Джозеф Кэмпбел
Маски Бога
Глава 8
Палеолитические пещеры
- Шаманы времен Великой Охоты
Оказавшись в обширных подземных храмовых комплексах палеолитических охотников, расположенных в естественных пещерах, которыми изобилует провинция Дордонь на юге Франции, получаешь поистине трансцендентный опыт. В последнее время мы так стремительно движемся по пути нашей психологической трансформации, и так далеко по нему продвинулись, что теперь с трудом можем представить, какова была жизнь на закате эпохи Ледникового периода, когда охотник — коренастый крепко сбитый мужлан, не имеющий при себе даже лука и стрел, вооруженный одной лишь острой палкой да заточенным камнем, выходил против овцебыка, оленя, шерстистого носорога, и даже мамонта, которые в обилии обитали на просторах арктической тундры того времени. Каков контраст между этими причудливыми картинами прошлого с нашей уточенной эпохой гуманизма! Неудивительно, что порой сомневаешься в реальности их существования. По пути туда, вы, возможно, захотите остановиться у Шартрского собора, чтобы полюбоваться на скульптурные порталы и изысканные витражи двенадцатого и тринадцатого веков, которые позволяют окунуться в атмосферу далекого Средневековья. Или, быть может, вы захотите сделать небольшой крюк, чтобы осмотреть города, расположенные в долине реки Роны: Авиньон, Оранж, Ним и Арль и подивиться на храмы, акведуки и колизеи, выполненные из долговечного кирпича и бетона — свидетельства эпохи куда более древней, а именно — римской цивилизации, которые были возведены две тысячи лет назад, в тот период, когда Овидий был занят составлением своей мифологической картины мира — «Метаморфозами», а в далеком Вифлееме, в небольшой пещере, которая издавна ассоциировалась у местных язычников с мифологическим местом рождения их умирающего и воскресающего божества Адониса,
появился на свет, пожалуй, самый знаменитый гражданин Рима — Иисус Христос. Однако, даже получив подобного рода опыт археологического, литературного и туристического погружения во времена сравнительно недавнего прошлого, вы не будете в достаточной мере подготовлены к тому внушительному скачку, который неизбежно предстоит совершить вашему уму и сердцу, в святилищах провинции Дордонь.
В обширной, многокамерной пещере-святилище Ласко, которую также часто называют «Сикстинской капеллой первобытной живописи», божественные образы были выражены не в человеческих (антропоморфных) формах, как в Шартре или Ватикане, но в животных (териоморфных). На куполообразном потолке изображены причудливые, парящие в прыжке бизоны, а грубые скальные стены изобилуют многочисленными образами животных преображая огромный грот в видения счастливых охотничьих угодий: мы видим стадо оленей, перебирающихся через реку, табун резво скачущих коренастых пони, сопровождаемых их беременными подругами, бизонов, принадлежащих к виду, который вымер в Европе еще тысячу лет назад — все картины наполнены движением и жизнью.
Среди огромного множества причудливых животных, особенно бросается в глаза одно, весьма любопытное изображение существа, подобного которому не могло существовать даже в эпоху Палеолита. Из его головы торчит два прямых длинных рога, подобных усикам у насекомых, или, быть может, пронзающим его бандерильям, а выпирающий живот свисает практически до земли. Это — зверь-маг, ключевая фигура всего этого причудливого видения.[1]
Зверь-маг из Ласко
Есть в пещере и другое причудливое изображение, заставляющее нас еще больше задуматься о загадочных охотничьих ритуалах этого собора каменного века: на самом дне глубокой естественной впадины, ниже основного уровня пещеры, находится своеобразная крипта, добраться до которой — дело не из легких. Над распростертым без сознания мужчиной стоит огромный самец бизон, пронзенный копьем таким образом, что острие пройдя через анус, выходит из его полового органа. Мужчина (единственное небрежно выполненное изображение в пещере, и единственное изображение человека) погружен в шаманский транс. На лице у него — птичья маска, а его эрегированный фаллос направлен в сторону пронзенного самца. У его ног лежит метательное копье, а рядом стоит своеобразных посох с изображением птицы на верхушке. Тем временем за распростертым человеком мы видим крупного носорога, который, по всей видимости, удаляется прочь, одновременно испражняясь.[2]
Рисунок из святилища Ласко
Это изображение вызвало множество гипотез среди ученых, среди которых наиболее вероятной считается теория о том, что здесь мы видим несчастный случай на охоте. Ее поддержал даже такой авторитет, как аббат Брейль, отметив, что причиной катастрофы стал, должно быть, носорог.[3] Однако я уверен, что в святилище, где, как верили тогда, все изображенное несет в себе магию, обязующую его сбываться в реальности, люди не стали бы помещать в святую святых изображение подобной катастрофы. Мы видим на человеке птичью маску, а вместо рук у него птичьи лапы. Он, определенно, является шаманом, ведь, как мы могли наблюдать, обличие и облачение птицы являются характерным атрибутом шаманизма на всей территории Сибири и Северной Америки и по сей день. Более того, мы уже ранее сталкивались с представлением о магической силе фаллоса, в полинезийской легенде о Мауи и Чудовищном Угре и нам известно, что в Австралии и по сей день практикуется смертоносный фаллический обряд, известный как «стоячая кость», описание, одного из которых мы можем найти у Геза Рохейма:
В Австралии, обряды черной, вредоносной магии являются, в большинстве своем, фаллическими. Если человек был «пронзен», он обязательно увидит это во сне. Ему снится, как земля разверзается и из пропасти навстречу ему идет два или три человека. Когда они подходят достаточно близко, один из них вытаскивает кость из своего тела. При этом кость берется не из любой части тела, а из промежности. Перед тем, как «пронзить» жертву, колдун сначала усыпляет ее, выбросив в воздух немного семени или экскрементов, которые он добывает из своего пениса или анального отверстия. Тот, кто собирается пронзить жертву, держит кость под своим пенисом таким образом, будто из него выходит второй пенис.
Сами аборигены Пинтупи называют черную магию в целом эрати, однако для ритуалов, принадлежащий к вышеописанному типу у них имеется отдельный термин кужур-пунганьи («вредоносная»). Несколько человек держат нить, или острую кость двумя руками и, нагибаясь, выпячивают заднюю часть, проводя магической костью прямо за пенисом. Сама жертва спит, а кость входит прямо в его мошонку.
Ритуальная маска: роль рогов играют заостренные палки.
Рис. по описанию Спенсера и Гиллена.
«Женщины также могут делать черную магию,» продолжает доктор Рохейм, «при помощи фантомного пениса. Женщины племени Луритья выстригают свои лобковые волосы и делают из них длинную нить. Они берут кость кенгуру и окропляют ее вагинальной кровью. Нить эта превращается в змею, которая проникает в сердца их жертв».[4] Другой способ практикуется женщинами племени Пиндупи. «Из выстриженных лобковых волос они делают нить. Затем эту нить они передают от одной к другой до тех пор, пока она не попадает к местной знахарке. Она проводит ритуальный танец с этой нитью (тултуйананьи)а затем проглатывает ее. В ее желудке нить превращается в змею. Тогда она отрыгивает ее и опускает в воду. Там змея вырастает до размеров ванапу пунту («большого дракона»). Затем этот дракон претерпевает еще одну трансформацию и превращается в длинное облако, парящее в воздухе — на нем сидит множество женщин. После облако сново становится змеей, и тогда она захватывает душу женщины во сне».[5]
Вышеописанные примеры дают нам вполне правдоподобное объяснение символики эрегированного пениса шамана, изображенного в Ласко, а также проливают свет на значение акта дефекации проходящего мимо носорога, который вполне мог быть животным фамильяром шамана. Кроме того, копье, которое пронзает бизона насквозь, проходя через его анус и пенис, можно сказать, охватывает область промежности, а мы помним, что именно эта область поражалась в австралийском ритуале «стоячей кости». И, наконец, отметим, что причудливые рога на голове таинственного чудо-зверя, изображенного в верхней части пещеры, среди обилия животных, по форме абсолютно идентичны рогатым головным уборам, которые столько часто используются во время ритуалов австралийских мужских сообществ.[6]
Австралийцы в церемониальном облачении с рогатыми головными уборами.
Рис. по описанию Спенсера и Гиллена
Задолго до обнаружения комплекса Ласко в 1940, Фробениус, будучи в Северной Африке, нашел три древних наскальных изображения эпохи палеолита, весьма схожие с тем, что находится в крипте Ласко. Одно из них, высеченное на скале у Ксар-Амара, в области Сахарского Атласа, изображает человека, стоящего с поднятыми руками перед бизоном. На втором, найденном в Феццане на юго-востоке Ливии, мы видим пару, исполняющую перед бизоном танец (впоследствии к этой паре было пририсовано еще две). На третьем, обнаруженном в Нубийской пустыне, показан человек, воздевший руки перед величественным овном. «Следует отметить,» пишет Фробениус, «что практически во всех рисунках подобного рода, образы животных прорисовываются очень тщательно, в то время как человеческие фигуры показаны исключительно схематично.» Замечание это верно и для нашего рисунка в Ласко. «Я полагаю, что эти рисунки не являются ритуальными,» пишет Фробениус, «потому что мы находим множество подобных сюжетов, где фигуры преклоняются перед слонами и жирафами. Весьма вероятно, что здесь мы видим тот же мотив, что и в ритуале пигмеев Луэбо*, который также характерен для наскальной живописи в общем, а именно — некий акт освящения и порабощения животного, который достигается не путем физического воздействия, но с помощью умственной проекции».[7]
Таким образом, собрав воедино свидетельства пигмейского обряда, изображения, найденные на севере Африки, понятия «добровольной жертвы», «повелителя животных» и «ритуала возвращенной крови», магическую потенцию «стоячей кости» и обнаруженные нами на человеческой фигуре свидетельства шаманизма, мы можем с уверенностью сказать, что в общих чертах знаем какую функцию выполнял рисунок в пещере Ласко и почему именно он изображен в святая-святых.
Распростертая фигура в птичьей маске и загадочное существо, изображенное в верхней камере пещеры, конечно же, не единственные доказательства присутствия шаманизма и его значимости в палеолитическую эпоху великих пещер. В Ласко есть и третья фигура, которой аббат Брейль приписывал сходство с африканскими колдунами.[8] На самом деле, не менее пятидесяти-пяти фигур подобного рода были обнаружены в различных пещер, среди пасущихся стад и резвящихся животных. Таким образом мы можем практически с полной уверенностью утверждать, что в ту отдаленную эпоху, искусство магии и шаманизма уже было достаточно развито. По сути все рисунки той эпохи являются их частью и, вполне вероятно, выполняют роль ключевого таинства, потому что очевидно, что они были связаны с охотничьей магией, а в соответствии с ее ключевым принципом эфемерной мистической сопричастности (термин «индиссоциация», введенный Пиаже, отлично подходит для описания данного явления), который мы уже обсуждали ранее,* изображение животных на стенах пещеры призывает туда, в святилище, ту энергию, существующую вне времени, сущность, нуменальный образ вечного стада, чтобы воздействовать на него при проведении обряда.
Многие животные изображены пронзенными дротиками, часто мы видим их пораженными бумерангами и дубинками. Те, что выполнены на более мягких поверхностях испещрены многочисленными точками — следами копий, которые, по всей видимости, метали в них со всей силы.[9] Тут в голову приходят ассоциации с известным методом колдовства, где используются восковые фигурки, которые заговаривают на определенное имя, а затем пронзают иглами или плавят на огне, чтобы навлечь смерть на жертву.
Также интересно, что в большинстве пещер рисунки животных нагромождены друг над другом без всякого намека на эстетику. Очевидно, что их функция была не эстетической, что характерно для искусства в том смысле, в каком мы его понимаем, но магической. И по причинам нам неизвестным, рисунки некромантского характера изображались лишь в определенных пещерах, и даже в этих пещерах существовало для них определенное место, в противном же случае они не имели силы. На протяжении сотен веков они обновлялись каждый год. И все они без исключения изображены вдали от главного входа, в обширных, ледяных камерах, расположенных в конце уходящих вглубь, темных, холодных, петляющих туннелей, чтобы прежде чем попасть туда, вы могли в полной мере прочувствовать мистическое таинство, заключающееся в самой пещере. Некоторые из таких лабиринтов уходят вглубь более чем на тридцать метров, и все они изобилуют обманчивыми, темными проходами и резкими опасными провалами. Даже сегодня, стоит лишь вашему гиду выключить свет, и вы можете прочувствовать всепоглощающую, космическую тьму, безмолвие и безграничность, царящие там и ощутить, насколько безгранично далеки они от суетности и забот, которые присущи нашему бодрствующему сознанию, будто застывшие вне времени. Все чувства стираются, время теряет значение, и ум застывает, завороженный видением той тайны, которая всегда была с вами, понятая без всяких объяснений (и вызывающая ужас), но она никогда не представала перед вами воочию столь явно. А вслед за этим, внезапное, резкое пробуждение, визуальный шок, который оставит в вашем сознании неизгладимый отпечаток. Незадолго до того, как разразилась Первая мировая война, на территории, принадлежащей графу Анри Бегуэну и трем его сыновьям, расположенной в коммуне Монтескье-Авантес (Арьеже), в Пиренейском регионе, на глубине восемнадцати футов была обнаружена внушительная система туннелей и камер, предназначенных для инициации. Граф назвал этот лабиринт «Труа-Фрер» (Три Брата), в честь своих сыновей, которые его обнаружили. В общем целом, на стенах петляющих туннелей и обширных камер были обнаружено около четырех-пяти сотен наскальных рисунков — многие репродукции еще даже не были опубликованы. Но, благодаря кропотливой работе по расшифровке, распутыванию, фотографии и интерпретации рисунков, которая год за годом ведется аббатом Брейлем, мы уже сейчас располагаем такой коллекцией, что можем смело считать эту пещеру самой полной сокровищницей свидетельств ритуального опыта и мифологического наследия эпохи палеолита из всех нами обнаруженных. Он отделен от прилегающего к нему грота Тюк д’Одубер, в котором расположено ранее описанное нами святилище с самцом и самкой, посвященное ритуальному Танцу Бизона,* огромным, обрушившимся камнем. Граф и его сыновья обнаружили Тюк д’Одубер всего за два года до погружения в «страну чудес» Труа Фрер. Объединенные, два этих святилища образовывали лабиринт не менее мили длинной, который на протяжении очень долгого времени являлся, должно быть, одним из главных, если не сказать величайшим центром магии и религии в мире. Отметим, что святилище исполняло свою функцию на протяжении как минимум двадцати тысяч лет.
20 июля 1914 года граф и его сыновья отправились через поле, чтобы навестить пещеру, которую они обнаружили двумя годами ранее. Было очень жарко, и они начали искать какое-нибудь дерево, чтобы отдохнуть в его тени. Проходящий мимо крестьянин, заметив в каком они положении, посоветовал им отправиться к тру суфлер, где даже в самый жаркий день от земли исходил холодный ветерок. Они сразу же отправились в указанном направлении с мыслями о возможной пещере и обнаружили за небольшим кустарником дыхало. Мальчики расширили его, и один из них спустился вниз, обвязавшись той же веревкой, что участвовала при их первой находке. Он опускался все глубже и глубже — не менее шестидесяти футов было преодолено, пока он не коснулся ногами земли. Перед тем, как продвинуться дальше, он достал клубок ниток, чтобы, подобно Тесею в Лабиринте Минотавра, оставлять за собой след, и шахтерский фонарь, чтобы освещать туннели, в которых уже десять тысяч лет не ступала нога человека. Спустя час его отец и братья, которые остались на поверхности, уже было начали волноваться, но тут они почувствовали рывки веревки и вытянули его наверх. Они сгорали от любопытства. «Это совсем другая пещера! И там сотни рисунков!» сказал он им. Однако спустя месяц наступила война, и изучение пещеры было приостановлено вплоть до 1918 года, когда, наконец, появилась возможность пригласить туда аббата Брейля.[10]
«Камни здесь влажные и скользкие,» писал доктор Герберт Кюн, описывая свой визит в пещеру летом 1926,
Нам приходится идти очень аккуратно, чтобы не поскользнуться. Туннель постоянно поднимается и опускается, а затем следует длинный, около десяти ярдов, промежуток, когда приходится ползти на четвереньках. А затем снова — огромные залы и снова узкие проходы. В одной из больших камер мы увидели множество красных и черных точек, и кроме них там ничего не было.
