Четвертое наставление –
Неопалимая Купина (Горящий куст) и Древо Жизни
После представления мертвым зловещего образа Абраксаса, Юнг-Василид продолжает учить своих нерадивых учеников дальнейшим мистериям, рассматривая великие диады духовных сил, которые, в отличие от Абраксаса, представляют собой не объединение оппозиций, а скорее, их враждебность, напоминающие войну взаимоотношения. Гностики всегда обвинялись своими оппонентами в дуализме, и если бы не длительное и впечатляющее описание Юнгом Абракаса во Втором и Третьем Наставлениях, такое обвинение могло быть выдвинуто против него на основании Четвертого и Пятого Наставлений. Двойственность и единство являются в действительности одинаково важными и сосуществующими принципами в функционировании психической природы, и такими рассматриваются в Наставлениях, также как в поздних научных работах кушнарского пророка. Психофизиологический организм человеческого существа представляет собой единство, но внутри него титанические и грозные силы ведут непрекращающуюся войну за первенство. Застывшие в эональной смертельной хватке тело и дух, чувство и интеллект, женственность и мужество, инстинкт и цивилизация — на веки помолвлены Армагеддоном, одинаково необходимым и тщетным. Германская душа, для которой Гете дал столь сильное выражение, кажется, представляет эту фаустовскую двойственность с наибольшей ясностью и жаром, чем какая-либо иная национальная Психе после древних греков. Две силы, которые, как сказал Гете, живут в фаустовской душе, находят четкое соответствие у греков в космо-психологических фигурах, которые Юнг воскрешает в Четвертом Наставлении, а именно в «Растущем» и «Пылающем».
Согласно грекам, два мировых духа образуют ткань космической и человеческой жизни и ведут смертельную битву друг с другом. Эта битва такой силы и масштаба, что нет никаких шансов предсказать ее исход. «Растущий» дух — это дух цивилизации. Он всегда ищет форм, в которых жизнь может расширяться, строить и обеспечивать себе наибольшую безопасность. «Пылающее», с другой стороны, — ищет жизнь в движении, изменении, приключении, битве, а порой, в конфликте и насилии. «Растущее» является мирным, «Пылающее» — воинственным; цивилизация бережлива и часто консервативна, ее противоположность — динамична и революционна. Обе силы являются частями естественного порядка (соображение, которое стоит привести в связи с периодическими изливаниями сентиментальности относительно вещей, которые мы склонны называть естественными). Война и Мир, сохранение и разрушение, конструктивная эволюция и деструктивная революция – всему есть место в природе. Отождествлять естество с миром и покоем, исключая войну и жестокость – значит, противоречить здравому смыслу и опыту. Является ли мирный закат более естественным, чем извержение Вулкана? Соловей — более естественным, чем Сокол? В динамизме природы убийство так же необходимо, как и рождение. Человеческие нравственные ценности не могут и не должны проецироваться на природу по той очевидной причине, что не принадлежат ей. Можно верить, что мир лучше войны, что сострадание предпочтительнее жестокости, но следует признать, что те ценности, которые лежат в основе подобных суждений, происходят не из природы, а из сознательного, в психологическом смысле этого слова — как противоположности бессознательного. Одна великая попытка объединить то и другое – концепция естественного права в Томистской теологии – показала себя великой ошибкой, повлекшей увеличение дифференциации сознания в истории. Гигиена, санитария, регулирование численности населения или даже человеческая озабоченность об экологическом равновесии в природе — все это только продукты сознания, свидетельствующие о необходимости приложения сознания к процессам и тенденциям природы.
«Пылающее» и «Растущее» называются в наставлениях богами и дьяволами, тем самым подчеркивается, что хотя они сами являются оппозициями, внутри каждого мы найдем целый клубок запутанных отношений даже более оппозиционных сил. Пламя «Пылающего», которое Юнг называет Эрос, содержит и добро, и зло, содержит их также и Древо жизни, как он называет «Растущее». «Добро и Зло слиты в пламени. Добро и зло слиты в росте Древа. Жизнь и любовь противостоят друг-другу в своей божественности» – говорится в Четвертом наставлении. «Наставления» указывают нашему вниманию, что в процессе жизни только в сосуществовании и взаимном проникновении пылающих и растущих сил бытия может быть найден секрет окончательной полноты. Всякий раз, когда стремление к безопасности, размеренности и покою становится главными в нашей жизни, спонтанность и креативность атрофируются; тогда вечно растущее побеждает горящее. Вечные трагические конфликты общественных учреждений, торговля, коммерция, рутинный труд — с одной стороны, и свободные артистические усилия — с другой, являются одной из манифестаций этого феномена. Доминирование растущего вызывает тривиальность обыденщины. Она находит уверенность в повторениях и циклических рекуррентных паттернах, которые обеспечивают медленный, но уверенный рост. Цикл вечного возвращения является основой для всех структур существующего порядка. Агрикультура и брачные функции животных внутри цикла рождаемости согласованы с сезонами времени. Аналогично семейная жизнь человеческих существ нуждается в значительной степени в согласовании с циклами рождения и роста детей и жизненных стадий мужчин и женщин. Даже такие высокие продукты дифференциации человеческого сознания, как строительство городов, погоня за наживой, промышленные операции, имеют свои циклические и рутинные аспекты, без которых их успех был бы под угрозой. С другой стороны, бушующее пламя индивидуальной креативности всегда находится в состоянии открытой или скрытой враждебности к повторениям и цикличности. Земледелец и индустриальный рабочий, равно как и банкир, могут с полным правом спать безмятежным сном добродетели в течение ночи, в то время как художник, скорее всего, будет использовать ночь для инспирации и работы и прожигать горючее, заготовленное для него дневной работой прозаического общества. Самоудовлетворенные отцы семейства и счастливые матери, мирно качающие детишек на коленях, рассматривают их как продолжение собственной жизни, расширение своей индивидуальности и выполненной работы. Дети художников, с другой стороны — состоят не из плоти и крови, но зачинаются в чертогах разума и рождаются на студиях или чердаках. Растущее и пылающее, таким образом, живут в двух мирах, сосуществующих в пространстве, но не в сознании, частично принадлежащие физической географии, но стоящие на далеко отделенных континентах души.
