Глава 3..

Джеймс Хиллман

О Паранойе,

фрагмент 3, 1 части

Наш последний случай из трех – это самый известный самоанализ в литературе, принадлежащий Даниэлю Паулю Шреберу, родившемуся в Лейпциге в 1842 году. Его работа «Denhwüdigkeiten eines Nervenkranken» или «Мемуары моей нервной болезни», опубликованная в 1903 году, рассказывает о девяти годах, проведенных в клиниках с 1893 по 1902 годы. ¹

Шребер пишет в начале своей книги объемом в пятьсот страниц:

«Голоса, которые со мной разговаривали, с самого начала моего контакта с Богом ежедневно подчеркивали (середина марта 1894 года) [обратите внимание на попытку зафиксировать точную дату]², что кризис, который возник в Божьих владениях, вызван кем-то, совершившим убийство души.» (с. 23)

С тех пор «Убийством Души» стала называться книга, объясняющая случай Шребера в контексте его детства, когда его душа якобы была убита крайне деспотичным отцом (известным своим изобретением «шребергартена»), продвигавшим педагогику с механическими ограничениями – например, его Pangymnastikon, гимнастическая программа «Наутилус», целью которой была «direktes Niederkämpfen» – (прямая борьба) с детскими желаниями.

Вместо этого обратимся к взрослой жизни Шребера, к его самым ярким и стойким достижениям, его мемуарам, описывающим суть психического расстройства; в соответствии с методом Юнга, попытаемся предугадать, что испытывает пациент, а также проанализировать этот опыт, как его описывает он сам. Если мы изучаем внутреннее состояние пациента, почему бы не рассмотреть и тщательно сформулированные мысли самого пациента о его внутреннем состоянии? Это тоже составляет внутренне содержание. Чтобы понять эти образы, расшифровать их, необходимо также вникать в бредовые идеи, объясняющие бред. Существенным для изучения паранойи является ее понимание пациентом, его мысли о своем расстройстве. И эти мысли не могут быть отделены от бреда. «Мысль об откровении опирается на само откровение» (Jaspers, op. cit., fn. 13, стр. 22) «Откровение … является предпосылкой всех рассуждений» (там же, стр. 27). Бред и галлюцинации предоставляют их собственное теоретическое толкование, что из-за религиозного содержания бреда является не чем иным, как своеобразной теологией. «Понимание первоначального откровения – это то, что мы называем теологией» (там же, стр. 21). Религиозная мания величия приводит к теологии, одержимой манией величия. Теология становится контейнером, емкостью для параноидального опыта. Бойзен говорил, что он действовал «в соответствии с божественными приказами» (op. cit, fn. 12, стр. 85). Шребер пишет, что это было его «святое время». «Благодаря моей болезни я вступил в особые отношения с Богом».

В течение девяти лет Шребер был задействован для выполнения монументальной задачи. «Мне нужно было решить одну из самых сложных проблем, когда-либо возникавших у человека, мне нужно было сразиться в священной битве за величайшее благо человечества». (стр. 146) Эта битва заключалась в том, чтобы понять конфликт в царстве Бога и «Устройстве Мира». Кризис в мироустройстве был обусловлен тем, что Бог не знал о живых человеческих существах. «Он привык иметь дело только с трупами или в лучшем случае со спящими людьми. Таким образом, возникло почти ужасающее требование, что я постоянно должен вести себя так, будто я сам труп» (стр. 141). Бог «видел живых людей только извне». «Его вездесущность и всеведение не распространялись на живого человека» (стр. 30). Он был, на наш взгляд, ни психологическим, ни экзистенциальным, ни феноменологическим. Это была огромная ошибка в Устройстве Мира, и Шребер был призван решить проблему внутри Бога, то есть переупорядочить космос, что, опять же, выражаясь понятным нам языком, означает заставить Бога осознать свои ошибки и недостатки. Общение с небесными предками, с высшими и низшими богами (Ариман и Ормузд) и маленькими людьми («людьми, сработанными на скорую руку» – нем. flüchtig bingemachte Männer) происходило с помощью нервных лучей, языка нервов, праязыка (Grundsprache) и системы записей (das Aufscbreibesystem) (стр. 126), которые в конечном итоге легли в основу «Мемуаров», но все это имело в основном богословскую задачу. Тщательное переупорядочение Бога и Мира полностью расстроило Шребера даже при «проверке» его души. (С.14)

Эти основные религиозные идеи позволили Шреберу пережить свои мучения: «Я могу только видеть, – пишет он в конце своей книги, – реальную цель моей жизни, если мне удастся узнать правду о моем так называемом бреде … человечество получит более полное представление о природе Бога» (стр. 352).

