1954 Эрих Нойманн Творческий человек и трансформация

Эрих Нойманн

ТВОРЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК И ТРАНСФОРМАЦИЯ

В очередной раз меня попросили высказаться на настоль­ко обширную тему, что я не могу избавиться от ощущения собственной неадекватности. Творческая трансформация: каждое из этих двух слов включает в себя таинственный, неведомый мир. Взять одну только трансформацию — все труды Юнга, начиная с его раннего Wandlungen und Symbole der Libido’ до Psychology and Alchemy, и до самых последних работ, посвященных символизму трансформации в Мессе, являются одной непрерывной попыткой точно определить значение этого слова.

А если мы обратимся к прилагательному «творческая», то разве сможем мы избавиться от ощущения абсолютной без­надежности? С одной стороны, образ творящего Бога и тво­рения; с другой стороны, образ Творчества с его шестью мужскими линиями, который, находясь в самом начале Книги Перемен, подчеркивает первичную связь трансформации и творения. Но между этими двумя великими образами — тво­рящего мир Бога с одной стороны, и самотрансформирующе- гося божественного мира с другой — возникает человеческий творческий мир, мир цивилизации и творчества, который делает человека человеком и делает его жизнь в мире до­стойной его.

Насколько же беспредельно царство, называемое «трансформацией»; оно включает в себя любую перемену, усиле­ние и ослабление, расширение и сужение, каждое движение вперед, любую смену установки и обращение в новую веру. Любая болезнь и выздоровление связаны со словом ‘транс- формация»: переориентация сознания и таинственная потеря сознания — это тоже трансформация. Даже нормали­зация и адаптация невротического индивидуума к данному культурному окружению одному человеку представляется трансформацией личности, а другой определяет ее как бо­лезнь личности, ведущую к ее распаду. Каждое из много­численных направлений в религии, психологии и политике толкует трансформацию по-своему. И если мы понимаем, насколько ограниченны и относительны все эти точки зрения, то где тогда психологу взять критерий, который даст ему возможность что-нибудь сказать о простой чистой трансфор­мации, не говоря уже о трансформации творческой?

Мы сталкиваемся по большей части с частичными изме­нениями, частичными трансформациями личности и, в осо­бенности, сознания. Подобные частичные трансформации ни в коем случае нельзя считать незначительным явлением. Развитие эго и сознания, центроверсия сознания, в середине которого воплощается сам эго-комплекс, дифференциация и специализация сознания, его ориентация в мире и адаптация к нему, его усиление посредством изменения старого содержимого и ассимиляции нового — все эти процессы нор­мального развития являются чрезвычайно важными процес­сами трансформации. На протяжении веков развитие чело­века от ребенка до взрослой личности, от примитивной цивилизации до цивилизации сложной, было связано с кардинальными трансформациями сознания.

Давайте не будем забывать, что всего лишь сто лет тому назад человек считал трансформацию сознания, то есть трансформацию неполной личности, чуть ли не главной своей задачей. Даже еще недавно, после того, как психоа­нализ начал менять мировоззрение современного человека совершенно непредставимым образом, образование состав­ляющих нации индивидуумов стало почти полностью; на­правляться на трансформацию сознания и осознанных уста­новок; — или, в противном случае, трансформация считалась необязательной. Но психоанализ учит нас, что если переме­ны в сознании не идут рука об руку с переменами в бессозна­тельных компонентах личности, то они не дадут значитель­ных результатов. Можно быть уверенным, что ориентация только на интеллект приведет к значительным переменам в сознании, но, по большей части, эти перемены будут происходить только в обособленной зоне сознания, В то время, как частичные изменения в личном бессознательном, в «комплексах», всегда одновременно воздействуют и на соз­нание, перемены, осуществленные посредством архетипов коллективного бессознательного, почти всегда касаются всей личности целиком.

Наиболее поразительными являются те трансформации, которые неистово атакуют эгоценрированное и, на первый взгляд, «непроницаемое» сознание, то есть трансформации, характеризующиеся более или менее неожиданными «втор­жениями” бессознательного в сознание. Вторжение особой силой ощущается цивилизацией, основанной на стабиль­ности эго и на систематизированном сознании; ибо, предс­тавители примитивной цивилизации, открытой бессозна­тельному, или цивилизации, ритуалы которой обеспечивают связь с архетипическими силами, готовы к такого рода втор­жению. И само вторжение происходит менее яростно, потому что напряженность между сознанием и бессознательным не так велика.

