Джозеф Хендерсон
На пороге инициации
Глава 8
Инициация и психология развития эго в подростковом возрасте
Инициация и теории формирования эго.
Элементы инициации в целом демонстрируют согласованную структуру, в которой психосоциальные и психосексуальные импульсы объединяются при формировании того, что является не просто эго-структурой, но эго, обладающее способностью индивидуальной реакции и силой индивидуального выбора. Однако именно этого подростку не удается добиться, он может лишь достичь узловых точек роста, в которых инсайт и право действовать в соответствии с этим инсайтом становятся временно доступными для сознания. Гораздо чаще подростковое эго формируется, угнетается или даже растворяется под действием семейного окружения или социальной группы.
Пытаясь освободиться от раннего семейного влияния, он становится жертвой того, что Эрик Эриксон называл диффузией идентичности. Как правило, это проявляется в тот момент, когда молодой человек сталкивается с опытом, который одновременно требует от него «приверженности физической близости (не всегда откровенно сексуальной), решительному выбору профессии, активной конкуренции и психосоциальному самоопределению.1
Это может стать «временем распада», за которым следует регресс к инфантильным паттернам или в «стремлении к интимности» станет для подростка побуждающим фактором, чтобы начать поиски мастера или хозяйки посвящения. Этот поиск часто заканчивается неудачей или удовлетворяется лишь частично, поскольку выбранный для этой близости объект не соответствует поставленной задаче или из-за того, что подросток ожидает невозможного. Эриксон описывает эту неудачу следующим образом:
Молодые люди зачастую в достаточно патетической форме демонстрируют, что спасение для них возможно только в результате слияния с лидером – взрослым, который обладает способностью и желанием выступить в роли надежного объекта для экспериментов с отвержением и в качестве наставника в самом начале пути ведущему к интимной взаимности и законному отвержению. Для такого человека подросток хочет стать учеником или его последователем, половым партнером или объектом воздействия. Там, где это не удается, в силу абсолютности личности взрослого, молодой человек отступает на позицию напряженной интроспекции и самотестирования, которые. … могут привести его к парализующему пограничному состоянию. … симптоматически выражающемуся в болезненном чувстве изоляции… базовому недоверию к миру, обществу и фактически к самой психиатрии, что служит доказательством того, что он существует в психосоциальном смысле, то есть может рассчитывать на то, чтобы стать самим собой.2
Наш материал, относящийся к процессу иницации, подтверждает, что молодой человек в кризисном подростковом возрасте может с легкостью выбрать «негативную идентичность» и вернуться к той форме диффузии идентичности, которую можно описать фигурой трикстера с его запутанной игрой диссоциальных установок, которые иногда выглядят привлекательными, иногда недоброжелательными и саморазрушительными. Мы также могли убедиться в том, что этот регресс, при условии правильной направленности, в интересах возрождения может стать опытом инициатического возвращения к Матери, представляющей собой архетип. Интересно, что обнаруженные нами значения, появившиеся из такой архитепически перенесенной регрессии, по существу были подтверждены генетически Эриксоном в его клинической практике. Он обнаружил, что первоначальное отношение младенца к матери создает психосоциальный кризис между «базовым доверием» и «базовым недоверием», поскольку растущий ребенок испытывает чувство не только единства, но также сепарации или разделения.3 Если я правильно понимаю схему Эриксона, регресс на этом этапе вынуждает подростка снова подтверждать свое базовое доверие, которое он изначально получил от своей реальной матери. Если он в большей степени был наделен недоверием, то возможно он мог бы с запозданием обрести базовое доверие в психотерапевтических отношениях.
Примечательно, что Эриксон также указывает на биполярность или взаимосвязь, которая означает переход нормального младенца из материнского мира в мир объектный, т. е. из состояния оральной зависимости в состояние относительной автономии на втором году жизни. Он перечисляет психомодальность первого этапа жизни, в виде комбинированных импульсов «получать, отдавать взамен».4 Мы можем подтвердить эту модальность, а также «психосоциальный кризис доверия — недоверия», отметив, что в приведенных мною случаях в процессе возвращения к Матери все пациенты проявляют потребность обнаружить или вновь открыть не только материнскую любовь по отношению к себе, но и способность отдавать свою любовь матери, что является основой для паттерна поведения во взрослых отношениях.