Но как же изумительны эти сталактиты! Можно услышать, как капает вода, стекающая с потолка. И больше ничего — ни звуков, ни движения… Только таинственная тишина …. Затем камера — большая и длинная, а после нее — очень низкий проход. Мы опустили лампу через отверстие. Первым пошел Луи (старший сын графа), за ним профессор ван Гиффен (из Гронингена, Нидерландов), потом Рита (миссис Кюн) и, наконец, я. Проход не больше ширины плеч и не выше их уровня. Я слышу, как стонут впереди меня другие, и по отблескам ламп вижу, как медленно они продвигаются. С плотно прижатыми к туловищу руками мы ползем вперед на животе, извиваясь как змеи. В некоторых местах проход был не вышел фута, и приходилось утыкаться лицом прямо в пол. Иногда я чувствовал себя так, будто нахожусь в гробу. Нельзя было ни вздохнуть, ни поднять головы. Затем, наконец, проход стал немного выше. Можно было ползти на локтях. Но передышка была недолгой — проход сузился снова. Так, с трудом преодолеваем мы ярд за ярдом, в общем — около сорока с небольшим. Никаких разговоров. Мы двигаем лампы и сами ползем за ними. Я слышу, как стонут другие, сердце выпрыгивает из груди, дышать невозможно. Жутко находиться в таком узком пространстве. И очень тяжело — постоянно ударяешься головой. Неужели этому не будет конца? И тут внезапно — свобода. Все с облегчением вздыхают. Огромное облегчение.
Зал, в который мы попали, огромных размеров. Мы осматриваем стены и потолок в свете наших фонарей: это величественная зала и здесь, наконец, мы видим рисунки. Вся она покрыта ими сверху донизу. Вся поверхность изрезана каменными орудиями, и перед нами, во всем величии, предстают изображения зверей, обитавших в то время на юге Франции: мамонты, носороги, бизоны, дикие лошади, медведи, ишаки, олени, росомахи, овцебыки. Кроме них там были и зверушки поменьше: белые совы, зайцы и рыбы. И повсюду — тысячи дротиков, поражающих богатую добычу. Некоторые изображения медведей привлекли наше внимание, потому что они были испещрены дырами от оружия, и изображены так, будто изо рта у них льется кровь. Истинная картина охоты: картина, в которой заключается ее магия![11]
Аббат Брейль опубликовал множество прекрасных зарисовок и фотографий рисунков из этого важного святилища.[12] Все они выполнены в одном стиле и исполнены живости и духа, схожие, по мнению профессора Кюна, с лучшими образцами творчества современного импрессионизма. Суть в том, и это самое поразительное (одна из тех причин, почему эта находка является столь значительной), что они, похоже, гораздо более близки нам, чем иератические, жестко стилизованное произведения искусства архаичного Египта и Месопотамии, несмотря на то, что вторые ближе к нам по времени.
Животные в этом поразительном подземном святилище Труа Фрер не нарисованы, но выгравированы на стене — прошедшие сквозь тысячелетия, захваченные в движении, прыжке, полете, буйстве образов и красок — мимолетные отблески вечной жизни. А над всем этим возвышается он — скрытый в удаленном уголке святилища, выбитый на отрезке угловатой, морщинистой скалы, формирующей своеобразную апсиду на высоте пятнадцати футов над землей, он следит, всматривается в каждого входящего своим пронизывающим взглядом — это знаменитый «Чародей из Труа-Фрер».
«Чародей из Труа-Фрер»
Величественно возвышающийся над животными, количество которых в пещере действительно впечатляет, он изображен в профиль, выполняющий танцевальное движение, которое, как отметил аббат Брейль, схоже с шагами, принятыми в кекуоке, но лицо его, увенчанное ветвистыми рогами, повернуто в анфас. У него торчащие уши оленя и круглые, как у совы, глаза. До самой середины его звериного туловища спускается длинная борода, которая, как и его ноги, определенно человеческого происхождения. У этого таинственного существа также имеется пушистый хвост, напоминающий волчий, или, быть может, лошадиный, а его половой орган расположен под хвостом таким образом, что его можно считать атрибутом представителя кошачьих, вероятно — льва. Вместо рук выгибаются дугой медвежьи лапы. Высота его — два с половиной фута, ширина — пятнадцать дюймов. «Мистический, пугающий образ», описывает его профессор Кюн.[13] Кроме того, этот рисунок, единственный во всем святилище, имеет следы краски — черной краски, благодаря чему очень выделяется на общем фоне.
Но кто, или что такое это этот человек, а если это и правда, человек, то чей же образ был передан таким потрясающим способом, что увидев его однажды — уже не сможешь забыть?
Изначально граф Бегуэн и аббат Брейль предположили, что это, должно быть, изображение некоего «чародея», однако затем аббат Брейль решил, что это скорее верховное «божество» или «дух», отвечающий за успехи на охоте и изобилие добычи.[14] Профессор Кюн полагает, что сам художник, будучи магом, изобразил на скале себя.[15] С другой стороны, довольно опытный антрополог профессор Карлтон С. Кун из Университета Пенсильвании утверждает: «Здесь мы видим всего лишь картину подготовки к охоте на оленя. Быть может, он тренируется. А может, взывает к духу леса, чтобы тот послал ему добычу пожирнее.» А затем он заключает: «Каков бы ни был первоначальный замысел автора, он в любом случае является следствием прорыва его творческого потенциала и желания самовыражения, как и любое искусство вообще, будь то бизон на стене пещеры, или мозаика на полу банковского холла.»[16]
Я уверен, у профессора есть веские научные подтверждения этой романтической гипотезы о том, что человек стал бы пробираться ползком по туннелю в пятьдесят ярдов длинной, лишь чтобы удовлетворить свой творческий порыв, как иначе он мог сделать такое предположение? Что до меня, я предпочитаю менее замысловатую версию о том, что зала, как и вся пещера, была важным центром охотничьей магии, рисунки на стенах служили для ритуальных целей, а те кто здесь заправлял, были высоко статусными, могущественными (пусть по поверьям, если не на самом деле) магами, ну а касательно деятельности (в чем бы она не заключалась) проводимой здесь — полагаю, она имела также мало общего с «жаждой самовыражения», как и действия Папы Римского во время проведения Понтификальной мессы.
Сложность заключается в том, чтобы сделать выбор между двумя предположениями аббата Брейля. Но, быть может, этот выбор не так важен, как может казаться: ведь если наш, столь живо изображенный, запоминающийся повелитель животных из святилища Труа Фрер является божеством, то он, конечно же, является божеством чародеев, а если он чародей — то он определенно облачился в одеяние божества, а как мы знаем из ритуалов современных аборигенов, где этот принцип проявлен столь явно, когда индивид облачается в сакральную регалию, он сам становится воплощенным божественным. Он — табу. Он — носитель духовной силы. Он не просто представляет божество, он и есть божество, он не играет роль божества — он становится им.
Его изображение также является воплощением. Таким образом, второе предположение аббата Брейля является, пожалуй, более вероятным — так называемый «Чародей из Труа-Фрер» на самом деле божество, воплощение божества, которое раньше, должно быть, воплощалось через шаманов во время проведения ритуалов, а теперь предстает перед нами, воплощенное в этом нерушимом чудесном рисунке.
Следует отметить тот факт (и он имеет огромную значимость для нашего труда), что эти глубокие, запутанные пещеры никогда не были жилищами — они выступали в роли святилищ точно также, как и ритуальные площадки для танцев у племени Аранда, и у нас также имеется достаточно доказательств, чтобы утверждать, что использовались они для тех же целей, а именно: для проведения ритуалов зрелости и обрядов по увеличению добычи. И точно также, как существовали легенды о происхождении храмов и ритуалов в эпоху античности (что также характерно для всех примитивных племен, известных нам сегодня), эти святилища древнего каменного века также должны были иметь свою. Таинственные образы, высеченные в самых отдаленных и глубочайших уголках пещеры, наверняка являются безмолвными хранителями тех далеких мифов, что провозглашали исключительность и мистический потенциал этих великих святилищ.
Свое жилище люди обустраивали в основном либо в небольших пещерах и под уступами, либо сооружали себе разнообразные укрытия на равнинах. У нас есть ряд рисунков, благодаря которым можно составить представление о том, как выглядели их укрытия, и, также, под многими уступами в изобилии были обнаружены многочисленные свидетельства жизнедеятельности, датируемые ранним каменным веком. Да что там, жители живописной провинции Дордонь и по сей день обитают на тех же уступах. Уступы эти, высеченные мощными течениями ледниковых рек, поистине величественны — теперь они во всем великолепии возвышаются над теми же самыми, но значительно обмелевшими речушками, которые, отступив от их вершин, оставили за собой прекрасный покров буйно поросшей растительности. Придется немного покарабкаться, прежде чем вы достигнете маленьких, уютных французских домиков, что гнездятся на отвесных утесах. Здесь, стоит лишь немного копнуть, и под фундаментом самого современного дома вы наткнетесь на слой галло-римских останков времен Верцингеторига и Юлия Цезаря, копните еще немного — и вот уже следы культурного наследия ранних Галлов, еще поглубже — и вы попали в эпоху неолита о. 2500-1000 до н.э., а там уже, уровень за уровнем, спускается Палеолит: Азильская культура, Мадленская, Солютрейская, Ориньякская, даже Мустьерская! Пятьдесят тысяч лет человеческой истории показаны в разрезе на этом удивительном клочке земли. В верхнем слое вы найдете сломанную цепь велосипеда, в нижнем — зуб пещерного медведя в два дюйма длиной. А приветливый экскурсовод, которая рассказывает вам об этом зубе в музее, и сама живет в доме, стену которому заменяет скала и охотно расскажет вам, почему строить здания таким образом очень даже удобно: ведь летом в таком доме прохладно, а зимой — тепло. Камень, материнская скала, обеспечивает хорошую защиту. Оглянитесь вокруг, полюбуйтесь, как покрытые зеленью склоны спускаются к прекрасной речушке. Разве не чудесное это место, чтобы вырастить детей? И так было всегда. Да, в эпоху палеолита люди добывали еду охотой, а не земледелием, и да, они перебирались с места на место пешком, а не на велосипеде или машине. Но так ли они отличны от нас? Их дети и жены также шили одежду, только из кожи, а не из ткани. У мужчин были мастерские, в которых они высекали орудия из кремня, да свои «мужские клубы» в тайных пещерах. Их жизнь тогда, не многим отличается от нашей теперь. И так уже около пятидесяти тысяч лет. В таких местах бег времени уже не кажется таким стремительным как раньше.
- Мадонна Мамонтов
В то время как в наскальной живописи палеолитических пещер преобладают животные мотивы, скульптурные останки того времени посвящены изображению женских фигур; и если те редкие человеческие фигуры, которые иногда появляются среди обилия животных, всегда преображены с помощью масок и прочих атрибутов таким образом, чтобы свидетельствовать об их мифологических и магических функциях, женские фигурки, обычно вырезанные из кости, камня или бивня мамонта всегда предстают перед нами обнаженными, без всяких прикрас. Многие из них чрезвычайно тучны, а среди них некоторые радикально стилизованы в удивительно «современной» манере, чтобы придать драматический и, несомненно, символический акцент внушительному животу, лобковому треугольнику и кормящей груди. В противоположность мужским изображениям, на них никогда нет ни масок, ни других намеков на связь с животными, а среди ста тридцати с лишним обнаруженных фигурок, всего лишь две облачены в нечто, напоминающее шаманский убор. Все остальные просто есть. Некоторые ученые даже приписывали этим маленьким смелым палеолитическим «Венерам» эротическую функцию.[17] Но затем некоторые из них были обнаружены в святилищах, и стало очевидно, что они имеют принадлежность к какому-то культу. У всех без исключения нет ступней, так как они втыкались в землю; некоторые даже были обнаружены в таком положении in situ. Таким образом, мы можем сказать, что во времена палеолита, точно так же, как и в более поздний период ранних земледельческих обществ Ближнего Востока, женскому телу, как таковому, приписывалось обладание божественной силой, и целая система ритуалов была посвящена его загадке. Однако принадлежали ли эти ритуалы женскому культу? Или мужскому? А, быть может, обоим? Относились ли они как то к обрядам, что проводились в пещерах? Были ли они с ними связаны, противоположны, или просто не имели к ним отношения? Принадлежат ли они к тому же региону или культурному пласту, что и пещерные обряды раннего Каменного века, или имеют совершенно инородное происхождение?
Полагаю, Лео Фробениус первым предположил, на основании своего фундаментального труда по дифференциации между регионами тропического леса, где в связи с изобилием древесины и по сей день процветает искусство скульптурной резьбы по дереву и скупых степных и пустынных областей, где самым распространенным материалом выступает камень, а для искусства характерно выцарапывание или выбивание линий на двухмерных поверхностях, что Ориньякское глиптическое искусство, в стиле которого выполнены наши фигурки, должно быть изначально произошло из южных регионов.[18] Профессор Менгин в своем труде Каменный век в мировой истории[19] также приводит доводы о взаимосвязи этих женских фигурок с культурой тропических землевладельцев, Они представляют собой образ той-же самой богини-матери, культ которой получил столь широкое распространение в последующий период земледельческих цивилизаций Ближнего Востока, и почитался повсеместно как Великая Мать и Мать Земля. Если будет доказано, что эти предположения небезосновательны, тогда окажется, что мифологическая система земледельческого мира, с которой мы ознакомились ранее, во время изучения «жертвоприношения девы» уходит своими корнями гораздо глубже, в эпоху куда более далекую, чем базальный и даже протонеолит, а эти Ориньякские статуэтки выступают прелюдией, отбивают такт для той симфонии гимнов, что мы уже слышали раньше, и услышим вновь — гимнов, почитающих великую богиню.
Но этническая идеология тропических земледельцев — не единственный способ выражения этой элементарной идеи. Разве отличается мать на берегах Енисея, от матери в тропиках Конго? Как отметил в своем труде «К вопросу о евразийских Венерах в эпоху верхнего палеолита»[20] Франц Ханчар, среди сибирских охотников-оленеводов (Остяков, Якутов, Голди и др.) и по сей день принято вырезать фигурки из лиственницы и осины, символизирующие предка-прародителя всего народа, и фигурки эти всегда женские. Именно ей доверяется позаботиться о доме, когда все обитатели уйдут на охоту; а по возвращении они принесут ей в дар крупу и жир с просьбой: «Охрани нас! Пошли нам большую добычу!» «Психологической подоплекой подобных идей,» полагает доктор Ханчар, «является, вероятно, восприятие женщины, особенно в период ее беременности, как центра и источника великой магической силы.»[21] «И, с точки зрения истории мысли,» заключает он, «эти статуэтки Венер дошедшие до нас их позднего палеолита, выступают как самые ранние проявления вечной ритуальной идеи о женщине, как воплощении зарождения и самого существования жизни, а также символе бессмертия той земной материи, которая сама по себе не имеет формы, но из которой все формы берут начало».[22]
Вне всяких сомнений магический потенциал и удивительные способности женского тела в ранние эпохи человеческой истории были не меньшей загадкой, чем сама вселенная; таким образом женщины были наделены великой силой, а главной задачей мужской части общество стало овладение, преломление и подчинение этой силы. На самом деле замечателен тот факт, что у большинства примитивных охотничьих народов есть легенды о далеких временах, когда женщины были единоличными обладательницами магического искусства. Так, например, у племени Она из Огненной земли подобное представление ложится в основу легенды об основании секретного мужского сообщества Хаин. Ниже приводим пересказ легенды мистером Лукасом Бриджесом.