В цивилизации, в которой психические системы отделены друг от друга, эговоспринимает такое вторжение, главным образом, как вторжение «чужака», посторонней силы, совер­шающей над эго «насилие». Такое ощущение отчасти обосно­ванно. Ибо там, где патологическое развитие или соответствующее физическое строение ослабили личность и сделали ее доступной для проникновения, где эго не приобрело тре­буемой стабильности и систематизация сознания не завер­шена, хаотический пласт подавленных эмоций, как правило, вырывается из коллективного бессознательного мощной струей и атакует самое слабое место, каковым и является «не защищенная от вторжения личность»

Однако психологические нарушения, имеющие характер постороннего вторжения, включают в себя также и вторжения, спровоцированные нарушением биологической основы души, которое может быть вызвано органической бо­лезнью, например, инфекцией, голодом, жаждой, исто­щением, отравлением или употреблением лекарств.

Трансформации, связанные с этим, известны нам из феномена неожиданного обращения в другую веру или прос­ветления, Но в данном случае неожиданность и враждеб­ность вторжения относятся только к пораженному эго и соз­нанию, а не ко всей личности. Как правило, вторжение в сознание является всего лишь кульминацией развития, кото­рое давно зрело в бессознательном пласте личности; втор­жение представляет собой только «точку прорыва» транс­формационного процесса, который шел уже давно, но эго не могло его заметить. По этой причине, такого рода втор­жение не рассматривается всей личностью, как вторжение «чужака». Но даже одержимость, которая сопровождает «стремление к достижениям” или творческий процесс, тоже может принять форму психического “вторжения».

И, все же, психическая трансформация и нормальность никоим образом не находятся в непримиримом противоре­чии друг с другом. Фазы нормального биологического развития — детство, половая зрелость, середина жизни, климакс — всегда являются в жизни личности субъективно критическими трансформирующими фазами.

Нормальное развитие характеризуется множеством тран­сформаций, направляемых архетипическими доминантами. Но и здесь трудно отличить личное и индивидуальное от архетипического, поскольку в любом онтогенезе архетип кристаллизуется и в личном, и в индивидуальном; например, мы неизбежно воспринимаем историю человечества еще и как индивидуальную биографию. Каждое детство является «детством вообще» и моим собственным детством тоже. Все эти фазы трансформации одинаковы для всего нашего вида и в то же время являются уникальной, индивидуальной судь­бой. Они представляют собой естественные трансформа­ции, которые следует понимать в общем смысле, то есть как биологически, так и социологически. Как полные трансфор­мации, они охватывают всю личность, как сознание, так и бессознательное, как связь между ними, так и связь личности с миром и человеческим окружением. Интенсивность и мас­штаб этих естественных стадий трансформации у разных людей разные; но почти всегда детство, любовь, зрелость, старость, ожидание смерти воспринимаются как кризисы, вторжения, катастрофы и возрождения. Вот почему челове­ческая цивилизация отмечает эти стадии особыми ритуа­лами, в которых и посредством которых простой естествен­ный аспект фазы развития поднимается до осознания психической трансформации.³ Иначе говоря, знание того, что человек подвергается трансформации, и что мир транс­ формируется с ним и для него, является элементом любой человеческой цивилизации.

Религия и ритуал, праздник и обычай, посвящение и ощу­щение судьбы образуют единство; они привязывают индивидуум к культуре коллектива точно так же, как они привязывают жизнь коллектива к частичным ощущениям индивидуума. Тот факт, что праздники и ритуалы трансфор­мации почти всегда соответствуют смене времен года, дока­зывает, что трансформации в человеческом развитии воспринимаются в единстве с трансформациями естествен­ного мира. Иначе говоря, природный символизм феномена психической трансформации воспринимается не только сам по себе, но и как подлинное тождество внутреннего и внеш­него: новое сознание, рождение света и зимнее солнцесто­яние — это одно и то же. То же самое можно сказать о воскресении, новом рождении и весне; об интроверсии, нисхождении в преисподнею или Ад; осени и смерти, западе и вечере; или о победе, востоке и утре.

