1938 Густав Хайер Великая мать в духовной жини современного человека.

Густав Хайер 

ВЕЛИКАЯ МАТЬ В ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА

Недавно я посмотрел кинофильм[1] об оплодотворении яйцеклетки сперматозоидом.

Яйцеклетка – круглая и широкая, как полная Луна на ночном небе; в бесконечном покое, неподвижная и недвижимая. Бесчисленное войско танцующих сперматозоидов окружает эту инертную, тихую, сонную сущность. Они подлетают к яйцеклетке со всех сторон, снова отлетают от нее; все похоже на трутней вокруг королевы пчелиного роя во время свадебного полета. Это продолжается до тех пор, пока одному из сперматозоидов не удастся пробить оболочку яйцеклетки. Этот момент просто невозможно забыть. Всего один миг, доля секунды, яйцеклетка как будто перепугалась, вздрогнула и потеряла свою надменную невозмутимость; все ее тело вздрогнуло, затрепетало. Было непонятно, означает ли это наслаждение или боль, принятие или отторжение, блаженство или страдание… И звезда-сперматозоид исчез в глубине великой и глубокой круглой сущности. И кто может сказать, в ликовании ли от наконец-то достигнутой цели или победы, испуганный ли до смерти и уничтоженный первомиром, в который он вторгся или который затянул его внутрь себя.

Что двигало всеми этими миллионами звезд, что побуждало и гнало их? Может, это было древнее воспоминание о родине, о материнском мире, из которого они однажды вышли? Может, они искали этот мир? А может, искали вовсе не они, а искали их? Не было ли то, что выглядит как их собственные желание и отвага, выражением магической потребности, всасывания и тоски первомира Луны и яйцеклетки? Но как этот первомир защищался от ранения, от проникновения, от нарушения его пребывания в вечном спокойствии?[2].

Мы еще не опомнились от этого момента победы – который нес в себе вечность, как и ранее спящий покой яйцеклетки, – но перед нашими глазами уже началось новое развитие, ход событий, изменений и превращений, которые одновременно были концом старого и рождением нового мира.

Начало формироваться новое живое существо: в нем нашли отражение лунный мир женского и солнечное семя мужского. И снова и снова будет повторяться эта борьба, это умирание и рождение, вечно и беспрестанно…

И как в таком случае можно различить женско-материнский мир и мужскую сферу? Была ли только эта яйцеклетка материнской и была ли она действительно только материнской? Была ли эта яйцеклетка первой, изначальной – или же она происходила от состоявшегося когда-то соединения двух принципов; не была ли она одновременно дитя женщины и мужчины, матери и отца? А сперматозоиды? Не заглянули ли наши изумленные глаза, наш внутренний взор в мир таинственных первосуществ, в область стихийно-темной, первопричинной природы?

Как просто звучит, каким точным представляется, когда ученые делают свои чистые разделения: тут матриархальная, тут патриархальная культура; вот солярный, вот лунный мир; тут культ Великой Матери, а тут Небесного Отца. Вот такое разделение; оно представляется понятным, точным, простым. Но – как мне кажется – если погрузиться в эти вещи глубже, думать над ними, действительно изучать их, тогда то, что было четко разделенным, становится все более размытым, загадочным, многозначным – именно таким мне виделась картина оплодотворения яйцеклетки сперматозоидом.

Нам больше недостаточно таких гениальных для своего времени представлений и учения Бахофена; согласно его учению мир с женским доминированием (такой мир отвечал божьей воле) сменился миром с мужским доминированием. Факты, которые с тех пор собрали исследователи религии и мифов, этнологи и исследователи доисторических времен, слишком сложны для того, чтобы согласиться с таким линейным историческим переходом.

Так, мы, например, знаем, что в некоторых культурах Луна является супругом женщин, то есть мужского рода, а супругой этого лунного мужчины является Солнце. А в других культурах Луна определяется женским родом, а Солнце мужским. Да, существуют и два лунных бога, один – мужского, а второй – женского рода. И так далее.

Именно такой расплывчатой, неоднозначной и переменчивой является и картина, если рассматривать Добро и Зло, благоприятный и зловредный аспект. Не всегда и не везде – как может казаться западному человеку – Солнце является позитивным жизненным принципом, а Луна – его противоположностью. Во многих местах (если обратиться к южным широтам) ситуация является прямо противоположной: там Солнце является представителем «нижнего мира», смертельным, палящим и «злым», а Луна – наоборот…

Мы, даже если отвлечься от этих далеких стран и доисторических времен, видим эту двойственность и многозначность в том числе и у современного человека. Как только мы более пристально присматриваемся к человеческой душе, ее жизни, ее силам, образам и процессам, однозначность и разделенность размываются, все становится клубком взаимосвязей, хороводом перетекающих друг в друга образов, который никогда не прекращается… Еще пару мгновений тому назад мы могли все разделять четко и стройно: это существо женского пола, а это мужского; но вдруг мы начинаем понимать, что «определенная точка зрения» является определяющей только в определенный момент времени и может быстро измениться! Важность и правильность являются относительными. Буквально через мгновение все меняется, становится с ног на голову, все становится иным, проходит процесс превращения.

Эти двойственность, неопределенность и невыразимость, которые вьются вокруг мира Изначальности, отражаются почти во всех докладах собрания этого года, рассматривающих образ Великой Матери так, как это делалось в древние времена и в далеких странах. Так что у нас есть повод поговорить об этой Силе в духовной жизни современного человека! Взаимосвязи, вопросы и проблемы являются такими многосторонними и обширными, что я сознательно ограничусь лишь некоторыми моментами. Поэтому я буду в основном рассматривать только часть темы, которая касается задачи человека в первой половине жизни. То есть задачи взросления, выхода из материнского пространства, отделения себя от «матери», развития и пробуждения. И в рамках этой темы мы снова будем рассматривать роль мужчины. Я думаю, что это ограничение является не только обусловленной наличием места необходимостью; мне также кажется, что обсуждение этой задачи взросления касается нас особо, потому что мы как христианские европейцы кое-что знаем о возвращении зрелого и знающего, более старшего человека к истокам. Но мы мало даже на бессознательном уровне знаем об образе и влиянии Magna Mater, особенно когда это связано с аспектом взросления.

Это обосновано исторически, даже доисторически, и понятно, что Magna Mater в наших широтах не особенно известна. Да, именно доисторически: ведь среди трех основополагающих культур – охотников, собирателей и кочевников – материнский культ Magna Mater и лунный культ был присущ только растительному миру, включая все относящееся к этому астрологическое ориентирование, кровавые жертвы в магических целях, дикие экстазы и колдовство Земли, связанное с плодородием. Как охотники, так и особенно пастухи, руководствующиеся отцовским правом группы, монотеистически почитали Небесного Отца, то есть имели культ, который отличался от культа собирателей так же, как и их искусство, их инструменты, окружающая их среда и весь образ жизни. В этих доисторических началах (то есть в период от 80 000 до 12 000 лет до Р.Х.) растительное мировоззрение прорывалось сквозь мировоззрение кочевников и пастухов; даже мы в своих широтах сталкиваемся с лунными ритуалами, символикой коровьих рогов, танцами в масках зверей и т.д. Но при соприкосновении и взаимопроникновении различных культур, как мы знаем, не передается сущность культуры, а всего лишь некоторые ее черты. Так в доисторических европейских культах мы видим, что патриархально-солярная структура имеет черты, пускай и отчасти скрытые, растительных, матриархальных культов. Они являются напоминанием о существовании Magna Mater.

Но солярный принцип в наших широтах доминировал всегда, в том числе и в исторические времена. Я напомню о двух тысячелетиях христианской культуры: всегда доминировал Бог-Отец несмотря на множество попыток увеличить значение Богини-Матери; в протестантизме ее значение даже существенно уменьшилось. Мужское начало преобладает в наше время, как это было и много тысячелетий тому назад.

Но история (как я уже пытался показать в «Организме души») одновременно является и историей нашей внутренней сущности. Поэтому я и останавливаюсь вкратце на истории.

Существует мнение Бахофена о том, что различные мировоззрения и культуры следовали друг за другом по времени, то есть – в смысле представлений о прогрессе прошлого столетия – «более высокие» развивались из «более низких». Сегодня мы знаем, что все мировоззрения (а также соответственно различные формы метафизического и социального порядка) всегда существовали параллельно друг с другом. Различие заключается лишь в том, вокруг какой основной и базовой идеи группа концентрирует свою «мандалу»; таким образом, в центр внимания различных культур перемещаются то одни, то другие взгляды; при этом некоторые взгляды так и остаются на периферии или даже исчезают. Носители соответствующей картины мира их могут даже не замечать.