Другой живой пример манифестации дуальности пылающего и растущего может быть найден в двух направлениях, на которые, как правило, разделяются человеческие симпатии. Одно может быть традиционно представлено как вертикальное, другое — как горизонтальное. Вертикальное пытается направить себя к объективной сущности и окончательному смыслу и традиционно связывается либо с Божественностью, либо с квази-божественностью, или второй «великой» Душой внутри человеческого существа. Горизонтальное направление может быть интерпретировано как движение к другим людям, окружающим индивидуальную душу, к тому, что может быть названо миром других людей. Мы должны уживаться с великим миром смысла, трансцендентным микрокосмом, укорененным в самой глубине нашей природы, и, с другой стороны — с микрокосмическим миром дифференцированных форм сознания, окружающих нас со всех сторон. Человеческое существо мотивируется, как правило, двумя формами познания или гнозиса, оба из которых взяты в библейском смысле слова, то есть в смысле достижения максимальной близости и родства. Человек обладает стремлением как к самопознанию, так и к познанию других людей. Стремление к самопознанию породило бесчисленные духовные и религиозные школы по всему миру, наиболее известными из которых являются религии Индии и Азии. В большинстве этих религиозных систем отсутствуют коллективные культы; рекомендуются индивидуальная молитва, поклонение и медитация. Священники там являются хранителями храмов, исполнителями жертвоприношений, но не играют той социальной роли, которую играют христианские священники или министры, равно как раввины и муллы в семитских религиях. Многие восточные религии созданы, прежде всего, для индивидуальных целей, их задача – облегчить понимание, индивидуацию или духовное восприятие индивидуума. Короче говоря, они имеют дело с персональным и абсолютным смыслом. В традициях, произошедших главным образом от семитской расы, акцент преимущественно социальный. Поклонения, как правило, групповые и свершаются в определенное строго регламентируемое время, по большей части на недельной, нежели только на сезонной основе. Во многих этих религиях этическое содержание уже почти поглотило метафизику и мистицизм; сосредоточившись главным образом на “нельзя” и “надо”. (Можно, в юмористическом ключе, назвать восточные религии «будь религиями», Иудаизм – «делай религией», а христианство – «не делай религией».)
Оба отношения к духовности имеют как светлые, так и темные стороны. На Востоке забота о благе людей рассматривается как относительно невозможная. Многие индийцы пожимают плечами при виде страданий и нищеты, объясняя это концепцией кармы. Буддистское отношение более сочувственно, но на практике даже в буддистских странах общество обладает низкой социальной ответственностью. С другой стороны, западный разум осаждался веками, как в теории, так и на практике, дилеммой социальной ответственности. С момента, когда Каин задал зловещий вопрос, является ли он сторожем брата своего, вопрос о том, как далеко можно зайти в позитивном ответе на него, вызывал у нас глубокую озабоченность. Семитские религии без исключения отвечают на вопрос Каина утвердительно, но на практике это утвердительное право имеет курьезные прецеденты. Одни из наиболее жестоких форм экономической эксплуатации, расовых предубеждений и механизированного убийства созданы людьми, чьи духовные корни уходят к семитским религиям, тем самым показывая, что в жизни человечества практика редко сочетается, если вообще сочетается, с теорией.
Нетрудно понять, что в семитской или западной форме духовности акцент на растущем очевиден. Группы, общества, люди если и не божественны, то, как минимум, избранны Богом и, таким образом, играют большую роль в духовной системе вещей. Избранными людьми могут порой оказаться и нации, как среди иудеев или домов Веры, так и в христианстве и исламе. Без сомнения, западная культура на определенном этапе истории стала лидером по уважению человеческого достоинства и породила много индивидуализма. Сомнительно, однако, что эти достижения были в каком-либо значительном смысле плодом иудео-христианской традиции. Все эти ценности начали наступление только после Ренессанса и позднее — после Французской революции, когда рационализм и секуляризм вместе с гуманизмом стали заступать место религиозных постановлений.
Что касается «сторожа брата», это, конечно, принесло много вреда наряду с благом. Часто мы становимся не только защитниками брата, но и его тюремщиками и угнетателями, окружающими его столькими табу и правилами, что его индивидуальность буквально ссыхается. В своих попытках создать идеальное общество мы вновь и вновь подвергаем индивида множеством страшных и удушающих злоупотреблений. Рабство в Риме и Греции, крепостное право Средних веков, пытки и казни религиозных и прочих меньшинств на Западе являются жуткими свидетельствами коллективного ужаса. Во всех этих случаях индивидуальное было принесено в жертву коллективному благосостоянию общества, Пылающее было потушено ради процветания Растущего. Курьезно и довольно показательно, что ни одна из этих бесчисленных жертв, положенных на Молох совершенного общества, не произвела даже незначительных улучшений, как в абстрактном, так и в конкретном смысле. Отдаленная утопия, Civitas Dei, управляемая благим императором и ведомая боговдохновленным любящим Папой, осталась таким же миражом и воздушным замком, как Тысячелетний Рейх или Рабочий Рай. Поклонение Растущему в ущерб Пылающему показало себя проигрышным Культом Бога.
Нельзя сказать, что акцент на Растущем не имеет заслуг и бесполезен. Инстинкт самосохранения, который наряду с инстинктами питания и размножения является одной из важнейших задач вида, требует создания такой общественной формы, в которой защита индивидуумов от врагов могла бы быть легко выполнена. Культуры и цивилизация по большей части обязаны своим существованием инстинкту самосохранения, объединившему людей древних и примитивных времен в группы. Распределение нагрузки и другие компании стимулируют и открывают в индивидуумах силы, о существовании которых они даже не подозревали бы, будучи предоставленными самим себе. Эффективность, полезность, социальные организации и даже эстетика, красота и утонченная культура – все это так или иначе порождено необходимостью индивидуумов объединяться в группы самозащиты. Поэтому жизнь в обществе оказывает могущественное и окультуривающее влияние на индивидуума. Только в обществе есть школы, художественные студии, библиотеки, музыкальные консерватории, церкви и соборы, театр и опера: тотально изолированные индивиды неспособны породить такие блага культуры. В то же время вместе с цивилизацией приходят репрессии, распространяющиеся не только на индивидуальные проявления свободы, принимающие порой антисоциальный характер, но также на многие значимые и сущностные проявления человеческой Психе. Не удивительно, что Эрос, или Пылающее, названный в «Наставлениях» светящимся и пожирающим, восстает против ограничений Растущего и взрывает рамки порядка и традиции.