Мы также можем полностью подтвердить наблюдение Эриксона относительно того, что кризис идентичности подросткового возраста обычно сопровождается новой (или обновленной) способностью к достижению «интимности» в противовес «изоляции». В то же время он невольно подтверждает наш тезис о том, что изменения вызванные таким инициатическим опытом, несут в себе базовое духовное качество, и Эриксон указывает на то, что для наиболее эффективного «материнства» некоторая форма религиозной веры должна выходить за рамки личной жизни любой индивидуальной матери.
Кажется целесообразным предположение о том, что религия на протяжении веков с регулярной периодичностью способствовала восстановлению чувства доверия в форме веры (что предполагает) демонстрацию своей незначительности и зависимости…; признание внутреннего разделения с последующим призывом к внутреннему объединению под божественным руководством. … Каждый, кто говорит, что он религиозен, должен получить из этой религии веру, которая передается младенцам в форме базового доверия; любой, кто утверждает, что он не нуждается в религии, должен получить такого рода «базовую веру» из другого источника.5
С точки зрения архетипа инициации эта «религия» или этот «другой источник», вероятно, можно встретить в опыте универсального соединения противоположностей, союза с Матерью и отделения от неё, которые включены в первый этап инициации. Неудивительно, что часто это выражается в ритуальных формах искусства и архитектуры в виде лабиринта, который отменяет вызывающий разногласия рациональный патриархальный разум. Похоже, что надо потерять себя, для того чтобы оказаться на важном пороге, где первоначальный опыт рождения становится психическим опытом возрождения. Не следует рассматривать это в качестве религии, по сути это является базовым опытом, из которого формируется один важный тип религиозного ритуала —обряд очищения, люстрации и крещения. Таким образом, взгляд Эриксона на религию ограничен этим первым обрядом перехода и игнорирует высшие религии Отца и Святого Духа.
Анализ Эриксона последующих этапов развития, приводящих к кризису идентичности позднего подросткового возраста, указывает на параллели, сначала с мифом героя, а затем с более поздними этапами развития, которые можно достигнуть посредством инициатического «сурового испытания» или «испытания силы» связанного с определенными отцовскими фигурами, мастерами посвящения и корпоративной жизнью группы. В религиозном смысле, доверие такого рода достигается с помощью психического опыта возрождения, обеспечивающего основу для обрядов конфирмации. Этот этап служит основой для религии Отца и религии Матери.
Когда кризис подросткового возраста достигает пика интенсивности, Эриксон рассматривает этапы «сексуальная идентичность против бисексуальной диффузии», «лидерская поляризация против диффузии власти» и «идеологическая поляризации против диффузии идеалов», как этапы, включающие весь спектр внутренних и внешних конфликтов, которые должны быть пережиты и, по возможности, разрешены. Наше исследование, посвященное инициации подтверждает, что сексуальная дифференциация является центральной проблемой и представляет иницианта с явно неразрешимым конфликтом или игрой противоположностей, которые разрешаются с помощью задачи инициации. Сюда включен психический сексуальный опыт, лежащий в основе всех религиозных концепций божественного союза, в которых мужчина и женщина объединены или отделены друг от друга. Не ощущаем ли мы за довольно громоздкими заголовками «лидерская поляризация» и «идеологическая поляризация» работу индивидуационного фактора, посредством которого индивидуальный и групповой опыт значительно разделены или согласованы? Эриксон даже признает историческую важность
инициации и конфирмации: они стремятся в атмосфере вневременной мифологичности сочетать какую-то форму жертвоприношения или подчинения с активным руководством к санкционированным и ограниченным способам действия — комбинацию, которая обеспечит развитие новичка из оптимального сочетания предельного чувства товарищества и свободного выбора.6
Несмотря на то, что это находит своё выражение главным образом с точки зрения групповой инициации, без упоминания чисто индивидуального шаманского типа посвящения, Эриксон тем не менее указывает на важность индивидуальной формы развития, которая даже у подростков может выходить за рамки требований сугубо эгоцентрической, социально ориентированной адаптации. Фактически, он приближается к концептуализации «Самости» Юнга и её роли в процессе индивидуации:
Именно эта идентичность в ядре личности с важным аспектом групповой внутренней согласованности, рассматривается здесь: для того, чтобы молодой человек научился быть в большей степени самим собой там, где он больше всего значит для других, — тех других, которые, безусловно, больше всего значат для него. Термин идентичность выражает взаимоотношение, которое подразумевает одновременно стойкую внутреннюю тождественность (самоидентичность) и постоянное разделение какого-то уникального характера с другими.7
Наблюдения Эриксона представляют собой особенную ценность, поскольку данные получены из его работ, относятся к детям и подросткам, представляющим все слои американского общества. Будучи иностранцем получившим образование за границей, он в состоянии провести разграничение между чисто местными различиями и более широкой картиной западной культуры и ее влияния на молодых людей. Напротив, мои случаи чрезвычайно ограничены, поскольку все мои пациенты относятся к классу взрослых людей с достаточной социально-экономической безопасностью и уровнем образования, которые могут позволить себе тратить время и деньги, а также имеют желание, для проведения полного индивидуального анализа. Поэтому особенно приятно, что этапы инициации, изложенные в этой работе, так тесно перекликаются с клиническими этапами развития идентичности Эриксона. Это сходство, похоже, подтверждает действенность юнгианского глубинного анализа, кроме того является иллюстрацией того, насколько хорошо юнгианский подход дополняет фрейдистский подход к проблемам раннего развития эго.