Во всех этих случаях цивилизация усилила и сделала осознанной естественную трансформацию фазы развития, либо для всех членов этой цивилизации, либо, если речь идет о тайных обществах и мистериях, для определенных индивидуумов. И это означает не только то, что предста­витель человеческой цивилизации ощущает себя как особь, которая подвергается трансформации и должна ей подвергнуться, но также и то, что эта специфическая человеческая трансформация воспринимается не как нечто совершенно естественное. Мы знаем, что в примитивных цивилизациях человек «должен» пройти через обряд посвящения. Значение имеют не его возраст и трансформация, предписанная природой, а трансформация посвящения, предписанная кол­лективом; от человека требуется высший процесс трансфор­мации, превосходящий природу — традиционный, то есть специфический человеческий процесс. В ходе этого процес­са, духовная сторона коллектива, архетипический мир в его связи с культурным каноном конкретного времени вызывает­ся на поверхность, ощущается и превозносится как тво­рящий источник коллективного и индивидуального бытия.

Этого же можно добиться с помощью мистерий, причастия и других способов; но в любом случае фундаментальным феноменом, общим, вне всякого сомнения, для всего человечества является трансформация, приводимая в действие цивилизованным коллективом и подготавливающая индиви­дуум к жизни в коллективе. И не может быть никакого сом­нения в том, что обряды трансформации, которые усиливают и подчеркивают фазы природы, являются трансформирующими, как по замыслу, так и по содержанию.

Хотя в наше время эта культурная сублимация естествен­ной трансформации практически утрачена, естественная целительная сила бессознательного в значительной степени еще присутствует в здоровом, нормальном человеке. Фило­генетическое развитие проводит его через фазы жизни (хотя и в меньшей степени, чем примитивного человека) и, более того, вся его жизнь формируется компенсационным дейст­вием души с ее тенденцией к цельности.

Мы уже говорили, что биопсихическая трансформация всегда охватывает всю личность, в то время как личный комплекс, эмоциональное содержание, ведет только к частичной трансформации, которая берет верх над созна­нием и его центром, эго. Здесь появляется искушение опре­делить комплексы личного бессознательного, как негатив­ные, по сравнению с творчески архетипическим содержимым коллективного бессознательного. Но у здоровых, творческих людей, как и людей, страдающих умственным расстройст­вом, эмоциональные комплексы личного бессознательного зачастую только очень приблизительно можно отделить от стоящего за ними архетипического содержимого.

Все психоаналитические теории позволяют нам связать содержимое сознания с комплексом личного бессознатель­ного и свести этот комплекс к обычному комплексу неполно­ценности, комплексу матери, комплексу беспокойства и т. д. Но если комплекс приводит к какому-нибудь достижению, то подходить к этой проблеме следует по другому. Каждый раз, когда комплекс «личного бессознательного» ведет к достиже­нию, а не неврозу, личности, спонтанно или реактивно, уда­ется выйти за пределы «чисто личного и знакомого» элемента комплекса, чтобы обрести коллективную значимость, то есть стать творческой личностью. Но, на самом деле, когда это происходит, то личный комплекс (комплекс неполноцен­ности, комплекс матери и т. д.) является всего лишь первой искрой, которая приводит к достижению, будь то в религии, искусстве, науке, политике или какой-нибудь другой сфере.

Термин «перекомпенсация» в данном случае просто озна­чает, что личный комплекс индивидуума, который заключа­ется в полном безразличии к человечеству, приводит не к болезни, которая также была бы совершенна безразлична людям, а к некоему достижению, что в большей или меньшей степени касается человечества. Первая искра, вроде комп­лекса неполноценности и родственной ему жажды власти, не угасает на патологических фантазиях; скорее, этот комплекс, эта рана, «откроют» какую-то часть личности чему-то, что имеет для коллектива подлинное значение. В этой связи не имеет особого значения является ли это что-то содержимым коллективного бессознательного или переоценкой культур­ного канона. Как мы знаем, каждый человек, больной, нор­мальный или творческий обладает «комплексами”, в связи с чем возникает вопрос: что в реакции индивидуума на комп­лексы личного бессознательного, которые имеют место в развитии каждого индивидуума, отличает одного индиви­дуума от другого?