Во времена, когда лес был вечно покрыт зеленью, и не было еще попугая Керрхперрха, чтобы тот окрасил его красным, добыв краску из своей груди; когда бродили еще по земле великаны Куоньипе и Чашкилчеш, возвышаясь над самыми высокими макушками деревьев; во времена, когда Кррен (солнце) и Кррех (луна) ходили еще по земле, как муж и жена, а те горы, что теперь давно спят, были людьми — в те далекие времена магией владели только женщина земли Она. И была у них обитель, в которую ни один мужчина не осмелился бы войти. Девочек, которые должны были стать вскоре женщинами, обучали магическому искусству, с помощью которого они могли наслать болезнь и даже смерть на любого неугодного им.
Мужчины жили в вечном страхе — униженные и подчиненные. У них конечно же были луки и стрелы, с помощью которых они добывали мясо, но что толку от этого оружия против колдовства и проклятий? Тем временем женская тирания день ото дня все крепчала, и однажды мужчины решили, что с мертвой ведьмой сладить легче, чем с живой. Тогда они договорились, что истребят всех женщин; они устроили настоящую бойню, и ни одной женщине не удалось уйти в человеческом обличии.
Они убили даже молодых девушек, которые только начинали свое обучение, и, таким образом, остались без жен. Теперь им нужно было ждать, пока маленькие девочки, которых они оставили в живых, не вырастут и не станут женщинами. Тем временем на повестке дня встал вопрос: Как мужчинам удержать власть в своих руках? Ведь однажды и эти девочки достигнут зрелости, и тогда они могут снова объединиться, чтобы восстановить свое старое господство. Чтобы этого избежать, мужчины основали свое собственное секретное общество, а женскую обитель, в которой те долгие годы плели против них коварные интриги, уничтожили навсегда. Ни одной женщине не разрешалось приближаться к Хаину под страхом смерти. А чтобы уж точно удостовериться, что запрет будет соблюден, мужчины создали в демонологии Она новую ветвь: ряд таинственных существ, чей образ они частично придумали, частично почерпнули из фольклора и старых легенд и обряжаясь в которых, члены сообщества отпугивали женщин, чтобы те никак не пробрались на тайные советы Хаина. Дело было подано таким образом, что эти существа ненавидели женщин, но были весьма расположены к мужчинам и даже снабжали их таинственной едой во время собраний, которые довольно часто растягивались на долгое время. Однако духи эти были вспыльчивые и раздражительные. В этом женщины поселения могли убедиться и сами, прислушавшись к крикам и сверхъестественным воплям, доносящимся иногда из Хаина, да поглядев на исцарапанные лица и кровоточащие носы мужчин, по их возвращении с особенно оживленного заседания.
Пожалуй, самыми ужасающими из духов, посещавших Хаин, были рогатый мужчина и две яростные сестры… Имя рогатого мужчины было Халахачиш, но обычно его называли Хачай. Он обитал в покрытых лишайниками камнях, и цвета был такого же серого. Белую сестру звали Хальпен. Она обитала в скоплениях белых облаков и, наряду со своей сестрой Тану, которая обитала в красной глине, славилась ужасающей жестокостью.
Также в Хаине бывало и другое чудовище, по имени Короткий. Он намного чаще принимал участие в заседаниях общества, чем остальные три. Как и Хачай, он обитал в серых камнях. Единственным его одеянием был кусок похожей на пергамент ткани на голове, который закрывал лицо. Она была крепко обернута вокруг головы и завязана сзади, а на лице были вырезы для глаз и рта. Коротких было много, поэтому можно было увидеть даже нескольких за раз. Также было множество вариаций в их облике и раскраске. Одна рука и противоположная нога могли быть окрашены в белый или красный с вкраплениями из узоров в виде точек или полос (или и того, и другого), выполненных другим цветом. Серый окрас придавал Короткому некоторое сходство с его призрачным соседом по месту обитания. Однако, в отличие от Хачая, Хальпена и Тану, он мог удаляться очень далеко от Хаина и иногда женщины видели его в лесу, собирающим ягоды или хворост. В таком случае они, взволнованные, сразу же бежали домой, потому что считалось, что Короткий очень опасен для женщин и склонен их убивать. А если он вдруг появлялся около поселения, женщины сразу же убегали в укрытия где, вместе с детьми, они ложились на землю лицом вниз стараясь прикрыть голову чем-нибудь, что попадется им под руки.
Помимо этих четырех Хаин окружало также множество других существ, некоторые из которых не встречались уже, наверное, более века. Например, был дух по имени Кманта, который ходил в одежде из буковой коры и обитал в теле своей матери — букового дерева Куальчинк. Был еще Ктеррнен Он был молодым и очень маленьким и считался сыном Короткого. Он был очень сильно раскрашен и весь, сверху донизу, покрыт точками; из всех существ, окружающих тайное общество, он единственный был расположен к женщинам, и им даже разрешалось взглянуть на него, если он проходил мимо.
«Иногда я задавался вопросом,» пишет мистер Бриджес, который и сам был посвященным членом Хаина, «могли ли эти странные существа быть остатками некой умирающей религии, однако я пришел к выводу, что это невозможно. Не было никаких следов легенды, позволяющей предположить, что какое-либо из этих существ, разыгрываемых индейцами, когда-либо ходило по земле, не будучи плодом воображения».[23]
У племени Яганов (Ямана), обитающему на юге, неподалеку от Она, однако весьма от них отличающемуся — они гораздо ниже и занимаются не охотой на гуанако, но рыболовством и мореходством — также существует легенда о временах, когда женщины заправляли всем с помощью магии и коварства. «Согласно их версии,» говорит мистер Бриджес, «мужчины получили власть не так давно. По всей видимости, они достигли этого путем обоюдного согласия; нет никаких свидетельств массового убиения женщин, подобного тому, какое, согласно их мифологии, произошло у племени Она. Неподалеку от Ушуаи есть останки крупного поселения, в котором, по поверьям, в былое время было проведено великое собрание, для обсуждения этого вопроса. Собрания, подобного этому, никто не знал ни до, ни после — каноэ собирались со всех уголков яганской земли. Именно на этой знаменательной конференции мужчины племени Ягана получили власть.» Мистер Бриджес заключает:
«Эта легенда о том, как власть была отнята у женщин, либо при помощи грубой силы, либо путем переговоров, имеет в мире слишком широкое распространение, чтобы относиться к ней легкомысленно».[24]
Как отметили Спенсер и Гиллен, в Австралии[25] «в былые времена женщины, которым приписывалась тесная связь с сакральными ритуалами и атрибутами, занимали совершенно отличное от нынешнего положение.» Так, например, в Эмили Гапс — одной из важнейших ритуальных площадок племени Аранда, был найден наскальный рисунок, который, по всей видимости знаменует место, где, альтйеринга — женщины мифологической эпохи, наносили на себя ритуальный окрас и наблюдали за тем, как на возвышенности мужчины исполняют ритуалы, призванные обеспечить обилие добычи (интичиума)* — те же самые ритуалы, из которых в наши дни женщины полностью исключены. «На одном из рисунков мы видим женщину, которая, облокотившись на камни, смотрит вверх.»[26] Было обнаружено также множество других свидетельств существования в Австралии периода, когда в мифологической и церемониальной системах женщинам отводилось место куда более значимое, чем сегодня. Так, например, отец Е.Ф. Вормс из Брума описал группу древних петроглифов, которые были обнаружены им на северо-востоке пустыни, в верховьях реки Йоль, в области, известной как Мангула-гура («Остров Женщин»), все из которых изображают женщин. Из их выпирающих вульв исходит три линии, которые, возможно, олицетворяют некие духовные эманации, а над ними извивается Радужный Змей.[27]
Исходя из всего этого можно предположить либо, что в далеком прошлом имел место некий крупный кризис, легенды о котором, впоследствии, распространились по всему миру, либо, что по всему миру, в различных областях прошел ряд идентичных кризисов; и, согласно идеям культурно-исторической школы, представленным в основательном двенадцатитомнике отца В. Шмидта «Происхождение идеи Бога»[28] у нас есть все основания для такого рода исторической гипотезы. Отец Шмидт и его коллеги нашли необходимым выделить три основных типа или стадии первобытного общества. К первому типу относятся простейшие из известных этнологии народы: низкорослые Яганы (Яманы), покоряющие бурные каналы и бухты на южных оконечностях Огненной земли, ряд чрезвычайно примитивных племен, разбросанных по территории Патагонии и Центральной Калифорнии, Эскимосы Карибу из южной Канады, Пигмеи Конго и Андаманских островов и Курнаи северо-восточной Австралии. В связи с этнологическими особенностями этих народов, вся деятельность которых ограничена скромным набором из охоты, рыболовства и собирательства, здесь мы не найдем свидетельств развитой патриархальной или матриархальной систем; скорее между полами преобладает равенство, где каждый выполняет определенные обязанности, не присваивая себе никаких особых привилегий или прав на главенство. Здесь нет разделения на мужские и женские ритуалы, а церемонию инициации по достижении зрелости проходят не только мужчины — все они примерно идентичны для обоих полов. Кроме того, здесь ритуалы не связаны с какой-либо физической деформацией или посвящением в мистические таинства. Они больше похожи на курсы для подростков, направленные на формирование отцовских и материнских навыков у инициируемых. В обучение не включена пропаганда каких-либо племенных ценностей, так как чувство племенной общности в подобных группах еще недостаточно развито — обычная социальная единица такого рода включает в себя от двадцати до сорока человек (взрослых и детей), чьи социальные проблемы ограничиваются попытками установления гармоничного взаимосуществования, поисками еды днем да изобретением интересных игр, чтобы коротать вечера.
Вторая стадия, выделяемая культурно-исторической этнологической школой — это крупные, тотемистические охотничьи сообщества с тщательно разработанными клановыми системами, возрастным разделением, а также племенными традициями и мифологией. Множество народов подобного типа обитает на равнинах Северной Америки, пампасах Южной Америки, а также в пустынях Австралии. Как мы уже знаем, их обряды инициации являются тайными. Женщины из них полностью исключены, физические увечья и тяжелые испытания иногда доводятся до почти невероятных крайностей, и обычно они заканчиваются обрезанием. Кроме того, большое внимание уделяется роли и авторитету мужчин как в религиозной, так и в политической организации символически выраженного сообщества. Нередко обрезание мальчиков сочетается с сопоставимыми операциями на девочках (искусственная или церемониальная дефлорация, увеличение влагалища, удаление малых половых губ, частичная или полная клиторэктомия и т. д.), однако в подобных случаях церемонии все равно проводятся раздельно, кроме того, подобные обряды не дают женщинам никакого социального преимущества перед мужчинами. Напротив, в этих высокоорганизованных охотничьих обществах существует явная односторонность в пользу мужчин: влияние женщин, если оно вообще существует, ограничено домашней сферой.
Согласно гипотезе отца Шмидта и его коллег, инициации зрелости, проводимые обществами второго типа, напрямую происходят от тех, что мы находим у первого, однако в связи со смещением акцента на мужчин, особая роль здесь отведена сексуальному аспекту, в частности — обрезанию. Однако совершенно иную картину мы видим среди тропических культур, где сформировались общества третьего типа, почти полностью противоположные таковым у охотничьих народов. Ибо в этих областях именно женщины, а не мужчины пользовались мистически-религиозным и социальным преимуществом, ибо именно ими был осуществлен переход от сбора растений к их выращиванию.[29] В простых обществах первого типа мужчины, как правило, охотники, а женщины — собирательницы корней, ягод, различных личинок, лягушек, ящериц, жуков и прочих деликатесов. Общества второго типа развивались в изобилующих крупной дичью областях, что привело к геркулесовому развитию у них опасного искусства охоты; сообщества же третьего типа формировались в среде, где главным источником питания служили растения. Здесь женщины предстают во всем своем величии: они не просто матери, что даруют жизнь, они также даруют людям пищу. Так как именно они обнаружили сокровищницу с дарами земли, открыв возможность культивирования плодов, именно они становятся полноправными ее властительницами. Они занимают доминирующее экономическое и социальное положение, получают престиж и так формируется первая матриархальная система.
Мужчины в подобного рода обществах были, можно сказать, на грани полной изоляции, а если верить утверждениям некоторых авторитетов[30], согласно которым в те времена еще не была установлена зависимость беременности от сексуального акта, то мы вполне можем представить себе как каких глубин мог достигать их комплекс неполноценности. В таких условиях неудивительно, что взбешенные мужчины взлелеяли жестокий план отмщения, а в их разыгравшемся воображении родилась идея тайных обществ, мистические ужасы которых были направлены главным образом против женщин! Отец Шмидт считает, что церемониал этих тайных обществ коренным образом отличается от того, что задействован у охотничьих племен, также как отлично их психологическое назначение и история развития. Стать членом такого сообщества можно только пройдя некий отбор, кроме того, количество участников строго ограничено: они не для всех. Они, также, носят пропагандистский характер и часто их сфера влияния распространяется за пределы племени, привлекая в свои ряды друзей и членов из других народов и расширение это иногда достигает таких масштабов, как, например, в Восточной Африке и Меланезии, где «филиалы» некоторых обществ, можно найти в огромном количестве среди разбросанных по всей стране разных племен. Как уже было отмечено ранее, * в подобного рода тайных сообществах особенное внимание уделяется культу черепа, который часто связан с охотой за головами. Также повсеместно практикуются в них ритуальный каннибализм и педерастия, кроме того существует тщательно проработанная система ритуальных барабанов и масок. Иронично (но ни в коем разе не алогично), что часто доминирующим божеством в таких сообществах является женщина и даже само Верховное Существо представляется в образе Великой Матери; и, как мы наблюдали ранее, мифология и ритуальная символика этой богини связываются с луной.
Что касается наличия жестоких обрядов инициации у охотничьих племен, наподобие тех, что проводятся в Центральной Австралии и были рассмотрены нами в первой части данного труда, они, по мнению отца Шмидта, являются отголосками влияния земледельческих культур, в данном конкретном случае — влияния на Австралию меланезийской и новогвинейской культур; аналогичная ситуация обстоит и у друзей мистера Бриджеса, Яганов и Она Огненной земли, где, согласно его утверждению, Хаин , с его анти-фемининными замашками, по сути, является инородной организацией, занесенной туда через Патагонию, от земледельческих культур южноамериканской тропической зоны.
«В то время как их собственные инициации зрелости,» пишет он в своей книге, посвященной охотничьим племенам Огненной земли,
«были направлены на то, чтобы превратить мальчиков и девочек в компетентных людей, родителей и членов сообщества, а их учение строилось на идее о Верховном Существе, что покоится в объятьях вечности, могущественное, и в то же время благосклонное — мужские сообщества не только ставили перед собой аморальные и подлые цели, но и достигали их аморальными и подлыми путями. А главной их целью было уничтожение той гармонии, заключающейся в равных привилегиях и обоюдной поддержке полов, которая, в связи с экономическим особенностями развития, изначально сформировалась в их простом обществе, и установление жестокого господства мужчин, путем запугивания и подчинения женщин. Средства, которыми это достигалось — набор гротескных страшилок, в которые и сами то исполняющие не верили, все, от начала до конца — выдумка и обман. Все это привело печальным последствиям, среди которых не только нарушение социального баланса между полами, но и огрубление, формирование эгоцентризма у мужчин, добивающихся столь низких целей такими путями.