Но хотя Эриксон, так же как и Юнг, уделяет большое внимание конечными продуктами архетипической обусловленности, тем не менее, он остается в рамках фрейдистской традиции, которая отрицает любую такую обусловленность, за исключением того, что оно появляется из культурных паттернов, то есть за пределами индивидуальной психики. Противоположная юнгианская позиция была высказана Майклом Фордхамом.
Фордхам объясняет, что принимая архетипическую структуру бессознательного априори, мы должны рассматривать «предрасположенность … в ребенке к развитию архаических идей, чувств и фантазий, исключая их внедрение в него». Он делает акцент на точке зрения Юнга о том, что такие фантазии не могут быть сведены к простой биологической обусловленности. Сам архетип является биполярным; в нем содержится инстинктивный и духовный корень. В этом смысле концепция Фрейда об «инфантильной сексуальности» является архетипической, поскольку произрастает из этого двойного корня; Фордхам ссылается на наблюдение Юнга, что «распознавая в инфантильной сексуальности начала будущей сексуальной жизни, я также вижу там семена высшей духовной функции».8 Полиморфный характер инфантильной сексуальности с ее переходом от оральной к анальной и затем к фаллической стадии, является одной из наиболее важных форм архетипической деятельности способствующей установлению идентичности. Обладая духовным и инстинктивным корнем, эта деятельность является творческой и экспериментальной, но не простым нарциссическим самодовольством. Как справедливо замечает Эриксон, эта деятельность не только пытается получить; она также стремиться отдать.
Фордхам рассматривает первый опыт младенца, как сепарацию от матери при рождении, которая оказывает разрушающее и диссоциативное воздействие на развивающийся эмбрион. Биологические подтверждения этого положения были выдвинуты биологом Адольфом Портманном, который полагает, что младенец остается эмбрионом в течение первого года жизни. После рождения этот эмбрион-младенец должен восстановить свою идентичность с матерью в её опекунской роли. Его психическое отношение к материнской груди вместе с пробуждением оральной и кинестетической реакции восстанавливает первоначальную целостность матери и ребенка, которая становится для младенца первым опытом единения («униполярность» Эриксона).9
Это единение, по-видимому, может быть получено из юнгианской «Самости» в виде архетипического образа, который был определен Эрихом Нойманом, как уроборус, а на моей диаграмме представлен Первичным Образом Бога. Фордхам видит в этом условие для «дезинтеграции» в процессе развития эго. Подобно тому, как Эриксон рассматривает первоначальное условие униполярности в качестве перехода в состояние биполярности, когда младенец признает свою обособленность от матери, так Фордхэм видит, что первоначальный образ «Я» фрагментируется на различные эго-образы. Впоследствии, достигая окончательной зрелости, эго-образ стремится в процессе индивидуации к реинтеграции с Самостью.