Психоаналитики обнаружили, что тенденция к равно­весию и целостности личности присутствует в психической жизни индивидуума не только во второй половине жизни индивидуума, но с самого ее начала. Эта тенденция к целос­тности компенсирует трудности развития; она обеспечивает значительные бессознательные контрмеры, которые способ­ствуют выравниванию чрезмерной однобокости. Закон само­регуляции индивидуума, который действует, как в психичес­кой, так и в органической жизни, находит свое отражение в попытке занять «лабильную психическую позицию», опреде­ленную личным комплексом. Прежде всего, вокруг комплекса развиваются фантазии. Эти фантазии представляют собой связь, установленную самим бессознательным между просто личными комплексами и бессознательными предс­тавлениями, которые зачастую толкуются, как образы желаний и представлений о всемогуществе. Но подобное толкование слишком часто приводит к тому, что человек забывает о конструктивном воздействии фантазий, которые всегда связаны с архетипическим содержанием. Эти фан­тазии указывают заблокированной личности новое направ­ление, дают новый толчок психической жизни, и заставляют индивидуума стать продуктивным. Связь с первичным обра­зом, архетипической реальностью вызывает трансформа­цию, которую следует определить, как продуктивную.

При среднем, нормальном развитии, фантазии о спасе­нии мира и величии ведут, вероятно, через связь с арехетипическим мифом о герое и отождествлением эго с геро­ем, который всегда архетипически символизирует сознание, к усилению эго, что необходимо, если ставится задача прео­долеть личный комплекс. Кроме того, эти фантазии, конт­ролируемые реальностью, помогают воспитать естествен­ное честолюбие, которое приводит к развитию цивилизации. Но контроль реальности означает принятие культурного ка­нона и его ценностей, на которые и распространяется сейчас честолюбие. Содержание этого честолюбия может быть чрезвычайно разнообразным; оно может воплощать жела­ние быть «мужественным» или «женственным”, проницатель­ным, храбрым, компетентным и т. д.; иными словами, оно всегда относится к той части культурного канона, которая непосредственно связана с личным комплексом. Эта «трансформация» может быть охарактеризована расплывчатым термином «сублимация», что, в данном случае, означает превращение индивидуума в часть цивилизации и общества, ставшее возможным в результате налаживания связи между комплексами и архетипами. У невротика, развитие которого пошло вспять, поскольку он замкнулся в мире своих фан­тазий, этот процесс трансформации личных комплексов либо заканчивается неудачей, либо не доводится до конца но у человека творческого этот процесс идет по другому пути, что мы сейчас и рассмотрим во всех подробностях.

Наличие перегородки между психическими системами, которая укрепляется в ходе развития, ведет к все большей направленности сознания на защиту от бессознательного и к образованию культурного канона, больше ориентированного на стабильность сознания, чем на трансформирующий феномен одержимости. Ритуал, который может считаться центральной областью психической трансформации, утрачи­вает свое регенерирующее значение. С распадом примитивной группы и развитием индивидуализации при доминировании эго — сознания, религиозные ритуал и искусство становятся неэффективными и здесь мы приближаемся к кризису совре­менного человека, с его жесткой перегородкой между систе­мами, оторванностью его сознания от бессознательного,

неврозами и неспособностью к полной творческой трансфор­мации.

Как мы знаем, в этот критический момент вступает в действие компенсационная тенденция: процесс индивидуации с его индивидуальной мифологией и индивидуальными обрядами. Возникает проблема индивидуальной трансфор­мации. Но в данной работе мы не будем обсуждать транс­формирующий процесс, занимающий свое место в процессе индивидуации, связанный со всемирным творческим принципом и его производными. Исчерпывающее объясне­ние этой проблемы дал Юнг.