Культура, наименованная Юнгом в «Семи Наставлениях» «Древом жизни», растет медленно и достигает полного роста только после длительного исторического развития. Упорядочивание жизни и сознания не только служит целям защиты и сублимации сил, но также учит людей взаимному уважению и обузданию инстинктивных реакций. Человеческое общество научает индивида контролировать импульсы. Человеческое Психе не развивается декретами, и поэтому внешняя общественная дисциплина часто оказывается полезной для людей, мало или совсем не имеющих внутренней дисциплины. Главная цель человеческого сознательного — извлечь смысл из собственной сущностной самости, но когда самость минимально представлена в человеке, смысл может быть получен через участие в группе.
В настоящее время многие представители современного общества находятся в психологической ситуации, когда они все больше и больше способны извлекать смысл из своего собственного внутреннего бытия, но еще не готовы отказаться от смысла, получаемого от участия в группе. Многие до сих пор нуждаются в поддержке, предлагаемой группами, хотя сами давно переросли их. Не будучи полностью собой, они не идентифицируют себя полностью с другими. Индивидуальные отличия все чаще заявляют о себе у этих лиц, и они начинают бороться с миром в одиночку. Здесь Растущий и Пылающий, коллективный и индивидуальный импульсы вступают в наиболее острую и судьбоносную войну. Это этап жизни, когда мужчины и женщины вынуждены стать героями, чтобы не погибнуть. Как четко сказал Джозеф Кэмбелл в «Герое с тысячью лицами»: «Не общество ведет и сохраняет героев, но в точности наоборот. И каждый из нас проходит испытания, несет свой крест Спасителя — не в яркие моменты побед своего племени, но в тишине своего личного отчаянья».
Таким образом, человек должен сделать то, что поначалу кажется невозможным, он должен преодолеть природу, перерасти Растущее. Это не значит, что Юнг или автор данной книги склонны превозносить Пылающее над Растущим. Но процесс духовного роста, названный Юнгом индивидуацией, требует того, чтобы коллективные ценности постепенно сменились индивидуальными. Поэтому, фактически, процесс и называется индивидуацией: персона становится все более и более самодостаточной, а следовательно, истинно индивидуальной. Эволюция, порядок, обусловленная совесть, спланированные и долгосрочные ценности должны уступить дорогу пламени Пылающего. Эрос должен убить Логос, убить само Слово Бога. Заповедь должна быть заменена приказом, Гора Синай должна исчезнуть, чтобы вершина внутреннего Олимпа вошла в поле зрения. Эрос должен стать спасителем, однако в своей двойственности он является опасным, летучим спасителем, убивающим так же легко, как и спасающим. Как говорил Юнг: «Под тонкой кожей культуры прячется дикий зверь. Но зверя не усмирить, заточив его в клетку. Не существует морали без свободы».
Принципиальное отличие между Растущим и Пылающим кроется в их отношении к свободе. Юнг снова и снова повторяет, что без свободы индивидуация является бессмысленным механизмом, скорее, фатальным, чем выполнимым. Этот элемент фатальности является отличительной особенностью коллективных структур Растущего. Христиане покоряются божьей воле, даже индийцы подчиняют себя неуловимому, но непреклонному закону кармы, в то время как мусульмане принимают лидерство Аллаха в форме Кишмета. Ни одна из современных секулярных систем не свободна от этой фатальности; нацистская Германия чувствовала себя ведомой вперед и, в конечном итоге, к краху «законом крови»; в то время как марксистские лидеры разных стран мотивированы своей концепцией диалектики в истории.
Этой фатальности индивидуация противопоставляет моральный порядок полноты и смысла, который, находясь вне ограничений и недостатков культурно-упорядоченных моделей поведения, позволяет свободно шествовать по открытой дороге эона, руководствуясь звездами внутренней морали и этики, сияющими на небосклоне души. Как поэтично выразился Кант “звездное небо над головой и моральный закон внутри нас” являются истинными вождями осмысленной жизни. Уровень нашей морали не станет полностью известным нам до тех пор, пока мы будем прятаться за извне установленные законы и правила, и не разрешим нашей внутренней этике руководствоваться собой и ничем иным. Духовное либертарианство мудреца Лао Дзы заходит так далеко, что даже признает первенство этого индивидуального принципа в коллективной деятельности государства и общества.
Чем больше табу и запретов в мире, тем более несчастными будут люди
Чем более грозное оружие они имеют
Тем более беспокойным будет государство
Чем большей хитростью и искусством они владеют
Тем больше дурного будет появляться
Чем более явными будут закон и порядок
Тем больше будет воров и разбойников.
В схожем ключе александрийский гностик Эпифаний, предположительно умерший в 17-летнем возрасте, скороспелый сын знаменитых Капократа и Александры, известный своей мудростью и хорошим характером, заявлял в трактате, приписываемом ему и озаглавленным «О справедливости»:
“Где справедливость кроется? В обществе равных. Одно небо простирается над нашими головами и покрывает всю землю своей необъятностью, одна ночь открывает свои звезды всем без исключения, одно солнце, отец ночи и дня, сверкает в небесах одинаково для всех. Одинаково для всех: богатых и бедняков, королей и вассалов, мудрецов и дураков, свободных и рабов Бог проливает свой свет на всех существ этой земли и во благо всем: кто осмелится присвоить себе одному свет солнца? И все, что существует, все, что живет, подчиняется этому закону справедливости и равенства. Что касается законов этого мира, это они и только они одни учат нас действовать против Закона. Индивидуальные законы разбивают и разрушают связь с божественным Законом. Пророк сказал: “Я не познал греха, но по закону” как иначе мы поймем смысл этих слов, если не так, что слова “мое” и “твое” вошли в этот мир вопреки закону и означают конец общности? Однако все, что Бог создал, он создал для общего владения: виноград, гранаты и все фрукты земли. Кто-нибудь видел, чтобы виноградная лоза ловила воров или обкрадывала прохожих? Но когда человек забыл, что общество означает равенство, и обезобразил его своими законами, в этот день появилось воровство”.