Тот миф, которым они пытались оправдать свои неблаговидные действия, а именно — идея о том, что «женщины первые начали», и, соответственно, в борьбе против них все средства хороши, по сути — просто ни чем не подкрепленный предлог; поскольку в их обществе практика земледелия никогда не достигала масштабов, необходимых для формирования матриархального превосходства, подобного тому, что упоминается в мифе. Очевидно, что как эта история, так и сама практика мужских тайных обществ изначально сформировались в некой культуре, где жесткий матриархат, основанный на садоводстве, в итоге вызвал бурную реакцию у мужчин и привел к формированию этих обществ, которые затем уже были перенесены на Огненную землю.[31]
Возможно читатель уже заметил, что эта мифологическая апология, которой мужчины племени Она покрывают и оправдывают существование столько возмутительной практики, удивительно схожа с той, что приписывается Адаму патриархальными евреями в их Книге Бытия, а именно: «да, он, возможно и согрешил, но первой согрешила женщина». А рассерженный Господь Израильский (изображенный, конечно же, в качестве мужчины), похоже достаточно удовлетворен подобным оправданием, ибо сразу же обрекает всю расу женскую на подчинение мужчинам. «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; » — так, говорят нам, изрек Господь Бог -«в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою.»[32]
Этот любопытный мифологический сюжет, и куда более любопытный факт того, что на протяжении почти двух тысяч лет весь Западный мир считал ее непререкаемой истиной и абсолютно достоверной сводкой о реальном событии, которое, как считалось, имело место быть через каких то две недели после создания вселенной, ставит перед нами острый и занимательный вопрос о том, каких масштабов может достичь распространение сознательно вымышленных, поддельных и видоизмененных мифологий на систему человеческих верований и как эт о может сказаться на дальнейшем ходе развития цивилизаций. Ранее нами уже было отмечено, какое место занимают мистификации в шаманизме. Вполне возможно, что большая часть из того, что было нам преподнесено как воля «Старика», в действительности — лишь наследие многих обычных стариков, которые скорее руководствовались соображениями облегчения своего существования путем ограничения женщин кухней, чем желанием почтить Господа.
Должно быть, в непрекращающейся битве полов, одна из таких стычек оказалось особенно плодотворной и, переведенная на мифологический язык, а затем подкрепленная им, в итоге и стала причиной того, что к концу Ориньякского периода женские фигурки полностью исчезают с лица Европы. Ранее мы уже отмечали, что для наскальных рисунков в мужских храмовых пещерах, которые начали формироваться в период Ориньякской культуры и достигли своего апогея в поразительных картинах изобильных охотничьих угодий Мадленского периода, характерно изображение животных, а все человеческие фигуры — мужчины, облаченные в шаманское одеяние, в то время в Ориньякском культе фигурки, каково бы не было их назначение и функции, в основном изображают обнаженных женщин с большим акцентом на половые признаки. Произошла ли эта революция вследствие некоего инородного вторжения другой расы, или была занесена какой-нибудь миссионерской кампанией, из тех о которых писал отец Шмидт, одного из «мужских обществ»? Или же это было следствием естественной трансформации социальных условий с естественной передачей власти и престижа мужчине?
Во время Ориньякского периода, в Европе и на великих равнинах, простирающихся на огромные расстояния вплоть до озера Байкал, царил влажный и чрезвычайно холодный климат, так как обширные оледенения, сохранившиеся со времен последнего ледникового периода (Вюрмское оледенение), хоть и шли на спад, однако все еще держались примерно на широте Осло (60 градусов северной широты). Природная зона, характерная для того периода — арктическая тундра, по которой бродили в поисках пропитания мускусный вол, шерстистый носорог, северный олень и шерстистый мамонт. Также можно было найти арктическую лису, зайца, росомаху и куропатку.[33] Однако, по мере отступления ледяного покрова, климат, хоть и оставался таким же холодным, постепенно становился сухим, а на смену тундре пришла степь. Так в Европе, наряду со всеми вышеперечисленными животными, появились огромные пасущиеся стада бизонов, дикого скота, лошадей, антилоп, ослов и кианг. Альпийские серны, козероги и архары также бросили вызов умелым охотникам.[34] В результате уклад и условия жизни человека сильно изменились. Ранее, в период охоты на мамонта, охотничьи стоянки, хоть и были расположены на большом расстоянии друг от друга, были, все же, сравнительно постоянными, а женская половина общества могла достойно проявить себя в уходе и оборудовании жилища. Впоследствии же, с наступлением эпохи великих стад, произошел переход к непостоянному, кочевническому образу жизни, а роль женщины свелась к запаковке, переносу и разбору багажа, в то время как мужчинам предоставилась возможность взлелеять то чувство собственного превосходства, которое с тех пор и по сей день подкрепляется у них каждый раз при выполнении любой мало-мальски активной работы и дает повод для бахвальства перед всеми «просиживающими». В западной части тех великих охотничьих угодий, о которых речь идет выше, формирование этого подвижного образа жизни сопровождалось зарождением наскальных рисунков в мужских храмовых пещерах. Однако на востоке, на ледяных просторах юга России и Сибири все еще властвовал мамонт, а с ним — и фигурки Мадонны Мамонтов, которые сохранились там до куда более позднего периода. Именно этот контраст в историческом развитии регионов в эпоху палеолита, должно быть и положил начало глубокому психологическому и культурному разделению Востока и Запада.
Ранее мы говорили о Венере Лоссельской и сделали предположение, что легенда Блэкфутов о танце бизона может быть отголоском той Ориньякской традиции, представительницей которой она выступает. Во времена, когда она появилась на свет, бизоны уже вытеснили мамонтов, став доминирующим объектом охоты, однако ее образ, по всей видимости, еще не стерся из памяти племен, для которых обнаженное женское тело еще хранило свою магическую функцию, не будучи вытеснено шаманом в его облачении. Мы также помним, что в том же Лоссельском святилище на юге Франции, было обнаружено еще три женских фигурки (одна, по всей видимости, изображена в процессе родов), а также ряд высеченных женских половых органов. Кроме того, эта пещера была обитаемой. Этот культ не имел никакого отношения к культам великих и обширных храмовых пещер; а тот факт, что большинство фигурок, найденных там, уничтожены до такой степени, что не подлежат никакому восстановлению, может быть свидетельством того, что на святилище был совершен набег, с целью намеренного уничтожения содержимого. С учетом того, что было обнаружено множество доказательств подобных налетов на другие палеолитические святилища, мы вполне можем сделать такое предположение. Вне зависимости от того, каким способом был произведен этот переход, будь то постепенное и естественное культурное преобразование, или же единовременный акт насилия, подобный тому массовому избиению женщин, какой мы видим в легенде племени Она, неизменным остается тот факт, что на всем восточном полушарии, которое, во времена палеолита, было занято огромными пространствами охотничьих угодий, простирающихся от Кантабрийских гор на севере Испании, до озера Байкал в юго-восточной Сибири, даже среди самых первобытных, из известных нам представителей Гомо Сапиенс, мы находим свидетельства совершенного ими перехода от ориентированной на вагину, к фаллически ориентированной магии, а вместе с этим, вероятно и переход от растительной, к чисто животной мифологии.
Эти женские фигурки являются самыми ранними из имеющихся в нашем распоряжении образцами «идолов» и они, по видимому, использовались представителями Гомо Сапиенс в качестве первых объектов для поклонения; потому-что опустившись на уровень ниже них, мы попадаем владения представителя более ранней ступени эволюции нашего вида — Неандертальца, с его короткими конечностями, грудью навыкате, маленькой шеей и практически отсутствующим подбородком, мощными надбровными дугами, высоким, широким носом и вытянутой физиономией, который в те времена бродил по планете в своей непередаваемой манере — с полусогнутыми коленями на внешних краях ступней.[35] Девушки же, изображенные на наших фигурках, несмотря пышные формы, несомненно принадлежат к виду Гомо Сапиенс, и мы и по сей день вполне можем обнаружить одну из них, где-нибудь Москве, Полинезии, Томбукту или Нью-Йорке — за очередной коробкой конфет.
Одна из известных фигурок — Венера Виллендорфская (обнаружена в Нижней Австрии) — 4 дюйма в высоту, чрезвычайно дородное тело держится на несоразмерных ногах, а на огромных грудях покоятся две, практически неразличимые, тоненькие руки. Не менее известной является фигурка найденная в пещере Гримальди, расположенной рядом с Ментоной (на расстоянии пяти миль к западу от Монако), чьи формы столь элегантны и отточены, что схожи с современными работами Архипенко и Бранкузи; некоторые же, обладают куда более смелыми формами, так, например, у занимательной, маленькой фигурки 5¾ дюйма в высоту, с изящными, наклоненными плечами, обнаруженной в Леспюге, Верхней Гаронне, груди спускаются до самой промежности. Там же была обнаружена и вторая фигурка, также вырезанная в «современном» стиле: у нее мы видим не только ярко выраженную стеатопигию, но и все признаки беременности. Однако, как мы отмечали ранее, не все найденные фигурки являются дородными. Некоторые столь неразличимы, что, если бы не нацарапанные на них признаки женского пола, они сошли бы за обычный осколок бивня мамонта.
Венера Леспюгская
В 1930 году, в Днепровском районе, в местечке под названием Елисеевичи, на правом берегу реки Десна, между Брянском и Мглином, была сделана важная находка. А именно: ряд мамонтовых черепов, расположенных в форме круга, множество бивней, диски из мамонтовой кости с геометрическими узорами, часть из которых напоминала по форме жилища, на других же были изображены рыбы и другие символические знаки и, наконец, маленькую Венеру, которая, даже без головы, достигала в длину шесть дюймов[36]: Мадонна Мамонтов in situ.
Неподалеку, в двух с половиной милях к югу от Брянска у деревни Тимовка была сделана еще одна находка: на большом выступе, расположенном над рекой, среди остатков шести крупных стоянок, четырех хранилищ и двух мастерских по созданию наконечников, был обнаружен бивень молодого мамонта, вырезанный в форме фаллоса, а на нем — геометрически стилизованное изображение рыбы. Там же нашли бивень с узором из ромбов.[37] Еще дальше к югу, все там же, на правом берегу Десны, на полпути между Брянском и Киевом, во время раскопок чрезвычайно крупной мезинской стоянки обнаружили: браслеты из мамонтовой кости с узорами из меандров и зигзагов, кулон мамонтовой кости в форме зуба, две грубо вырезанных фигурки сидячих животных, шесть необыкновенно изящных птиц из мамонтовой кости от 1 ½ до 4 дюймов и десять занимательных фигурок, также из мамонтовой кости, которые по-разному интерпретировались как обнаженные женщины (Аббатом Брейлем), птичьи головы с удлиненным клювом (Городцовым В.А.) и фаллические символы (Волковым, Ф.К., обнаружившим стоянку).
При ближайшем рассмотрении этих находок, сделанных на стоянках охотников на мамонтов лессовых равнин, расположенных на севере от Черного и Каспийского морей, мы понимаем, что оказались в регионе, искусство и мифология которого кардинально отличаются от тех у охотников великих пещер. Судя по находкам, которыми мы располагаем на сегодняшний день, мы можем сказать, что самый крупный центр этой культуры восточного типа находился на территории между реками Дон и Днепр. Искусство здесь, в отличие от пещерного, было не импрессионистским, но геометрически стилизованным, а главное место занимал не облаченный в ритуальное одеяние шаман, загадочный получеловек, полузверь, хранитель тайн храмовых пещер, но женщина, изображенная обнаженной, без всяких прикрас — олицетворенное плодородие и хранительница очага. Самым примечательным мне кажется тот факт, что мы находим эту первобытную богиню, окруженную теми же атрибутами, что, пройдя вместе с ней через всю эпоху неолита, затем перешли во владение великих богинь развитых цивилизаций, а именно: меандр (предпосылки образа лабиринта), птица (голуби в храмах Афродиты), рыбы (также в храмах, посвященных ей), сидячие животные и фаллос. И как не вспомнить, читая о том, что фигурка была найдена в окружении черепов мамонтов, об Артемиде — великой охотнице и повелительнице животных; или об индийской богине богатства и хранительнице домашнего очага Лакшми, в ее облике гаджа-лакшми — Повелительницы Слонов, которая в этом своем проявлении изображена восседающей на лотосе, в окружении двух могущественных слонов, которые возливают на нее воду либо из своего хобота, либо из горшков, которые они держат над ее головой?
Однако для начала проанализируем тот факт, что под крылом у одной из шести прекрасных птиц из мамонтовой кости, обнаруженных на стоянке, была вырезана свастика, о которой я упоминал ранее* — самое ранняя среди обнаруженных в мире. И это не грубые каракули — но тщательная, мастерская работа, с некими чертами лабиринта, более того — свастика здесь вращается против часовой стрелки. Задолго до обнаружения этой стоянки, Карл фон ден Штейнен предположил, что форма свастики — это несколько видоизмененный образ летящей птицы, наиболее вероятно — аиста, который, будучи яростным врагом змей, идеально подходит для представления принципов света и тепла.[38] Развивая эту мысль в контексте мезинской стоянки, В.А. Городцов предположил, что геометрические мотивы свастики, ромба, и зигзагов с мендрами, должно быть, символизируют эту мифологическую связку: «птица (аист), гнездо и змей.»[39]
Гораздо позже, в эпоху позднего неолита о. 4500-3500 вв. до н.э. эти же мотивы возникли в керамической отделке самаррского стиля, главные центры которого находились к югу от Украины, на противоположном берегу Черного моря.
И можно ли считать случайным совпадением тот факт, что, когда в 1932 наконец было обнаружено домашнее святилище с женскими образами, их количество составляло именно три? Эта знаменательная находка была совершена на правом берегу реки Дон, в Костенках, на расстоянии двадцати миль от Воронежа. В общем целом, среди огромного количества осколков, на стоянке было обнаружено семь отлично сохранившихся женских фигурок из мамонтовой кости, известняка и мергеля, каменная доска с выгравированной фигурой женщины, ряд медальонов с изображенными на них женскими гениталиями и несколько маленьких фигурок животных из мергеля. Фигурки выглядят следующим образом: одна, несколько повреждена, вырезана из мамонтовой кости, без головы, однако отчетливо прослеживается крупное ожерелье, доходящее до груди; крупная, возможно недоделанная фигурка (как указано — самая крупная, из найденных в России, однако, к сожалению, точные размеры в составленном русскими грубом и поверхностном отчете указаны не были,[40]однако Г. Кюн ценил ее высоту примерно в один фут),[41] — вырезанная из известняка, однако намеренно разбитая на четыре части; и почти необработанная фигурка с круглой головой, выполненной либо из бивня мамонта, либо из кости. Ниша, в которой они были обнаружены, располагалась в северо восточном углу жилища, в шести футах от очага и представляла собой круглую площадку около двух футов, восемь дюймов в поперечнике, один фут, восемь дюймов в высоту и около пяти футов в глубину. Помимо этих трех загадочных фигурок, больше там ничего не было.[42]
Однако самая поразительная и неоднозначная стоянка из всех (которая вызывает столько вопросов, что мне понадобилась бы целая глава, чтобы их перечислить), находится у села Мальта, что стоит на реке Белая неподалеку от озера Байкал, в пятидесяти пяти милях от Иркутска. Именно здесь сегодня расположены ключевые центры шаманизма, и мы помним легенду о матери-звере, которая вскармливает шамана во время его загадочного периода инициации. Также именно отсюда произошла значительная часть искусств и некоторые из народов, населяющих доколумбову Северную Америку, включая Алгонкинов, представителями которых выступают племена Блэкфутов и Оджибве. Одна советская школа антропологии даже отнесла Вогулов и Остяков, проживающих у близлежащего бассейна реки Енисей к американоидной расе;[43] и именно на эту территорию доктор Герберт Спинден, бывший куратор отделения Примитивного и Первобытного Искусства Бруклинского института наук и искусств, отнес мезолито-неолитический культурный центр, из которого произошел затем комплекс, названный им «Культурным комплексом американских индейцев» (о. 2500-2000 вв. до .н.э.),[44]который сейчас наиболее ярко представлен образцами искусства, обнаруженными недавно при раскопке курганов представителей народности Адена (о. 800- до н.э. — 700 н.э.), обитающих в долине Огайо[45], а самые ранние находки этого типа сделаны у озера Рэд в Нью-Йорке и приблизительно датированы с помощью радиоуглеродного анализа 2450 ±260 вв. до н.э.[46] Так или иначе, в этой области несомненно располагается важнейший центр архаичного культурного континуума, который берет свое начало в Лоссельском святилище Ориньякского периода, пройдя сквозь пространство и время появляется в легенде о танце буйвола Блэкфутов в девятнадцатом веке н.э. и до сих пор существует в современных шаманистских верованиях Тунгусов, Бурятов, Остяков, Вогулов, Татар и даже Саамов и Финнов.
