Глава 7. Под светом Полярной звезды

Дженет Даллет

Дитя субботы. Встречи с темными богами.

Глава 7

Под светом Полярной звезды

Бога нужно не только любить, но и бояться. Он наполняет нас как злом, так и добром … а поскольку он хочет стать человеком, соединение его антиномии должно произойти в человеке. Это налагает на человека новую ответственность. Он больше не может увиливать от нее под предлогом своей незначительности и ничтожности, ведь темный Бог … наделил его силой излить апокалиптические чаши гнева на своих ближних.

Юнг, «Ответ Иову»

Когда в феврале 1971 года землетрясение ударило по Лос-Анджелесу и вселило в меня страх Божий, я сидела за столом, раздумывая о сновидении. По какой-то причине я внезапно проснулась в тот день необычно рано, еще до зари. Позже, когда сильнейшие толчки закончились, я вылезла из-под стола и записала сон. Хотя я не понимала его смысл, я чувствовала, что он крайне важен. В нем было нечто судьбоносное, наполняющее меня смесью ужаса и ожидания, к которым землетрясение добавило восклицательный знак:

«Я нашла две плоские, круглые, бледные, полупрозрачные рыбы, выброшенные на пляж. Я подобрала и съела их. Немного позже я начала чувствовать легкую тошноту и подумала, что мне плохо от съеденной рыбы. Затем я читала книгу, в которой были рисунки и информация о рыбе такого типа. В ней она называлась и было сказано, что местные племена иногда едят ее, но временами от нее заболевают. И рыба, и болезнь назывались одинаково. В переводе на английский слово значило «испуг, вызванный зловредными влияниями из земли». Я убедилась, что мне действительно плохо от рыбы и решила вызвать рвоту, но у меня не получалось. Мне придется переварить ее или умереть».

Через двадцать лет процесс усвоения содержаний психики, которые включали в себя эти две рыбы, определил образ моей жизни, грани, по которым я живу. Я переехала на север, в место, где «испуг, вызванный зловредными влияниями из земли» — это обычное дело. Пока я пишу, ветры, разгоняющиеся до восьмидесяти миль в час, заперли мост, что помешало трем из четырех послеобеденных пациентов прийти в назначенное время. Прошлой зимой жестокая снежная буря прервала мою практику. Летом крайне низкие приливы прервали паромное сообщение. И хотя я трясусь, когда ветер дует так сильно, что окна в моей гостиной наверху гнутся и угрожают сломаться, я рада, что живу рядом со страхом, в контакте с богами дурной погоды, такими же яростными, как те, что сопровождали мое детство в Мичигане. Лучше склоняться перед внутренними штормами, отраженными в мире природы, чем нестись по жизни, одержимым ими.

Климат южной Калифорнии воспитывает раздутое представление о силе эго. Когда я там жила, можно было рассчитывать, что ни дурная погода, ни землетрясение не могут серьезно прервать планы, сделанные на месяцы или даже годы вперед. Олимпийский полуостров штата Вашингтон – это совсем другое дело. Здесь природа берет свое. Я научилась как любить, так и бояться темных, непредсказуемых богов, которые принуждают меня откладывать планы, эти неумолимые силы, которые могут внезапно прервать жизни, а иногда и прерывают. Я постепенно пришла к признанию фактов смерти и других реальностей, столь же ледяных, как северные воды, вещи в мире и я сама, такими, какие они есть и не могут измениться.

Древние верили, что дьявол обитает на севере. Иеремия сказал: «От севера откроется бедствие на обитателей всей земли», тогда как Рабан Мавр назвал северный ветер «суровостью преследования» и «образом старого врага». Св. Августин спрашивал: «Кто этот северный ветер, как не тот, кто сказал: на севере возведу свой престол и буду подобен Высочайшему?», и Адам Скот представлял, что пугающая голова дракона на севере была источником всякого зла. Парадоксально, но север также считался домом высочайших богов. Его называли «пупом мира, и в то же самое время адом».[1] Так грубая красота северных земель приводила мифическое воображение к немыслимому выводу: самое возвышенное и инфернальное, Христос и Антихрист, живут в одном месте.

Для меня северный климат высвобождает долгие часы, в которые можно встречать бессознательное во снах, фантазиях и эмоциях, такое же вольное, как ветер, приводящее меня лицом к лицу с чистой истиной двух неприятных обитателей глубин, подобранных давным-давно на пляже южной Калифорнии. Медленно они уступали свой смысл, раскрывали лучшее и худшее, величайшее и мельчайшее во мне. Эта особенная рыбная пища, неортодоксальное святое причастие, уходящее корнями в оригинальную Тайную Вечерю, принадлежит времени, в которое мы живем. Стол установлен для всех, кто может проглотить и переварить противоречивую природу божества, не как интеллектуальное упражнение, но обращением вовнутрь и согласием с изначальными аспектами психики, которые мы постоянно отрицаем, подавляем и проецируем на других.