Рассматривая проблему развития эго в подростковом возрасте, Эдвард Ф. Эдингер, вслед за Нойманом, предлагает альтернативное представление о динамике отделения эго от Самости. Главное достоинство его теории заключается в том, что она дает объяснение неизбежного конфликта, который возникает между эго-образами и образами Самости в период подросткового кризиса. В этой теории Самость является первичным абсолютом, от которого эго отделяется и к которому оно впоследствии возвращается, чтобы установить более сознательную связь. Формирование этой «оси эго-Самости» обеспечивает идентичность, необходимую для того, чтобы эго было связано с образами Самости (искупление) и находилось на почтительном расстоянии от него (избегая инфляции эго или мегаломании).10
Подобно тому, как Эриксон определяет идентичность, как уникальное бытийное ядро самоопределения по отношению к социальной группе, так Эдингер, похоже, рассматривает эту идентичность как важный опыт обнаружения индивидуационного фактора, который мы встречаем в процессе инициации. Теория Фордхама обладает неоспоримым преимуществом — она объясняет ранние этапы, ведущие к инициатическому опыту, в котором мы можем воспринимать образ полубожественного качества детского возраста не полностью отделенного от первоначальной Самости, как puer aeternus или puella aeterna. Его «дезинтеграция Самости» порождает серию эго-образов, которые, пройдя через несколько последовательных этапов трикстеризма, наконец, порождают героический миф и связанные с ним образы.
Образы эго-образования, описанные Нойманом и Фордхамом, несмотря на их различия, кажется, представляют начальные конфигурации цикла героя. Героические фигуры — это образы эго-идеалов за которыми присматривают бдительные опекуны. Эти творцы героев (как я их называю) являются персонификациями первоначального образа Самости, которые поддерживают частичный контроль и ограничивают высокомерие эго-инфляции. Таким образом, в отличие от мифа трикстера, который происходит из центра архетипического мира матери и ребенка, миф героя сосредоточен в архетипическом мире отца и ребенка.
Поведенческие паттерны этих двух циклов появляются намного позже в позднем детстве или подростковом возрасте, однако продукты творческой деятельности маленьких детей уже предвосхищают их появление.11 Самое поразительное,что в детском возрасте происходит переплетение и чередование образов этих двух циклов, а так же колебания между ними, что в итоге приводит к объединению цикла трикстера и героя в своего рода эволюционном или деволюционном ритме. Другими словами, мы не найдем нормального ребенка, развивающегося размерено в прогрессивном направлении; все дети демонстрируют хаотичную, регрессивную потребность в повторном воспроизведении старых паттернов. Предположительно, они будут в равной степени прогрессировать и регрессировать бесконечно долго до тех пор, пока воздействие какого-либо мощного образовательного учреждения извне или сильная мотивация архетипа инициации изнутри не спровоцирует новый цикл. Мне кажется, при текущем уровне знаний невозможно вывести один из этих циклов из другого, но мы должны учитывать, что они сосуществуют и динамически взаимосвязаны.
Первые признаки инициации, такие как образ трикстера и героя, могут обнаружить себя, задолго до того, как будут разработаны соответствующие поведенческие паттерны. Но пока они функционируют бессознательно, эго по существу идентично образу, и развитие эго не может происходить за пределами психобиологической стадии развития. Более того, эта относительно автономная деятельность имеет тенденцию увлекать развивающееся эго на свою орбиту, возвращая его к тем смутным началам жизни, где инстинкт и дух скрыты под одним одеялом.* Это первоначальное состояние единства по своей сути неизбежно становится тоталитарным и гермафродитным, и способствует изначальному погоподобию образа трикстера. Таким образом, весь цикл постоянно возвращается, чтобы повторять себя в некотором мифе.12
Нойман и Эдингер сформулировали принцип, указывающий на способность созревающей психики в позднем подростковом возрасте прекратить бесконечное возвращение базовых циклов трикстера и героя. Нойман говорит о «личный призыв архетипа», а Эдингер постулирует создание «оси эго-самости». Индивидуационный фактор перестает быть образом и становится активным паттерном поведения на пороге между юностью и зрелостью. Другими словами, каждое из этих понятий означает способность юношеского эго, в какой-то значимой точке его саморазвития, отказаться от дальнейшей идентификации с образами трикстера или героя и временно отделить себя от воздействия всех архетипических образов Самости. Идея Эдингера, по-видимому, подразумевает, что эго в этот момент может отдалиться на значительное расстояние от этих образов, при этом, не обрывая с ними связь. Фактически, это значит, что способность установить правильное расстояние между эго-образами и образами Самости является основным условием, необходимым для возникновения индивидуации в более позднем возрасте. И все это обнаруживает себя в момент кризиса подростковой идентичности и знаменует собой первое эффективное появление архетипа иницации.