Здесь обнаружено не менее двадцати женских фигурок, вырезанных из мамонтовой кости, от 1¼ до 5¼ дюйма в высоту — все они обнажены, кроме одной, которая, похоже, облачена в шкуру пещерного льва. А мы помним, что лев является типичным ездовым животным богини как Индии, так и на Ближнем Востоке; в Египте Шехмет изображалась в облике львицы; у современных нигерийских народов Хеттов и Йоруба мы также находим изображение богини, восседающей с ребенком на льве.
На мальтийской стоянке также было обнаружено четырнадцать животных захоронений: шесть из них принадлежали арктической лисе (вспомним лиса Ренара и Койота); шесть — оленям, у которых отсутствовали рога и задние конечности (свидетельство того, что перед захоронением с животных содрали шкуру, возможно для шаманского облачения); в одном находилась голова крупной птицы; еще в одном — нога мамонта. Также неподалеку было обнаружено шесть летящих и одна плывущая птица из мамонтовой кости (все — утки, либо гуси), рыба из мамонтовой кости с выгравированным лабиринтом на боку, дубинка из кости мамонта, напоминающая шаманский посох и, наконец, самое знаменательное — захороненный ребенок четырех лет, весь покрытый украшениями из кости мамонта.
Скелет лежал на спине, свернутый в калачик, или позу зародыша, однако голова его была повернута налево, на восток — туда, откуда встает, возрождается солнце. Над могилой возвышался огромный бивень мамонта, а ее содержимое указывало на тщательное ритуальное погребение. В могиле обнаружено большое количество следов красной краски, которая характерна как для палеолитических стоянок, так и для курганов северо американских Адена, а на голове была изящная корона, либо обруч из мамонтовой кости. Также на ребенке был браслет из того же материала, и прекрасное ожерелье из шести восьмиугольных и ста двадцати плоских бусин из мамонтовой кости, на котором висела декоративная подвеска в форме птицы. Второй кулон в форме птицы и еще два украшенных медальона лежали рядом с ним. Один из медальонов по всей видимости служил в качестве пряжки, на втором же, который был несколько большего размера с одной стороны были выцарапаны, либо вырезаны три извивающихся змеи, наподобие кобр, а с другой пунктирный рисунок в форме спирали из семи витков с тремя спиралевидными S-формами, окружающими ее — самое раннее из известных нам изображение спирали.
Здесь отчетливо прослеживаются все идеи палеолитической мифологии, где змей, лабиринт и тема перерождения уже соединились в символическую связку, объединившись с образом солнечной птицы и полета шамана, а также богиней в ее классической роли хранительницы очага, дарующей второе рождение, повелительницы животных и дарительницы изобилия. Здесь она — повелительница охоты, точно также, как у земледельцев — повелительница полей и урожая. Однако мы пока еще не можем установить точно, как образовался этот континуум. Должны ли мы, согласно Менгину и Фробениусу полагать, что земледельцы, в поисках лучшей доли, переселились на север, в условия, хоть и более суровые, однако богатые добычей, или напротив, некий охотничий народ с севера, перебравшись на юг, перенес с собой и символическое наследие. Точно нам известно одно: на всем протяжении от озера Байкал до Пиренейских гор царствовал культурный континуум мифологической системы охотников на мамонтов, центральной фигурой которого выступала обнаженная богиня.
Мы можем предположить, в чем состояла взаимосвязь между богиней и образами вырезанных из мамонтовой кости птиц, рассмотрев эскимосскую легенду о «старой женщине из моря».
Нам неизвестно, откуда появились первые эскимосы и когда они достигли своей циркумполярной среды обитания, однако исходя из последних данных мы склонны предположить, что они вышли из северо-восточной Сибири не ранее 300 до.н.э. и имеют тесную связь с культурной зоной Прибайкалья. Мы ясно видим следы культурного и мифологического влияния палеолитической эпохи Великой Охоты в образчиках резьбы по моржовой кости пунукской культуры, обнаруженных у эскимосов Берингова пролива и Аляски (о. 500-1500 н.э.), где доминирующими мотивами являются обнаженные женщины и изящные, геометрические узоры, а также в обычаях местных эскимосских шаманов, с их каменными лампами, костяными посохами, одеяниями из шкур и полу подземными святилищами.
Старая женщина из моря (арнакуагссак)сидит в жилище своем перед лампой масляной, а под лампой — сосуд, чтобы было куда стекать маслу. Зовут ее также Пинга и Седна, и зовут ее «Источник пищи» (ныгывик). И из лампы своей, либо из темный углов неосвященного своего жилища, берет она животных, которых направляет людям, чтобы тем могли стать им пищей: рыб и моржей, тюленей и китов; но бывает, разведется на ее голове прорва паразита одного, и тогда, раздраженная, перестает она посылать дары миру. Паразит этот зовется агдлерутт, что также переводится как «аборт» или «мертворожденный ребенок». Считается, что Пинга ужасно оскорбляется, если кто-то из эскимосов совершает аборт; кроме того, как говорил Игьюгарьюк: «она присматривает за душами животных и не любит, когда слишком многих убивают без нужды. … «Кровью и внутренностями убитого карибу нужно покрыть.» Для Старой женщины, неподобающее проведение охотничьего ритуала над убитой карибу, приводящее к потере ее души, является таким же «абортом», что и убиение нерожденного человеческого младенца. Так вот, когда эти агдлерутт начинают слишком досаждать ей, а люди замечают, что пищи стало меньше, на долю самого компетентного шамана
выпадает тяжелая задача, войти в транс и совершить опасное путешествие к ее обители, чтобы облегчить муки Старой женщины, «Источника пищи».
По пути туда, шаману сначала предстоит преодолеть обитель счастливых в смерти, арсиссут, «тех, кто живет в благополучии,» после чего, ему предстоит перебраться через бездну, через которую, согласно самым ранним авторам, перекинуто вечно вращающееся колесо, скользкое, как лед. Затем следует огромный кипящий котел, полный опасных моржей и только потом он попадает в жилище Старой женщины, которое и днем и ночью сторожат ужасные чудовища, дикие псы и яростно пожирающие моржи. Войдя в дом, ему предстоит преодолеть еще одну бездну, а единственный способ сделать это — пройти по мосту узкому, как лезвие ножа.[47]
Нам не сообщается, как именно шаман успокаивает Старую женщину, однако по завершении процесса, она освобождается, как от паразитов, так и от своего гнева; шаман возвращается назад, а вместе с ним и источники пищи.
Сомерсет Моэм взял название своего романа Острие бритвы из стиха священного индийского писания Катха Упанишад, в котором описывается путь, который предстоит пройти уму, чтобы освободиться от смерти и даются предупреждения о тяготах, которые ждут на этом пути:
Поднимитесь! Пробудитесь!
Научитесь, обратившись к высшим:
Мудрые описывают этот путь труднопреодолимым, как лезвие бритвы; когда оно заточено, по нему трудно пройти.[48]*
— это дает нам некоторое представление о том, к какому духовному контексту относится духовный опыт, который получает эскимосский шаман, перебирающийся через бездну в доме Седны по острому, как бритва, мосту.
Здесь также можно вспомнить об изящном сэре Ланселоте, персонаже куртуазного романа Кретьена де Труа, написанного в двенадцатом веке Le Chevalier de la charrette, , «Рыцарь телеги», который, для спасения своей Прекрасной Дамы Гвиневры из царства мертвых, должен был пройти через очень болезненный «Мост-меч». «
И я заверить вас готов,» говорит нам Кретьен,*
«Мостов ужасней не бывает.
Он – меч – до белизны сверкает,
Вися над бездной ледяной;
Он крепок, прочен и длиной
В два раза больше, чем копьё.»
Речной поток же под ним, как мы читаем, был:
«чёрен, гибелен, глубок,
Так безобразен, что уместно
Прозванье «дьявольская бездна»
Для сей опаснейшей из рек.
И если зверь иль человек
Падёт в поток, погибнет в оном,
Как в море бурном и солёном.»
В конце же моста они увидели:
«Двух львов иль леопардов злых,
Цепь к камню приковала их
Опоры, что в конце моста.
И меч, как мост, и бездна та,
И пара львов их так пугали,
Что в дрожь обоих повергали.»[49]
Ранее мы говорили о первых изображениях йогов — наследстве культурного комплекса иератических городов-государств в Индии, датируемых о. 2000 в. до н.э.* Тем же периодом датируется маленькое изображение, на котором мы видим богиню, среди ветвей дерева. Уже в гораздо более поздний период (о. 200 н.э.), мы видим те же мотивы «йогического пути» и «богини», проявленные в буддийской архитектуре Индии, представленные на Великих Вратах ступы Санчи, в виде «Солнечного колеса закона Будды» и «Повелительницы Слонов», Гаджа Лакшми.
Но здесь мы подходим к краям другой бездны, бесконечно уходящей вперед, в вечность, какую не измерить ни одним археологическим приемом. Ведь Богиня, что предстала перед нами, на заре развития нашего собственного вида, уже собрала своих вечных спутников, и восседает в окружении змей, лебедей и голубок, львов и рыб, ожидая, пока ее возлюбленный-шаман проберется к ней, пройдя по лезвию бритвы, чтобы унять ее бесплодную ярость, дабы она могла снова воздать благодать миру; и ждет своего часа дитя, что лежит в утробе матери-земли, облаченное в ритуальные одежды — готовое к перерождению, взирает оно за восходом непобедимого Sol invictus из утробы Великой Матери — той, что и поныне изрекает: ούδείς έμον πέπλον άνειλε, «Еще ни один не поднял моего покрывала».
III. Господин Медведь
Айны, которые сейчас населяют северные острова Японии: Хоккайдо, Сахалин и Курилы, а ранее были распространены также на северной части главного острова Хонсю, всегда были головоломкой для антропологов; потому что, несмотря на то, что их телосложение схоже с японским, а ближайшее белое население находится на расстоянии пяти тысяч миль, отделенное от них целой ордой монголов, их кожа — белая, глаза — кавказоидного типа, а все тело покрыто обильной, волнистой растительностью. Их даже как то окрестили самыми волосатыми людьми в мире, хотя растительности у них не больше, чем, скажем, у типичного «русского мужика». Однако, факт остается фактом — при виде гордых, крепко сбитых айнских вождей, с их густыми бородами, широкими носами, кустистыми бровями и проницательными глазами в голову сразу же приходят ассоциации с известным автором Войны и Мира, или же Санта Клаусом и даже их женщины, многие из которых являются шаманами, прежде чем получить право на брак, проходят в возрасте тринадцати лет процедуру татуирования, в результате чего получают нежно голубые усики над верхней губой, долженствующие, по всей видимости, подчеркнуть их привлекательность. Профессор А.Л. Крёбер отнес эту расу, численность которой на данный момент составляет около шестнадцати тысяч, к «типично кавказоидной либо видоизмененной монголоидной» — если подобную характеристику вообще можно назвать классификацией; [50] более точную формулировку мы находим у А.К. Хэддона, который пишет: «вне всяких сомнений, они являются последними в Азии представителями древней, осуществлявшей миграцию на юг, группы белых особей мезоцефального типа, принадлежащей к макрорасе «симотричи» (хар. волнистость волос), которая, в отличие от леиоричей (хар. прямые волосы) и улотричей (хар. курчавость волос), не получила широко распространения.»[51] Язык их также не поддается классификации и, по всей видимость, является уникальным, хотя есть вероятность полагать, что один из архаичных диалектов японского мог происходить из того же источника. Также некоторые элементы их мифологии и ритуальных традиций весьма схожи с теми у Синтоизма.
Айны — полукочевой, палеосибирский народ, ключевой деятельностью которого является рыболовство и охота, однако немаловажное место в их жизни также занимает неолитическое земледелие, но самой удивительной их особенностью, пожалуй, является вера в то, что мир людей намного прекраснее мира богов, в связи с чем божества любят спускаться сюда, чтобы навестить нас. Конечно же, при этом они маскируются. Они приходят в облике животных, птиц, насекомых и рыб: в обличие медведя скрывается Божество Гор, в обличие совы — Божество Деревни, а дельфин — Божество Моря. Деревья — также воплощенные на земле божества; даже инструмент, сделанный человеком, может стать божеством, если он выполнен достаточно мастерски. Так, божествами могут быть мечи и оружие и, конечно же, обладание подобным божественным предметом наделяет большой силой. И все же, самым важным божественным гостем из всех является медведь.[52]
Так, если удастся поймать или найти в горах маленького медвежонка черного окраса — это почитается большой удачей и его с триумфом забирают в деревню, где он вскармливается в семье одной из женщин, у которой он живет все это время, играя с ее детьми, окруженный вниманием и заботой. Однако, как только он вырастает настолько, что может кого то поранить или поцарапать во время игр, его сажают в крепкую деревянную клетку и держат там около двух лет на трапезах из рыбы и пшенной каши, пока одним прекрасным сентябрьским днем не будет принято решение о том, что настало время освободить его из оков тела, дабы ускорить счастливое возвращение духа в его горную обитель. Данное празднество зовется иёмантэ, что значит «отправлять обратно», и, несмотря на элементы жестокости и травли, носит характер трогательного прощания и предполагается что сам медведь очень рад (хотя, если он впервые навещает Айнов, он, конечно, может быть несколько удивлен), такому обращению.
Мужчина, которому выпало быть организатором празднества, взывает к людям своей деревни: «Уже скоро я, такой-то такой-то (предположим, Кавамура Монокуте), принесу в жертву моего дорогого друга, юное божество, что спустилось к нам с гор. Собирайтесь же на пир, дорогие друзья и господа! Вкусим же всех благ «отправления»! Собирайтесь! Собирайтесь все!»
Гости собираются и все вместе они вырезают молитвенные шесты от двух до пяти футов длинной (инао: «передающие весть»), обстругивая их таким образом, что на вершине из стружек формируется нечто наподобие головы. Сначала их зарывают в землю у очага, который является вечным вместилищем для богини огня Фудзи («бабушка, дух предка») — хранительницы дома и, почтив их там, переносят на площадку, где будет совершено ритуальное убиение медведя, и зарывают там. Затем, у их основания укладывают два толстых, длинных шеста, известных как ок-нумба-ни — «шесты удушения». Затем мужчины приближаются к клетке медведя; женщины и дети следуют за ними, танцуя под аккомпанемент песен; затем все собравшиеся усаживаются в круг вокруг медведя, и один из них, придвинувшись поближе к клетке, объявляет юному божеству, посетившему их, о том, какая участь его ждет.
«О Божественный, ты был ниспослан в этот мир, как добыча для нас. Драгоценное возлюбленное создание, мы молим тебя, услышь нашу молитву. Мы вырастили и вскормили тебя, хоть это и доставило нам неприятностей — все потому, что мы так сильно любим тебя. И теперь, когда ты уже вырос, мы отправим тебя назад, к твоим родителям.
