Джеймс Хиллман
Синее пламя
Предисловие
Джеймс Хиллман – художник психологии. Если называть психолога художником кажется странным, то вы, читатель, знаете свою задачу, берясь за эту антологию. От вас постоянно будет требоваться пересмотреть, переосмыслить, представить по-новому.
Джеймс Хиллман-художник психологии. Если называть психолога художником звучит странно, то вы, читатель, знаете свою задачу, берясь за эту антологию. Вам постоянно будет брошен вызов к переосмыслению, пересмотру и новому представлению. Трудность в чтении Хиллмана не в том, чтобы изучить новый набор техник или новую понятийную систему. Хиллман не требует ничего, кроме нового образа мышления. Он выводит психоанализ из контекста медицины и здоровья не только очевидными способами, отвергая медицинскую модель, но и более тонким образом – прося нас отказаться от фантазий о лечении, восстановлении, росте, самосовершенствовании, понимании и благополучии как первичных мотивов для психологической работы. Он больше художник, чем врач, больше музыкант, чем ученый, и больше алхимик, чем традиционный философ.
Это искусство психологии проявляется в том, как пишет Хиллман. Для него пересмотр психологии подразумевает переосмысление манеры письма о психологии. Он постоянно предполагает, намекает, утверждает, преувеличивает, дает новые определения и занимается этимологизацией. В своих сочинениях он любит вести диалоги. Он привносит сноски в музыку своих рассуждений. Его стиль может меняться от одного эссе к другому. Его книги часто отходят по форме от рамок привычного. Он часто взаимодействует, комментирует старый текст и без предупреждения пускается в экскурсы.
Примени вы понятие риторики эпохи Ренессанса, в котором различные стили выражения соответствуют различным богам и богиням, вы обнаружили бы множество классических моментов в приведенных здесь статьях. Полемика Марса ясно видна, когда Хиллман отделяет (традиционная работа Марса), свою версию психологизации от других, как друзей, так и врагов. Венерианская оценка чувственности слов и идей, столь редкая в современной аналитической литературе, обнаруживает себя в его и в плетеном узоре его мышления. Сатурн, с его неисправимой любовью к традиции и абстракции, тоже присутствует здесь. Хиллман уступает Сатурну, увлекаясь подробными сносками. Но истинным архонтом этих сочинений является Меркурий – бог, вечно перемещающийся между пределами божественного и проблемами человеческого.
Сложная психологическая теория, наброски которой представлены в этом сборнику, сияет крепкой тинктурой ртути-Меркурия. Согласно взглядам алхимиков и философов Средневековья и эпохи Ренессанса, Меркурий – бог, который дарует прозрение посредством цветов вещи, в неожиданных обликах, которые появляются, когда вещь поворачивается, вращается и переворачивается вверх ногами. Хиллман берет в руки философию и элегантно говорит о ней, но его слова не звучат как философия. Он говорит о религии так, что это беспокоит богословов и истово верующих, и, тем не менее дает религиозному языку новую жизнь. Он берется за древнюю мифологию и алхимию и поворачивает их так, чтобы они говорят о самых актуальных проблемах. Прежде всего, он пересматривает психологию, отбирая ее у тех, кто использует ее как науку о поведении, чтобы рассматривать ее как искусство души.
Поэтому читатель, впервые обращающийся к Джеймсу Хиллману, может понять, что идеи, которые он представляет так свежо, являются на самом деле довольно древними. Задача в чтении Хиллмана, как признаются многие его читатели, состоит не в том, чтобы понять новые идеи, а в том, чтобы найти новый взгляд на опыт и новый способ услышать старую мудрость. Он ведет беседу с древнегреческими мифологами, с досократическим мудрецом Гераклитом, с магом эпохи Возрождения Марсилио Фичино, с современными философами Карлом Ясперсом и Альфредом Норт Уайтхедом, и всегда с Зигмундом Фрейдом и Карлом Юнгом, и находит в этом сообществе ушедших ученых животрепещущее переосмысление психологии.