Если подумать об изложенном здесь в очень краткой форме, становится ясно, как сильно и почему при преимущественно патриархально-солярной структуре нашей сущности все факты окружающего и внутреннего мира, связанные с культом Великой Матери, в лунарном или хтоническом смысле находятся в тени сознания, и как сильно они могут проявляться в местах с другими мировоззрениями.

Получается, если мы хотим выразить эту ситуацию с применением психологической терминологии, – что сторона мира, касающаяся Великой Матери, находится у нас «в подсознательном». И эта тенденция выражена настолько сильно, что предпринимаются – естественно, неоправданные – попытки приравнивания подсознательного (в юнговском смысле) к ней.

Поэтому получается, что мы сталкиваемся со следами хтонически-лунарного бытия, наблюдений материнской первичной формы и материи в «официальной» форме и учении культов и культуре значительно меньше, чем в их побочных формах («паракультуре»): например, в так называемых суевериях (алхимии), в обычаях и предписаниях и т.д.

Так – в связи со значительной неосведомленностью о хтонической тайне первоматери – в итоге также получается, что проникающий в современном мире в эти области исследователь ощущает своего рода дискомфорт, он «учится на ошибках» – а зачастую вообще только ошибается и вообще не учится.

Ведь, мы знаем об этом, удаленные от сознания и не ассимилированные психические миры имеют персонифицированный, архаический характер. На практике это означает, что «Я» противостоят силы «форс мажор». Это силы, которые в своей стихийности являются антитезой для мира «Я»; их следует рассматривать как враждебные этому миру, как те, которые растворяют его. Приведем пример, который позволит преодолеть излишнюю абстрактность. Если кто-то приносит жертву богам крови – Деметре и Дионису – с открытой готовностью и следуя сформировавшимся на протяжении столетий мудрым обрядам, в целом его отношение с этой силой будет более плодотворным и благословенным, чем у того, кто будет относиться к обряду как сухой и трезвый аскет, как отрицатель и оспариватель. В социологическом смысле ярким примером является опыт всех попыток введения сухого закона[3]; это доказывают ежедневные наблюдения за людьми, которые тайно становятся зависимыми пропорционально своей враждебности к наркотикам и спиртному. Более наркотические фантазии и более «тайные пороки» чем у многих ненастоящих святых и у бравых пуритан вряд ли можно найти.

Нам не обязательно заглядывать в истории болезней, чтобы увидеть деяния Великой Матери. Я хотел бы также привести пример, который показывает, что человек почти со стопроцентной уверенностью попадает в своего рода плен этого первомира, если он покидает обычное мужское, рациональное пространство, концентрирующееся в области логики, и ищет новые пути.

Вам всем знакома как минимум в грубых чертах базовая концепция так называемой «биоцентрической философии». Ее основатель Людвиг Клагес при изучении выразительности образа – за что мы ему безмерно благодарны – проник из пустынного и рационального механизма целеполагания дарвинистского мышления («английской болезни») в более глубокие слои души и живого существа, при этом он попал в сферу тех областей, которые он начал популяризировать как душу или биос (от греч. bios, то есть жизнь). И даже из этого несомненно живого духа и острого рассудка несмотря на то, что он считал себя первооткрывателем, получился, так сказать, открываемый, даже плененный, поглощенный образ. Теперь он забывал все больше и больше – он, нордический человек, который принялся за работу с помощью соответствующих средств и инструментов, солярного духа, облегчавших его труд, – о своей исходной точке и своем инструменте. Он как будто был затянут в поток магической силы; все, что не принадлежало к тому материнскому лону, к той плодородной пропасти, той плодовитой первопричине, ее темному могущественному потоку, казалось ему злым, пагубным и гарантирующим бесплодную гибель…

Уже можно увидеть, с какими объективными силами имеет дело современный человек, когда он выходит из своего «логоцентрического» поля безопасности и приближается к забытым на тысячелетия сторонам мира. Было бы соблазнительно в подробностях исследовать, где и как все те черты, которые и в целом характеризуют культ Magna Mater, появляются в «биоцентрическом» учении; например, фатализм этой концепции, ее экстатическая тенденция (здесь в качестве преклонения перед опьяняющим), ее требование кровавых жертв (здесь в качестве в других случаях почти не проявляющейся агрессивности в полемике с имяреком; в качестве дикой нетерпимости); но также в искусном владении словом. Наиболее выразительно говорит, пожалуй, смертельная вражда с – отцовско-мужским – принципом духа; для поборника биоцентризма это ведь значит враждебность по отношению к жизни и людям в мире. Не должна ли судьба этого учения вдвойне указать нам на то, насколько тяжелой является работа в Богиней Жизни, с Шакти? И насколько необходимо различение на основе знаний?

Тому, кто в наших широтах приближается к мирам, находящимся во тьме культуры, в тени сознательного, грозит судьба Эндимиона из греческого сказания. Селена своим волшебством погрузила его в состояние бессознательной слабости. Селена поцеловала его в лоб, когда он спал. При этом его преисполнил такой поток счастья, что он попросил у Отца Богов для себя вечный сон с бессмертием и юностью. Он не хотел становиться взрослым мужчиной. Зевс исполнил эту его просьбу… Сомнительный дар, как это особенно хорошо излагает П. Мэтман. Вот в чем едины все сказания и мифы: мужское божество – будь это Таммуз или Цен, Мен или некто другой, – которое является вечно юным, ребенком или юношей, но не зрелым мужчиной, воспитывается матерью, – это всегда рано умирающий бог, «puer aeternus» во всем своем очаровании, но также во всех своих нереализованности, непостоянстве, непостижимости. Мы не забываем – ведь это имеет место внутри всех нас – об очаровании Нарцисса, Диониса, Цена или Бальдура, об их весенней красоте, звучащей как прелестная мелодия на арфе жизни; о ликовании при его рождении, красоте его становления и криках скорби у его могилы – но мы непроизвольно помним и другие путь, образ и задачу мужского становления, примерами которых, например, являются Гекракл или Одиссей. Мы закрываем уши от песен сирен и сознательно отворачиваемся от очарования Кирки и Калипсо. Ведь мы знаем, что только после длительного, сложного, тягостного плавания по океанам жизни достойны того, чтобы вернуться к великой ткачихе Пенелопе: тогда, когда мы прошли все эти приключения, когда мы смогли противостоять всему этому женскому ведьмовству. Ведь все это волшебство – его в современную эпоху охотно называют «избавлением со стороны женщины» – привлекает царско-божественными дарами, которым, как кажется, нельзя противостоять; все эти волшебницы манят нас обещанием вечной жизни, избавлением от заблуждений и вины, соблазном чистоты и посвящения, непреходящей юностью и страстью в их объятиях – но внезапно с необдуманно и умиротворенно засыпающим в их объятиях случается противоположное тому, что ему было обещано, тому, о чем он мечтал. Он становится просто супругом «старой бабы, которая никогда не умирает[4]»; он становится бессмертным, чистым, рассчитывающим только на милость ведьмы и волшебницы… И лишь слишком поздно он узнает то, что заметил Мерлин, когда он под цветущим боярышником был опутан пеленой Нинианы; слишком поздно он ощущает призрака ведьминских постелей в волшебном замке Клингзора и очарованный Луной претерпевает судьбу каждого сына Луны: оскопление.

Как отмечено выше, такие соображения и наблюдения являются причиной того, что мы в данном случае в основном занимаемся задачей, которая касается отличности стороны мира, названной «Великой Матерью». После уже сказанного становится понятно, что мы, когда говорим о различении, развитии, взрослении, имеем в виду понятия, которые совершенно отличаются от понятий игнорирования, изгнания или даже вытеснения. Мы говорим с психологической точки зрения; различение – это не экзистенциальное «отрывание себя» и тем более не игнорирование на основании бессознательного. Это поднятие до сих пор неосознанного бытия и существования на уровень сознающего участия, зрячей связи (видеть – значить различать!).