***

В Aion Юнг пространно написал о символизме рыбы, особенно парной рыбы астрологического знака Рыб. Эон Рыб начался с рождения Христа. Вторая рыба, Антихрист, впервые появилась в фольклоре после Реформации, и в 1558 г. Нострадамус предсказал явление «захватчика с севера», Антихриста. Теперь Рыбы подходят к концу. Знак грядущей эры Водолея гуманизирует и соединяет противоположности, разделенные в Рыбах. В индивидуальной психике такое единение противоположностей появляется от взаимоотношений между осознанными и бессознательными частями личности. Только принимая неприемлемое, вставая лицом к лицу с теми, кто мы на самом деле, а не теми, кем мы хотим и притворяемся быть, можно вынести как зло, так и добро внутри себя и помочь исцелить раскол в современной психике.

Для Юнга идея о том, что мы движемся от одной астрологической эры к другой не означала, что небесные тела определяют человеческие дела. Скорее, она символически изображает психологический факт, отрицающий рациональное описание: коллективный образ Бога, который так далек от сознания, что мы проецируем его на небеса, находится в процессе трансформации. Как выразился Юнг, это «подходящий момент для «метаморфозы богов».[2]

Через десять месяцев после сна о рыбах у меня было то, что можно назвать видением: мне не хотелось о нем говорить, потому что наши культурные установки считают такие явления патологическими и дискредитируют людей, с которыми такое случается. Однако поразительное число совершенно здоровых психически людей рассказывало мне о переживаниях визионерской природы. Я полагаю, что умеренно измененные состояния распространены гораздо сильнее, чем мы знаем, но обычно подавляются или держатся в секрете из-за связанного с ними клейма.

Хотя и не ограничиваясь только ими, видения, вероятнее всего, посещают духовно одаренных людей, которые могли бы быть шаманами или религиозными мистиками в другие времена и в других культурах. Это интуитивные и творческие люди в нашем обществе, часто художники и писатели, которые живут рядом с тем, что Юнг называл коллективным бессознательным, местом в психике, где создаются истории о богах. Всякий, кто может осознанно столкнуться с визионерским опытом, отличить его от физической реальности, рассуждать о его внутреннем смысле и, возможно, придать художественную форму, решительным образом удаляет его из области патологии.[3]

Мое видение явилось как драгоценный дар, уравновесивший излишне рациональную атмосферу программы подготовки психолога, в которую я была погружена. Я так много занималась той ночью, что совсем утомилась. Прежде чем отправиться в постель, я стояла в дверях своего кабинета, выпивая в прохладной темноте. Краем глаза я заметила мужчину, стоящего за моим столом. Я не боялась, только слегка удивилась, и повернулась к нему. Но там никого не было. Со временем я поняла это событие как предвестие грядущего.

Меня переполняла радость и любовь, такая сильная эмоция, что я заплакала. Я не могла уснуть, и просто лежала в состоянии экстаза. Не знаю, часы или только минуты прошли до того, как я увидела образ, яснее, чем сон, хотя я не спала. Молодой человек с длинными темными волосами шел по пустыне. Внезапно он упал навзничь на большой камень, руки распростерты в стороны, грудь распахнута к небесам. Сверху спустился нож и погрузился в его грудь, и из раны во все стороны побежала кровь. Сначала я напугалась, но потом любопытство взяло свое, и я тихо лежала, наблюдая, как кровь утекает в песок пустыни, пока образ не погас.

Затем я пыталась уснуть, но явилось продолжение. Слабый звук хоровой музыки ворвался в мое сознание, и сначала я подумала, что это сосед слушает ночную радиопрограмму. Я вслушивалась, но не могла разобрать слова. Когда я встала и подошла к двери, звук стал слабее.

«Небесная музыка», — сказала я с глуповатым смехом. Волосы на затылке стояли дыбом. Я уже полностью проснулась и включила свет, но ничто не нарушало состояния глубокой, глубокой радости.

Вскоре музыка прекратилась, но и через месяцы после этого в неожиданные моменты я слышала звук отдаленной музыки. Со временем ее отчужденный характер убедил меня, что, как и сон о двух рыбах, увиденное и услышанное не относилось только к моей личной психологии. История, рассказанная моей психикой, была о добровольной жертве темного неизвестного бога безымянной высшей силе. Его смерть напоминала смерть Христа, но во многом отличалась, особенно тем, что он был один, без всякого посредника в своих страстях. Годы прошли, пока я узнала его имя, но сейчас сама его сущность и энергия вливались в землю, где продолжали жить, пока не найдут подходящее вместилище. На высшем уровне я поняла видение как снимок перехода божественной энергии, конец старого эона и рождение нового.

Как и две рыбы во сне, видение содержало глубоко положительные возможности, наряду с чудовищными. Если бы я восприняла все неправильно, слишком буквально или слишком личностно, оно превратилось бы в некую жажду крови, с одной стороны, или суицидальное самопожертвование, с другой. Темная сторона этого архетипа пронизывает современную жизнь. Поскольку мы не понимаем и не почитаем его священную значимость, он ответственен за зло вроде ритуальных убийств, происходящих в сатанинских культах, убийства, учиненные людьми вроде Мэнсона и Гитлера, ритуальные самоубийства в Джонстауне. Я полагаю, он же стоит за менее драматическими формами злоупотреблений и саморазрушения, таких обычных в повседневной жизни, что мы едва ли замечаем их. Однако, видение подсказывает, что верное жертвоприношение может искупить этого бога.

В моей памяти текущая кровь бога в конечном счете слилась с экстатическими чувствами любви и радости. Я была словно пьяна энергией бога, и это опьянение могло быть благотворным, только пока я полностью осознавала его духовную природу. Почтение и благоговение, благодарность и здоровая доля страха могли защитить меня от темных возможностей такого прилива божественных эмоций.