Эти несколько наивные слова – в отличие от высказываний Антигоны, Диогена, Эпикура и Розо — могут показаться слишком простыми для сложного и перенаселенного мира, в котором мы живем, где зараза преступности, коллективного безумия, бесчисленных похищений людей приводит к потере человеком всяческих ориентиров. Тем не менее, эти слова — слова предвидения, интуиции и индивидуации. Это слова духовного восприятия, справедливо указывающие на то, что беззаконие часто является следствием закона, а грех и зло родились не без участия табу и предписаний. Инфантильные и наивные для современного пресыщенного уха строки Лао Дзы и Эпифания содержат психологический инсайт, который является ценным и сущностным для культуры двадцатого века. На коллективной шкале, также как и на индивидуальном плане, не существует истинной морали без свободы.
Какого же рода свободой владеет человек? В известном смысле, можно с уверенностью сказать, что свобода является жутким парадоксом, когда рассматривается психологически. Быть свободным на уровне одного только эго — в лучшем случае, неудовлетворительная и иллюзорная свобода, не свобода, а упорство в рабстве. Мы не свободны выбирать нашу судьбу, но наш Гнозис, наше сознание могут сделать нас свободными, приняв эту судьбу как задачу, возложенную на нас законом духовного роста. Вместо подчинения извне установленным законам индивидуируемая персона подчиняется Закону Роста, и, делая так, принимает сознательную ответственность за индивидуацию.
Подчинение ограниченным целям эго более важным целям души, которые, в действительности, включают и цели эго – ни на шаг не приближает к свободе. Наоборот, только через подчинение ограниченного эго нашей Душе мы действительно удостоверяем нашу свободу и утверждаем нашу ответственность за действия и решения. В определенный момент жизни каждый мужчина и каждая женщина должны сказать «да» кому-то или чему-то более высшему и важному, чем семья, муж, жена, ребенок, общество, карьера, страна и другие опутывающие эго мирские ценности. Только это «да» может принести правду, делающую свободным, только такое «да» в силах наделить внутренним величием, о котором Юнг писал: «Внутренне великий человек узнает, что долгожданный друг его души, бессмертный, наконец по-настоящему пришел “вести пленителя в плен”(?)
Яркая и поучительная характеристика этого утверждения дается нам Дагом Хаммерскьолдом в его дневнике:
«Я не знаю, кто или что поставило вопрос, я не знаю, когда он был поставлен. Я даже не помню, как отвечал. Но в определенный момент я ответил «да» кому-то или чему-то, и с этого часа я стал уверен в том, что существование полно смысла и, следовательно, моя жизнь и самоотречение имеют цель».
Вопрос свободы, как хорошо известно, играет большую роль в философии экзистенциализма, и для изучения Юнга или гностицизма было бы не бесполезным рассмотреть некоторые из этих воззрений. Экзистенциалист и протестанский теолог Пауль Тиллих говорит о необратимости свободы и утверждает, что свобода вызывает наиболее глубокие волнения в человеческой жизни и угрожает самому человеческому бытию. Эта необратимая свобода, подобно молоху, нависает над человеческой экзистенцией, где никакая безопасность, уверенность, религия или секулярная природа не помогут человеку избежать этого радикального риска неизмеримой силы свободы. Жан-Поль Сартр, один из наиболее знаменитых «священников экзистенциализма», называет человеческое бытие «приговоренным к свободе». В невеселой фразе Сартра свобода нависает над человеком, как вечный рок, где, будучи собственным господином, он приговорен творить сам себя. В своей пьесе «Мухи» Сартр героически восклицает: «Я приговорен не иметь никакого иного закона, кроме собственного». Только без страховки и в приговоренности к полной свободе можно почувствовать направление судьбы. Тиллих называет страх перед этой свободой страхом отчаянья, которое одно может привести к победе над страхом перед жизнью. Хотя это понятие экзистенциального страха и ужаса являются порождением негативного мировоззрения, рассматривающего бытие как слепое, случайное и бессмысленное, оно содержит психологическую истину.
Похвальное внимание этих экзистенциальных мыслителей к свободе, тем не менее, страдает неадекватным трансцендированием личности в человеческом существе. Тиллих и Сартр не допускают, что мы можем подчиняться и получать поддержку от чего-то за пределами эго. Отбросив — с нашей точке зрения, совершенно корректно — традиционные ограничения догмы и религиозной ортодоксии с ее личным Богом и данным им законом, они оставляют только человеческое эго. После снятия хрупких каркасов разума, экзистенциалист отступает назад к мирской эгоистической личности; как эго — он встречает необъятность свободы, как эго — он создает себя. В противоположность этим мыслителям Юнг ясно утверждает: «Это не я создал себя, скорее, я оказался собой». Существует скрытый оператор наших жизней, хоть это быть может и не согласуется с воззрениями традиционных религий. Слова дельфийского оракула, вырезанные над дверью дома Юнга в Кушнаке, возле Цюриха, так же, как в его фамильном склепе, имеют высочайшую важность: Vocatus atque non vocatus Deus aderit (Званный или не званный, Бог будет присутствовать) Утверждаем мы или отрицаем, вызываем или изгоняем нуминозную реальность вечно пребывающего света, она, тем не менее, присутствует, и, более того, это присутствие можно распознать по его работе. Мы не можем избежать судьбы. Наша свобода не освобождает нас от судьбы и индивидуации, но скорее, эта свобода позволяет нам прожить эту судьбу осознанно, с полным Гнозисом.