- Подростковая психотерапия
Психотерапевтическое значение инициации в подростковом возрасте, по существу такое же, что и в более поздние годы; и проблема рассматривается почти так же, независимо от того, встречается ли она в самом начале или появляется позже в материале сновидений. Вместе с тем существует одно различие между подходом, применяемым к людям старшего возраста все еще страдающим от задержанного развития и подхода применяемого к подростками. В последнем случае аналитик обязательно должен взять на себя роль родителя или педагога, чтобы придать уверенность молодому пациенту и надо сказать, что не все аналитики справляются с этой задачей.
Не следует, как в случае с людьми старшего возраста, полагаться на способность подростка рассмотреть в своей проблеме требующую лечения болезнь, и в то же время, возможность получить объективные научные знания, касающиеся этой болезни. Вначале вообще не следует говорить с молодым человеком о переносе и сопротивлении и не стоит рассчитывать на то, что он получит инсайт с помощью такого взаимодействия. Когда он действительно получит важные инсайты, он может хранить их при себе на протяжении долгого времени и на самом деле, никогда точно не узнаешь, что в конечном итоге привело к терапевтическому успеху. В отличие от взрослого пациента, пациент-подросток представляет свою проблему главным образом в виде поведенческих паттернов и редко в форме внутренних образов.
Надо сказать, что существует множество внешних препятствий для проведения полного анализа таких случаев. Поскольку молодые люди не в состоянии оплачивать терапию, они могут использовать ситуацию, чтобы оставаться в несознательном и безответственном состоянии. Потребность в адаптации к современной подростковой культуре вынуждает их прибегать к всевозможным уловкам и подражанию, и они ощущают вполне понятную необходимость прекратить терапию, как только они или их родители, почувствуют, что они снова «нормально» адаптировались к образовательным ожиданиям, относящимся к их возрастной группе. Следовательно, образовательное и религиозное влияние в высшей степени важно для лечения расстройств у подростков и, будем надеяться, их родственников.
Несмотря на эти трудности, роль психотерапии при подростковых расстройствах становится все более значимой и это не может не радовать. Из своего ограниченного опыта, я могу сказать, что многие подростки, обращающиеся за психологическим лечением, чувствуют себя как дома и, следовательно, в состоянии частично осуществить перенос, в присутствии психотерапевта которого выбрали им родители. Большинство относящихся к этой группе пациентов, с которыми я сталкивался, были детьми или друзьями пациентов, которые в прошлом сами проходили анализ. Все новое поколение выросло в доверии к глубинному психологу, поскольку раньше это доверие было связано с семейным врачом или священнослужителем. Кроме того, этот современный тип молодого человека уже сознательно или бессознательно впитал немало психологических знаний от родителей или педагогов, и теперь стремиться узнать еще больше. Он чувствует, что может перейти инициатический порог соответствующий его возрасту с помощью этого педагога-психотерапевта лучше, чем с кем-либо еще, поскольку пациент знает, что обнажение его внутренних мыслей и чувств будет безопасным, и он будет защищен в течение этого процесса.
Часто случается, что пациенту необходимо понять из безличного источника, что эта штука, называемая психоанализом, аналитической психологией или индивидуальной психологией, возможно, многое дала его родителям и это именно то, что необходимо ему. Это может гораздо эффективней способствовать процессу детско-родительской сепарации, чем любой другой доступный на сегодня метод. Однако следует помнить, что метод ничего не значит, если он не применяется терапевтом, способным найти свежий индивидуальный подход к своему пациенту и быть как можно более свободным от своих собственных образовательных предрассудков. Он должен на продолжительное время вселить в своего молодого пациента чувство, что о нём заботятся и таким образом, впоследствии пациент сможет принять ту очень личную и болезненную критику, которая безопасно погрузит его в инициатическое суровое испытание.
