансформации, чем когда-либо прежде.

Роберт Льюис Стивенсон, вне всяких сомнений, один из великих сынов Эдинбурга, каковым и был провозглашен. Поразительно много критиков нападало на его славу, подчеркивая, что своими произведениями он ее не заслужил, хотя многие из них делают исключение для сравнительно малоизвестного, незаконченного произведения «Уир Гермистона». Разве не в нем самом, в том, что он сделал из Роберта Льюиса Стивенсона куда большее, чем все остальное его литературное наследие, кроется подлинное величие автора?

Сравнивая человеческую жизнь с путешествием от исходной гавани рождения к цели достичь гавань смерти, нам придется признать, что Стивенсону не досталось хорошего мореходного средства для путешествия. Прикованный к постели плохим здоровьем со второго года жизни до последнего, он никогда не понимал, когда его судно может затонуть. Но хороший капитан, способный разглядеть все слабые места своего корабля и оставаться на плаву, несмотря на штормы, может достичь своей цели. Если же хорошему кораблю достался плохой капитан, он потонет в первом своем плавании, как это случилось с Титаником. Стивенсон принадлежал к первому типу и, хотя его корабль и пошел ко дну, в конечном итоге, ведь любая человеческая жизнь конечна, кто осмелится сказать, что он не достиг желаемой цели?

Хорошо совершенный корабль, напротив, плохо управляемый капитаном, может спуститься в свое первое плавание, как, например, Титаник. Стивенсон, безусловно, принадлежал к первому классу, и, хотя его корабль, наконец, потерпел крушение, как и все человеческие жизни, неизбежно, кто скажет, что он не достиг своей назначенной цели?