Когда прибудешь к ним, пожалуйста, помяни нас добрым словом и расскажи, как добры мы были к тебе. Возвращайся к нам снова, и мы рады будем оказать тебе честь, совершив жертвоприношение».
Затем медведя, связанного, выводят из клетки и заставляют ходить внутри человеческого круга. Отовсюду в него летят тупые маленькие бамбуковые стрелы, на которых изображен черно-белый геометрический узор и острые пучки стружек (они зовутся гепере-аи — «стрелы медвежонка»), раздражая его до тех пор, пока он не впадет в ярость. Тогда два молодых силача привязывают его к декоративному шесту, а третий вставляет ему между челюстей длинную деревянную планку, еще двое хватают его за задние ноги, другие — за передние, один их «шестов для удушения» располагают у него под горлом, второй — за загривком, самый меткий человек из деревни стреляет ему в сердце таким образом, чтобы ни капли крови не упала на землю, шесты сжимают и вот, маленького гостя уже нет.
Голову медведя отрезают так, что она остается соединенной со шкурой, и уносят в дом, где ее располагают у восточного окна, среди молитвенных шестов и ценных даров, чтобы он мог принять участие в пиршестве. Прямо ему под нос укладывают тарелку с его собственным мясом, обильную порцию сушенной рыбы, пшенки, чашечку сакэ или пива и тарелку, полную рагу, сделанного из него же. И снова звучит речь в его честь.
«О Медвежонок, мы возносим тебе эти молитвенные шесты, пшенку и сушеную рыбу — забери их с собой к родителям. Смотри же, направляйся прямо к родителям и не броди попусту, иначе злые духи могут отнять наши дары. А когда, наконец, доберешься, скажи им: «Все это время, за мной ухаживали родители Айны — они уберегали меня от всех неприятностей и вреда. Но я вырос, поэтому вернулся к вам. И я принес с собой эти молитвенные шесты, вкусности и сушенную рыбу. Возрадуйтесь же!» — если ты скажешь им это, милый медвежонок, они будут очень рады».
Затем начинается пир и все танцуют, однако у женщины, которая вскармливала медведя, смех иногда переходит во всхлипы, так же как у некоторых старых женщин, которые уже вскормили множество медвежат — кому, как не им, знать о смешанных чувствах прощания. Мастерят еще несколько молитвенных шестов и укладывают их на голову медведя; перед ним ставят еще одну тарелку медвежатины и, отведя ему некоторое время, чтобы он мог как следует насладиться сим деликатесом, главный организатор празднества восклицает: «Наш юный Бог окончил трапезу; собирайтесь же — помолимся!» Он берет тарелку с медвежатиной, поднимает к небу, а затем разделяет содержимое между всеми собравшимися — каждому достается по маленькому кусочку. Постепенно съедают и другие части тела. Некоторые мужчины пьют кровь медведя, для повышения силы, а также окропляют ей свои одежды.
После этого, голову медведя отделяют от шкуры, нанизывают на шест, известный как ке-омандэ-ни — «шест прощания» и ставят вместе с другими черепами, оставшимися с прошлых пиршеств. Празднество продолжается еще несколько дней, до тех пор, пока не будет съеден последний кусочек маленького божества.[53]
Если в горах убивают дикого медведя, его с честью заносят в дом охотника, однако не через дверь, но через так называемое «божественное окно» и называется эта процессия «прибытие божества.» Считается, что богиня-старушка, покровительница семейного очага, который располагается в центре жилища, невидимо приветствует гостя, и они всю ночь беседуют у огня. Тем временем люди поют и играют на музыкальных инструментах, чтобы скрасить их беседу, а на следующий день они с удовольствием разделывают и съедают своего «дорогого гостя». Голову медведя располагают на почетном месте, воздают ей подношения, а затем божественную сущность медведя, которая, как считается, все еще находится там, церемониально провожают, чтобы та могла вернуться назад, домой в горы.[54]
Выступающая здесь богиня огня Фудзи, «прародительница и защитница» дома должно быть, каким-то образом связана с фигурками богинь, из жилищ охотников на мамонтов, так как они обе разделяют общую функцию — являются хранительницами очага. В доме каждого Айна, в северо-восточном углу, который считается священным, за семейными реликвиями располагается небольшое углубление, где хранится особенный молитвенный шест, с вырезанным на его верхушке небольшим углублением, напоминающим рот — этот шест известен как чисей коро инан — «прародитель защитник дома» и он почитается, как муж домашнего очага.[55] А мы помним, что при раскопке в Костенках, три сломанные женские фигурки были также найдены в нише, расположенной в северо-восточном углу жилища.*
Тут мы не можем не вспомнить о том, что прекрасная гора Фудзияма, которая считается священной в Японии — потухший вулкан, а ее название, сегодня переделанное на японский манер и означающее «Гора Благополучия», «Бесподобная» и «Не имеющая равных», почти наверняка имеет айнское происхождение и связано с их богиней огня.[56] Принимая это во внимание, логично предположить что ей, покровительнице огненной горы, найдется что обсудить с горным божеством-медведем во время их церемониальной беседы. Мы помним также, сказку индейского племени Каска из Британской Колумбии, о птице, которая украла огненный камень у медведя.*
Мы находим следы этого циркумполярного палеолитического культа медведя по всему северу, от Финляндии и Северной России, на всем протяжении Сибири и Аляски и до Лабрадора и Гудзонова залива: среди Финнов и Саамов, Остяков и Вогулов, Орочей амурской области, Гиляков, Голди и других народов, населяющих Камчатку; Нутка, Тлинкитов, Квакиутл и других народностей северо-западного Американского побережья и Алгонкинов северо-восточного.[57] Таким образом, здесь мы видим северный циркумполярный охотничий континуум, который мы можем противопоставить тому, у земледельцев, раскиданных по всему широкому экваториальному поясу, от Судана до Амазонки, распространение которого мы проследили во второй части нашей работы. Охотничий континуум, также, как и земледельческий, имеет корни в далеком прошлом, но если земледельческий прослежен вплоть до периода о. 7500 до н. э., к зарождению протонеолита, то охотничий уходит гораздо дальше. Не так давно, в высокогорье Альп, неподалеку от Санкт-Галлена и опять же, в Германии, в каких-то тридцати милях от Нюрнберга, вблизи Вельдена был обнаружен ряд пещер, с церемониально уложенными черепами пещерного медведя, датируемыми эпохой (просто невероятно!) Неандертальца.
Обнаружение в 1856 году в известняковом карьере долины Неандерталь, неподалеку от Дюссельдорфа удивительных звероподобных, и все же схожих с человеческими, останков, открыло новую страницу в науке и мы выяснили, что нашему виду предшествовал другой, более тяжеловесный человек, который, как нам теперь известно, добрую сотню тысяч лет счастливо обитал вблизи морозного дыхания ледников. Профессор Ханс Вайнерт полагает, что Неандертальцы (Homo neanderthalensis) появились около 200,000 лет назад, в период последнего ледникового периода (Рисское оледенение) и прекратили свое существование не ранее 75,000 лет назад, в период Вюрмского оледенения, [58], однако Генри Фэрфилд Осборн относит их исчезновение к гораздо более позднему периоду, а именно, к 25,000 и 20,000 до гг. н.э., т.е. практически к завершению Вюрмского оледенения.[59] Так или иначе, неизменным остается тот факт, что вид этот исчез к концу Ледникового периода, вне всяких сомнений, вытесненный от Атлантического океана к Тихому первыми представителями Гомо Сапиенс, чьи культы пещеры и богини мы рассматривали выше.
Рис. 1 Культ медведя. (согл. Л. Фробениусу)
I. Палеолитические и африканские культы льва и пантеры.
II. Культ медведя в околополярном регионе.
III. Палеолитические святилища.
В период с 1903 по 1927 гг. Эмиль Бехлер производил раскопки в трех пещерах, обнаруженных в высокогорье Альп: в первой, Вильдкирхли между 1903 и 1908 гг., второй, Драхенлох, между 1917 и 1922 гг., и последней, Вильдерманнлислох, между 1923 и 1927 гг. Первая и третья находятся на высоте семи тысяч футов над уровнем моря, вторая — восьми тысяч, что делало их недоступными в период Вюрмского оледенения. В связи с этим их отнесли к концу межледникового периода (Рисское оледенение), т.е. не позднее 75 000 г. до н.э.
Но что же было обнаружено?
Уголь, кремневые изделия пре-Мустьерского типа, настил из каменных плит, лавки, рабочие столы и алтари для проведения ритуала медведя, на данный момент — самые первые из известных нам алтарей в мире.
В Драхенлохе и Вильдерманнлислохе были возведены небольшие каменные ограждения высотой до 32 дюймов, формирующие некое подобие корзины, внутри которой были аккуратно уложены черепа пещерных медведей. Одни были обложены по контуру маленькими камушками; другие стояли на плитах; один череп был уложен очень аккуратно, а ему в горло были засунуты длинные кости (вне всяких сомнений, принадлежавшие ему же); у другого из глазниц торчали кости.[60]
В немецкой пещере Петершёле, близ Вельдена, которую Конрад Хёрманн изучал в период с 1916 по 1922 гг., в стенах было выдолблены ниши, наподобие полок, в которых располагалось пять черепов пещерных медведей, вместе, опять же, с костями ног.[61]
Следует отметить, что пещерный медведь, несмотря на свои внушительные размеры, был не так уж опасен. Во-первых, он был не плотоядным, а травоядным, а во-вторых, он, как и все медведи, вынужден был уходить в спячку на зиму. А зимы во время ледникового периода были долгими. Зимующего в пещере медведя можно было убить без особого труда. Так, если бы у какого-нибудь племени, обитающего у входа в пещеру, имелся доступ к паре-тройке медведей, зимующих в глубине, это был бы для них, так сказать, своеобразный живой холодильник.*
Перед тем, как мы пойдем дальше, вынырнув из глубин нашего поразительного и загадочного прошлого, давайте навестим несколько человеческих захоронений — они, также как и древние алтари того времени, являются самыми первыми из известных нам.
На юге Франции, в пещере Ла-Ферраси, расположенной в провинции Дордонь было обнаружено церемониальное захоронение неандертальцев: двух взрослых, и двух детей. Один из взрослых, скорее всего женщина, была расположена в специально вырытом в полу углублении, в согнутой, либо свернутой позе, с ногами, прижатыми к телу и руками, сложенными на груди. Второй взрослый также лежал на спине с подогнутыми ногами, но для него не было создано углубления, и он лежал прямо на полу, однако его голова и плечи были прикрыты каменными плитами. Оба ребенка лежали на спине также в небольших углублениях. А неподалеку обнаружили яму, наполненную костями и останками дикой лисы — следы некоего подношения.[62]
Снова в Дордони, в пещере Ле-Мустье было обнаружено захоронение шестнадцатилетнего юноши, аккуратно уложенного на бок в позу спящего, с головой, покоящейся на правом плече, на подушке из кремневых осколков. Вокруг него были уложены обугленные и расколотые кости дикого скота, а подле него нашли изысканный топор раннемустьерского либо позднеашельского стиля.[63]
И опять же в Дордони, в пещере Ла-Шапель-о-Сен, был обнаружен зрелый индивидуум в возрасте от пятидесяти до пятидесяти пяти лет, уложенный в небольшое естественное углубление пещеры, направленное на восток и запад, наряду с ракушками, кремневыми орудиями Мустьерского стиля и останками шерстистого носорога, лошади, оленя и бизона.[64]
В тот период люди столкнулись с загадкой смерти, как в лице своих близких, так и животных, убитых на охоте. И был найден ответ, который дает утешение всем страждущим и поныне: «Ничто не умирает: жизнь и смерть — лишь попеременный переход через границу, который мы снова и снова осуществляем, приподнимая таинственную завесу»
Точно такая же мысль спонтанно возникает у детей,
когда они достигают пятилетнего возраста. «Когда люди становятся очень старыми, они потом опять превращаются в малышей?» спросил как-то маленький швейцарский мальчик этих лет.
А вот другой, которому только что сообщили о смерти дяди: «Значит ему нужно будет вырасти снова?»
«Если умереть,» спрашивает четырехлетний мальчик, «потом снова вырастешь?»
«А потом я умру,» говорит другой, «и ты, мама, тоже, а потом мы опять вернемся.»[65]
Мы не знаем, в каких именно мифологических образах выражалась эта элементарная идея у дордоньских неандертальцев в тот отдаленный Мустьерский период; однако тот факт, что захоронение из Ла-Шапель-о-Сен выходило в стороны восходящего и заходящего солнца дает нам все основания полагать, что в то время уже был развита некая система солярного символизма, а наличие принесенных в жертву животных указывает на то, что умершему предстояло совершить тяжелый путь; или же, как и в ритуале проводов медведя у Айнов, они представляли собой нечто вроде сувениров на память — почетных даров, которые надлежало забрать с собой в мир иной.
Нам известно, что во время айнских похорон, хозяин семьи на время берет на себя функции жреца. «Теперь ты подобен божеству,» говорит он трупу. «Не алкай больше о мире этом, но отправляйся в мир богов, где обитают твои предки. Они будут благодарны тебе за дары, что ты несешь с собой. Торопись же! Иди не оглядываясь.» Затем глава семьи, выполняющий обязанности жреца, возлагает на ноги умершего штаны, а на руки — варежки. «Береги себя,» говорит он ему, «не потеряйся по дороге. Наша старая Повелительница Огня укажет тебе верное направление. Я уже молил ее об этом. Положись на нее и пусть путь твой будет легок. Счастливого пути!»
Затем готовится богатая трапеза, как для отбывающего в мир иной духа, так и для тех, кто еще задерживается в этом; после, когда гроб уже готовятся выносить, глава семьи встает, чтобы сказать еще пару прощальных слов другу. «Мы сделали для тебя добрый посох, чтобы облегчить твой путь. Крепко держись за его верхушку и иди аккуратно: следи за тем, чтобы ноги твои поднимались и опускались вместе с посохом. Мы также собрали для тебя много еды и питья. Не оглядывайся по сторонам — быстро иди вперед, чтобы скорее добраться до предков и порадовать их твоими дарами. Не забывай о своих братьях, сестрах и других родственниках, что остаются в этом мире. Иди своей дорогой, и не томись по тем, что остались здесь. Они в безопасности, под присмотром нашей старой Богини Огня. Если будешь тосковать по ним, тебя засмеют там, наверху. Уясни себе это. И не веди себя так глупо.»
После этого гроб выносят из дома, но не через дверь, а через стену, которую специально для этого разбирают, а затем снова чинят перед возвращением похоронной процессии. Таким образом, дух не сможет найти обратного пути. В том же случае, если умершей оказалась хозяйка дома, весь дом просто сжигается. Если погибшая — женщина, то в могилу укладывают украшения, серьги, кухонные ножи, сковородки и кастрюли, ткацкие станки и т. д., если мужчина — мечи, луки и колчаны. После того, как обряд похорон, или, как его еще тут называют «выкидывания», (осура), окончен, участники покидают место захоронения пятясь назад, так как если они повернутся спиной к кладбищу, на них накинутся духи больных; кроме того, все они вооружены, женщины — палками, а мужчины — мечами, и они яростно размахивают ими во все стороны, чтобы защититься от духов.[66]
Возможно, некоторым покажется неуместным, интерпретировать доисторические останки, датируемые 200,000-50,000 гг. до н. э. через призму верований айнов, населяющих Японию в наши дни. Похоже, что разница во времени и пространстве говорит против такого сравнения. Кроме того, неандертальцы уже давно исчезли с лица земли, и нет никаких оснований полагать, что айны являются их потомками; не являются ими и Гиляки, Голди, народы Камчатки, Остяки, Вогулы, Орочи, обитающие в Амурском регионе, Саамы и Финны. Однако, факты говорят за себя, и являются удивительной загадкой для всех, кто занимается этим вопросом. Профессор Герберт Кюн в своей монографии с уверенностью заявляет:
Расположение найденных нами объектов в удаленных пещерах, скрытых от посторонних глаз, весьма достоверно указывает на отношение к некоему культу; поэтому у первооткрывателей не возникло никаких сомнений в том, что найденные ими объекты играли роль сакральных подношений, а алтари с черепами пещерных медведей служили для первобытных предков местом почитания божества охоты, которому эти дары предназначались.