Опьянять [intoxicate] буквально означает «вкладывать яд (токсин)». Toxin происходит от греческого слова, означающего лук, и связано с ядом, которым мазали стрелы. Боги Купидон/Эрос и Меркурий оба лучники, чьи «стрелы страсти» не полностью благотворны. Алхимики видели в Меркурии ускользающего двуликого духа природы, который воплощает преобразующую силу бессознательного как «истекающий ядом дракон», который может приносить и «удачу, и разрушение». Позитивный аспект Меркурия, «свет природы, свет луны и звезд» доступен только «тем, чей разум стремится к высшему свету, воспринятому человеком».[4] То есть глубоко активное бессознательное приносит просветление тем, кто искренне хочет объективного знания Самости. Это серьезное дело, поскольку такое знание уничтожает приятные иллюзии эго о самом себе. Однако, когда желания высшей истины недостает, внутренняя работа служит тени, и доминирует отравляющий лик Меркурия.

Эдингер говорит об отравляющей стороне Эроса, выраженной Гете в «ужасном уравнении: любовь = крысиный яд».[5] Стрела Купидона возбуждает самую бессознательную психологию человека. Чтобы ассимилировать яд любви, я должна осознавать, что все возбуждаемое во мне любовником – мое, моя страсть, страх, уступчивость, желание опекать, ревность, забота, ярость и недовольство; мои комплексы и детские неудобства принадлежат мне, хотя я могу не замечать их воздействие, пока не встречу человека, который их запустит. Пока я верю, что мой любовник – причина моих проблем, я упускаю жизнь. Он только предоставляет мне случай узнать те части себя, которые иначе остались бы бессознательными. В этом отношении он как мой аналитик.

Я заметила, что психика любого аналитика, с которым я работаю, необъяснимым образом влияет на мои сны. Когда я меняю аналитика, меняются сны, и место, где две психики накладываются друг на друга, становится фокусом работы. Я не думаю, что совпадением оказалось то, что сон о рыбе и видение появились во время анализа у Макса Зеллера, вежливого, почтенного мужчины, чья поэтичная душа затронула меня до самой глубины. Я полюбила его с благодарностью, которая проистекает, когда давно забытые или неизвестные места в психики подпитывают и придают им подлинное значение.

Такая эмоция сродни любви к Богу у мистика. Когда она появляется в анализе, то заслуживает самой тщательной заботы и уважения, ведь за ней лежит величайшая область работы, отношения с живым духом. Приуменьшить ее, свести к одним личностным факторам или использовать слово «перенос» неосторожным или оскорбительным образом может уничтожить ее глубочайшую целительную силу.

Если бы Макса чудесным образом не выпустили из концентрационного лагеря в 1939 году как раз чтобы успеть сбежать из нацистской Германии, я бы никогда не встретила его. Насколько я помню историю, его преданная жена Лора ежедневно обращалась с просьбами о помиловании мужа, пока, наконец, скрытый акт доброты нацистского чиновника не даровал ему свободу. Больше тридцати лет прошло с того дня, как Лора сунула голову в комнату в их доме в Лос-Анджелесе, где я ожидала назначенного часа у аналитика. Она хотела представить меня старому другу Макса Иоганну, которого он не видел со студенческих времен в Берлине до войны.

Обходительный джентльмен встал, когда я вошла в комнату, поклонился в пояс и протянул руку: «Guten tag».

Я автоматически поклонилась и поздоровалась: «Guten tag, Guten tag, Herr Schimdt».

У меня кружилась голова. Неужели это тот человек, в доме которого я жила как студент по обмену, задолго до того, как услышала о Максе Зеллере? Это казалось едва ли возможным, но несколько минут прерывающейся немецкой беседы подтвердили, что это был действительно тот самый Иоганн Шмидт.

Ум мой вернулся в то далекое лето, когда, восемнадцати лет и с минимальным представлением о роли, которую Германия играла во Второй Мировой войне, я жила с семьей Шмидта в Бонне. Герр Шмидт был очаровательным мужчиной, в прошлом нацистом, а ныне членом бундестага. Дома он подчинялся жене, которая правила железной рукой. Я держалась как можно дальше от фрау Шмидт и проводила большую часть времени с их подростками-детьми, сыном и дочерью. Это была ошибка, так как она приняла мое избегание за вину и развила параноидальную фантазию, что я краду серебро. Вилки нашлись, и мое имя было очищено, но облако висело надо мной все оставшееся время визита.

Каждое утро я спускалась к завтраку и делала неуклюжий поклон каждому из Шмидтов по очереди, пожимая руки и оживленно говоря: «Guten tag». Каждую ночь процедура повторялась со словами «Guten Nacht». Мое тело было так же знакомо с ритуалом, как и с ездой на велосипеде или вождением машины. Однажды выученные, такие шаблоны не забываются.

 В целом это был неприятный опыт. Вернувшись в колледж, я была рада выбросить Шмидтов из головы. Это был настоящий шок – обнаружить отца семейства спустя почти четверть столетия счастливо попивающим чай в Лос-Анджелесе в доме моего любимого аналитика. Было ли это маловероятное сочетание только лишь совпадением?