В этой связи мне хотелось бы заранее подчеркнуть еще одну вещь. Мы зачастую говорим очень наивно и, как будто это самая простая в мире вещь, о Матери, о Великой Матери, материнском и праматеринском, и мы при этом имеем в виду, что это, в отличие от отцовской сущности, нечто темное, широкое, горизонтальное, родственное пещере, лону или святилищу; мы также думаем о земле и море, о глубине и корнях, о грудях и пуповине. То есть: о действительно женской стороне жизни и бытия. Но с этим преимущественно смешивается нечто другое. Менее отчетливо мы представляем себе первопричину, образ того, какой она была до того, как жизнь развилась со всеми своими противоречиями и многими тысячами игровых форм. Интуиция указывает и на эту первосущность, когда мы говорим о Великой Матери. Но, как мне кажется, тот названный первым материнский принцип – который применяется как необходимый противоположный полюс и партнер Отца-мужчины, каким бы важным или не важным он иногда ни представлялся – не обязательно является тем же самым, что и эта названная второй еще единая прасущность до начала любого развития. Эта сущность во многом не имеет пола, еще не имеет пола или одновременно является двуполой, одновременно мужчина и женщина или ни мужчина и ни женщина.

Чисто женская мать не всегда является дружелюбным и готовым оказать помощь образом, а у этой андрогинной первосущности попросту ужасный характер. Поэтому я называю эту сущность первочудовищем. Возможно, сказанное здесь и особенно разница, о которой идет речь в данном случае, станут понятнее, если я расскажу о двух снах современного человека, которые касаются этих образов.

В первом сне человек, которому снится сон, находится на собрании. Его сердце летит к герою, который как будто освещен изнутри, стоит на возвышении и обращается к окружающим его мужчинам с пламенными словами. Подходит пожилая женщина (напоминающая мать человека, которому снится сон) и тянет его с собой в подвал, глубоко в землю в третье подвальное помещение, там она натягивает ему на голову мешок. (Дальше во сне, впрочем, эта часть нам уже не интересна, плененный матерью освобождается и вновь поднимается к дневному свету.)

Это удерживающий, связывающий образ матери, который является во многих снах; он указывает на то, какое влияние мать может иметь в жизни человека.

Но этот же человек видел во сне и другой образ, который я называю первочудовищем. Он до середины двадцатых годов жизни воспитывался в атмосфере морально-пуританского католицизма; исключительно интеллектуальная оценка так называемого духовного и остатки буржуазно-мещанского аскетизма привели к тому, что другая сторона мира полностью погрузилась в тень и уснула. Он встретился с ней, когда разорвал связь с воспитавшей его традицией. Можно понять, что при этом повороте он столкнулся не только с сопротивлением личного материнского – что выражено в описанном выше сне, – но также с удерживающими и всасывающими обратно силами бывшего, защищенного и привычного (также в себе самом!); для него, как для многих или большинства из нас, новый мир был чужеродным телом в самом буквальном значении этого слова. Этот новый мир совершенно неизвестный и непознанный, не видимый на протяжении целых поколений (а если и видимый, то только как имеющий дьявольскую природу), отличался для него архаичным, изначально неразделенным характером: характером первочудовища. Это находит свое отражение в следующем сне:

Человек, которому снился сон, лежал в комнате на одной из двух кроватей. Там также была старая карга, худая и отвратительная, но с полными грудями. Он с ужасом заметил, что у нее был и мужской член. Это существо было голым. Потом появилось более молодая фигура женского пола, которая в некоторых отношениях была похожа на древнее страшилище. Эта женщина также была худая, но не такая уродливая; ее упругие груди привлекали человека, которому снился сон. Он хотел потянуть ее к себе в кровать. Но потом все же снова оттолкнул ее от себя. Тогда старая, то есть первочудовище, ухватила более молодую и совершила с ней половой акт, при этом несколько раз. Человек, которому снился сон, с ужасом смотрел на это. Затем первочудовище исчезло, а молодая женщина бродила вокруг: она то выходила через дверь, то возвращалась в комнату. Беспокойно и будто не зная, где находится, она бродила вокруг, то выходила, то входила[5].

Я полагаю, комментарий практически является излишним. Очевидно, дело в том, что этот человек (в связи со своей предысторией также и очень закрепощенный в сексуальном смысле) становится мужчиной, а другой женский образ соответствующей ему женщиной; при этом эта женская сторона, как и он сам, вырывается из горгонического плена первочудовища, что notabene очевидно должно было бы случиться в результате любви. Но время еще не пришло. Он еще не может (что является известным мотивом сказок, даже если и преимущественно скрашенным) взять к себе, обнять то, что ему – исходя из его прежнего отношения – представляется слишком ужасным и страшным, «неприемлемым» и чужим. Поэтому новое вновь и вновь подчиняется власти неприемлемого человеком, ужасного первочудовища, поэтому оно не находит себе места и бродит туда-сюда…

Возможно, оба эти сна показывают, как уже было сказано, не совсем идентичные образы, которые тем не менее зачастую носят имя Magna Mater. И, возможно, они дают указание на то, на каком потрясающем переломе находится современный человек, который выходит из логоцентрически-христианско-средневековой мандалы; какое опасное путешествие он предпринимает; и как мало нас должно удивлять, если пробужденное от тысячелетнего сна первочудовище иногда вызывает эффект, который должен представляться культурному и дисциплинированному человечеству вчерашнего дня непонятным, вызывающим страх, ужасным и варварским. «Все вещи возникают из чада и темноты». Нам, пожалуй, понятно сопротивление, которое неизбежно возникает, как только человек покидает пространство, отвоеванное у иррациональных сил, и вновь обращается к изначальным сферам. В самом себе он ощутит указанное сопротивление очень быстро, оно может привести его к психозу как выражению неуверенности; в своем окружении он также будет сталкиваться с сопротивлением, которое по праву защищает приобретенную и надежную картину мира, когда он направляется в незакрепленные и неиспользуемые предшествующие миры.

И еще по одной причине обе части лишь с большим трудом могут прийти к взаимопониманию. Для связанного с традицией его старый мир, его привычное и надежное означают защиту и материнскую сторону[6], которые он любит и бережет. И напротив, стремящийся к новому видит в нем враждебное, то, чего следует избегать и с чем следует бороться – он также ищет материнскую сторону, но не как внук, а как сын Геи, то есть в еще неоформившемся, в неисследованном и не имеющем границ. Поэтому в данном случае мать и праматерь находятся в определенной мере в борьбе. Какой взгляд на окружающую нас жизнь: то, что вчера было новым, то, чего нужно было добиваться с мучениями и жертвами, завтра становится старым, бывшим, вчерашним… И где же здесь разница между старым и молодым, между бывшим и будущим, между утром и вечером? Как уже отмечалось при рассмотрении яйцеклетки и сперматозоидов: как только мы отказываемся от понятных вспомогательных мыслей, мы попадаем в своего рода сумеречный мир. В нем стираются понятия времени и пространства, нас окружают докатегориальные, амбивалентные сферы, темнота первовремени и примитивная погруженность в преисполненный предчувствиями сон… С одной стороны мы чувствуем его лунное волшебство и просим, как Эндимион, чтобы нам разрешили остаться там навеки, но с другой стороны мы ощущаем потребность в различении, мы видим более жесткий, но и более светлый образ… Так в нас самих проявляется полярная противоположность ночи и дня, мужского и женского, Луны и Солнца, Земли и Неба.

Долго первочудовище было погружено в сон в своих глубинах; на протяжении многих столетий был известен только один светлый аспект материнского: Дева Мария на серебряной Луне. Все остальное, что относится к сущности «матери», было изгнано в христианско-средневековой мандале в глубины, это были дьявол и ад, земля, женщина, мир, змея, Лилит и Ева; в буржуазную эпоху все это скрашивалось, делалось излишне сентиментальным, а со времен Фрейда ему придавалась излишняя сексуальность[7]. А затем – в целом это стало более заметно на рубеже столетий – миры Луны и Земли все больше стали проявляться в нашей жизни: в искусстве появились новые темы, подходы и задачи, а философы начали вызывать настоящие потрясения общественного порядка.

Позвольте мне для примера остановиться на нескольких явлениях, в которых я вижу пробуждение активности Великой Матери сегодня и здесь.