Менгин поддержал эту точку зрения в своей статье «О свидетельствах сакральных приношений в эпоху Раннего Палеолита»[67], в которой он провел сравнение с обычаями охотничьих народов Южной Азии — Айнов и Гиляков и нашел, что среди них подобные обряды сохранились в неизменной форме и по сей день. Затем Бехлер отметил наличие параллелей среди кавказского населения Хевсуров, что, в свою очередь, дало толчок к интенсивному изучению культа приношений черепов среди оленеводческих народов, результаты которого изложены в работе А. Ханса.[68] Ханс приводит огромное количество сравнительного материала, устанавливая их взаимосвязь с медвежьими культами, которые были описаны в трудах Хэллоуэлла[69] и Уно Холмберга.[70]
Благодаря этим работам, у нас есть огромный запас сравнительного материала по теме, почерпнутого из свидетельств современных охотничьих племен северного полушария. Таким образом стало очевидно, что привычки и обычаи Ледникового периода сохранились здесь, в этих периферийных регионах планеты, в неизменном виде, по большей части в связи с тем, что здесь и по сей день царят идентичные природные условия, а люди все так же практикуют охоту и собирательство на простейшем уровне. Ни экономические модели, ни образ мысли не претерпели каких либо существенных изменений — человек, в сущности, остался тем же, и это несмотря на то, что с тех пор минули уже тысячелетия, даже сотни тысячелетий. Подношения остались неизменными. Все те же медвежьи черепа укладывают в сакральных местах — местах жертвоприношений. Все также их огораживают и накрывают каменными плитами. Все также подле них проводятся сакральные церемонии. Даже такая деталь, как то, что череп должен быть отрезан вместе с двумя позвонками, остается неизменной. И все также закапывается подле клык медведя — таким же образом обстояло дело и в ряде пещер, обнаруженных Зотцем на ледяных вершинах Силезии.[71]
Соблюдение современными охотниками таких деталей, как закапывание медвежьего клыка и оставления двух позвонков, прикрепленных к черепу, абсолютно идентичных тем в Европе межледникового периода, является доказательством наличия непрерывной преемственности, существующей уже на протяжении десятков тысячелетий.[72]
Лео Фробениус, признавая наличие этой преемственности, приводит следующее наблюдение:
Вблизи Монтеспана, Верхней Гароны, граф Бегуэн и Н. Кастере обнаружили пещеру, в которой, в величественной зале, расположенной в конце длинного прохода, находилась фигура животного, вылепленная из глины. Это была грубо обработанная фигура, не обиловавшая деталями, изображенная в согнутом виде с вытянутыми лапами, кроме того, голова у нее отсутствовала. Вылеплена она была криво и неаккуратно, наподобие снеговика, сделанного детьми. Не было и следа того изящества, какое было присуще двум бизонам из Тук д’Одубер, также выполненным из глины. Однако грубость обработки все же не объясняла отсутствия головы. Отвалиться она не могла, так-как ровный, слегка скошенный срез на шее по результатам возрастного анализа, никак не отличался от остального туловища. Кроме того, в самом туловище, со стороны шеи было проделано отверстие таким образом, что можно предположить, что туда могли вставлять некий шест, с прикрепленным к нему спереди грузом. Затем было установлено, что сама фигура имеет сходство с медведем, а в частности — форма конечностей и высокой, сильной округленной холки, к тому же, между передними лапами существа лежал медвежий череп.
После совершения этой исключительной находки, в первом своем отчете (1923)[73] они указали, что обнаруженное является свидетельством существования культа медведя в Верхнем Палеолите (т.е., в период Мадленских наскальных рисунков); что, вероятно, к глиняному туловищу прикреплялась отрезанная голова убитого медведя; что череп, обнаруженный между лапами, является достоверным свидетельством существования подобного обычая; а грубость обработки самого туловища навела на мысль, что на нее, должно быть, набрасывали шкуру убитого медведя, голову от которой не отделяли.[74]
Более того, во время пребывания в Западной Африке, у реки Вольта в области Золотого Берега, доктор Хугерсхов, коллега Фробениуса, обнаружил точно такую же фигуру у тульского племени Бамана — разница состояла лишь в том, что здесь на нее одевалась не медвежья, а леопардовая шкура.[75] А сам Фробениус, будучи во Французском Судане, узнал от племени Куллубалли из Бафулабэ следующее: «Если лев или леопард убьют человека, готовится приношение джунглям и животное убивают. В лесу у нас есть специальное место, которое зовется «Куликорра Ньяма» — там мы лепим глиняную фигуру животного, которую затем окружаем шипами, головы у фигуры нет. После, убитое животное освежевывают, снимая шкуру вместе с головой, в которой все еще находится череп; глиняную форму накрывают шкурой, и все воины собираются вокруг нее, а тот из них, кто убил животное, заходит за ограждение из шипов и исполняет внутри танец, оставшиеся же части тела закапывают.»[76]
В западном Марокко, в случае, когда таким образом убивают пантеру, охотник должен тут же подползти к животному сзади и, взобравшись на спину, скорее ослепить его, чтобы избежать сглаза.[77] Быть может, здесь мы видим объяснение тому, почему в святилище Драхенлох в глазницы медведей были вставлены кости.
- Мифологии двух миров
Обобщая, можем сказать что мы установили существование поразительного континуума, уходящего назад во времени, как минимум до периода Рисско-Вюрмских оледенений о. 200,000 г. до н.э. Самые ранние его формы представлены в пещерах неандертальцев, расположенных в высокорьях Германии и Швейцарии, затем следует разрыв в несколько тысячелетий и следующие экземпляры мы находим уже в пещерах Гомо Сапиенс на юге Франции. Он получил широкое распространение, с одной стороны на северо-западе, на всем протяжении приполярья, среди примитивных арктических охотников и собирателей, где ритуалы медведя проводятся в неизменном виде и по сей день, и, с другой стороны, на юге, в Африке, место медведя занимают крупные представители кошачьих — лев, леопард, пантера и т.д. В обзоре основных археологических контуров, касающихся нашего предмета, который приведен нами в четвертой части, мы задаемся вопросом, не могут ли африканские формы культа предшествовать медвежьему культу неандертальцев и, таким образом, изначально, в соответствии с принципом ланд-нама, описанном нами ранее, * был совершен переход от льва к медведю, а не наоборот. На данный момент, однако, важность для нас представляют следующие моменты: (1) в общих чертах установить границы распространения культа божественного животного; (2) рассмотреть его в контрасте с более поздним мифологическим культом жертвоприношения девы; и (3) установить разницу и разделить, насколько это возможно, примитивное (или относительно примитивное) понимание вопроса от того у первобытных, доисторических сообществ базального и позднего неолита, свидетельств которого мы находим значительно больше и из которого, впоследствии, образовались все великие цивилизации с иератическим строем.
Iа. Охотничья мифология, которая зародилась в Центральной Европе в период третьего межледникового периода, получила широкое распространение с одной стороны на востоке, вплоть до Лабрадора, и с другой — юге до самой Родезии (см. карту, стр. *), а свидетельства ее, которые мы в обилии находим на всем протяжении данных регионов настолько идентичны, что нам не остается ничего другого, как предположить, что здесь имел место процесс диффузии. Мы не можем точно сказать, в каком виде могла существовать эта мифология на самой ранней стадии своего развития. В современном исполнении ритуалов, например в жертвоприношении медведя или похоронных обрядах Айнов, мы находим, помимо древних, палеосибирских мотивов, также по всей видимости, влияние неолитических, сино-монгольских, японских, и даже поздних русских традиций. И все же, некоторые паттерны неизменно повторяются в подобных ритуалах, вне зависимости от региона того огромного континуума, в котором они исполняются и их то мы можем считать носителями той идеи, легшей в основу принципа, который столь могущественен, что любая культура, которая попадает под его сферу влияния, обязательно перенимает себе его черты.
Похоже, что ключевым моментом, как мы говорили ранее, является представление о том, что смерти не существует, и что она- лишь преступление порога бессмертной индивидуальностью, которая то и дело поднимает магическую завесу из одного мира в другой. Эскимосский шаман Игьюгарьюк прекрасно выразил эту идею: «Жизнь бесконечна. Вот только мы не знаем, кем родимся после смерти.» Следы ее мы видим также в молитвах Айнов, как во время проведения жертвоприношения медведя, так и на похоронных обрядах. Медведю: » Драгоценное возлюбленное создание, … возвращайся к нам снова, и мы рады будем оказать тебе честь, совершив жертвоприношение»; и человеку: «Крепко держись за его (посоха) верхушку и иди аккуратно: следи за тем, чтобы ноги твои поднимались и опускались вместе с посохом.» Захоронения и принесенные в жертву животные, обнаруженные в Дордони: Ла Ферраси, Ле-Мустье и Ла-Шапель-о-Сен определенно свидетельствуют о проведении идентичных ритуалов у неандертальцев. Хотя нам неизвестно, были ли захоронения такого типа типичными или наоборот, нетипичными в то время, мы точно можем сказать, что, по крайней мере в этих случаях, подразумевается существование жизни после смерти. Был ли изящный топор, обнаруженный в захоронении в Ле-Мустье даром, который предназначался богам или предкам потустороннего мира? Мы не знаем. Могли ли умершие возвращаться по собственному желанию, или должны были оставаться с предками навсегда? Это нам также неизвестно. Но в том, что представление о потустороннем мире было, нет никаких сомнений.
Из находок мы узнали также о некоторых других характерных особенностях. То, что скелет в Ла-Шапель-о-Сен был повернут на восток и запад указывает на наличие солярной символики; о том свидетельствует и захоронение четырехлетнего ребенка, обнаруженное на стоянке Мальта, которое, однако, принадлежит к гораздо более позднему периоду. Оба взрослых из Ла-Ферраси, как и ребенок из мальтийской стоянки, были уложены в свернутой позе, напоминающей позу зародыша и, возможно, здесь мы видим мотив перерождения; однако это также может быть лишь попыткой удержать дух умершего, чтобы тот не мог вернуться и терроризировать живых. Похоронные обряд как Айнов, так и более примитивного племени Аранда в Центральной Австралии*[78] ярко иллюстрируют примитивный страх перед мертвыми, в то время как у примитивных земледельцев Судана отношение к этому вопросу радикально противоположное, о чем мы говорили ранее.* Обряд, который проводит охотник в Северной Америке, чтобы обезопасить себя от сглаза пантеры, а также тот факт, что в глазницы палеолитического медведя также были вставлены кости, свидетельствуют о том, что в те далекие времена люди также испытывали страх, перед магическим отмщением убитого животного. И, наконец, мы знаем, что ритуалы были посвящены тому зверю, на которого, в основном, шла охота в тот или иной период. По всей видимости первым божественным животным был пещерный медведь, который в Африке заменялся на льва, леопарда или пантеру; в ритуалах, принадлежащих к более позднему периоду, мы встречаем мамонта, и, еще позже — бизона.
Существует теория, что в связи с ситуацией, когда приходилось ежедневно иметь дело со смертью, проливать кровь, чтобы выжить, возникло состояние тревожности, для разряжения которого было выработано два защитных механизма, во-первых — разработана система противостояния мести убитых, а во вторых — умаление значимости смерти, как таковой. Кроме того, люди также сразу столкнулись с первичным, спонтанным представлением ребенка о том, что смерть — это не конец, а жизнь — не начало.
«Мама, где ты меня нашла?»
«Мама, откуда я пришел?»[79]
Мы не можем сказать, что эти идеи являются «врожденными», однако они, определенно, имеют повсеместное, спонтанное распространение и являются, так сказать, сырьем для построения мифа. Впоследствии, как мы видим, на их основе была создана особая система, которая уже на протяжении почти двухсот тысячелетий помогает примитивным охотничьим сообществам преодолеть страх перед кровной местью и подготовить свое сознание к переходу через последний рубеж. Пожалуй, конечное назначение этих мифов и ритуалов и та важность, которую они представляют для мужчин и женщин, в их суровой борьбе за существование наиболее точно выражены нашим старым добрым знакомым Найагнеком из северной Аляски, слова которого передает нам доктор Расмуссен: Силам или Силам инуа, «обитательницу, или душу (инуа) вселенной» невозможно увидеть; можно лишь услышать ее голос. «Мы знаем только, что ее голос нежен, как у женщины. Так мягок и нежен он, что даже ребенок не испугается. А шепчет он одно: ‘сила эрсинарсинивдлуге’ — ‘не бойся вселенной’. «[80]
Iб. Вторым по значимости ключевым принципом охотничьей мифологии выступает феномен шаманизма. Мы не можем просто отмахнуться от него, под предлогом «банального невроза, самовнушения и шизофрении,» потому-что даже будь это так, мы, все же, не смогли бы найти объяснения универсальности образов, вызванных этими «неврозами, шизофрениями и самовнушениями.» Я полагаю, я смог достаточно наглядно продемонстрировать вам ранее, что локальная принадлежность оказывает лишь второстепенное влияние на суть этого феномена. А учитывая то, что во всем примитивном мире главную роль в формировании обрядовой и мифологической систем выполняли именно шаманы, окажется, что к рассмотрению данного вопроса следует подходить не с исторической или этнологической точки зрения, но психологической, или, даже, биологической; т.е. здесь мы погружаемся в область, предшествовавшую той, что привела к феномену культуры. Здесь мы снова возвращаемся к вопросу об отличии этнических идей от элементарных, который, как мы видели, не разрешен и по сей день и служит главным камнем преткновения при рассмотрении предмета в целом. К его рассмотрению мы перейдем в заключающей главе.
- В отличие от детского, игривого духа, каким пронизана мифология палеолитического охотника, ужасающие мифы и ритуалы земледельческих культур отличаются куда большей глубиной понимания вопроса. Распространение свое они нашли в культурном континууме, который простирается на всем протяжении широкого экваториального пояса, тянущегося от Судана, через Восточную Африку и Аравию, Индию, Индо-Китай и Океанию к Бразилии.
Смерть здесь не увеселительная прогулка, которую бессмертное существо совершает снова и снова, то и дело переходя из нашего мира в мир иной и обратно. Живо проиллюстрированный окружающим миром, познается тут фундаментальный принцип тесной взаимосвязи рождения и смерти с совокуплением и убийством. Предполагается существование далекой, мифологической эпохи, предшествующей появлению этих пар противоположностей, когда не существовало ни рождения, ни смерти, но лишь блаженное и вечное состояние бытия. А мифологическое событие, приведшее к прекращению этой эпохи, ежегодно знаменуется празднествами и ритуалами, подобными тем, что мы рассматривали во второй части данного труда.
Как мы видим, контраст с охотничьей мифологией — колоссальный. Однако можно задаться вопросом, быть может, вторая мифология лишь углубила, обогатила и систематизировала идеи, изначально заложенные в первой? Является ли эта мифология «противоположной» по своей сути или же просто более «зрелой»? И так ли разнятся их ключевые идеи, что мы не можем говорить о существовании общего психологического субстрата?