«Связь судеб», — сказал Макс.

«Но почему?» — хотела я знать. – «Что это значит?»

Юнг дал название синхронистичности совпадению событий, которые не могут быть связаны законами причины и следствия, но оказываются связанными через схожий смысл или шаблон. Синхронистичное явление между двумя людьми – это маленькое чудо, эпифания, в которой, на мгновение, проглядывает бог. Я полагаю, это знак, что тот же архетип запустился в бессознательном обоих, сближая людей, словно магнит, отрицающий различия поверхностей.

Я годами пыталась постигнуть смысл этой невероятной встречи с герром Шмидтом, убежденная, что это поможет мне глубже заглянуть в ту часть моей души, которая смотрела на меня через лицо Макса. Макс умер до того, как мы смогли понять, что лежит в бессознательном между нами. Только теперь, оглядываясь назад, я могу мельком различить некоторые узоры, сплетенные там. Теперь я вижу, как Вотан смотрит с моего полотна, и верю, что бог ветра и бурь должен был действовать в психике моего наставника, пробужденный мстить за его роль жертвы нацистов. И в самом деле, темный дух – это тема одной из опубликованных работ Макса.[6] Я полагаю это частичным подтверждением моей догадки, хотя его эссе посвящено иным воплощениям этого божества, нежели тевтонскому повелителю охоты или северному шаману с одним слепым глазом.

Через двенадцать лет после смерти Макса я сидела в кабинете своего офтальмолога. «Хорошие новости», — сказал врач, — «в том, что дела вряд ли пойдут хуже».

Пытаясь контролировать растущее чувство воинственности, я напоминала себе, что не доктор Холмс причина моего ухудшающегося зрения. Я пыталась вспомнить, когда впервые это заметила. Через несколько лет после того, как я переехала на север в Сил Харбор, наверное, и вскоре после того, как я встретила Шона. Может, Купидон попал мне в глаз. Эта идея развеселила меня, и я улыбнулась, изумив доктора Холмса, который говорил: «Но и лучше не станет. На вашем зрительном нерве есть ямка, которая точно соответствует слепому пятну, которое мы нашли в верхнем правом квадранте вашего зрительного поля. Я мог бы попытаться исправить ее лазером, но это рискованно. Это того не стоит, если дела не пойдут хуже».

Я уставилась на него. Хуже? Он вообще представляет, насколько это повлияло на мое зрение? Он живо собрал бумаги и встал. «Погодите», — сказала я – «Чем это может быть вызвано?»

Он пожал плечами. «Кто знает? Вы стареете, тело изнашивается…» Он словно смутился перед тайной старения. Для врача трудно не знать ответа. Для меня тоже.

Я ехала в машине домой, когда вспомнила, что Вотан/Один отдал один глаз за то, чтобы испить из источника Мимира. Это Вотан сделал ямку в моем зрительном нерве тем странным, иррациональным образом, которым психика затрагивает тело? По какой-то причине от этой идеи мне стало лучше. Если бы я могла понять смысл дыры в зрительном поле, знание могло бы того стоить.

Вотан, также известный как Воден и Один, обитает исключительно в северных землях. Странствующий бог, выпускающий на волю страсти и жажду битвы, он властвует над войной, яростью, ветром и бурями. Он воплощает неприрученный дух в природе, поскольку обитает на севере, «иррациональный психический фактор, который действует на сильное давление цивилизации как циклон и сносит ее»,[7] и «единственная цель которого в том, чтобы пробуждать жизнь, проблемы, стремление и непонимание».[8] Родня дьяволу, Вотан проявляет дикие и неумеренные инстинкты и эмоции, которые христианство подавляло. Он не принимает пищи, вино – это все, что ему нужно, и, как греческий Дионис, он опьяняет. Юнг уподобляет Вотана летучему Меркурию и говорит, что он представляет особенно первобытное психологическое состояние, «в котором воля человека была почти тождественна воле бога и находилась полностью в его власти».[9]

Отождествиться с волей Бога значит подчиниться тому, что Эдингер называет жадным, похотливым, пожирающим «изначальным вожделением бытия»,[10] быть охваченным Силой, которая не остановится ни перед чем, чтобы удовлетворить себя. Пока я пишу, иракский диктатор Саддам Хусейн иллюстрирует это утверждение, пожирая соседний Кувейт и угрожая отравить газами любого, кто стоит на пути. Во времена Третьего Рейха исступленное видение одного безумного человека стало ужасающей реальностью, когда вся нация отождествилась с Богом.

Однако, нет нужды идти так далеко от дома за примерами. Я вижу Вотана, когда ребенок кричит, потому что не может получить то, что хочет. Родители иногда проецируют образ бога на ребенка, которому начинают потакать и не могут должным образом ограничивать. Слишком жесткие, садистские или непредсказуемые наказания от родителя, который сам разыгрывает Бога могут иметь схожий эффект: реальные нужды ребенка не удовлетворяются, и он остается ранимым и злым, хотя и покладистым внешне. Поскольку идеальных родителей нет, большинство из нас остается с чем-то внутри, напоминающим тиранического ребенка, выражающего бессознательные требования к людям и событиям, чтобы они согласовывались с нашими ненасытными ожиданиями.