В этой связи психологи находят его более трудным, чем люди искусства, театра, кино и танца, которые имеют необходимый метафорический слух и оценку формы. Для Хиллмана стиль и воображение есть метод. Если теория утверждает, что воображение является основной деятельностью психики, то собственный стиль психологического письма Хиллмана будет прежде всего отражать воображение. Если кто-то желает узнать что-то об архетипической психологии, было бы полезно отметить не только то, что говорит Хиллман, но и то, как он исследует идею и выражает ее.
Одним из аспектов стиля, который поражает некоторых читателей, является способ Хиллмана деперсонализировать и дебуквализовать себя как автора. Кажется, что чувство третьего лица всегда квалифицирует его заявления от первого лица. За исключением некоторых коротких отрывков из интервью (Inter Views), редко встречаются автобиографические подробности. Когда он пишет от первого лица, он почти всегда участвует в страстных дебатах об идеях. По сути, Хиллман вымышляет себя в своем письме, добавляя еще один метафорический камень к своему зданию воображения.
Эмпирические исследования и кейсы он рассматривает как фантазии, выработанные в жанре объективной науки и технической формулы. Эмпиризм имеет свой собственный литературный стиль и не нуждается в буквальном толковании. Кейсы и исследования не занимают, по мнению Хиллмана, привилегированного места среди различных риторических способов описания психологических реалий. Профессиональное сообщество психологов на данный момент отдает предпочтение риторике исследования и буквальному кейсу, но не менее актуальны и другие стили. Хиллман излагает эту критику в своей книге «Исцеляющий вымысел» (Healing Fiction), которая радикально исследует самые фундаментальные предположения терапевтической индустрии.
Стиль письма Хиллмана и его проницательные критические замечания не только вносят вклад в его определение психологии, но и являются частью его терапевтической цели. Психоанализ, как теория и система, нуждается в терапевтическом внимании. Стиль психоанализа может работать против его целей, особенно когда он дается в научном и персоналистическом ключе. Свой литературный труд Хиллман видит только как терапевтический ресурс для своего читателя, но и как способ оживить психоанализ. Он заставляет слова психология и психологический обозначать подлинную чувствительность к душе. Психоанализ, следовательно, сам по себе не всегда психологичен.
Хиллман не сидит, сложа руки, и не размышляет о психологическом состоянии людей и обществ. Скорее, как и художник, он стремится быть включенным. В этом он предает свою принадлежность экзистенциалистской мысли. Он любит полемику, убеждения и споры. В основу эссе он часто закладывает бомбу, которая подрывает некоторые аксиоматические предположения. Он переворачивает с ног на голову многие идеи, которые люди ценят и не рефлексируют. Проведя час с сочинением Хиллмана читатель может почувствовать, что он крутится и вертится на ветру.
Другим основанием Хиллмана является феноменология Гуссерля. Как и в своей первой книге «Эмоции», он вращает свою тему в разных направлениях, чтобы позволить ей раскрыться. То же самое он делает с самоубийством, мастурбацией, депрессией, паранойей, предательством, сердечными болезнями, чувствами, смертью, неудачей, ростом и любовью — всеми стандартными темами психологического дискурса. Подобно художнику, рисующему натюрморт, он позволяет явлениям проявить себя для нашего созерцания. Когда он, таким образом, представляет что-то типично оцениваемое как злое или нездоровое, подобно фантазиям о самоубийстве или паранойе, оно раскрывается более полно. Мы познаем себя не через препарирование и абстракцию, а через конкретное раскрытие природы психики. Опять же, стиль Хиллмана может меняться в зависимости от рассматриваемого предмета. Каждое явление, каждый бог имеет свой риторический и эмоциональный тон. Предмет обладает правом голоса в том, как о нем пишется.