Поворот современного человека к творческой трансфор­мации проявился не только в психоанализе, но и в усилиях людей, занимающихся образованием, по развитию творчес­ких способностей как у детей, так и у взрослых. Подчинен­ность сознания индивидуума нашей однобокой цивилизации привела его почти к склерозу сознания: он стал почти неспо­собен на психическую трансформацию. В этой ситуации, эго становится исключительным эго, а развитие характеризует­ся такими словами, как «эгоистическое» и «эгоцентрическое Оно отгораживается как от сути «я», целостности самого индивидуума, так и от сути внешнего мира и человечества

Эта «эгоизация» замкнутого и склеротического сознания завершается образованием эго-идеала. В противополож­ность «я», — центру реальной и живой общности (то есть трансформирующей и трансформируемой общности), эго­идеал является функцией и искусственным продуктом реакции. Он возникает, отчасти, в результате давления кол­лективного сознания, скованного традицией суперэго, кото­рое навязывает предпочитаемые коллективом ценности индивидууму и способствует подавлению тех черт индиви­дуума, которые расходятся с культурным каноном. Эго­ идеал включает в себя обусловленное цивилизацией желание индивидуума быть не таким, каким он на самом деле является, то есть осознанное и бессознательное подав­ление «я», которое приводит и к возникновению фальшивой

личности, и к отрыву от тени.

Образование эго-идеала посредством адаптации к куль­турному канону и обязательным в данном случае автори­тетам само по себе является нормальным явлением, если (и в этом суть вопроса) сохраняется ощущение индивидуально­го «я» и связи с творящими, трансформирующими силами бессознательного. В склеротическом сознании, типичном для нашей культурной ситуации, мы имеем радикализацию эго и эго-идеала; эгоистическое отделение от живого бессозна­тельного и утрата «я» превратились в серьезную опасность.

Подавление «я» склеротическим сознанием приводит к появлению «подполья» с опасным эмоциональным зарядом, склонного к восстанию, разгрому и полному уничтожению мира победителей; в этом «подполье» обитают побежденные и порабощенные боги, демоны и титаны, драконы, которые образуют в доминирующем мире победителей опасную суб­структуру. Но миф предполагает, что это подавление не трансформирует сами силы; оно просто временно их изменя­ет. В судный или какой нибудь еще день наступят сумерки богов. Победоносные боги сознания будут свергнуты и ста­рый Сатана, старый Локи, старые Титаны вырвутся наружу, ничуть не изменившиеся и такие же могучие, какими они были в день своего поражения. С точки зрения этого судного дня, когда только вмешательство творящего божества и может обеспечить победу и новое начало, весь ход челове­ческой истории представляется бессмысленным. Антагониз­мы между разными силами, которые привели к борьбе между ними и к подавлению одних сил другими, остаются столь же острыми, как в самом начале, а побежденные, но не транс­формированные, силы должны снова — по крайней мере в соответствии с представленной здесь в упрощенном виде абсурдной догмой — быть подавлены, но, на этот раз, навсег­да. Однако, если вернется образ спасителя, не как судии из старого мифа, а преобразователя, провозглашенного новым мифом, тогда возможно осознание синтеза, на который наце­лена изначальная напряженность между противоположными полюсами.

Пока в нашей реальности будет доминировать не только перегородка между двумя противоположными полюсами самой реальности, но и опасное отсечение мира сознания от бессознательного — зло будет появляться, по большей части, хотя и не исключительно, в двух очень разных, но тесно связанных между собой формах. Сатана, как антитеза первичному живому трансформирующемуся миру, есть за­стывшая форма — например та застывшая форма, которую так упорно требует наша цивилизация сознания, враждебная трансформации — и, в то же самое время, он проявляется, как ее противоположность, как хаос.