Несмотря на интеллектуальную закостенелость и обеднение, искусственность и вырождение, несмотря на преобладание прежде всего городской жизни, человека всегда манил возврат к природе, к жизни в деревне. Старшие среди нас наверняка помнят так называемое молодежное движение, многие из нас были его сторонниками. Тогда, вскоре после начала нового столетия, все большая часть молодежи отказывались от стиля и тона, которых желали от нас родители. Нам больше не хотелось вырастать, как того хотели старшие, в качестве «молодого человека» или «юной леди»; мы не стремились как можно быстрее начать носить взрослую одежду, пить пиво или посещать салоны; нам было наплевать на мертвую ученость, на титулы и происхождение. Мы отправлялись на природу, путешествовали пешком, спали в стогу сена и готовили пищу на костре под открытым небом. Нам категорически не нравились старые народные песни. Из – как мы это называли – оболганной эротики «хорошего общества» получалось товарищество и иногда даже больше этого в естественной привязанности общего хоровода окрыленных людей. Этот возврат к природе был отказом от прошлого, от пеленок и условностей существовавшего общества. Именно матери в большинстве случаев ужасались от такого «эмансипированного» поведения, они были похожи на курицу-наседку, высидевшую утят и совершенно их не понимавшую. Они действительно не могли нас понять. Они не понимали, как в тот период с 1900 по 1914 годы поколение смогло вырваться из железной хватки прошлого и начало путешествие к новой свободе в поисках самого себя, новой формы, нового закона – своей истинной матери.

Но когда мы сегодня обращаем свой взор назад к тому времени и поколению «перелетных птиц», мы видим, как то, что с одной стороны было освобождением, с другой стороны имеет полярно противоположный аспект. Некоторые, именно среди основателей и лидеров, покидали родителей, дом, налаженную жизнь и обычаи не для того, чтобы восстановить связь с Великой Матерью, «dea terrena», с корнями, с целью достижения сильной, творческой мужественности. Наоборот, они больше и больше попадали в плен демонического колдовства широкой пустоши, скрытного леса, молчаливых озер, бесконечных дорог и вечно журчащих потоков. Они теряли себя, свой дух, свою волю, свою осознанность, свою жесткость и свое будущее в тех подземно-темных, безбрежных мирах. Незаметно их порабощал своего рода сон в летнюю ночь. И через год и день из отважных активистов, борцов за свободу получалась прямая противоположность: они больше не путешествовали, они стали частью путешествия…

Но такова была судьба не только участников молодежного движения. Я вспоминаю в качестве примера того, как «назад к природе» отчетливо показывает две стороны проблемы матери, еще об одном движении, которое известно как «поселенчество». Какая чудесная, какая почти неотразимая мысль: на своем клочке земли, питаясь плодами своего труда, живя в гармонии с природными сезонами, без городского и цивилизационного переедания и отсутствия природы, с женой и детьми, беря дары земли! Но не все так просто! Естественно, не все потерпели неудачу; у некоторых кое-что получилось. Но это тяжелый труд! Потому что если человек не родился в качестве крестьянина с врожденными инстинктами предков, а возвращается к природе, это значит, что он должен сохранять осознанность, держаться выбранного пути, он не должен сорваться. Некоторые платят тяжелыми срывами за идеологическое ослепление, которое состоит в том, что Мать Природа является доброй, исцеляющей и готовой оказать помощь. Она является прямой противоположностью перечисленному.

Естественно, в могущественной природе (например, в тропиках) человек может стать «настоящим мужчиной, прилежным колонистом и колонизатором»; но не по той причине, что он бездумно отдается, наоборот, в результате постоянного сопротивления тем демонам. Иначе человека поглотит – в большинстве случаев с использованием рук местного населения, – и очень скоро, Большая Темная Мать, которая караулит в джунглях. В романах Джозефа Конрада это показано особенно увлекательно[8].

Мне также кажется, что причина необычно большого количества неврозов, которые обнаруживаются не только у представителей молодежного движения и «поселенцев», но также и у владельцев земельных участков и лесничих, заключается именно в этом; а также, что образованные люди, чья профессия связана исключительно с животными, например, ветеринары, нередко болеют (в форме алкоголизма и сильных депрессий). Не может ли это указывать на то, что они не в состоянии в течение продолжительного времени сохранять свою духовную, трезвую, человеческую сущность?

Пары примеров должно хватить. Стало популярным чернить «дух» и хвалить «первопричину, в которой содержится душа». Но в этой первопричине кроется опасная пропасть; вспомните о Шакти, которая прекрасна и излучает сладкую миловидность, но на ней еще можно увидеть и украшение из костей мертвецов. Зачастую забывают о том, что отличием этой богини являются хищные клыки! Крестьянин защищается согласно обычаям, он полагается на инстинкты, делает это организованно и сильно, с тысячью само собой разумеющихся ухваток, походами в церковь, многими строгими законами ведения жизни, ношения одежды, общего поведения. Городской житель, который бросается на грудь этой Матери Природы, как правило, ничего этого не знает.

«Возврат к природе» – как юношеская восторженность, романтика поселенцев, мечта о райских Галапагосских островах – в конкретной форме является параллелью к субтильному устремлению, которое сегодня называется «Назад к подсознательному». Наследник Ж.-Ж. Руссо в психологической форме – это представитель глубинной психологии, или он в наши дни как минимум особенно охотно ссылается на психоанализ. Пеласгов, так сказать, и их близкую к жизни умиротворенность ищут в сфере бессознательного и души. Но именно Юнг всегда подчеркивал и не устает и по сей день освещать то, что «бессознательное» не является более истинным, настоящим и более плотным миром, это всего лишь другая полусфера, сторона, которая компенсирует наше сознание. И мы вновь и вновь видим притяжение, колдовство этой женской силы «анима», в частности у последователей хтонизма[9].

Весь мир, прежде всего европейский – христианский – моральный – ученый Запад, так долго и преувеличенно поклонялся Богу-Отцу, мужскому принципу Логоса, Рацио, перенапряженной воле и безбрежному интеллекту[10], что сейчас просто пришло время реакции. Прежний бог – превознесенный только вследствие человеческой несостоятельности – изгоняется, обесценивается, оскорбляется, а до сих пор не осознаваемый принцип идентифицируется с совершенством, абсолютом и целостностью. Упадок, половинчатость и несовершенство и здесь, и там…

Полной противоположностью является пример Сократа. Он не забывал спрашивать Диотиму – но уверенно сидел среди друзей на симпозиуме, мог кутить до утра и умер как мужчина, потому что его светлый дух склонился к тому, чтобы уйти как герой – чтобы жить вечно. Он не захотел подчиниться коллективному и тупому традиционализму полиса как матери.

Это – уже несколько раз упоминавшееся – значение истинного духа в сравнении со всем возвратом к природе, к матери, к душе, к биосу и т.д. возможно станет более понятным на примере сна, который один мужчина видел в сороковые годы. Он также при первом соприкосновении с бессознательным был в опасности и мог стать жертвой указанного недоразумения; он приблизился сомнительным (и характерным) образом к оккультизму (конкретистской искаженной форме бессознательных жизненных сил):

На входе в заброшенный парк он встретил женщину. Она – хорошо известная ему во внешней жизни – была настоящей ведьмообразной женщиной: не мелкой, но полностью хаотичной; иногда у нее случались глубокие прозрения, прозрения на основе экстрасенсорики; она была близкой к психозу и при этом обладала пленительным шармом. Эту женщину он увидел со сне: она играла яйцами. Диковинная игра – яйца вылетали из ее руки, а сама рука при этом оставалась неподвижной. А потом они возвращались к ней в руку. Одно из яиц она бросила – то есть оно полетело само – в центр туловища мужчины, в область его солнечного сплетения. Как завороженный, мужчина, которому снился сон, смотрел на это; он почти погрузился в (опасную) игру. Затем появился второй мужчина, врач и психолог, чьими разумом, духом и мышлением он всегда восхищался, завидовал ему и иногда критиковал. Этот мужчина взял его за руку и пошел с ним по берегу реки, вверх по течению.

Мы видим, как здесь женщина-волшебница играет в свою игру. И как оказывает помощь противоположная сторона: мужчина духовного типа. Он ведет нашего героя вверх по течению, то есть contra naturam, то есть против подсознательного. Это также имеет значение «стремиться и бороться по-мужски». –

Стоит обсудить еще один мотив из этого сновидения: из области магической лунной сущности выводит мужчина. Ранняя история показывает, что везде, где царил матриархат и культ Magna Mater, существовали мужские союзы (и наоборот: существование мужских союзов с уверенностью указывает на то, что тогда царил матриархат). В этом сне мы видим факт того, что для отрыва от женского первосущества никогда не достаточно одного мужчины, это должны быть пара друзей или целый союз. (Перед моим взором снова возникает картина яйцеклетки в покое и множества сперматозоидов вокруг нее.) Я также напоминаю о сказанном выше об институциональных формах настоящего крестьянина: многочисленные входящие в обычаи формы поведения имеют смысл разграничения, формирования и сохранения результатов труда от бесформенного. Наблюдения показывают, что зачастую собранные в течение многих поколений тайные знания и действия направлены на поддержание полного порядка. Это зачастую имеет место в виде странных обрядов, истинное значение которых преимущественно не осознается, оно носит чисто ритуальный характер.