СЕНЕКС И ПУЭР
Неудивительно, что именно этот подход переосмысления старых идей, переосмысления всего от оккультизма до искусства и философии является воплощением одной из ключевых парадигм Хиллмана: сенекса и пуэра. Хиллман нашел зарождающуюся психологию сенекса-пуэра в трудах Юнга, но он развил ее и вывел на центральную сцену как архетип, оказывающий сильное влияние на современную мысль. Сенекс на латыни «старик», пуэр «юноша». Сенекс есть стиль жизни и мышления, характеризующийся чувством времени и истории, заботой о порядке, любовью к традиции и тенденцией к абстрактному и регулируемому; он довольно тяжелый по тону и депрессивный по настроению. Пуэр, напротив, фокусируется на здесь и сейчас: предпочитает эксперименты и приключения; смотрит в будущее; хочет выйти за рамки законов и традиций; он легкий, воздушный, идеалистический, очаровательный и эфемерный. Он поднимает настроение, но имеет привычку обрушиваться.
Хиллман рекомендует парадоксальное примирение сенекса и пуэра, при котором один влияет на другого без доминирования. Его собственные сочинения обладают этим необычным свойством любви к традиции, дополненной дарующими свободу условиями воображения. Этот странный оксюморон, это тревожащее соприкосновение может также служить контекстом для понимания сложного отношения Хиллмана к Юнгу.
Некоторые читатели считают Хиллмана просто юнгианцем. Он – офицер в Юнгианской системе; он был директором исследований в Институте Юнга в Цюрихе в течение десяти лет; он использует Юнгианской терминологию в большинстве своих сочинений; в его книга «Анима», отнюдь не ранняя его работа, содержит слова Юнга на одной странице и Хиллмана – на противоположной, словно старый мудрец и меркурианский отпрыск сидели друг напротив друга, погруженные в беседу. С другой стороны, многие юнгианские психологи называют Хиллмана отступником, еретиком, или вовсе не юнгианцем. Разгадкой этой кажущейся загадки является тот факт, что он относится к традиции, в том числе и к Юнгу, скорее со страстным участием, чем с сыновней преданностью. Благодаря своей близкой, оригинальной переработке мысли Юнга, он стоит ближе к Юнгу и более верен своему духу, чем многие из преданных последователей Юнга. Хиллман сделал шаги в каждой из основных областей Юнга, от типологии, клинических синдромов, теории комплексов и теории инстинктов до алхимии и теологии. Он также разработал многие из идей Юнга для современной жизни людей и открыл источники в истории идей, в духе Юнга, которые питают юнгианскую мысль новым материалом. Обращаясь к Юнгу с точностью и всесторонними знаниями его обширных и сложных сочинений, Хиллман вовлекает Юнга в подлинный творческий диалог.
ИМАГИНАЛЬНЫЙ МЕТОД
Одна из первых вещей, которую может заметить новый читатель Хиллмана, — его частое использование этого странного слова, которое Юнг вернул в психологию – душа. Хиллману нравится слово по ряду причин. Оно ускользает от редукционистского определения, выражает тайну человеческой жизни и связывает психологию с религией, любовью, смертью и судьбой. Это предполагает глубину, и Хиллман видит себя непосредственно в линии глубинной психологии, идущей вплоть до Гераклита, который заметил, что никогда нельзя обнаружить глубину души, независимо от того, сколько путей было пройдено, настолько глубока ее природа. Всякий раз, когда Хиллман использует формы «психология», «психологизацияя» и психологическое», он намеревается ссылаться на глубину и тайну.
Хиллман также серьезно относится к заявлению Юнга о том, что психе есть образ. К этой радикальной идее, предполагающей, что нет ничего, что не было бы образным или поэтическим, он добавляет терминологию Анри Корбина, который открыл в своих исламских исследованиях mundus imaginalis. «Воображаемый мир» Корбина не является ни буквальным, ни абстрактным, и все же является совершенно реальным, со своими собственными законами и целями. Этот воображаемый мир является матрицей всех теоретических построений Хиллмана.