Молодые люди не хотят, чтобы их избавляли от этого сурового испытания, и в момент, когда их скорлупа притворства начинает разрушаться, терапевт может увидеть новую конфигурацию внутреннего образа так же ясно, как он видит её у своих более взрослых пациентов. Впоследствии терапия такого типа способна гарантировать не только эго-силу, но и некоторое осознание силы «Я» или проще говоря – рост. Во время разговора с молодым человеком я ощущаю сильное желание убедить его в его скрытой способности достижения личностного роста и, в качестве одного из средств для достижения этой цели, помочь ему стать человеком способным раскрыть возможности его неотъемлемого облика. Несмотря на то, что в этом виде терапии, как и в любом другом, где происходит пробуждение индивидуационного фактора, не существует каких-либо правил, терапевту все же следует иметь в виду указанную в главе VII последовательность вероятных инициатических порогов, которые предстоит преодолеть. Затем терапевт может оказаться в роли Матери, Отца, Племенного Мастера Посвящения или Духа-Хранителя, и прибывать в ней пока пациент проходит через инициатическую терапевтическую капитуляцию, впервые обнаружив в себе исцеляющую силу бессознательных сил.
После этого при первых признаках истинного сопротивления или противодействия этой опеке, терапевт должен каким-то образом активно вывести своего пациента из этого состояния на следующий порог, даже если это будет мучительным опытом по отношению к его собственным чувствам, ему следует отказаться от переноса (или контрпереноса), пробудившего в нем родительскую любовь и образовательный интерес.
Красиво написанную и поучительную историю о таком терапевтическом контакте можно найти в романе Мэй Сартон «Миссис Стивенс слышит пение русалок». Это выглядит достаточно убедительно, поскольку терапевтом здесь является женщина, которая не имеет никакого отношения к профессиональной психотерапии, а её пациент – мальчик, который формально не проходит лечение. Однако, то что происходит между ними достаточно убедительно вызывает паттерн инициации, в качестве модели для этого типа психотерапии.
Следует иметь в виду, что то, что поэтесса миссис Стивенс и ее протеже Мар называют «поэзией», можно выразить в психологических терминах, как творческую открытость к бессознательному с намерением обрести самопознание. Миссис Стивенс говорит: «У поэзии есть способ обучить человека тому, что ему необходимо знать … при условии, что он честен».13
Миссис Стивенс хорошо осознает риск, связанный с побуждением кого-либо, особенно молодого человека, «слушать пение русалок», как она называла этот тип интроспекции, поскольку вместо того, чтобы обнаружить источник исцеляющей магии, он может испытать соблазн утонуть в своем собственном нарциссизме. На самом деле, проблема Мара представляет собой следующую опасность: аутоэротический компонент первоначальной творческой гомосексуальной наклонности.
Поэтому, поддерживая мальчика в его таланте, она мудро, но твердо, даже страстно, уводит его от «поэзии» к проживанию жизни ради самой жизни. Она настаивает на том, что если он, как мужчина, когда-либо станет настоящим поэтом, это должно стать выражением полноты его бытия и обретения самого себя. В ходе их взаимодействия становится ясно, что миссис Стивенс является чем-то вроде фигуры анимы для мальчика, он, в свою очередь, является для нее чем-то вроде фигуры анимуса. Наконец, она понимаете, что в этом смысле, он представляет собой её «музу», что позволило бы ей вызвать в нем мужчину и отца в качестве столь желанного освобождения её собственного творческого таланта, стать более зрелой и подготовиться к неизбежным недоразумениям и критике, которые встречаются на пути каждого значительного писателя. Другими словами, она с нетерпением ожидает своего взросления в литературной деятельности, так же как взросление мальчика, вступающего в свою жизнь, в качестве мужчины.
Повторяющаяся тема бисексуальности в романе служит нам напоминанием о том, что чувствительные пороги инициации всегда подразумевают встречу противоположностей, которые заставляют людей признать обе стороны своей природы. Роман также напоминает нам, что первое истинное, хотя и условное, разрешение этой оппозиции происходит на пике подросткового кризиса.
На данный момент терапевт может впервые по-настоящему усомниться в своей работе, поскольку молодой пациент внезапно, кажется, исключен из всех значимых для терапевта терапевтических связей. В романе миссис Стивенс понимает, что Мар не сможет стать хорошим поэтом, если он не «проживает в полной мере свою жизнь, как мужчина».
Она испугалась всего того о чем говорила ему и требовала от него, она верила, что все это возможно, как будто он сам этого желал. Она сжала зубы, чтобы не выругаться вслух, так горько она ощутила постигшую её неудачу. Он должен прожить полноценную жизнь, повзрослеть, жениться. Она знала об этом в глубине своего существа. Как освободить его? Как убедить?
«Я старая женщина, Мар. Ты должен признать это».