Страдание следует по тому же образцу, который мы уже наблюдали у Бойзена и Персиваля: попытки насилия и самоубийства; рев и пение; озабоченность смыслами при амбивалентности действий; болезненные, хотя и чудесные операции над органами тела; бессонные бдения; деградация; солнечное очарование и всемирное блаженство (Mondscheinseligkeit); мысли о мировой катастрофе и видения красоты; вера в его собственную значимость – «моя личность стала центром божественных чудес» (стр. 252), ожесточенная ненависть и недоверие сосредоточены на врачах; обучение общению с духами, и все это время непрерывное, интенсивное, озадачивающее сосредоточение на значении Бога, агония теологизации, на фоне долгого однообразия внешней жизни. «Причина моей неподвижности в том… что я считал абсолютную пассивность моей почти религиозной обязанностью» (стр. 141).

Эротизм и сексуальность проникают в бред Шребера. Он называет их сладострастием, а целью возникновения считает лишение его мужского подобия (Entmannung). Этот момент также присутствует и в случае Бойзена, и Персиваля. Блейлер писал, что неопределенная сексуальная идентичность (гендерная амбивалентность, нейтральность или андрогиния) присутствует почти во всех случаях, когда речь идет о параноидной шизофрении. Но уже здесь, прежде чем мы вернемся к этой теме, следует быть осторожными, чтобы различать лишенное мужественности, сладострастное женоподобие, с одной стороны, и гомосексуальное желание – с другой.

Процесс лишения мужественности (Entmannung) Шребера начался еще до идеи убийства души, до срыва в ноябре и особого контакта с Богом. Шребер сообщает об этом сновидческом опыте:

«Однажды утром, когда я все еще оставался в постели… у меня возникло чувство, которое… показалось мне очень странным. Это была идея, что на самом деле достаточно приятно быть женщиной, пассивной в половом акте. Эта идея была настолько чужда всей моей природе, что… я бы отверг ее с отвращением, если бы полностью проснулся… (стр. 36)

«Эта идея была настолько чужда всей моей природе», эта мысль напоминает Бойзена, говорившего, что его идеи абсолютно отличались от всего, что у него было раньше. Инаковость идеи, которая не является моей, которая не создана мною, поражает, как неожиданная сила; весть тотально иного как «понятное событие, которое делает все другие события понятными» – определение откровения, принадлежащее Нибуру. Это внезапное раскрытие инаковости в полностью сформированной идее, которую я воспринимаю, как внешнюю по отношению ко мне, дает высшую духовную власть этой идее. Её основание чуждо моему чувству, традиции, разуму – это совершенно другое, абсолютно иное, неисправимое и многозначное основание Бога.³

Конечно, бред не пострадает от того, что в него внесут правки, в отличие от откровения. «Каждый исторический пример показывает, что откровение устанавливается только само по себе, а не чем-либо еще». (Ясперс, op. Cit, fn. 13, стр. 28). Конечно, я должен спросить, чего эта идея требует от меня, кто я такой, что она пришла ко мне, какова моя основная роль? И так начинается с момента фиксации (Micklem, op. Cit., Ft 5) решающего опыта (Schlüsselerlebnis), который произошел в середине марта, 6 октября или 19 декабря, в каждом из которых можно узнать черты мании величия: эпифаническое начало, пророческая тревога о переустройстве космического порядка, фундаментальная ошибка, величие моей отдельной личности и единство видения или мономания, а также страстная теологизация, то есть систематизированные объяснения первичного откровения (primäre Verrücktheit).

В случае Шребера, необходимым для космического переупорядочения процессом, который сопутствовал ему все девять лет его пребывания в больнице и даже после этого, был процесс лишения мужественности (Entmannung), сначала мучительный, а затем все более приятный, который означал не лишение мужества в самом узком смысле, но искоренение самой категории «мужчина» (стр. 51 & n). Шребер испытывал уменьшение мужского полового члена и его превращение в недоразвитые женские гениталии, увеличение груди, оживание эмбриона. Голоса называли его Мисс Шребер. Его тело уменьшилось, обрело женские формы, и после освобождения он продолжал культивировать «женственность», надевая ленты и украшения, шить, пылесосить и заправлять кровати, а также рассматривать изображения обнаженных женщин.

Разрушение мужественности не предусматривало любви к мужчинам, гомоэротизма в буквальном, гомосексуальном смысле. Его намерение заключалось не столько в обретении физической, сколько психической женоподобности, и оно переросло в сладострастие, вызывающее наслаждение; Наслаждение (Voluptas) – ребенок во чреве беременной Психеи из истории Апулея. Сладострастие – «это форма существования души в Устройстве Мира» (стр. 332). « Это состояние Блаженства – в основном, состояние сладострастного наслаждения (Wollust), которое … нуждается в фантазии об одновременном бытии и желании быть женским существом» (стр. 337). «Мужское презрение к смерти, которое ожидается от таких мужчин, как солдаты и особенно офицеры в военное время, не относится к природе души» (стр. 333).