Работа со сновидениями, например, требует признания целостности и самоопределения сновидения. Хиллман решительно выступает против всех символических и аллегорических переводов образов сна в идеи, концепции и гуманистические заявления. Мы не должны терять сновидение при свете дня; скорее, мы должны посетить страну сновидения и быть затронутыми особенностями мира сна. Хиллман видит в большинстве способов интерпретации, будь они дерзкими или утонченными, героические, титанические усилия разрушить воображение, в конечном счете, чтобы защититься от сложной инаковости сновидения или образа||
Хиллман жалуется на «натуралистическую ошибку», склонность ожидать, что сны будут следовать законам природы, какими мы их знаем, и находить что-то неправильное в снах, когда они отходят от наших взглядов верхнего мира. Терапевтические подходы Хиллмана не благоволят эго; таким образом, его работа является истинной психотерапией или терапией души. Говоря о терапии и жизни, он вспоминает слова Джона Китса, который назвал этот мир «долиной созидания души». Создание души – не интерпретация, не изменение, и не самосовершенствование – все современные попытки взять верх над судьбой и, следовательно, ограничить душу.
РИТОРИКА ПАТОЛОГИИ
Это почтение к тому, что дано, приводит к тому, что Хиллман делает акцент на патологизацию. Он говорит, что по своей природе душа патологизирует. То есть, она приводит нас к неприятностям, мешает нормальной жизни, мешает попыткам понять, и, кажется, делает отношения невозможными. Она также заставляет нас видеть вещи извращенно. Душа сама по себе представляет патологизированные образы: фантазии, которые причудливы, извращены, аморальны, болезненны и больны. Для Хиллмана эти патологизированные переживания и образы являются особыми откровениями. Они позволяют войти в жизнь и душу, которые не возможны без них. Как в своем аналитическом труде, так и в своих указаниях на архетипическую психотерапию он ищет все возможные пути сохранения этих патологий и более глубокого проникновения в их смысл.
Акцент Хиллмана на патологизации имеет поразительные последствия. Он совершенно не заинтересован в изменении сновидений к лучшему или в быстром и героическом избавлении от симптомов. Он цитирует Уоллеса Стивенса, говоря, что «путь сквозь мир труднее найти, чем путь за его пределами». Он критикует различные техники избегания извилистости, туманности и общего беспорядка души. В частности, Хиллман отличает душу от духа. Он видит тенденции духовной практики подняться выше или выйти за пределы долины души, предпочитая пики духа. Дух имеет тенденцию быть эскапистом, буквальный и целеустремленный в своих обходах души. В контексте, в котором дух (религия, жизненные стратегии и new-age эксперименты) широко пропагандируется, Хиллман решительно выступает за душу, но в то же время высоко ценит дух, подчеркивая важность искусства, религиозную восприимчивость и, особенно, идеи.
ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ
Интеллект – особая проблема в сочинениях Хиллмана. Некоторые читатели уходят, думая о нем как об интеллектуальном психологе, скорее философе, чем практике. Хиллман фактически пишет о необходимости идей, особенно психологических идей. Это идеи, которые не действуют против души и не отрываются от забот души. Нам нужно развивать идеи, говорит он, даже если эта идея звучит старомодно. И нам нужна терапия наших идей. Наши проблемы, по его словам, связаны с больными идеями, идеями, которые не отрефлексированы, невообразимы и слишком ригидны.
Традиция помещает душу на полпути между интеллектом и телом. В контексте этой традиции психология Хиллмана не является интеллектуальной. Он использует интеллект, чтобы укрепить воображение, потому что образ, воображение и воображаемый мир являются основной средой Хиллмана. Он жалуется, что современная психология заменила идеи номиналистическими, аллегорическими и бесплотными словами. Мы считаем по головам и классифицируем и обмениваемся информацией, как если бы это было мышлением. Хиллман призывает к «ангелологии слов», возвращению к древнему представлению о том, что слова имеют свою собственную жизнь и говорят больше, чем мы имеем в виду, когда используем их. Он тщательно использует слова, всегда осознавая имагинальную историю, этимологию и происхождение. Часто он делает этимологию явной, как путь к воображению и сути.