Я хотел бы привести еще один практический пример, касающийся борьбы мужских союзов с женской силой. Я имею в виду студенческие обычаи, которые всем нам известны.

И здесь перед нами один из тех случаев, когда культ Великой Матери имел место не официально, то есть не в рамках принятых на уровне высшего слоя, требуемых, как будто царящих государственных и церковных норм, а вне их, рядом с ними, частично даже против них. Вначале я уже отмечал, что в наших широтах почти полностью отсутствует сознательно поддерживаемый культ лунно-земного, хтонически-материнского мира. Поэтому нам нужно искать формы проявления этого почитания в «паракультурной» жизни, где неизвестное и непризнанное ищет путь для проявления. К этой жизни относится многое, что царящий порядок называет суеверием, чем он пренебрегает и что он более или менее страстно преследует. Но во всех этих вопросах существует очень значительное «но».

Во времена, когда все от Деметры и Диониса просто превращалось в чертовщину; когда великая священная свадьба, о которой мы будем говорить в конце, была неизвестна: химическое восстановление и воссоединение верха и низа, духа и материи, Солнца и Земли, мужчины и женщины, бога и дьявола; когда во всех деяниях этой Земли, материи и женского мира, плоти искали грех, а во всем трансцендентном и лишенном плоти видели священное, могли и должны были появиться суеверия, что не исполняло прямую как стрела волю «чистого духа». Все остальное, круглое и округляющее, мы находим в «катакомбной культуре», в «паракультурных» обычаях.

Такое деяние мы видим в традициях студенческого пития. Мы их упоминаем здесь – хотя они уже гораздо раньше стали частью анекдотов и по праву именно сейчас ушли в прошлое[11]! Когда-то это были символические шествия, неспешные и сохраняющие человеческое достоинство.

Я сейчас назову один из этих обычаев, который касается нас и представляется одним из наиболее странных: это культ пива. Думаю, мы все уже не раз задумывались о том, что вытворяют многие студенты в рамках этого «культа». Попытки поверхностных объяснений – например, психологическое; это, мол, утоление жажды – сложно принять, как и аскетически-моральное негодование. Нужно сказать о том, что пиво у этих пьяниц называлось не пивом, а «материалом»; давайте подумаем о том, что материал – это фактически материя; а теперь вспомним о том, что материя – это другая материнско-ночная сторона жизни. И вот уже нам становится понятно, откуда происходит этот культ «материала» и на что, если посмотреть на него глубже, он был направлен. Люди, которые ищут пасхальные яйца, далеко не всегда осознают, что они отмечают праздник весны. Вот и члены студенческих братств не задумывались, что они делают, когда обходят питейные заведения. И то, что они не осознавали это, ничему не противоречило, не делало обряд недействительным. Напротив. Обычай всегда направлен к подсознательному.

До мельчайших подробностей можно проследить, что кажущееся простым и непритязательным пьянство (чем оно, впрочем, и стало со временем) изначально было культом Деметры и Диониса. С этой точки зрения было бы интересно изучить обычаи пития. Но в данном случае мы вынуждены ограничиться краткими тезисами и некоторыми примерами.

Несомненно одно: древние обычаи пития и касающиеся его законы – это двойная игра: с одной стороны это утверждающее обращение к Матери Материи, с другой стороны это сопротивление по отношению к ней.

Студент во время кутежа поглощает «материал», то есть материю, как нам стало ясно. Он принимает его/ее в себя. В противоположность, например, аскету, то есть воздерживающемуся и отказывающемуся, пьющий образно этим принятием в себя производит ассимиляцию живой материи[12].

Тем, что теперь я становлюсь содержащим, а раньше я был содержащимся, ситуация меняется на 180 градусов.

В этой связи следует вспомнить и еще один обычай пития, который указывает на то, что и этот культ «материала» и его динамика в сфере Диониса и опьянения был направлен на борьбу, на сопротивление. Это значение – даже если оно постепенно окостенело и слишком омещанилось – скрывается в предписании о том, что на пирушке следует сохранять последнее достоинство. Кутила мог пить как угодно, но он должен был сохранить свой последний внутренний стержень, остаточную личность, то есть он не должен был полностью потеряться в дурмане. Он не должен был делать ничего бесчестного и не должен был нарушать свод правил мужского братства.

Этот свод правил преисполнен характерных подробностей, обычаев, предписаний.

«Материал» считался священным, разбазаривание напитка (например, проливанием) считалось проступком, который следовало искупить. – Или: было запрещено пить из своего бокала, не поприветствовав друга (или «мир» = возлюбленную, Госпожу Мир). Тот, кто не сделал этого, терял свою «пивную честь» и должен был восстановить ее в глазах одного из старших товарищей[13]. Этот обычай следует понимать так: из каждой отдачи мужчины на этапе становления дионисийскому миру – вспомним, опьяняющие средства, женщин, половые отношения и т.д. – чрезвычайно легко может получиться зависимость. Из рыцаря, который отправился на поиски приключений, очень просто получается рыцарь, который заблудился, то есть потерял себя. Насколько существование магического прамира может агонально обогатить человеческо-мужское ядро и впрячь общую личность в новое ярмо, настолько же может иметь место и судьба ученика чародея. Против этого направлен ритуал, который учит привлекать друга и спутника или возлюбленную: теперь опасность «тихой пьянки» предотвращена, которая – как знает любой, кто имел дело с пьющим – почти настолько же опасна, как и пуританское воздержание.

И еще мне хотелось бы напомнить о высокой мессе пира Коммерсена, о «Главе государства»: смысл целого в качестве институционального мужского посвящения становится еще более понятным.

Естественно, тяжело увидеть на примере такого изменившегося и искаженного обычая его изначальный, сейчас скрытый смысл. Это я признаю. Но в упреке, что это, мол, не имеет никакого отношения к мужскому становлению и что неумеренное употребление пива распространено не только у мужчин после становления, я вижу только своего рода подтверждение моего утверждения. Каждый рискованный шаг– в том числе и алхимическое превращение – может потерпеть неудачу. Но неудача – это еще не опровержение рискованного шага. А кроме того, ведь любая существующая долгое время институция может отказать, в ней, так сказать, накапливается усталость; а без чудесной силы любое посвящение может превратиться в пустую суету – это, в частности, доказывают и наблюдения за церковью. И при этом воздействие церемонии превращается в противоположность того, к чему стремились изначально – обычай пития стал символом поражения от материи, вместо символа зрелой победоносной мужской силы. И я никак не могу согласиться с тем, что неосознанность церемонии становится поводом для ее критики. Я в своей статье для журнала Юнга пытался обосновать, что существует и всегда будет существовать не только индивидуальная, но и коллективная психология[14]. Поэтому круг выпивох (это не признак «некачественной психологии»), потому что речь идет о молодых людях. Но это еще не все:

Братское сообщество мужчин и друзей, на которое имеется намек во сне, о котором уже рассказывалось, имеет, как мне кажется, очень существенное значение в борьбе с Magna Mater, которое нельзя недооценивать. Это подтверждает и взгляд в историю и мифологию. Я хотел бы напомнить об образах древнейших времен, о Гильгамеше и Энкиду. Я назову вам друга Геракла Иолая, который в античности почитался так, что, например, гимназия в Фивах, располагавшаяся перед воротами Прета, называлась его именем до гораздо более поздних времен; в память об этом любовном союзе там праздновали Иолаю, игры гимнастов и эквилибристов, победитель которых получал оружие и металлические сосуды в качестве приза. Мужскую пару мы можем увидеть и в образах Геракла и Персея. Персей повелевает[15] высотами, он является основателем Микен, которые по его повелению построили циклопы; но Микены с огромным кольцом стен были построены над болотом – и возле него, у входа в Аид Геракл победил лернейскую гидру как символ болота, подземного мира с его беспредельным ростом, отличающимся вечным зачатием, который снова поглощает все.

Как светлый Персей и темный Геракл, так и согласно древнему сказанию Аполлон и Дионис также были тайными братьями; как известно, существует два Диониса: один, которого Зевс зачал с дочерью Деметры Прозерпиной, и второй, который был рожден Семелой. – Еще в одной мудрости древности рассказывается об этой двойственности света и тьмы, о том, что светлый Аполлон соединяется с темным подземным миром: в Дельфах, как мы знаем, треножник Пифии стоял над темной расселиной в земле; глубоко внизу лежал дракон Пифон, его ядовитые пары вдыхала пророчица и, впадая в экстаз, пророчествовала, издавая бессвязные речи. Эти речи, которые были непонятны для других смертных, слушали жрецы, наклонявшиеся к Пифии, они истолковывали их как пророчества оракула и в таком виде передавали вопрошающему. То есть, вот еще одно указание: только темный мир дурмана Диониса и светлый духовный мир Аполлона вместе давали сокровище; только из воссоединения темной материнской души и светлого отцовского духа человек обретает знание и мудрость[16].