Выбор, в сущности, между двумя возможностями: подчиниться бессознательному и испытывать недостаток свободы, вытекающий из принудительного давления Бога или коллективного бессознательного, или решиться на опыт, исходящий из признания индивидуального побуждения, обусловленного вечно пребывающим богом. Вся жизнь наделяется отпечатком, который, тем не менее, остается скрытым. Каббалисты называют это Тау, клеймом Шекины или божественного присутствия в мире; христианский мистик Якоб Беме называет это Signatura Rerum, печатью вечности внутри вещей. Когда жизнь, в результате сознательного Гнозиса, становится прозрачной, скрытое проступает, подобно загадочным водяным знакам на золоченом пергаменте скрытой мудрости, перед глазами изумленного исследователя.
Свобода и необходимость, Пылающее и Растущее, сопровождают и обуславливают постепенное восхождение человеческой истории. Человеческое сознание значительно расширило свои границы с момента своего начала и добилось сильной позиции по отношению к свободе. Рациональное просвещение, научное знание и техника сделали цивилизованного человека гораздо свободнее так называемого примитивного, который был почти абсолютным пленником, и в тоже время был гораздо более защищен Растущим, как от природы, так и от общества. Примитивные общества давали своим членам мало свободы, в то время примитивные люди обладали некоторой свободой по отношению к ограничениям собственного бессознательного. В отличие от людей с более дифференцированным качеством сознания, примитивные люди не могли, как правило, действовать, руководствуясь решениями своего эго, или, как бы мы могли сказать, воли. Скорее, они ждали, пока сомнамбулические энергии их бессознательного не побуждали их к действию. Охота, посев, война, свадьба и другие важные события предварялись ритуалами, вроде танцев или магических церемоний, призванных пробудить бессознательные силы. Перед тем, как двигаться вперед и вовне, примитивное человечество сделало шаг назад или вовнутрь в бессознательное, чтобы подготовит психе к предстоящему акту. Страх, благоразумие, робость и усталость отгонялись, и соплеменники двигались к цели, не взирая на опасность, требуемые усилия и неблагоприятные обстоятельства. Боги бессознательного гарцевали на их спинах, пришпоривая их для достижений и побед. Примитивные люди не страдали от психической инерции, так удручающей цивилизованных. Они или спокойны, когда Боги молчат, или пробуждают Богов, и тогда укрепленные и ведомые ими, движутся прямо к цели.
Дифференцированное сознание, по счастью или по несчастью, не может следовать этим путем. Оно гордится своей способностью напрягать волю и побуждать себя силой дисциплины. На данном уровне развития сознание характеризуется частичной способностью делать психическую энергию доступной для сознания, вместо того чтобы только подчинятся бессознательному. Большинство, если не все достижения цивилизации зависят от этой доступности психической энергии для служения целям свободной, осознанной воли эго; только когда импульсы бессознательного теряют свою власть над психической энергией, мы можем свободно использовать эту энергию для строительства, действия и планирования в соответствии с нашими сознательными идеями и идеалами.
Сознательное (взятое вновь в его психологическом смысле), расширявшееся на протяжении всей человеческой истории, является высшей наградой эволюционного развития. Не последним благом, данным этим плодом, является свобода. Хотя за плод мы заплатили немало, с увеличением самосознания и чувства свободы естественная защита и поддержка инстинкта исчезали. Всевозрастающая зависимость от политики индустрии, технологий, медиа-коммуникаций и все более мощные стимулы — от развлечений до наркотиков, замещают архаическую зависимость от сил природы и от глубинных сил бессознательного. Это все более отделяет сознательное от бессознательного, что снова приводит к понижению свободы и увеличению аббераций, страданий и недостатку психической энергии. По мере того, как наше освобожденное сознание забывает свое бессознательное происхождение, его возрастающая односторонность становится источником все большего нарушения инстинктов, ведущего к фрустрации, несчастию и депрессиям. Современный, цивилизованный человек, таким образом, вместе со всей своей свободой вновь оказывается в рабстве. Лицо рабовладельца изменилось, в этом нет сомнения, но факт рабства, тем не менее, налицо. Только люди, отлученные от бессознательного, подобно жителям Нацисткой Германии, могут стать жертвой массового психоза или, если заглянуть глубже в историю, только цивилизованные и высокорациональные личности, подобные французским сторонником Просвещения, могли быть захвачены кровавым потоком Якобизма и позволили богине здравого смысла вести себя на гильотину. Воистину, насколько вещи меняются, настолько же они остаются прежними. Человеческие существа, обладающие слабо дифференцированным сознанием, находятся в рабстве импульсов и вспышек бессознательного. С другой стороны, развитие сознательного эго часто приводит к инфляции рационального сознания и осознанной воли, равно как к упадку жизненной силы инстинктов, что по очередности приводит к бесчисленным неврозам и психическим болезням. Свобода является ограниченным и бесценным благом, зажатым между Скиллой бессознательного и Харибдой доминируемого эго сознания.