Современная мысль часто пытается найти суть, собирая буквальные данные. Но Хиллман ищет суть идей и самих слов, тело образа. Когда опыт делится дуалистически на разум и материю, мы склонны искать тело в буквализме. Хиллман ищет плоть самих образов. Он рекомендует нам встречаться с образами, когда они представляют себя, воплощенными в их собственных воображаемых, но точных деталях. Удивительно, говорит он, воображение само обеспечивает заземление и тело. Возможно, из-за этого выхода за пределы буквализма премодернистской традиции и отказа от попыток модернизировать все, Хиллмана иногда называют постмодернистом и сравнивают с деконструктивистами.
Мы обнаруживаем, что Хиллман никогда не пишет о бессознательном как об отдельной области психики или объективированной области исследования. Он настаивает на том, что бессознательное проходит через все, включая саму психологию. Это особенно ясно в конце эссе «Заметки о превосходстве белого», где он решительно утверждает, что тень по существу присутствует в самом «белом» сознании, а не, как обычно утверждается, только проецируется наружу в «черное». Его переход от бессознательного как замкнутого психического резервуара к бессознательному во всем все деконструирует, но, одновременно, позволяет каждой вещи раскрыться в своей полноте. Когда тень проецируется вовне, наружу из вещи, все, что мы видим, — это ее оболочка, искажение, сформированное моралистическими мотивами проекции. Когда тень возвращается, как в эссе Хиллмана о мастурбации, где дается место и подавлению, и компульсии, мы видим нечто знакомое как будто впервые.
Опора Хиллмана на миф и алхимию как корневые метафоры для обоснования своего понимания и позиций соответствует идее сохранения присутствия бессознательных элементов. Ни миф, ни алхимия, по его словам, не могут быть приняты буквально. Это фантастические рассказы, продуманные истории, системы символов, которые заземляют, потому что открываются, ведя все дальше в неизвестность. Вместо того, чтобы всегда ценить сознание или пытаться сделать бессознательное сознательным, Хиллман ищет пути в бессознательные области. Все это – часть гравитации его подхода, его склонность всегда спускаться вниз, чтобы найти ходы в нижнюю область.
Его эссе «Психология: монотеистическая или политеистическая?», впервые вышло в 1971 году. Он утверждал, что нашел в греческом политеизме, возрожденном в эпоху европейского Возрождения, эффективную парадигму для современной психологии. В политеистической психологии нет необходимости интегрировать, «собрать все вместе» или найти некое окончательное смешение многих импульсов и направлений, которые извергаются из души. Различные боги и богини должны быть почитаемы, напряженностью между ними необходимо наслаждаться и поддерживать ее.
Политеизм – одна из частей психологического проекта, который Хиллман описывает, когда он берет высказывание Фрейда «где есть ид, пусть будет эго», и изменяет его, смещая центральную роль эго. Хиллман хочет побудить эго отойти в сторону или, по крайней мере, танцевать, не всегда беря на себя инициативу, и позволить душе проявить свои обороты и желания. Эта политеистическая психология имеет в себе некоторую Роджерианскую терпимость без персонализма, нечто из Гештальт-подхода, касательно того, чтобы позволить образам говорить, не позволяя эго идентифицировать себя с образом, и большая доля мифологической чувствительности Юнга без желания интегрировать и сделать все сознательным.||
Одним из острых ножей, колющих современного читателя более поздней книги Хиллмана «Анима», является его заявление, что анима выполняет важную функцию – ведет человека дальше в бессознательное. Сознание, в смысле разума, контроля и эго, не является существенным компонентом индивидуации. Хиллман, на самом деле, никогда не использует слова «индивидуация» или «бессознательное» — скрепы ортодоксальной юнгианской мысли. Иначе говоря, Хиллман выступает за то, чтобы найти сознание в образе сна, фантазии, в природе и предметах культуры. Отражение – не единственная форма, которую может принять сознание. Что-то настолько же простое как камень, выражает форму сознания в самом его присутствии, его самовыражение, пользуясь словом, которое часто встречается в более поздних эссе Хиллмана.