«Должен ли я?» Он повернулся к ней, улыбаясь. «Ты много об этом говоришь, но ты не выглядишь старой или молодой. Ты выглядишь просто собой,» сказал он, глядя на неё с явным удовольствием.14
В конце концов, она убеждает его не с помощью аргументов, объяснений и уговоров, но с помощью своей собственной индивидуации, которая кажется мальчику, еще слишком юному, чтобы столкнуться с опытом такого рода, совершенно естественной. На новой основе взаимопонимания он демонстрирует ей, что готов сделать шаг от Матери к Отцу и в мир не для того, чтобы найти терапевта представляющего его отца, а скорее должен открыть отца в себе. Миссис Стивенс отмечает это в своей собственной реакции на его положение по отношению к ней, как «отцовской фигуры».
Наконец, она оставляет его с пониманием того, что такой порог не является завершающим, а всего лишь означает «мир, порядок, поэзию, которые надо завоевывать снова и снова, но не навсегда, из сырого хаотического материала. …».
«”Все, что я хотела сказать, Мар, это то, что каждый конец – это начало”».15
Не прибегая к нашей аналогии между романом и психотерапией, очевидно, что мисс Сартон очень мастерски демонстрирует, в какой степени миссис Стивенс выступает в роли родителя-наставника, при этом не на секунду не задумываясь, что у неё могут быть интимные отношения с её юным протеже. У нее своя жизнь, у мальчика – своя; и хотя между ними устанавливаются глубокие дружеские отношения, ничто не указывает на то, что, будь она моложе, с терапевтической точки зрения для неё было бы правильным побуждать его любить её как женщину и вступать в любовную связь, которую она могла бы с легкостью оправдать тем, что это лучший способ спасти его от его гомосексуальных наклонностей и сделать из него мужчину.
Этот метод физического вовлечения был опробован не только в жизненных ситуациях, где, по крайней мере, он совершался из лучших побуждений и иногда оканчивался успехом, но также и в некоторых профессиональных психиатрических отношениях с взрослыми, но все еще неразвитыми пациентами. В последнем случае, применяемый метод мог лишь запутать пациента и в конечном итоге лишал его возможности узнать, каким образом он может овладеть инициативой в отношении своих действий и отделить их от своего внутреннего понимания баланса мужчина-женщина в собственной природе, рассматриваемой архетепически.
Существует также, о чем я говорил ранее, качественное различие в эротической реакции девочек и мальчиков. Однако пол пациентов или терапевта не так важен, как способность терапевта реагировать на индивидуальные потребности каждого нуждающегося в лечении индивида. Обычно и с мальчиками и с девочками мы обнаруживаем одинаковую потребность в том, чтобы дать им разрешение или даже принудить самим находить важные решения своих проблем, но не предоставляем им эти решения в готовом виде.
Когда этих опасностей удается избежать, как это произошло в случае с миссис Стивенс и Маром, молодой человек способен на глубокий анализ, менее продолжительный, но не менее достоверный, чем анализ более зрелого человека. Однако, как говорит миссис Стивенс Марту, конец – это его начало.
* Отсюда интерес некоторых юнгианцев к точке зрения Мелани Кляйн о том, что архетипический символ и физический орган (т. е. женская грудь, пенис) идентичны в сознании ребенка. Без сомнения, это верно, но такое представление о глубинном опыте ребенка (или регрессирующего взрослого), на самом деле выглядит неуклюжим и в большей степени подразумевает патологию, нежели говорит о развитии эго-сознания. В недавней статье «Детская индивидуация» Фордхам указывает на ошибочность такого подхода к детскому возрасту и определяет индивидуацию, как первичное состояние. Фордхам, как детский практикующий аналитик подтверждает, что пути, с помощью которых проблемные дети в процессе терапии разрешают свои проблемы и переходят на следующий этап развития, не являются унифицированными и не предопределены биологически. Напротив, эти решения, по-видимому, неразрешимых проблем создают впечатление чего-то нового и спонтанного и индивидуальны для ребенка на его стадии развития. Однако это использование термина индивидуация создает ненужное противоречие с классическим использованием термина; и, соглашаясь с Фордхамом по существу, я все же предпочитаю использовать термин индивидуационный фактор, как я это делал на протяжении всей этой работы. О различии между индивидуационным фактором и индивидуацией я расскажу в заключительной главе.