Эта часть психики так же дика, как животное или сила, запертая в ядре атома. Хотя внутренне она не более зловредна, чем метель или землетрясение, оставаясь бессознательной, она может нанести невероятные разрушения. Много лет назад я была поражена, когда фигура Юнга, обратившегося ко мне во внутреннем диалоге активного воображения, сказала: «Джанет, никогда не забывай, что у каждого есть ядро безумия глубоко в психике». Я полагаю, он имел в виду необузданную силу, о которой я говорю, и ее проявления мы постоянно гасим и запираем в клиниках для душевнобольных. Мы не хотим приближаться к таким чудовищным энергиям внутри и брать за них ответственность, но в этом есть своя награда. С одной стороны, нести свою долю ядерной силы психики действительно достаточно. С другой, это дает доступ к творческим источникам, лежащим на другой стороне архетипической разрушительности. Утверждение Торо, что «в глуши лежит сохранение мира» имеет далеко идущий смысл, ведь глушь психики – это дверь к Самости.

Мифические образы разнузданного Вотана подобны радиоактивным лучам психологии насилия. Этот Бог близкий родственник Яхве, который обращался с Иовом так безжалостно, что, когда дело доходило до Иова, Бог «не знал меры своим эмоциям и страдал именно от недостатка умеренности. Он сам признал, что его пожирали ярость и ревность».[11] Когда Вотан запускается в бессознательном, в дело вступает троица архетипических ролей, называемая треугольником спасения.[12] Жалость к себе и долготерпеливое приспособление роли жертвы, равно как и агрессивные попытки спасти людей от самих себя, характерные для роли спасителя, жестокая индивидуальная целостность, выраженная в сарказме, насмешках, покровительственном отношении и неприкрытом насилии преследователя. Эти навязчивые шаблоны, все движимые гневом, сегодня стали практически эпидемией.

Всякий раз, когда вы делаете то, что на самом деле не хотите делать для другого человека без должной компенсации, то рискуете запустить в действие треугольник спасения. Вы можете так делать, потому что другой человек этого хочет, или вы думаете, что хочет, и в таком случае попытки спасения делают вас жертвой. Или вы можете делать жертвой другого, настаивая, что лучше знаете, что ему нужно или что он хочет. Эти роли все идут по кругу, и между людьми, и внутри каждого человека. Тот, кто сегодня находится в положении жертвы, может завтра набрать достаточно силы, чтобы стать преследователем. Слишком многие семейные отношения покоятся на этом взрывоопасном треугольном основании, начинаясь с молчаливого соглашения: «Я сделаю для тебя вещи, которые не хочу делать, если ты сделаешь вещи, которые не хочешь делать, для меня». На международном уровне треугольник спасения может быть основной причиной войны.

Жертва – это, конечно, законный и часто необходимый духовный/психологический акт. Однако, подлинные жертвы ради другого человека относительно редки. Они идут от реальной любви, а не зависимости, не навязываются против воли и не предполагают никаких условий. Совершенные в результате осознанного выбора, а не бессознательной навязчивости, они не являются частью треугольника спасения.

Нереалистичные культурные запреты против самолюбия, выросшие из христианства, стали плодородной почвой для треугольника спасения. Мы забыли, что Иисус сказал: «Возлюби ближнего как самого себя». Юнг указал, что осознанные христианские идеалы могут быть связаны с фигурой Вотана в бессознательном.[13] Треугольник спасения делает эту связь видимой, так как каждая из трех ролей образует аспект иудео-христианского архетипа: Яхве – это преследователь, а Христос одновременно жертва и спаситель. Бессознательное отождествление с божественной силой вследствие действия таким конкретным и буквальным образом высвобождает темную сторону архетипа, одно из имен которой Вотан.

Хотя его разрушительный потенциал огромен, Вотан не во всем плох. Его двойственная природа «бога бури и бога тайных дум»[14] так же противоречива, как и сдвоенная рыба зодиакального знака. С позитивной стороны, Вотан – это бог поэзии, мудрости и исцеления, повелитель рун, волшебник и пророк. Он присутствует равно в поэтическом вдохновении и божественном опьянении и в таких темных воплощениях, как жажда битвы, фанатическая самоуверенность, инфантильная ярость, навязчивая сексуальность, вожделение власти, насильственные формы отношений или алкоголизм и другие формы зависимости.

Вотан – это один из вариантов темного бога, искупление которого вполне может быть центральной духовной задачей нашего времени. Юнг предполагал, что нацистская катастрофа отметила только начало вторжения Вотана в современную коллективную психику: «[Он], со временем, должен проявить не только беспокойную, жесткую, бурную сторону своего характера, но и свои экстатические и гадательные качества, совершенно иной аспект своей природы».[15] Он «символизирует духовное движение, затрагивающее весь цивилизованный мир»,[16] а не только Германию. Действительно, «Вотан снова здесь»,[17] и бесчисленное множество людей лицом к лицу сталкиваются с темной силой бога в собственной психологии.

Как мы можем вынести эту опасную энергию конструктивно, никому не навредив? Два замечательных эпизода в жизни Один подсказывают путь. Я сфокусируюсь на гневе и его производных, но, полагаю, эти истории показывают, как исправить жажду власти и эмоциональное опьянение, которые являются частью одержимости любым архетипом.