Большая часть работ Хиллмана – это подробная разработка идеи Юнга об объективной психике. Модернизм увлечен редукционистским представлением о том, что психологическое сосуществует с личным, что психика – это все эго. Более тонкая модернистская формулировка, предпочитаемая в некоторых юнгианских сочинениях заключается в том, заключается в том, что идея Юнга о Самости охватывает как эго, так и бессознательное, или что между ними есть ось, и смысл психологической работы заключается в том, чтобы укреплять эту ось.
Хиллман не проявляет интереса даже к этому компромиссу души и эго. Душа – другой, иногда изображаемый в сновидениях и мифах как близнец или двойник, член семьи или близкий, но она все же другой. Важное значение для психологии Хиллмана имеет полное признание целостности души. Он упоминает, что часто кажется, что нам нужен другой реальный человек в жизни, чтобы встретиться с инаковостью души. Но нет никого, чтобы лишить душу ее индивидуальности.
ANIMA MUNDI: ДУША КУЛЬТУРЫ
Более поздние эссе Хиллмана вспыхивают страстью, которую он привносит в душу мира. Начиная с его теоретического эссе «Anima Mundi» или «Возвращение души в мир» (на итальянском языке в Палаццо Веккьо во Флоренции), он все дальше отходит от психологии эго и персонализма, чтобы встретиться с объективной психикой в объектах. Его творчество обретает конкретность и контекст, которые подразумевались в предыдущих работах. Сейчас он изучает сады, гидротехнические сооружения, улицы, здания, шоу-бизнес, бомбы, расизм, экологию, работу, образование и архитектуру. Мы обременяем себя, говорит он, когда отождествляем себя с архетипическими фигурами. Тогда придется лихорадочно трудиться над собственной микрокосмической жизнью, когда мы могли бы более легко и эффективно включиться в работу души, став чувствительными к страданиям мира. Наши здания испытывают боль, наши правительства находятся на скалах, искусства отведены музеям, где они объясняются или сводятся к техническим проблемам. Наша личная жизнь может отражать эти более широкие раны мировой душе, и поэтому в порядке более широкий образ самой психологии в порядке.
Область психологии всегда имела практику, способ реализации своих теорий. Хиллман редко пишет непосредственно о практике, но его теория предлагает основу для радикального подхода к психотерапии. Для обычного формата один на один Хиллман предлагает миф для анализа, который коренится в любви души и в предоставлении любви души. Великий секрет архетипической психотерапии – любовь к тому, что дарит душа, даже к тому, что терапевт и пациент хотели бы заставить исчезнуть. Эта любовь проявляется во многих формах: интерес, принятие, верность, желание, привязанность, дружба и стойкость.
В целом, работа Джеймса Хиллмана направлена на признание красоты души, ее вдохновляющих розовых оттенков и ее мрачного и ужасающего черного. Этот акцент на любви и красоте распространяет эту психологическую чувствительность далеко за пределы вопросов исправления, контроля и лечения. Психология проникает так далеко в самые возвышенные вопросы философии, религии и искусства, что слово «психология» применяется только в том случае, если его определение постоянно уточняется. Путь к этой неоплатонической красоте, в идеях и в анализе, лежит не вверх и далеко от земной матрицы души, но через нее и вниз и вверх, в длительном путешествии, не похожем на те контуры души, которые описывают алхимики и художники Возрождения. Вполне закономерно, что Хиллман был официально удостоен ключа от города Далласа и медали от жителей Флоренции за возрождение психологии культуры и красоты эпохи Ренессанса.
Охват Хиллманом депрессии и патологии парадоксально приводят к психологии за пределами здоровья и нормальности, к культурной чувствительности, где душевность и красота являются стандартами. В конце концов, название, взятое для его работы, «Архетипическая психология», подразумевает гораздо больше, чем архетипы и универсальные образы. Она предполагает бесконечный спектр психологических усилий, уходящих корнями в повседневную жизнь и культуру, но вторящих мудрости, искусности и красоте вековой душевной работы, любви и игры.