Можно назвать несколько таких пар друзей. Но еще более выразительными, чем эти, так сказать, удачные союзы, являются мифы и сказания, в которых оба мужчины не заключают союз, а имеет место разделенность и вражда (нередко по воле женщины), где даже случаются убийства.

Перед каждым проходит круг мифов и сказаний, который особенно близок нам, германцам, когда мы говорим о темном и светлом, об их противоречивом напряжении: Локи и Бальдур, Хаген и Зигфрид являются такими враждебными братьями, чье соединение ищется в душе народа, но из их неудачных встреч получается не великое достижение, а вражда и спор, борьба, смерть, убийство и погибель. Там, где не достигается целостность, где сумерки богов, праночь поглощает все, пока великое достижение не удастся.

Дополнение: Шеллинг однажды сказал, что миф народа не возникает из его истории, его мифы определяют его историю, они сами являются его судьбой, как и характер человека является его судьбой с самого начала. В этой связи возникает вопрос, не является ли этот миф об убийстве Локи (или Хедуром) Бальдура[17] основополагающей немецкой проблематикой? Я мог бы, как мне кажется, подтвердить эту мысль аналитическими наблюдениями. И не повторяется ли эта трагичность в песне, которая рассказывает о Зигфриде, Гунтере и Хагене? И не женский ли мир снова приводит к вражде двух мужчин? Снова и снова, если посмотреть в историю, возникает это трагическое положение вещей. Можно назвать еще одно: Ницше и Вагнер были разделены, как видно из документов, не в последнюю очередь из-за роли госпожи Козимы…

Поэтому Юнг учил видеть символический образ «puer aeternus» с мудрым взглядом: человека, который является солнечным юношей, околдованным и околдовывающим ребенком чуда. Ему противостоит образ старых железных мужчин[18], закостенелых фигур Хагена, Олимпийцев. Но получается следующее: отсутствует человек и мужчина середины, который бы устранил противоречия между теми, кто все еще живет Великой Матерью и ее волшебством, и теми, кто снова погружается в ее дающую знание бездну. Молодой герой; то есть беспокойный, всегда неопределенный, разносторонний, взрывной, одаренный и непредсказуемый, восторженно восхваляемый, вызывающий любовь и опаску – или старец и мудрый, классический в веймарском стиле, по-олимпийски прохладный, взвешенный, отстраненный от мира, даже чуждый миру и иногда педантичный и поучающий…

Так, мне кажется, должно быть, когда пара друзей в мужском союзе не побеждает Великую Питательницу – как говорит Георг, – а разрывается сама.

С другой стороны, мифический оракул скрывает и другие, более дружественные образы. Пары сражающихся друзей существуют и среди так много значащих для нас индейцев. Я в своем сочинении «Von der Seele im Stoff[19]» (О душе в материи) уже рассказывал о так называемой индианской Эдде, в которой речь идет о союзе светлого и темного сына земли, и только этим двум союзникам удается выиграть в мяч у «нижних». В эскимосских сказках Расмуссена этот же мотив встречается очень часто. А в песне, которую я считаю глубочайшим откровением и провозвестием немецкой судьбы, достижение мужского становления также удается паре друзей; имеется в виду «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха. Мне представляется вполне отчетливым следующее: когда Парцифаль в первый раз находит Священную Гору, это происходит в определенной степени случайно, в любом случае без четкого намерения и понимания. Согласно тексту он искал вообще не Монтсальват, а свою мать. Понятно, что такой персонаж не может поднимать вопрос, который приведет к смене старика, короля, и который сделает его самого рыцарем и королем. Он едет дальше, как путешествующий юноша (вечное путешествие является типичным для ищущей сущности юноши). Но затем происходит единение с другой, темной стороной, что совершенно понятно. И это даже двойное единение: Парцифаль побеждает своего противника, Гавана (который говорит ему: «во мне ты победил самого себя»), и он «узнает» своего единокровного брата Файрефиза. Теперь путешествие удается; больше речь не идет о поиске матери; теперь он сам мужчина, рыцарь, который может стать королем.

Но, конечно, эта древняя песнь полна предвещания, но как тяжел такой путь, такое свершение, когда мифические мотивы Бальдура и Локи, Зигфрида и Хагена соединяются со вторым создающим душу мифом, христианским мифом! Ведь, в данном месте я хочу лишь прикоснуться к вопросу, не видим ли мы такое же напряжение между Иоанном и Иудой Искариотом? На груди Иисуса покоится голова любимого апостола, Иоанна; а в темное и враждебное отодвинута голова того представителя другой стороны, который надеялся на власть также и в этом мире и который совершил предательство. Как все обстояло бы, если представить себе – или это просто сакральная фантазия? – что Спаситель принял Иуду Искариота, как и блудницу?

Конечно, для женщины в истории со Спасителем указан путь (как мне кажется, впервые в истории религий?): эта женщина умасливала – в образе Марии Магдалины – ноги Спасителю; и он принимает это пожертвование гетеры, которая добровольно отказывается от своей древней магической лунной силы; она вырывается из плена лунарного демонизма, принимая другой, солнечный закон, она добровольно и осознанно отказывается от поглощающей силы Земли и Луны и принимает Спасителя. «Смотрите, я дева Христова». В празаконе, в котором существует праженщина, женщина-природа, все женское хочет только кругооборота, только вечных объятий, только возврата мужчины обратно в свое вечное лоно. Это то, что Юнг называет «анима». Но если она учится подчиняться солнечному закону Божьего Сына, она отходит от идентичности с Великой Матерью-Землей, теперь у ее ног лунный диск и змея. Женщина может с любовью и осознанно подчиняться высшему и при этом не впадать в типично мужской грех: она остается связанной с аспектами матери и гетеры, с миром Земли и Луны[20]. Настоящая женщина никогда не согласится с тем, что отказ от телесного является чем-то высшим; руки, рот, лоно возлюбленных богов всегда имеют значение. Единственная легитимная форма вырасти из этой ее первосущности – это любовь. Жест самоотдачи для женщины является неотъемлемым, ничем не заменимым – он может только трансформироваться, как у Гризельды или Марии Магдалины, вплоть до невидимого, но только и единственно из любви. Не обязательно нужна личная любовь, это может быть самоотдача полу, где каждый мужчина является заместителем остающегося невидимым образа Бога. Что решает – в смысле древней Лунной Матери, – хочет ли она что-то получить или отдаться высшему, так это, если мы можем сказать, образ святой блудницы.

Из рассказанного здесь видно, почему мы видим Великую Мать в ее негативном, разрушительном аспекте везде там, где не имеет места эта самоотдача праженского другому полюсу и другому закону. Ставшие старыми девами – как часто из-за привязанности к родителям! – так называемые существа женского пола; ставшие только физически матерями женщины, постоянно поглощающие свое потомство; метафизические гувернантки (которые профессионально хотят дать избавление); и многие-многие виды таких существ: они все пропустили момент самоотдачи. И теперь они стали злыми (под все еще благородной маской). Конечно, они непрерывно говорят о том, что жертвуют собой. Но где и как они жертвуют собой. Зачастую они делают это, чтобы иметь возможность требовать больше; ненасытность никогда не исполненного требования самоотдачи перекрывается ненасытной алчностью, направленной на пожирание и поглощение. Такой образ действий вызывает противоречия как минимум у склонных к инстинктивному существованию людей. Аффект, который именно мужчины ощущают по отношению к этим чудовищам, это не только защита, в том числе вынужденная. Некоторые хотят подчиниться бессознательному, некоторые хотят сражаться и победить, подчинить. Но ведь победа женского состоит в том, чтобы подчиниться.

Мы, аналитики, знаем этих благородных бестий. И я должен в своем отчаянии – в большинстве случаев слишком поздно – помочь им понять, как дела обстоят реально. Зачастую это, к сожалению, невозможно…

Это мне хотелось сказать об отношении женщины с (Великой) Матерью[21]. Но для мужчин, как отмечено выше, такой привязывающий душу и перспективный миф отсутствует. Мне кажется, что – и это подтверждает опыт аналитика – нам следует присмотреться к обычаям, которые я называю паракультурными. Именно в них мы можем найти следы рассматриваемых здесь явлений.