Дядя Одина Мимир, «тот, кто думает», владел источником, содержащим всякую мудрость и знание. Один так жаждал этой воды, что был готов заплатить Мимиру своим глазом за право выпить этой воды. По этой причине, говорит Юнг, Один/Вотан – «это крайне подходящий символ для нашего современного мира, в котором бессознательное действительно так сильно выходит на передний план … и вынуждает нас обратить один глаз внутрь, на него».[18]

Как и человек в моем давнем видении, Один претерпел судьбу, схожую с Христом, добровольно ступил на этот путь и вынес его в одиночку Чтобы восстановиться, он пронзил бок собственным копьем и провисел вниз головой девять дней и ночей на Иггдрассиле, мировом древе, соединяющем небеса, землю и подземный мир. В древнем стихе сказано, что с этим испытанием он стал «посвященный Одину, в жертву себе же».[19] Все это время он внимательно следил за землей в надежде, что кто-нибудь принесет ему пропитание. Никто не пришел, но на девятый день появились руны. Подняв их, он освободился от древа и дал миру древний германский алфавит и источник оккультной мудрости.

Истории о болезненном самообновлении Один указывают, что темный бог может быть преображен каждым, у кого есть отвага и выдержка, чтобы добровольно подвергнуться агонии эмоциональных бурь в поисках внутреннего смысла и не выплеснуть их на кого-то еще. Это духовное предприятие требует твердой опоры в небесах и ясного взгляда на ад, религиозного подхода, который чтит могучую силу психологических энергий, таких же сокрушительных, как ядерная сила в физическом мире. Один/Вотан ставит христианский архетип с ног на голову. Он висит на древе не для того, чтобы спасти кого-то другого, а ради себя одного, ведомый жаждой самопознания и собственного искупления. Враги не мучают его, солдаты не пронзают ему бок, ибо он посвящен себе и знает, что он сам причина собственной боли. В индивидууме такие одиночные акты жертвоприношения имеют далеко идущие последствия. Они порождают расширенное сознание, которое одно может позволить людям будущего жить друг с другом в грядущем мире. Конечно, такой дар человечеству так же велик, как руны.

Я хочу, чтобы было ясно, что эмоция – это не то, что приносится в жертву, а скорее выражение богоподобной силы. Крайне важно не подавлять и не отвергать эмоцию, а вынести ее, пока она не изменит свой путь. В обычных обстоятельствах гнев – это здоровый инстинктивный отклик на физический или психологический вред или угрозу. Когда они появляются, важно оценить ситуацию и сделать любые осознанные шаги, чтобы защитить себя. Иначе гнев охватит вас и попытается захватить доминирование, подавить, навредить или уничтожить агрессора. Если вы сумеете подавить свои чувства, то они создадут взрывоопасное давление в бессознательном и найдут путь косвенно, за вашей спиной.

Самоуверенность и убежденность в абсолютной правоте – это некоторые аспекты отождествления с божественной силой, которые могут быть изменены подвешенностью между противоположностями, о чем говорит положение Одина: «Может, я прав, но ведь могу быть и совершенно неправ. Я полагаю, что хочу сделать благо, но осознаю, что не могу предвидеть последствия». Человеческое сомнение создает достаточное отделение от ярости, чтобы дать выбор, как и когда выражать свой гнев и выражать ли вообще.

Подвешенный ногами к небесам и глазом, уставившимся в землю, Один сфокусирован на жизни этого мира, а не последующего. С одним глазом, повернутым внутрь и другим вниз, он способен видеть и себя, и других объективно, без иллюзий. Возможно, причина тому, чтобы обратить ноги вверх, к высшим духовным идеалам, кроется в том факте, что цена охваченности темной силой Бога может быть действительно высокой, если ваши ценности в порядке. Например, Аннелиза Аумюллер писала об анализе двадцатидвухлетнего нацистского пилота-истребителя, который больше не мог летать, потому что перестал различать цвета. Его неспособность была не физиологической, но психологически его подход к жизни был черно-белым: «Все, что полезно для Германии, Гитлера и победы, хорошо; все остальное плохо». Его первый сон в анализе изображал его брата, облаченного в форму СС, но «все было неправильно. Униформа была белой, а не черной, а лицо его было полностью черным». Сны продолжали настаивать, что сновидец видит все наоборот, и это послание он не мог принять. Однако, сомнения вышли на поверхность, и он решил сам посмотреть, что делает Гитлер. Посетив концентрационный лагерь, он лицом к лицу столкнулся с ужасными последствиями перевернутых ценностей. Потом он покончил с собой. В посмертной записке аналитику он писал: «Я слишком долго верил, что черное – это белое. Теперь разнообразие цветов мира мне больше не поможет».[20]

В Сил Харбор было было первое воскресенье января. Измученный зимней погодой и истощенный от последнего вымученного оргазма празднований, город буквально закрылся, и синоптик сказал, что буря, движущаяся от Аляски, должна была прибыть на следующий день. Перспектива оказаться в снежном плену с температурами за десять градусов или даже ниже наполняла меня восторгом пополам со страхом. Дров у меня было много, а также два хороших камина, чтобы их спалить, но дом было трудно обогреть даже в лучшие зимы.

После ужина мы с Шоном разразились одним из наших внезапных непостижимых споров, не упуская мельчайшего несогласия, пока оно не разрастется в упрямую борьбу за власть. Даже топая ногами и настаивая, что я права, я стыдилась. В конце концов чудовище получило превосходство и попыталось все переложить на Шона.