Жесткая, недвусмысленная самоуверенность — в данном контексте можно сказать «эго-уверенность» — которая исклю­чает трансформацию и любое творчество, в том числе и откровение, есть порождение Дьявола. Там где она торжест­вует, положение человека, эго и сознания понимается совер­шенно неправильно, а также не принимается во внимание фундаментальный феномен бытия, феномен изменения — развитие, трансформация, уход — который охватывает жизнь любого создания. Опасность этой дьявольской застывшей формы присуща любому догматизму, любому фанатизму: оба эти явления представляют собой преграду на пути к откро­вению. Имеющий глаза — не видит, имеющий уши — не слышит; вот типичные и явные признаки существования преграды на пути к творческой жизненной силе

Но другой стороной Дьявола, прямой противополож­ностью его застывшей форме, является хаос. На нашем собственном примере, на примере как отдельных личностей, так и всего человеческого сообщества, мы слишком хорошо знаем, как выглядит эта «другая сторона» нашего застывшего сознания. Несмотря на то, что застывшая форма дьявола доминирует в нашем сознании и нашей жизни, мы порожда­ем внутри себя эту бесструктурную, размытую, нечистую аморфность, эту огромную бесформенность и отвращение к форме. Гладкая, цельная жесткость одной стороны неот­делима от бесхарактерного, не имеющего различий хаоса другой.

Застывшая форма и хаос, эти две формы отрицательного принципа, непосредственно противостоят принципу творчес­кому, включающему в себя трансформацию, то есть противо­стоят не только жизни, но и смерти. Трансформирующая ось жизни и смерти пересекает дьявольскую ось застывшей формы и хаоса. В бессознательной жизни природы эти две оси совпадают, и крайность, называемая застывшей фор­мой, соответственно проявляется как прочная укоренен­ность в жизни. Точно так же крайность, называемая хаосом, в своем нормальном проявлении связана с принципом смерти. Эти оси отделяются друг от друга только в человеке, с его развитием сознания и возведением перегородки между системами. Только у рода человеческого проявляются хаос и внешне непоколебимое сознание, ибо нечеловеческая часть природы свободна как от Дьявола, так и от застывшей формы и хаоса.

По этой причине только ощущение нашей собственной смятенной души заставило нас начать нашу мифологию с хаоса, из которого, по нашему совершенно безосновательно­му утверждению, развился порядок. И снова это всего лишь проекция нашего неполного понимания генезиса нашего соб­ственного, создающего порядок сознания. Даже сегодня наше сознание в его стремлении понять самого себя, по большей части не замечает того, что развитие этого порядка и свет сознания зависят от изначально установленного порядка и первичного света.

Порядок, который мы обнаруживаем как в бессознатель­ном, так и в сознании — например, духовный порядок инстинктов — задолго до того, как сознание становится де­терминантой органической жизни и ее развития, принад­лежит к тому плану ощущений, который не доступен нор­мальному ощущению нашего поляризованного сознания. На этом плане человеческое сообщество живет в относительно безопасном и надежном мире, поддерживаемом культурным каноном, и только изредка землетрясение, подземное столк­новение подавленных сил хаоса, Титанов и Мидгардского Змея, нарушает спокойствие человеческого сообщества.

Слой хаоса и мир дохаотического порядка, который живет глубоко под ним, отделены от верхнего мира огненными зонами эмоций, в которые средний индивидуум благоразум­но избегает погружаться. В позднем периоде развития цивилизации, по крайней мере до тех пор, пока подходы к таинственным силам обозначены в культурном каноне, средний человек удовлетворяется благоговейным созер­цанием сверхъестественного вулкана подземного огня с без­опасного расстояния. Но если, как это происходит в наши дни_; коллективная дорога в эти области стала непро­ходимой, мы ощущаем их присутствие, в основном, в зонах вторжения, к которым относятся психические расстройства, и которым родственен, но по сути своей являющийся совер­шенно другим, творческий процесс — фундаментальный че­ловеческий феномен.

Мы знаем, что у творческих людей также проявляется феномен одержимости. Но, оценивая связь между творчес­кой личностью и трансформацией, следует указать, что индивидуум, который зацикливается на своей одержимости и продуктивность которого основана на мономании, навяз­чивой идее, занимает низшую ступень в иерархии творческих людей, даже если его достижения имеют большое значение для коллектива.