Тем не менее, можно с уверенностью сказать, что отношение человека и свободы не является безнадежными. Мы должны осознать, что сознательная личность или эго жизненно важны для нас. Только это может спасти нас как от примитивизма, так и от массовых движений современного общества, которые своей пропагандой сначала всесторонне обуславливают, а затем с драконовской силой вырывают свободу из индивидуума. В тоже время необходимо понять, что эго не одиноко и что внутри него или через него могут быть распознаны очертания мистического “иного”, руководящего существа. Этот Бог, который всегда присутствует, даже не будучи званным, является оттиском судьбы на эго. Этические действия, аутентичная мораль, смысл и, в конце концов, индивидуация возможны только в этой призрачной сумрачной зоне, в этой трещине между мирами Растущего и Пылающего, между структурой и жизнью, терпением и изменением, непрерывностью и спонтанностью. Два великих Бога, два мировых духа классической античности Юнг предложил нашему вниманию в мифе «Семи наставлений». Аркан «Влюбленные» карт Таро в очаровательном дизайне Артура Эдварда Уайта и Памелы Кольман Смайз, возможно, может снабдить нас полезной символизацией роли этих двух сил в человеческой жизни. Позади мужчины и женщины, изображенных на этой карте, стоят деревья. Мужская фигура стоит перед деревом, источающим бушующее пламя из концов ветвей, в то время как женская фигура склонилось над деревом, полным плодов. Эти два дерева могут быть справедливо взяты в качестве символов Растущего и Пылающего, оба из которых сущностно вплетены в жизнь человечества. Жизнь и любовь противостоят друг другу в своей божественности, но объединены друг с другом в своей человечности. В объятиях, символизирующих объединение оппозиций, свершающееся на арене человеческой жизни, двое влюбленных, изображенных на карте, соединяются, и силы Растущего и Пылающего древа примиряются. В своей работе «Психология Переноса» Юнг подробно останавливается на алхимической задаче объединения оппозиций и утверждает, что только в этой полноте заключается цель индивидуации. В архаичной и торжественной Гностической манере он рассматривает оппозиции как «левую» и «правую» силы, обе из которых принадлежат полноте. Пламя Эроса и плод Дерева Жизни даны человеку одновременно вместе с даром жизни. Это примирение и объединение приходят к нему, однако, только в качестве дара Тотальной Души, которая является полнотой жизни, короной экзистенции.
Четвертое Наставление не заканчивается перечислением двух мировых духов, Эроса и Древа Жизни, но продолжается бесчисленными утверждениями, рассматривающими силы света и тьмы в их отношениях друг к другу. К этому Василид-Юнг добавляет несколько важных деклараций о полноте и множественности богов. Учитель называет число «богов и дьяволов» неисчислимым и делает примечательное замечание о том, что каждая звезда является богом, в то время как каждое пространство, занимаемое звездой, является дьяволом. Здесь существование фундаментального принципа полярности иллюстрируется тем, что яркий звездный свет каждого носителя сознания балансирует и поглощается соответствующим хаосом тьмы. Звезды светят, только когда демон, прячущийся за ними, пробуждает свой аппетит; однажды его голод созревает и свет звезды пожирается драконом тьмы. Эта альтернативная зависимость, указывающая на напряженные отношение между светом и тьмой, выражена в громадной парадоксальной полноте, являющейся для земных глаз пустотой. Эта полнота ничто иное, как Плерома, описанная в Первом Наставлении. А вечно присутствующий динамизм полноты, источающей одновременно конструктивный свет звезд и деструктивную силу черного космоса – это яростный Бог энергии, Абраксас, появляющийся в Третьем Наставлении.
В следующем параграфе учитель провозглашает то, что можно расценить могущественным призывом к монотеизму, и бранит тех, “кто заменяет единственным Богом многобразие, которое не может быть разрешено одним”. Двумя этими утверждениями и последующим описанием четверичной структуры божества, включающего как Троицу, так и дьявола, Юнг бросает смелый и мощный вызов двум наиболее нежно лелеемым догмам Христианства и Иудаизма. Когда он утверждает, что “четыре – число высшей божественности, так как это число измерений мира”, он оспаривает христианскую догму Троицы, как он делал это несколько раз в своих поздних работах, в особенности, в «Эоне» и «Ответе Иову». В своем утверждении истинности множественности и многообразия богов, он видит проблему всей семитской группы религий в том, что из-за своего акцента на монотеизме они потеряли некоторые важные психологические ценности. Юнг часто возвращается к противопоставлению богов и одного Бога. Жизненный миф гораздо ближе к концепции Богов классической античности, в особенности, ее христианской модификации — Гностицизму, чем к бескомпромиссному монотеизму иудаизма, ислама и кальвинизма. За исключением Богочеловека Христа, Ангелов и фигуры Девы Марии, Юнг имеет слабый интерес также и к католицизму; эти квази-политеистические элементы апеллируют к его чувству мифического и также подкрепляют его рассмотрениям бессознательного или объективной Психе, с его архетипическими обитателями, походящих более всего на классических богов. Его комментарий об изменении Божественной концепции не лишен ноты печали и ностальгии по Олимпийской эпохе: «Боги сначала жили в сверхчеловеческом могуществе и красоте на вершине заснеженных гор или в темноте пещер, лесов и морей, потом они сжались в одного бога, и этот бог стал человеком».
Бог-образ человеческой коллективности в любое историческое время и в любой культуре обладает глубоким смыслом для индивидуации персоны в данном времени и пространстве. Персональная индивидуация, согласно Юнгу, не отделена от того, что может быть названо коллективной индивидуацией, так как дух эпохи склонен выражать себя через индивидуума. Поэтому Бог-образ склонен к временной ограниченности и специфическому характеру; он превращается в личном бессознательном в созвездие полноты Души. Юнг рассматривает сакральные тексты мира не для возрождения их ортодоксального смысла, но, по его собственному выражению, как «хранилища секретов души и ее несравненных знаний, вложенные в символические изображения».
Юнг был склонен к воззрению, в котором Богообраз современного человечества менее родственен образу Христа, как было на раннем этапе христианской истории, но более приближен к Святому Духу, который может рассматриваться как финальная кульминация и расцвет идеи Бога в христианстве. Юнговские психологические исследования, таким образом, подтверждают знаменитые пророчества средневекового калабрианского аббата Иохима Флорского, предсказывавшего наступление Эры Святого Духа, которая сменит Эру Сына, сменившую также когда-то Эру Отца.
По-настоящему сложно, если вообще возможно для ординарного верующего в ортодоксальное христианство или в такого же рода иудаизм и ислам, переосмыслить догматическую концепцию, которая признается свыше установленной и неизменной до скончания времен. Юнг часто говорил, что вера и психология, не будучи несовместимыми, приближаются к своей цели диаметрально противоположными путями. Он мудро скрывал, что вера — это не единственный путь к духовной истине, что, кроме нее, также существует путь Гнозиса, который и являлся собственным путем Юнга, который он практиковал под личиной психологии, мифологии, алхимии и т.п. В тоже время следует напомнить, что «Семь наставлений» являются одной из немногих инстанций, где юнговский гностицизм мог проявиться без покрова, аллегории или в одежде психологических терминов, дающих нам раритетное и бесценное подтверждение юнговского Гнозиса.