«Это ты начал».

«Нет, это ты начала».

«Нет, ты не помнишь, все началось, когда ты сказал…» — и все заново. По правде, ни я, ни Шон этого не начинали, это штурмовики Вотана вошли в раж, разрушая любовь и гармонию, которые мы оба осознанно хотели.

Все еще раздраженные, мы пошли в центр города на фут поодаль друг от друга и с холодными руками в карманах. Я вспоминала наше первое свидание и сон в ту ночь о бегстве от накатывающейся лавы из извергающегося вулкана. После этого я подхватила грипп и пролежала в постели две недели, чтобы позже узнать, что Шон тоже был болен. Ничто в чашке чае и приятном разговоре, который мы вели в тот день, не объясняло такой бессознательной вспышки. Только сейчас, когда вы вовлечены в отношения, жар стал пробиваться в сознание. Если бы мы знали, что это вулкан, вместо того, чтобы винить друг друга, если бы могли избежать горения в лаве из центра земли, может, мы могли бы постичь его внутренний смысл. Борьба за то, что выдержать сильные эмоции, не заставляя страдать друг друга, придала мучительную реальность образу Вотана, висящего вверх ногами на мировом древе в ожидании раскрытия тайны рун.

Свежая, звездная ночь была наполнена предчувствием обещанной бури. Пока мы прогуливались в кафе-мороженое, взволнованные голоса прервали мою задумчивость.

«Да пошел ты!» — кричала женщина, бегущая к своей машине.

Раздраженные слова мужчины были неразборчивы. Он смотрел, как она ушла, затем повернулся и быстро пошел в противоположном направлении. Спустя несколько секунд она побежала за ним, извергая поток непристойностей. Последовала серия взаимных толчков, и он ударил ее. Она убежала, и он вцепился в нее. Он ушел, и она вцепилась в него. Драма повторялась снова и снова, и ни один из них не мог вырваться из дикой воронки, связавшей их вместе.

Мы с Шоном посмотрели друг на друга, смущенные увидеть собственную сварливость, отраженную в разрастающемся насилии. «Может, нам что-то сделать», — сказала я, — «думаю, они достигли опасной точки».

Шон кивнул. «Нам лучше не вмешиваться. Я позвоню в полицию».

Мы подождали, пока офицер не вмешался в драку и пошли пить свой эспрессо в кафе. Когда мы закончили, улица была тиха, словно ничего не происходило. Мы шли домой рука об руку, новые молодые влюбленные, а на следующий день буря из Аляски так и не разразилась.

Вотан вошел в мою жизнь в раннем возрасте через отца, который был жертвой внезапных вспышек ярости, которые, хоть никогда и не были направлены на меня, оставили постоянный ужас перед темными страстями в человеческой психике и стремлением разобраться в них. Поскольку бог жег Шона похожим образом, нам было легко идти по стопам наших родителей и развязывать бесконечно усиливающуюся психологическую войну, обвиняя друг друга в вулканических извержениях, которые мы оба ненавидели. Когда я начала осознавать, что мой страх перед гневом Шона принадлежит мне, я увидела во сне посещение родительского дома. Большая часть двора была зеленой и прекрасной, но трава возле водопроводного вентиля выгорела, потому что мой отец, садовник, отказывался ее поливать. Я положила разбрызгиватель так, чтобы он полил высохшую траву и нежно поцеловала отца на прощание.

Когда я думала об этом сне, зазвонил телефон. Женщина на том конце была так раздражена, что говорила бессвязно. Постепенно я поняла, что она ищет терапевта для своей семнадцатилетней дочери, которая избила бойфренда, а за ночь перед этим разбила все окна в доме. Хотя я обычно не работаю с подростками, синхронистичность была такой поразительной, что я назначила прием на тот же день. Возможно, мы могли чему-то научить друг друга.

Всхлипывая, Лиза рассказала, что чувствовала, как с ней что-то ужасно не так. «Я не могу себя контролировать», — сказала она, — «но я не хочу вредить Робби. Я люблю его больше всего на свете».

«Отчего же ты так разгневалась?»

«Не знаю. Из-за ерунды. Он сказал что-то глупое. Он не специально. Я не могла перестать бить его».

Таковы уж люди, говорила я ей. Мы раним тех, кого любим, потому что они достаточно близко, чтобы бередить старые раны, гнойники, которые иначе остались бы скрытыми. Тогда появляется инстинкт защищать себя, и мы наносим удар, пытаясь в отместку навредить другому.

«С тобой все в порядке, Лиза», — сказала я. – «У тебя хороший, здоровый инстинкт самозащиты. Но ты реагируешь слишком бурно. Мне интересно, почему?»

Вскоре вышли на свет связанные с этим факты. Хотя Лиза принадлежала к тому, что обычно считается «хорошей семьей», ее отец-алкоголик впадал в припадки ярости и жестокости. Когда ей было десять, он избил ее так сильно, что государство отправило ее в первый из целого множества приемных домов, где она вынесла различные степени и роды насилия, от насмешек и вторжения в личную жизнь до неприкрытого насилия и сексуального преследования. Теперь она была более или менее самостоятельной, но финансовая зависимость привязала ее к родной семье, и она оставалась «плохой», козлом отпущения для шаблонов насилия, таящихся в семейном шкафу.