Ответ, я полагаю, очевиден, а именно: те же идеи, переработанные и структурированные в соответствии с окружением, стали толчком к новому, поразительному, однако несколько пугающему, прорыву в росте духовной мысли. Я полагаю, что здесь справедливо заявление Отца Шмидта, которое мы приводили ранее*, о том, что в примитивных сообществах доминирует мужской менталитет, а в земледельческих — женский. В первых, в связи с образом жизни, женский принцип сравнительно ослаблен, и мы видим во главе всего — мужские добродетели, вместе с неким духом мальчишеской невинности. Здесь, одна лишь сфера черной магии всецело подчинена женщинам, и мысли о ведьмах и обрядах, которые, по большей части, завязаны на гениталиях, вгоняют мужчин в ужас (тоже, отметим, несколько мальчишеский). Напротив, в обществах второго типа, все завязано на женщине и тех загадках, что сопровождают каждый этап ее жизни, и они находят свое представление в трагических и в то же время блаженных обрядах, посвященных тайне девы.
«Как может мужчина понять, каково это, быть женщиной?» передает нам Фробениус слова одной абиссинской женщины.[81]
Жизнь женщины совсем не такая, как у мужчины. Так уж устроил Господь Бог. От своего первого обрезания и до самой смерти, мужчина все такой же. После того, как он впервые обладал женщиной он таков же, каким был до. Но женщина, впервые вкусив плод любви, тут же распадается на части. Уже никогда она не будет прежней. Каков мужчина был, таким он и остается, испытав свою первую любовь. Женщина же, впервые полюбив, меняется навсегда. И так со всем в жизни. Мужчина проводит ночь с женщиной и уходит. Ни жизнь его, ни тело не меняются. Женщина же понесет. Став матерью, она уже никогда не будет снова себя чувствовать, как женщина, не имеющая детей. Девять месяцев носит она в себе последствие одной ночи. Что-то растет в ней. Врастает в ее жизнь, чтобы остаться в ней навсегда. Она мать. Она мать и будет ей всегда, пусть даже ее ребенок погибнет, пусть даже все ее дети погибнут. Потому что однажды она носила этого ребенка под сердцем. И он остается там навсегда. И смерти не разорвать эту связь. Чувство это неведомо мужчине; ему неизвестно ничего. Не знает он разницы между состоянием до любви и после нее, до материнства и после него. Да и как узнать ему. Лишь женщине известна эта разница, лишь она может рассказать о ней. Поэтому наши мужья не могут указывать нам что делать. Женщина должна делать только одно. Она должна уважать себя. Она должна вести себя благопристойно. Она должна жить в соответствии со своей природой. Она должна всегда быть девой и всегда быть матерью. Перед каждой любовью — она дева, после каждой любви — она мать. И так можно понять, хорошая она женщина или нет.
Вне всяких сомнений, взаимоотношение полов, пропущенное через призму духовного понимания, оказало не меньшее влияние на метаморфозы мифа, чем уроки, полученные от животного, растительного и небесного миров и прозрения шаманских трансов. В четвертой части данной работы, мы выразим в диаграммах основные стадии доисторического развития мифа, от самого первого, из известных нам, повествующего о появлении человека на земле, до тех, что созданы на рассвете письменности, когда они начинают появляться в рукописных источниках и при их рассмотрении, особенно важно держать в голове понимание важности этого диалога полов. Любопытный факт в том (и он же представляет основную трудность), что все материалы по нашему предмету, поступают к нам, в основном, от мужчин. Главы обществ, проводящие обряды, мудрецы и пророки и, наконец, современные ученые, занимающиеся изучением вопроса, по большей части, всегда были мужчинами; в то время как, очевидно, что женщины тоже должны были оказывать влияние на процесс. Вся символика мероприятий переживалась и интерпретировалась через призму двух полов; более того, она и формировалась ими, черпая силу из этого антагонистического сотрудничества. Мы должны понимать, что даже там, где женщина, как кажется, полностью пропадает из поля зрения, как, например, в патриархальной мифологии Аранда и иудейском представлении о первых днях творения* — она все же незримо присутствует, и мы должны научиться находить ее, следя за очертаниями, покрывающей ее завесы.
- На данный момент точно установлено, что зарождение нашего культурного мира произошло на Ближнем Востоке, в ранних иератических городах-государствах. И сейчас мы вполне понимаем, как именно происходило распространение этой культуры, которая добралась даже до самых отдаленных уголков нашей планеты, и можем с уверенностью заявить, что большая часть из того, что считалось следствием, как говорил Фрейзер, «воздействия сходных причин на единообразную структуру человеческого ума в разных странах, под разными небесами», на самом деле — следствие диффузии. Более того, оказалось, что большая часть культурных форм, которые ранее считались примитивными, на самом деле являются регрессировавшими — с эпохи неолита, Бронзового века и, иногда, даже Железного.
Например, как оказалось, даже низкорослых Негритосов с Андаманских островов, несомненно, относящихся к самым примитивным народностям, обитающим на земле сегодня, нельзя изучать как таковых; так -как огромное количество деталей, не только полученных при изучении их кухонных отходов, осколки от посуды в которых собирались на протяжении тысячелетий, но также в их мифах и традициях, свидетельствуют о наличии сильного культурного влияния юго-восточной Азии, которому, по всей видимости, уже около трех-четырех тысяч лет, в результате которого у племени появились не только глиняные изделия и свиньи, но также новый способ готовки и искусство курения трубки.[82] Кроме того, их луки выделаны с потрясающим изяществом и их никак нельзя отнести к примитивным орудиям, напротив, подобные луки начинают появляться лишь в эпоху мезолита, в переходный период зарождения искусства культивирования пищи.
Пожалуй, самый деликатный, вызывающий затруднения, и, в то же время, решающий вопрос нашего труда, находящийся в рамках этнологии и археологии, заключается в том, какую роль оказали палеолитические и неолитические влияния на тот смутно идентифицированный, переходный период, который, по разному, называют мезолитом, протонеолитом, эпипалеолитом, а в Америке — формативным, а также на всех этносов, находящихся в поле изучения вопроса. Именно этим вопросом мы подробно займемся в четвертой части нашего труда.
[1] Аббат Г. Брёль, Четыре тысячелетия пещерного искусства (Monti-gnac, Dordogne: Centre d’études et de documentation préhistorique, no date), рис. 86 и 89 и С. 118.
[2] Там же, рис.114 и 115, и СС. 134-37.
[3] Там же, СС. 135-37.
[4] Геза Рохейм, Магия и шизофрения, посмертно отредактированный Уорнером Мюнстербергером (New York: International Universities Press. 1955), СС. 36-37. Другие примеры см. также у Рохейма, «Стоячая кость», Журнал Королевского антропологического института, т. 5, п. LIV (1925), С. 90.
[5] Рохейм, Психоанализ и антропология, С. 131.
[6] Cпенсер и Гиллен, Цит. соч., С. 287, Рис. 47; С. 295, Рис. 52; СС. 332-33, Рис. 66 и 67; С. 518, Рис. 102.
*
[7] Лео ФРобениус, Kulturgeschichte Afrikas (Цюрих: Файдон-Верлаг, 1933), СС. 131-32.
[8] Breuil, цит.соч., СС. 146-47.
*
[9] Там же., С. 236.
*
[10] Данное описание событий Герберт Кюн записал с рассказа графа Бегуэна, после его посещения пещеры в 1926 году. По Герберту Кюну, Auf den Spuren des Eiszeitmenschen, опубликованно Ф. А. Брокгаузом, Висбаден, Германия, 1953, СС. 88-90.
[11] Там же, с. 91-94, сокращенно.
[12] Брейль., Цит.соч., СС. 152-175.
[13] Кюн., Цит.соч., С. 96.
[14] Брейль, Цит. соч., С. 176.
[15] Кюн., Цит.соч., СС. 94-95.
[16] Кун., Цит.соч., С.103
[17] Мориц Хёрнес и Освальд Менгин, Urgeschichte der bildenden Kunst in Europa (Вена: Антон Шролл и Компания, 1925), с. 116-17; Жорж Х. Луке, L’Art и религия ископаемых людей (Paris: Masson et Compagnie, 1926), С. 126
[18] Фробениус, Das unbekannte Afrika, С. 27-28.
[19] Освальд Менгин, Weltgeschichte der Steinzeit (Вена: A. Schroll and Company, 1931), С. 148.
[20] Франц Ханчар, «Zum Problem der Venusstatuetten im eurasia-tischen Jungpaläolithikum», «Prae-Historische Zeitschrift», XXX-XXXI Band (1939-40), 1/2 Heft, СС. 85-156.
[21] Там же, С. 151.
[22] Там же, С. 152.
[23] Бриджес., Цит.соч., СС. 412-414.
[24] Там же, С.166.
[25] Спенсер и Гиллен., Цит. соч., С. 426.
[27] Э. Ф. Вормс, «Доисторические наскальные рисунки и наскальные рисунки в северо-западной Австралии», статья, прочитанная на Пятом международном конгрессе по антропологии и этнологии.
[28] В. Шмидт, Der Ursprung der Gottesidee, 12 томов (Мюнстер в Вестфалии; Ашендорф, 1912-1955).
[29] Там же, «Положение женщин в отношении собственности в первобытном обществе», Американский антрополог, Т. 37 (1935), С. 244-256.
[30] Например, Бронислав Малиновский, «Сексуальная жизнь дикарей» (однотомное издание; Нью-Йорк: Eugenics Publishing Company, 1929), С. 179-186.
*
[31] Шмидт, Der Ursprung der Gottesidee, Т. II, «Die Religionen der Urvölker Amerikas», СС. 995-996.
[32] Книга Бытия, 3:16.
[33] Осборн, Цит. соч., СС. 284-287.
[34] Там же, СС. 364-370.
[35] Ср. Кун, Цит. соч., СС. 34-35.
[36] Ханчар, Цит. соч., С. 106.
[37] Там же, СС. 135-137.
*
[38] К. фон ден Штейнен, «Prähistorische Zeichen und Ornamente,» bastian-Festschrift (Берлин, 1896), цитируется Ханчаром, Цит. соч., С. 130.
[39] В.А. Городцов, Археология 1923, Каменный период, С. 281; цитируется Ханчаром, Цит. соч., С. 130.
[40] П. П. Ефименко, Сообщ. Государственной академии истории материальной культуры (Ленинград-Москва, 1931), 11-12. п. 60.
[41] Ipek (Jahrbuch für prähistorische und ethnographische Kunst) (Лейпциг, 1931), С. 65.
[42] Ханчар, Цит.соч., С. 94; также, Герберт Кюн, «Проблема изначального монотеизма», Академия наук и литературы в Майнце, трактаты гуманитарного и социологического класса, 1950, № 22, СС. 1665-1666.
[43] Н. Н. Чебоксаров и Т. А. Трофимова, «Антропологическое изучение манси», Краткие сообщения II. М.К. 9, по сообщ. Ф. Филда и Е. Простова, «Результаты советских исследований в Сибири», Американский антрополог, Т. 44 (1942), С. 403.
[44] Спинден, ЦИт. соч., карта, С. 108.
[45] Уильям С. Уэбб и Чарльз Э. Сноу, Народность Адена (Лексингтон, Кай .: Кафедра антропологии и археологии, Университет Кентукки, Отчеты по антропологии и археологии, том VI, 1945); и Уильям С. Уэбб и Рэймонд С. Бэби, Люди Адены, № 2 (Колумб, О .: Издательство Государственного Университета Огайо, 1957).
[46] У.А. Ричи, Недавние открытия, предполагающие древний лесной культ погребения на северо-востоке (Олбани, Нью-Йорк: Музейная и научная служба штата Нью-Йорк, циркуляр 40, 1955).
[47] Генри (Генрих Йоханнес) Ринк, «Сказки и традиции эскимосов» (Эдинбург и Лондон: Уильям Блэквуд и сыновья, 1875), СС. 39-40.
[48] Катха-упанишад, 3:14.
*Перевод Б.Б.Гребенщикова (Прим. пер.)
* Здесь и далее, перевод «Рыцаря телеги» со старофранцузскогоН.В. Забабуровой и А.Н. Триандафилиди (Прим. пер.)
[49] Кретьен де Труа, Le Chevalier de la charrette (Wendelin Foer-ster’s ed. Галле: Макс Нимейер, 1899), C. 107 и сл., 11. 302 и сл.
[50] Крёбер, Цит. соч., С. 41.
[51] А. С. Хэддон, «Человеческие расы» (Лондон: издательство Кембриджского университета, 1924), С. 95.
[52] Киосуки Киндаити, Жизнь и обычаи айнов (Токио: Туристическая библиотека 36, 1941), С. 50.
[53] Дж. Бакелор, статья «Синус», Энциклопедия религии и этики, изд. Джеймс Гастингс (Нью-Йорк: Charles Scribner’s Sons,, 1928), Т. I, с. 249-50; и Киндаити, Цит. соч., СС. 52-54.
[54] Киндаити, Цит. соч., СС. 51-52.
[55] Бакелор, Цит. соч., С. 245.
*
[56] Там же, С. 239.
*
[57] Фробениус, Kulturgeschichte Afrikas, карта, С. 88.
[58] Вайнарт, Цит. соч., С. 108.
[59] Осборн, Цит. соч., СС. 257-258.
[60] Эмиль Бехлер, Das alpine Paläo-lithikum der Schweiz (Базель, 1940).
[61] Konrad Hörmann, Die Petershöhle bei Velden в Миттельфранкене (Abhandlungen der NaturhistorischenGesellschaft zu Nürnberg, 1923).
*
[62] Осборн, Цит. соч., СС. 221, 513-514.
[63] Там же, С. 222.
[64] Там же, С. 223.
[65] Пиаже, Цит. соч., С. 367.
[66] Киндаити, Цит. соч., СС.41-47.
[67] Освальд Менгин, «Der Nachweis des Opfers im Altpaläolithikum», Wiener Prähistorischer Zeitschrift, 1926, C. 14 и сл.
[68] А. {анс, «Kopf-, Schädel- und Langknochenopfer bei Rentiervölkern», Festschrift: Publication d’hommage offene au P. W. Schmidt (Вена: Mechitharisten-Congregations-Buchdruckerei, 1928), C. 231 и ck.
[69] А. Дж. Холлоуэлл, «Медвежий культ в северном полушарии», Американский антрополог, 1926, С. 87 и сл.
[70] Уно Холмберг, «Uber die Jagdriten der nördlichen Völker Asiens und Europas», «Journal of la Société Finno-Ougrienne», Т. 41 (Хельсинки, 1925-1926), СС. 1-53
[71] Лотар Фридрих Зотц, Die schle-sischen Höhlen und ihre eiszeitlichen Bewohner (Врослав, 1937); Die Altsteinzeit in Niederschlesien (Лейпциг, 1939). А также, Вильгельм Копперс, «Künstlicher Zahnschliff am Bären im Altpaläolithikum und bei den Ainu auf Sachalin», Quartär, 1938, СС. 97 и сл.
[72] Кюн, «Das Problem des Ur-monotheismus», СС. 1646-1647.
[73] Граф Бегуэн, «Les modelages d’argile de la caverne de Mon-tespan,» Comptes rendus des séances de l’Académie des Inscriptions et Belles Lettres, 31 août and 26 octobre, 1923” 14 п., СС. 349-350, 401. Фото см. Брёль, Цит. соч., С. 237.
[74] Фробениус, Kulturgeschichte Afrikas, СС. 83-85.
[75] Там же, С. 83.
[76] Там же, С. 81.
[77] Там же, С. 81.
*
[79] Пиаже, Цит. соч., С.361-362.
[80] Остерманн, Цит. соч., С. 128.
[81] Лев Фробениус, Der Kopf als Schicksal (Мюнхен, 1924), С. 88; цит. Карлом Кереньи, «Kore», Цит.соч., С. 141-142.
*
[82] Ср. Лидио Чиприани, «Результаты раскопок, проведенных на кухонных свалках Андаманцев», Акты IV Международного конгресса антропологических и этнологических наук (Вена, 1952), Т. II, СС. 250-253.