«Каждый день, когда я погружаюсь в сладострастие … испытываю неописуемое чувство благополучия, отвечающее женским чувствам … Отнюдь не всегда необходимо, чтобы мое воображение было захвачено сексуальными образами; в других случаях тоже, например, при чтении особенно трогательной части стихотворения, игре особенно красивого музыкального произведения на фортепьяно, или наслаждении природой … душевное сладострастие создает … своего рода предвкушение Блаженства»(стр. 336).

Как вы, возможно, знаете, Шребер вернулся домой к жене в 1902 году (в возрасте 60 лет). Он работал адвокатом около пяти лет, опубликовал свою книгу. Через две недели после смерти жены в 1907 году его снова положили в психиатрическую больницу, где он провел сорок месяцев и умер в возрасте 68 лет.

Шребера, в отличие от Персиваля, не излечили. Благодаря случаю Персиваля можно понять, почему Шребера не удалось вылечить. Оба случая очень схожи, по крайней мере, отчасти, в понимании Корбена⁴, у них есть письменные свидетельства воображаемого опыта откровения, но эти два случая разнятся. Персиваль пишет, что дух говорит поэтически, и сумасшедший понимает его буквально. Для Персиваля безумие – это буквализм, буквализм – это безумие. Но Шребер пишет, что часто наблюдал, как души или лучи появляются в виде маленьких людей. «Поэтому нужно предположить, что способность трансформироваться в человеческую форму … является врожденной у божественных лучей. Таким образом, совершенно новый свет проливается … на Библию: «Он создал человека по образу и подобию»… этот отрывок из Библии следует понимать буквально, на что до сих пор не осмелился ни один человек» (стр. 215).

Более того, там, где Персиваль преодолел боязнь сомневаться, Шребер признается (стр. 29), что он был сомневающимся, «пока божественное откровение не научило». В конце своего изложения Персиваль говорит о себе как о «простом и очень слабом англичанине». Шребер, в конце своего изложения, предлагает «свою личность в качестве объекта научного наблюдения для оценки экспертов», включая «вскрытие тела, которое обеспечит неоспоримые доказательства» (стр.358). Поскольку буквализм – это безумие, такова и его миссия. Персиваль модифицировал миссию в проблему сумасшедших. Шребер буквализировал миссию в обоснование доказательства его личного призвания.

Шребер через девять лет все-же признает насмешки и подшучивания в бредовых состояниях, говоря, что «какую-то грубую шутку разыгрывают с вещами, которыми он обычно пользуется». (стр. 352). Эта смехотворная двусмысленность оказывается существенной в том, что Шребер называет «системой неопределенного предложения», «незавершенными идеями или только фрагментами идей», которые «стали преобладать с течением времени» (стр. 217).

Персиваль был так же оскорблен языком: «… посреди моего предложения … слова, казалось, противоречили тем, что были высказаны ранее, и я был покинут, пуст, нем или заикался в большом замешательстве» (стр. 269).«… одно слово применялось вместо другого, одна буква менялась местами с другой, и поскольку разум позитивным образом одновременно мыслит противоположностями … слово, используемое по ошибке, является противоположностью тому, которое намеревались сказать. Общее вместо частного – утвердительное вместо отрицательного и т.п. ». (стр. 290) «Тот, кто управляет воображением, имеет право … накрывать написанные или напечатанные слова другими словами или буквами, которых там нет … и это обычно происходит в маленьких словах, которые будут умалять смысл всего предложения; таких как нет вместо да, … непохожий вместо похожий; или в схожих словах: честь вместо слова месть; скоро вместо ссора; и простой вместо пустой» (стр. 310).

Противоречащие сами себе, обвиняющие, афористичные, неполные фрагменты сделали бы буквализм невозможным в его самом основании, в самих словах и буквах. Симптом предлагает лечение синдрома. Философия все еще пытается установить, что буквально означают фрагменты Гераклита, хотя сам Гераклит, как известно, сказал (ed. Diels-Kranz, frg. 93), что речь, рожденная в духе, ни скрыта, ни открыта, но затемнена. Нет ни сокрытости, ни откровения. Эти противоположности смешаны. Вместо них есть намек, предположение, аллюзия.

Эта «ломаная речь… вена поэзии, которая пронизывала его дискурс», (Perceval, op. Cit., Fn.14, стр. 219) предлагается Шреберу в «системе-незаконченных-предложений», представляя также лингвистический стиль непрерывного творчества, Слово как открытое, неполное, незаконченное утверждение. Шребер, однако, говорит, что «моим нервам пришлось придавать фрагментам завершенный вид и приводить их в порядок, приемлемый для мыслящего ума» (стр. 217).

Записывая мемуары предложениями, превращая систему записок (Aufschreibesystem) в книгу, подходящую для публикации, сначала задуманную в качестве только лишь личной записи для его жены, судья Шребер фиксирует убеждения в завершенных заявлениях о своем безумии. Его книга превращается в «Дело Шребера». При написании своего Символа Веры, Бойзен сначала сошел с ума. Откровение, записанное с помощью рациональных утверждений, может стать теологией, а может стать и безумием.

Пер. Мария Чайкина