С одной стороны, Лиза не полностью осознавала, что над ней издевались, и наполовину верила, что заслужила то, что с ней случилось. С другой, нечто напоминающее Вотана в ее бессознательном было сверхчувствительно ко всякому покушению на ее достоинство, пусть и утонченное, и вырывалось на ее защиту. Однажды охваченная богом, она реагировала с жестокостью на мелкие, небрежные обиды, который ее бойфренд, действительно ее любивший, постоянно наносил.

Лиза училась быстро. Достаточно юная, чтобы впитывать новые идеи, как губка, она обладала умом и проницательностью, чтобы применить некоторые запутанные представления о себе. Она вскоре поняла, что, хотя и неправильно вредить другому человеку, точно так же неправильно позволять наносить себе вред, если можно что-то сделать, чтобы защититься. Однажды увидев, что не может не приходить в ярость, поскольку ярость была ее единственной защитой, она защищала свое самоуважение более осознанно. Она признала глубокие желания и чувства, давно отрицаемые, и стремилась к целям, которые жаждала достичь, но не верила, что заслуживает их. Всякий раз, когда ее недооценивали, она пыталась постоять за себя, поступая вопреки внутренним и внешним голосам, которые говорили, что в ней нет ничего хорошего.

Иногда ярость бога нарастала, несмотря на все ее усилия. Тогда она понимала, что должна пожертвовать действием, иначе причинит кому-то насилие, совершенное над ней. Признавая свои воинственные чувства, она уединялась и высвобождала бурю безвредным образом.

Лиза не явилась на девятый сеанс. Я была изумлена, ведь она никогда прежде не пропускала свой час, не отменив заранее. Через несколько дней она позвонила, чтобы извиниться за свою забывчивость, но этот случай заставил меня задуматься, и когда она пришла в следующий раз, я задала ей вопрос.

«Иногда», — сказала я, — «бессознательное заставляет забыть о своем назначении по некой причине. Ты проделала немало работы за короткое время. У тебя не было чувства, что тебе стоит перестать приходить на терапию?»

Облегчение, отразившееся на ее лице, было моим ответом. «Да», — сказала она, — «я не теряла контроль уже долгое время, и я больше ни о чем не хочу с вами говорить. Теперь я знаю, что делать. Вы за меня это не сделаете. Это мое дело».

Когда я кивнула в согласии, она начала говорить в спешке. «Главное в том, что за это платит мой отец, и это не имеет смысла, ну вы ведь понимаете? Брать от него деньги, когда…» Голос ее умолк, но я знала, что она имеет в виду, потому что думала об этой дилемме сама. Деньги могут быть смертоносным инструментом принуждения. Если Лиза не пожертвует последним клочком финансовой зависимости, это может удержать ее в семейной психологии, от которой она уже готова была избавиться. Удовлетворенная тем, что она поняла это без моей помощи, я попрощалась с ней.

Ей трудно было это понять, но Лиза в своей семье была счастливицей. Хоть и болезненно было оставаться черной овцой, не способной прикрыть свои проблемы, это дало толчок росту и осознанности, которых не хватало другим. В семнадцать лет она уже достигла редкого уровня психологической честности, объективности и проницательности, которые позволили сделать большие изменения в поразительно короткое время. Когда она станет старше, она может захотеть еще терапии, но пока она на своем пути. Может быть, она из новой породы, восходящая звезда эры Водолея. Если это так, когда-нибудь в новом тысячелетии внутренняя истина может оказаться важнее, чем хорошо выглядеть.

«Ты когда-нибудь думала», — спросил Шон, — «какое чудо, что есть звезда почти точно над Северным полюсом? Без нее моряки, возможно, никогда не научились бы ориентироваться в море. Посмотри на нее, совсем одну там вверху. Возле нее ничего нет». Распрямившись, чтобы правильно указать угол, он направил мой взгляд, пока, наконец, мое несовершенное зрение не различило Полярную звезду в ночном небе.

«Нет», — призналась я, — «о таком я никогда раньше не думала».

Но я думаю об этом сейчас. Если север – это место, где все противоположности в психике могут сойтись в едином целом, какова роль Полярной звезды? Я не удивилась, что алхимики тоже об этом думали. На своем загадочном языке, словно из сновидений, они говорили: «На полюсе сердце Меркурия, который есть подлинный огонь, и в нем покоится его хозяин. При плавании через это великое море … он пролагает курс в сторону Полярной звезды».[21]

Вспоминая раскаленную лаву, появляющуюся между мной и Шоном, я надеюсь, что наш огонь – это подлинный огонь, сердце Меркурия, а не что-то ложное. Я полагаю, проверка на подлинность заключается в окончательных последствиях. Если мы выживем в огне, значит, наша любовь была настоящей.

Однажды мы встали вместе в 4 утра, чтобы посмотреть на огромный диск луны в затмении цвета меди, отражающем тень земли. Если в любви может быть логика, я полагаю, причина, по которой я люблю Шона в том, что его волнуют такие вещи, значение которых осознаешь, только когда достаточно долго остаешься в неподвижности, чтобы о них подумать. Когда за них возьмешься, они оказываются теми же вещами, что заботят меня, но мы смотрим на них под разными углами.