Выше мы говорили о парах друзей и мужских союзах; в этой связи следует назвать и явление, которое редко рассматривается с такой точки зрения. Я имею в виду армию и ее роль мужского союза. Эта роль зачастую понимается только как направленная против третьих сторон, так сказать наружу, опасная и служащая агрессивным целям – при этом забывают, что речь идет в большей степени о формах проявления, о процессах отражения самой души народа. Начало марша колонн – это уже выражение тяжелой поступи по земле, которую мы рассматриваем как покорение Magna Mater[22]. Это тот аспект, который касательно армии должен отделяться от воинственных целей[23].

Мы можем также обратить внимание на символику человеческого образа и движения – в частности, строгая, прямая осанка, которая является характерной для военнослужащих; характерной особенностью военной осанки является выпрямленное колено.

Раньше я уже подчеркивал, что хорошая часть душевного развития происходит ниже уровня сознания (при обсуждении институтов, обычаев и т.д.). Еще гораздо ниже любых слов, понятий, мышления, даже видимых образов; там, где дух и смысл еще не противостоят жизни, а вплетены в нее и представляются как одушевленная жизнь плоти. Это сложно описать парой слов. Но можно исходить из понятия «положение тела». Многочисленные наблюдения морфологии, истории развития позволяют понять это как неосознанный процесс образования. (Например, A. Мюллер очень хорошо показал это на дифференциации церебрального и генеративного принципа в своем исследовании о происхождении половых органов[24].) В определенном смысле переход человека от горизонтального к вертикальному положению тела является выражением «поднятия себя» из материнской первопричины, на широкой земле. Животные ходят по земле горизонтально. Поэтому всё «potentia erecta» – всё прямостоячее – шест, башня, колонна, обелиск и (понятый в этом смысле!) фаллос являются символами такого первого разделения солярно-мужского и хтонически-женского принципа.

По этой причине я назвал вертикальное положение тела[25] и теперь пытаюсь в рамках нашей темы остановиться несколькими словами на процессах в неосознанном живом, на стороне плотско-душевного, которые также являются проявлением противостояния с Великой Матерью.

Колени, если рассматривать их в плотско-символическом смысле, являются первой позицией нашей сущности, которая находится над землей. Наша стопа еще находится на ней, привязана к ней; стопа (ахиллесова пята!) всегда анонимна, равна корням и связана с землей[26]. Историческое языкознание говорит о том, что «пада» (древнеиндийский язык) значит не только «шаг», но еще и «след», «место». Совсем иначе дело обстоит с коленом. Я могу опуститься на колено или на колени, это является символом унижения, добровольного или вынужденного уничижения. Когда колено опускается на землю, одновременно, как правило, опускается и голова. Таким образом я временно возвращаюсь к первичному, к материнскому (в то время как стопа может оторваться от него лишь мимолетно, в прыжке). Движением коленей я могу играючи, эластично изменять свое отношение к земле. Максимальной антитезой является полное выпрямление колена, в первобытных танцах или парадном марше это выглядит как топание по земле[27].

В исследованиях Вайцзеккера и его школы, а также в публикациях нашей Мюнхенской рабочей группы[28] уже даны наблюдения о том, что эти отношения играют определенную роль в том числе в болезнях. – В качестве примера я приведу всего один случай: молодой человек в возрасте 26 лет, привязанный к матери (и страдающий наркоманией), в ходе сеансов аналитического развития сначала был освобожден от женщины материнского типа, у которой он проживал; затем удалось освободить его и из рук кровной матери. При этом имел место примечательный рецидив. Он как раз перешел к решению последней задачи, но заболел ревматическим воспалением обеих ног и вынужден был провести две недели в постели. Я еще раз хочу указать на случай, о котором сообщил Юнг[29] (я уже комментировал его в «Reich der Seele»), когда у пациента, который также был привязан к матери, имело место заболевание пят. Мотив «вертикального» принципа и значение коленей в отделении от «горизонтального» бытия виден и из сновидения, которое видел молодой человек, в нем речь шла о становлении мужчины и отделении от матери: «в подвижной темноте я вижу в четырехугольном разграниченном пространстве нечто, стоящее вертикально. Прямоугольное пространство как земля, но также как манеж для маленьких детей. Стоящее вертикально может быть ребенком или также фаллическим образом; это нечто постоянно меняется. – Позднее передо мной появляется друг, который, как кажется, сошел с ума, я боюсь с ним говорить». Что касается ассоциаций, человек, который видел этот сон, сообщает, что этот друг как раз написал ему, он, мол, собирается отказаться от всех достижений последних лет; он ощущает сильное давление в душе и собирается отстраниться от повседневной жизни, от профессии и от жены и вернуться в родительский дом; там хоть будет кому о нем позаботиться. Это получалось и согласно его сну – упомянутый друг написал человеку, который видел сон, что вследствие оказываемого на него давления бедро и голень его левой ноги вдавливаются друг в друга. Человеку, сон которого я анализирую, приходит в голову, что прежде всего исчезает колено; и по поводу колена: «это как первое осязающее примитивное лицо, которое пускается в дорогу из прасна». – Я думаю, без многих слов ясно, что в обоих снах (из которых сон друга вообще не относится к моей практике) мотив колена виден в том смысле, который мы рассматриваем.

Мы уделим еще немного внимания этой символике плотско-душевного, и по этому поводу можно сказать: в колене впервые отделяется от совершенно общего, от материнской первопричины нечто особенное. Естественно, это особенное или отделенное еще не является индивидуальным, оно еще коллективно в качестве группового существа. Если снова начать мыслить этимологически, можно вспомнить о «genu», колене, и «genus», роде (в смысле «из рода оттуда-то, такого-то»). Констелляция сущности колена имеет значение, если так смотреть, первого выделения из «только природы», первого частичного и коллективного освобождения от нее. Естественно, еще далеко «ниже» всего личного, «свободного» «духа», также еще «ниже» всего, что мы обычно называем полом в обычном смысле[30].

Наш пол – это одна из форм проявления этого более общего «желания» deus terrenus; но уже его явление в самостоятельном, подвижном, ставшем более свободным живом существе. В рамках нашей темы я должен говорить о поле, потому что я хочу подчеркнуть следующее: пол – понимаемый таким образом – является одним из путей, на котором человек этой земли встречается с Великой Матерью, связан с ней и отличен от нее.

В данном аспекте также приходится возражать одному распространенному заблуждению. Нашим преданиям в культурно-институциональном смысле соответствует положение о том, что причастность к генеративным мирам означает исключительно упадок под воздействием неосознанных, природных сил. Но такое мнение не учитывает, что решительность генеративного долженствования – это дифференциация и изначальный вход в развитие «только природы». Эта «только природа», как называли ее романтические натурфилософы, еще неполяризована. Женское и мужское еще не разделились, в великой первотайне покоятся, не приняв конкретного образа, все семена; во сне и невидимые. Великая прамать Исида еще не отпустила своего сына, который должен стать ее супругом и отцом. Еще даже не разделены светлый и темный аспект лунной сущности. Мы уже встречались с этим первосостоянием во сне о «первочудовище». Только когда разделяются свет и тьма, расходятся вода и твердь, женское и мужское, низ и верх, возникает жизнь, развитие, становится возможным напряжение между противоположностями, возникающими при саморазделении первоединства (которое Шеллинг называет богом «ненастоящего монотеизма»). И только их воссоединение является настоящим рождением Абсолюта. Так развивается изначально неразделенное, мы видим это в растительном, в животном мире и в мире человека: всегда и постоянно разрыв и раскол как условие для того богослужения, которое состоит в воссоединении. Чем поляризованнее, чем дальше первопричина, тем храбрее и решительнее живые существа, тем сильнее их стремление к воссоединению. Камни вырастают, они еще почти не разделены. Растения мечтают друг о друге, их пыльца переносится в воздухе бабочками и пчелами. Они как братья и сестры, как близнецы в утробе матери. Холоднокровные животные, например рыбы, еще так близки друг к другу, что им не нужен физический союз для того, чтобы стать едиными. Только теплокровные, человек и зверь, настолько отдалились от темной земли и ее материнской окруженности, что у них существует настоящее чудо воссоединения.