О какого рода богах и демонах тогда говорит Юнг, утверждая в Четвертом Наставлении, что существует намного больше богов, чем людей, и изображая богов как могущественных существ, которые, подобно звездам, стоят одиноко и отделены огромными дистанциями друг от друга – в отличие от людей, отчаянно ищущих компании, приходящих в ужас от возможности одиночества и изоляции? Что за боги встретились этому самопровозглашенному знатоку божественного множества и многообразия? На этот вопрос можно предложить два ответа, оба из которых являются совершенно корректными. Первый ответ – Юнг имеет в виду психологическую концепцию, неслыханную для его времени, а именно — концепцию архетипов. Согласно официальным отчетам, он развил идею архетипов в довольно ранний период своей карьеры, в то время, когда работал психиатром в Бургхольтском госпитале. Здесь он упоминает о потрясающих соответствиях, существовавших между спонтанными имагинациями некоторых пациентов и очень похожими образами из древних мифов и писаний. Упоминавшийся случай причисляется к этому открытию — сумасшедший Свис, деревенский житель с очень ограниченным образованием, чья фантазия о ветрах, дующих из хвоста солнечного Бога, точно повторяет описание мифа, принадлежащего Митраистской литургии, переведенной и опубликованной впоследствии Альбрехтом Дитрихом на основе магического папируса, размещенного в Парижском музее. С самого начала своей карьеры Юнг сталкивался с тем фактом, что образы универсального значения и огромной силы повторялись в снах и фантазиях пациентов, и что эти образы не принадлежали сфере личной памяти и опыта данных персон, но, очевидно, всплывали из некоего огромного, архаического и универсального хранилища образов, локализованного в глубинном субстрате бессознательного разума. Фрейд, который в то время был еще авторитетной фигурой для Юнга, также наткнулся на подобные образы, но рассматривал их как бесполезные «архаические остатки», скорее всего являющиеся аналогиями на психическом уровне, подобными остаткам на биологическом уровне, своего рода аппендиксом. Юнг не мог и не хотел рассматривать эти образы как бесполезные. Он пришел к убеждению, что подобные образы являются в действительности важными и живыми центрами психической жизни. Используя германское слово urbild (архаичный и очень древний образ), он относит эти образы к слою разума, который является скорее коллективным, чем индивидуальным по содержанию, и который дает человеческим существам чувство архаического, не-эгоистического воссоединения с собой. Этот уровень также соединяется им с глубоким надперсональным уровнем других людей, также как и с силами окружающей среды и природы. Одной из наиболее сильных и запоминающихся характеристик архетипов является их нуминозность. Этот термин был адаптирован Юнгом (также, как и Рудольфом Отто) из классических описаний встреч с богами и богинями, и означает отпечаток, производимый бессмертной божественной сущностью на сознание смертных. Таким образом, боги и дьяволы, упоминаемые в «Печатях», проявляют себя как архетипы коллективного бессознательного или того, что с тех пор часто называется объективной психикой.
В свете этого ответа многие утверждения, сделанные в Четвертом Наставлении, имеют весьма благоприятный смысл. Богов действительно много, наиболее важной характеристикой мистической и бескрайней сферы коллективного бессознательного является то, что она кишит бесконечным разнообразием существ, каждое из которых имеет свой особенный характер и несет отличное и, как правило, важное послание из содержания коллективного бессознательного для осознания и ассимиляции. Юнговская концепция коллективного бессознательного и его архетипических жителей подтверждена опытом бесчисленных персон. Никто из тех, кто путешествовал под поверхность обыденного сознания, не склонен сомневаться в юнговском утверждении относительно существования и активности архетипических богов, выполняющих роли, подобные тем, которые выполняли Осирис, Изида, Юпитер, Венера, Гестия и их родня. Жители психического Эмпирея не скованы призрачной страной снов и видений; посредством вечно присутствующего механизма проекции они становятся живыми и дышащими и сливаются в своего рода инкарнационном процессе с мужчинами и женщинами, которые становятся их носителями. Из этого становятся понятными слова учителя в Четвертом Наставлении:
“Бесчисленные Боги жаждут стать людьми. Бессчетные боги уже стали людьми. Человек — соучастник сущности богов; он исходит от богов и следует к Богу”.
Юнговское отношение к архетипическим божествам дает возможность провести некоторые параллели с позицией Будды по отношению к богам. Сострадательный древнеиндийский мудрец никогда не отрицал существование богов; скорее, он утверждал, что людям бесполезно обращаться к ним и молиться им, так как они несвободны еще больше, чем люди. Юнговское воззрение схоже:
“Точно также как бесполезно думать о Плероме, бесполезно поклоняться богам. По меньшей мере (меньше всего) стоит почитать первого Бога, сущую Полноту и summum bonum. Через молитву мы ничего не можем туда привнести и ничего не можем оттуда взять, ибо все поглощает в себя сущая Пустота”.
Как утверждалось в связи с ужасным и могущественным Абракасом, так и в отношении других богов может быть сказано, что “поклонение им — смерть, страх перед ними — мудрость, подчиниться им – значит, освобождение”. Почитание архетипов вызывает их инфляцию, что часто ведет к тому, что человек становится одержимым архетипом. Страшный механизм духовной гордыни вскоре задирает свою раздутую голову, и вместо использования силы архетипа индивидуумы начинают воображать, что они сами становятся божественными архетипами. Психическая инфляция, при которой человек воображает себя богоподобным – коренится, как правило, в чувстве глубокой ничтожности и является пародией на процесс индивидуации, низводя силу богов на уровень шалостей дураков и безумцев.