Конечно, существует много уровней этого unio mystica – также нематериального рода. Но нельзя забывать о том факте, что первая ступень взросления из райской первозащищенности является не чисто духовно-душевным познанием, а – в Библии об этом сказано, что они осознали, что являются голыми – пробуждением сферы инстинктов! И неужели мы верим в то, что этот этап можно перепрыгнуть? Разве это только «грех»? Не скрывается ли в таком испытании и таком представлении – и можно привести доказательства! – опасность того, что таким образом упускается осуществление того мощного первого разделения, пробуждение из растительного сна детской невинности, возникновение «вражды» между противоположностями? В данном месте это зашло бы слишком далеко, если бы я начал в подробностях излагать, какой эзотерический фон имеет так называемое сексуальное развитие человека, насколько оно в самом буквальном смысле слова имеет большое значение, во всех своих фазах. Я просто очерчиваю тему.

В так называемой нарциссической фазе взрослый, если смотреть с точки зрения сексуальной психологии, берет свой собственный пол из общего генеративного, из «первочудовища»; он находит его в себе самом, тот, как раньше, проявлялся в нем как в растении. – Можно также сказать: он принимает свою часть материнско-природной прасущности и стремления и берет его в себя. На следующем после этого гомоэротическом этапе мужчина преобразует эту природу в собственную мужественность, а женщина – в собственную женственность. Мы уже видели раньше, что эта фаза зачастую нуждается в партнере снаружи, чтобы вместе с ним мог быть реализован алхимический процесс сродства[31]. И только на этом этапе может создаваться гетеросексуальный мир, в котором находится та другая сторона – «лучшая», то есть дополняющая половина. Она была вынуждена временно отступить на задний фон, пока наша задача не заключалась в том, чтобы отделиться, основаться, построиться преимущественно в мужской или женской манере.

Все эти процессы de natura сущностно привязаны к генеративному, к эротически-плотскому. И ни в коем случае не означают ergo только обратное поглощение во власть Праматери, это еще и отделение от ее спящей и неразделенной тупости. Решились бы так многие на такое болезненное расставание с детским раем, ведь многие на него так никогда и не отваживаются? И не остаются ли именно эти так называемые «чистые» вечными детьми? Не храбрее ли те, кто переступает разные пороги – не являются ли они подвижниками другой, новой и истинной чистоты? Те, кто отваживается на борьбу? Ведь то, что дает развитие, не является просто похотью? Оно ведет через борьбу и лишения в одиночество и жесткость?

Опыт глубинной психологии также говорит о том, что именно привязанные к матери зачастую оступаются на порогах, которые ведут в генеративное пространство. И если посмотреть на это с другой стороны, окажется, что удерживающая при себе сына мать (то есть та, кто идентифицирует себя с Magna Mater) больше всего мешает пути сына к другу и к женщине. Это сдерживание, естественно, очень хорошо маскируется.

Одна из таких матерей сказала мне, когда я высказался в духе, что ее сын должен все-таки покинуть родительский дом и найти себе женщину, весело и с хитринкой: «Ну конечно, доктор, я так этого сама хочу. И Вы же видите, как мало я привязываю Фрица к себе: я как раз подыскиваю для него подходящую супругу…». Фриц до сих пор не женат и стал гомосексуалистом.

В связи с этой историей тяжело удержаться от рассказа о некоторых клинических наблюдениях. Количество случаев, когда привязанность к матери (будь то реальная мать или желаемый образ матери) становится препятствием на пути становления сына как мужчины, из-за чего он терпит неудачу в жизни, в профессии и в отношениях с противоположным полом, просто огромно. В частности, многие гомосексуалисты (обоих полов) становятся таковыми из-за этой нерешенной проблемы; это касается и остановившихся на еще более ранней стадии хронических онанистов, страдающих нарциссизмом (в социологии их еще охотно называют «эстетами») – то есть всех, кто на детском уровне и на уровне зародыша остался на уровне нерожденного. Они, естественно, страдают от сложностей в отношениях; ведь как могут возникнуть отношения (которые требуют разности, промежуточного пространства) между существами, которые еще не дошли до уровня отделенного Я? Мы уже подчеркивали в другом месте, что характерным образом матери таких людей часто заболевают, если, например, с помощью психотерапии удается побудить такого сына к дополнительному развитию, к зрелости.

Не стоит забывать и о том, что то, что сегодня называется завтрашним днем, послезавтра становится днем вчерашним… В самом начале я уже говорил, что образ Великой Матери нельзя понимать конкретно и косно, этот образ должен пониматься как относительный и подвижный. Автоэротически-нарциссическая фаза является развитием для чего-то юного, а для более старшего это опасность, плен и проклятье – так и эротически-сексуальный, генеративно ориентированный отрезок нашего жизненного пути является всего лишь этапом нашего общего задания. Эротически-сексуальный аспект – это всего лишь одна – хотя и очень существенная – сторона постижения жизни вообще. Например, в Индии говорят, что человек должен зачать сына, построить дом и приобрести имущество.

Когда этот закон выполнен (но только если он действительно выполнен!), когда осознание жизни поднимается, так сказать, «выше диафрагмы», возможно добровольное расставание, «уход в леса» – который снова ведет «к матерям». В этом случае (я напоминаю о сказанном выше о коленях) колени не только научились стоять прямо, они могут даже танцевать. И теперь, как в собственном дыхании, противоречия, которые раньше были снаружи, оживают внутри: в двойственной милости того дыхания, которое непрерывно двигается вверх и вниз, от копчика к голове…

Я считаю нужным еще раз указать на то, что те формы и пути жизни, которые отличаются индивидуализирующим аспектом, включают в себя и прямохождение по этой земле и стояние на ней. Это не просто дурная неизбежность или порок, которого следует избегать. Напротив, в свое время они являются прогрессом, становлением и сущностным ростом. –

В принципе все, о чем я уже сказал, касается процесса взросления, то есть сначала освобождения от первочудовища, а затем от материнской удерживающей сущности и последующего пути к себе. Я попытался рассказывать об этом не абстрактно, а на примере конкретных случаев из жизни[32]. –

Так же долго и еще дольше следовало бы говорить о каждом из этих двух следующих этапов жизни. За этим первым, который в основном определяется различением, следует еще один, который определяется творческим становлением в качестве мужчины; Великая Мать также меняется: материя становится материалом для активного задания, творческой самореализации. И в итоге из человека и его творчества получается новая сеть, «мандала», которая на надличностном уровне содержит своего творца, включает его в себя и обволакивает его как паутина. И теперь траектория жизни достигла своего конца, оборот завершен. Мужчина снова попал в окружающее его, он находится «внутри». Только теперь он осознает это «внутри», ощущает его с помощью своих органов. Так он становится знающим и мудрым, провозвестником и учителем. (Черты Великой Матери в облике таких посвященных свидетельствуют с точки зрения физиогномики о происшедшем.) Теперь Magna Mater стала храмом, а человек ее – надполовым – жрецом. – Или мне можно попробовать выразить это образно? Первый образ: мы видим новорожденного человека, который лежит в створках раковины как в колыбели… Он медленно поднимается; он учится стоять и ходить; и при этом две створки раковины внезапно превратились в крылья, с помощью которых он поднимается ввысь и летит далеко-далеко. Это второй образ, при котором уже никто не думает о том, откуда взялись и выросли крылья. Но давайте посмотрим на третий, последний образ; тут человек стоит на том же месте, где он когда-то вышел из раковины. Его крылья больше не распростерты, он собирается обернуть их вокруг себя как защитный кокон. И так он снова стоит перед лицом нового возврата к изначальному.

Но нельзя сказать ничего более совершенного по сравнению с ХХ-й песнью Лао-цзы; в ней ощущается вся глубокая связь темного благословения позднего возврата к Великой Матери. «В стороне от толпы» древний мудрец поет следующую песнь[33]:

Велика ли разница между одобрением и хулой?

Велико ли расстояние между добром и злом?

Того, чего боятся люди, нельзя не бояться.

Пустынное! Оно не имеет границ.

Все люди радостны,

будто захвачены

праздником императорского угощения

или прогулкой по весенним террасам.

Лишь я один безразличен и не подаю знаков,

будто младенец,

который еще не научился улыбаться;

утомленный, словно странник,

не имеющий дома, куда бы мог возвратиться.

Люди все имеют с избытком,

лишь я один подобен отказавшемуся ото всего.

У меня сердце невежды – столь замутнено!

Простые люди пресветло-светлы,

лишь я один погружен во тьму.

Простые люди пречисто-чисты,

лишь я один невежественно-безыскусен,

безграничен, словно море,

неудержим, будто яростный ветер.

Все люди знают об использовании,

но я один глуп и ограничен.

Лишь я один отличаюсь

от других и ценю

матерь Благодати.