Архетипы существуют одновременно в свете и тенях разума. В мире света мы находим богов и богинь невопрошаемой нуминозности и молчаливой мудрости и любви, в то время как в темноте обитают демонические монстры, питаемые тенями нашей персоны. Четвертое Наставление говорит о небесном мире, где обитают боги света, которые распространяют в бесконечность свои наполненные светом экспансии. В том же пассаже говорится о темных богах, создающих подземный мир, который, так же как и его небесная копия, бесконечен. Однако это пространство имеет скорее сокращающийся, чем экспансивный характер, внутри него существа сжимаются в микрокосмически бесконечно малые, даже если они разрастаются до неслыханных размеров в небесах.
Архетипы коллективного бессознательного, однако, не единственная модель, выводимая Юнгом, когда он описывает богов и демонов в «Семи Наставлених». Хорошо известно, что древние Гностики не последовали примеру ортодоксального большинства в отбрасывании всех или некоторой части Божественных образов так называемого язычества. Согласно Гностикам, ошибка большинства древних людей заключалась не в том, что они верили во множество богов и богинь, а в том, что они не верили ни во что духовное. Язычники часто назывались Гностиками хилетическими людьми, из-за того, что уделяли внимание только установленным религиозным порядкам, с их бесчисленными божествами, а в действительности служили только своим материальным интересам. В противовес этим людям, для которых религия была простым полезным публичным ритуалом, зависящим от государства, существовали последователи мистических религий, к которым могут быть причислены и гностики. Мистерии Изиды, Сераписа и других божеств были построены на практике осознания присутствия богов и богинь внутри миста, или инициирования себя. Гностики беззастенчиво внедряли существующие мистические системы в каркас эзотерического христианства и несли статуи Сераписа, Митры и Персефоны на своих процессиях в честь Рождества, Эпифании и других праздников. На гностических амулетах присутствуют изображения не только Абракаса, но и Афродиты, Изиды, Януса и Сераписа, указывая на то, что боги и богини не считались злыми сущностями, посредством демонических сил заманивающими ничего не подозревающих язычников. Гностики могли говорить о богах и Боге на одном дыхании, считая, что два богообраза не обязательно должны быть взаимоисключающими, но могут поддерживать и дополнять друг друга. Поэтому гностическая модель богов также крайне важна в контексте «Семи Наставлений» и представляет праформу или более раннюю и нуминозную формулировку психологического учения об архетипах.
Гностические системы первых трех или четырех веков содержат духовные богатства бессознательных образов, не имеющие аналогов в христианской истории. Гностики были создателями мифов, костюмерами богов и богинь по почти современной моде. Значение этого должно быть очевидным равно для художников и психологов. Гностические попытки состоят в большой степени в создании выражений и формулировок духовных реалий, спонтанно возникающих в душе Гностика, но без подобных образов-выразителей они были бы потерянными для сознания. Из того, что Гнозис является реализацией Души внутри бессознательного, следует, что Гностическая жизнь — это символическая жизнь, и что в контексте этой символической жизни все боги и демоны, ангелы и дьяволы обязаны играть важную роль. Грубое монотеистическое мышление редко, если вообще уживается с гностическим…
Интересно отметить, что в Каббале, которую, кстати, часто называют иудейским гностицизмом, унитарная концепция усилена и модифицирована образом Каббалистического Древа Жизни с его десятью сосудами, двадцати двумя тропами и бесчисленными иерархиями ангелов, планетарных, зодиакальных и прочих атрибутов. Аналогично в исламском мистицизме, который ассимилировал многие особенности Каббалы, существует символическое измерение сложных образов, радикально отличное от строгого, лишенного образов поклонения одинокому трансцендентному Богу Аллаху в ортодоксальной мусульманской практике. Везде, где появляется Гнозис, возникают дополнительные течения, даже если и не заменяют его полностью. “Правда не приходит в мир обнаженной, но появляется в типах и образах”, — утверждает один из выдающихся трактатов коллекции Нах-Гаммади Евангелие от Филлипа. Образы и образы образов проливают свет Плеромы на землю для просветления и исцеления человеческих душ. Вера при этом значительно уступает непосредственному восприятию символов, через которые открывается Истина.
Символы гностиков не являлись искусственно созданными Глифами и Личинами догматических или философских учений; они ближе, скорее, к собственной концепции Юнга об истинных символах, которые рассматриваются не как символы, отображающие нечто внешнее себе, но как содержащие мистерию внутри собственной структуры. Не удивительно, что Юнг утверждает, что Гностики дали лучшее символическое выражение духовного и подвижного бессознательного, чем его ортодоксальные товарищи и последователи. Юнг рассматривает гностические символы как естественные символы, имеющие органическую связь с архетипами коллективного бессознательного и являющиеся спонтанным выражением внутренних реалий души, из которых происходит религиозный опыт. Так, рассматривая крест и фигуру Христа в гностицизме, он недвусмысленно заявляет:
“Гностический крест имеет в точности ту же функцию, которую Атман или Душа играла на Востоке. Фигура гностического христа и крест являются копиями типичных мандал, спонтанно продуцируемых бессознательным. Они являются естественными символами и фундаментально отличаются от догматической фигуры Христа, в котором явно не хватает тьмы.”
Не будет преувеличением сказать, что Четвертое Наставление со своей важнейшей имагинацией великой дуальности Растущего и Пылающего, также, как и со своими вызывающими заявлениями о существовании и характере богов света и тьмы, является важнейшим из Семи. Эта имагинация обладает глубочайшим значением для индивидуации не только единичной персоны, но и всего человечества. Гностическая природа архетипов и их функций выходит далеко за рамки обычно воображаемого психологами и теологами, указывая на важнейшие религиозные и психологические реалии. Говоря об этих богах, невозможно не повторить слова, в которых Юнг сам воздает должное архетипам:
“Я могу только склонится в глубочайшем трепете и восхищении перед глубинами и высотами души, чей мир за пределами пространства скрывает неизмеримые богатства образов, которые в течение миллионов лет накапливались и конденсировались в органический материал. Мой сознательный разум подобен глазу, который различает бескрайние пространства; но психическое не эго является тем, что заполняет это “пространство позади пространства”. Эти образы — не бледные тени, но могущественные и эффективные состояния души, которые мы можем не понимать, но никогда не сможем отнять у них силу, отрицая их”.