С другой стороны, творческая трансформация представ­ляет собой завершенный процесс, в котором проявляется творческий принцип, но не как агрессивная одержимость, а как сила, связанная с «я», центром всей личности. Ибо одержимость каким-то одним элементом может быть преодо­лена только там, где центроверсия, направленная на цель­ность личности, остается ведущим фактором. В этом случае закон психической компенсации приводит к неослабевающе­му диалектическому обмену между ассимилирующим соз­нанием и содержимым, которое непрерывно преобразуется в комплексы. Тогда начинается характерный для творческой трансформации непрерывный процесс — новые комплексы бессознательного и сознания взаимодействуют с новыми плодами труда и новыми трансформирующими фазами личности. Таким образом, творческий принцип подчиняет и трансформирует как сознание, так и бессознательное, как отношения между эго и «я», так и отношения между эго и «ты» Ибо, в творческой трансформации всей личности, модифи­цированное отношение к «ты» и миру указывает на новое отношения к «я” и бессознательному, а самым явным, хотя и не единственным признаком психической трансформации является изменение отношения к экстрапсихической реаль­ности.

Объективно типичный для творческого человека транс­формирующий процесс отражается не только в том, что мы называем «воздействием личности». Достаточно часто это воздействие (что видно из феномена диктаторов) основыва­ется на одержимости и проекциях, иначе говоря, на факторах очень сомнительного происхождения. В своей высшей форме оно относится к плодам творческого процесса; но наиболее заметной его частью является феномен opus , синтезированный из внутреннего и внешнего, физически субъективного и объективного. В любой сфере человеческой цивилизации, «opus» — это «дитя» творца; продукт его индиви­дуальной психической трансформации и целостности, и в то же самое время — новая объективно существующая вещь, которая что-то сообщает человечеству, то есть представля­ет форму творческого откровения.

Творческий принцип в искусстве обрел такое уникальное значение в наше время именно потому, что создающие символы коллективные силы мифа и религии, праздников и обрядов, практически утратили свое воздействие на нас в качестве скрепляющего коллектив культурного феномена. Искусство, которое вплоть до эпохи Возрождения в подавля­ющем большинстве случаев являлось служанкой религии, цивилизации или государства, стало оказывать все более сильное воздействие на современное сознание, что подтвер­ждается появлением огромного количества публикаций, пос­вященных искусству и людям искусства всех времен. Масш­таб происходящих перемен становится понятным, когда мы сравниваем общественное положение такого гения, как Мо­царт, жившего не так уж давно — в конце восемнадцатого века, с национальной или международной популярностью, которой пользуются в наше время ведущие музыканты, ху­дожники и писатели. Такой авторитет творческой личности отчасти объясняется тем, что этот индивидуум является примером наивысшей современной формы трансформации, прежде всего потому, что создаваемый им мир представляет собой адекватный образ первичной единой реальности, еще не расколотой сознанием — реальности, которую способна создавать только цельная творческая личность.

Признаками нашей цивилизации являются дифферен­циация и гипердифференциация сознания, вплоть до самых опасных их форм — однобокости и разбалансированности. Шаткое равновесие нашей цивилизации больше не может восстанавливаться только естественной уравновешен­ностью души. Однако возврат к старым символам, попытка зацепиться за остатки символически-религиозных ценностей так же обречены на неудачу. Ибо наше понимание этого символизма, даже наше утверждение его, предполагают, что сам этот символ покинул сверхъестественное царство твор­чества и вошел в сферу ассимиляции сознания. Наше порож­денное ощущениями знание не может изменить того факта, что символ воплощает сверхъестественный фактор, недо­ступный нашему сознанию. До тех пор, пока имеет место подлинное символическое действие, возможны толкование и

конфликт толкований (свидетельством чему является история всех религиозных догм), но объектом споров являет­ся реальность, а не символ. Проще говоря, предметом раз­ногласий являются атрибуты божества, а не символизм образов Бога.

Теперь творческий символ живет уже не в символизме культурного канона, а в индивидууме. Он почти перестал жить в святынях, в предназначенных для него местах и вре­менах, или в получивших соответствующий сан людях; но он может жить везде, где угодно, в любой форме и любом времени, то есть анонимно. Именно потому, что в наше время творческий принцип всегда скрывается в анонимности не предполагающей обозначения его источника никаким божес­твенным знаком, видимым излучением или доказуемой зако­номерностью, мы погрузились в духовную нищету, о которой идет речь в еврейской легенде о мессии, в лохмотьях нищего сидящего в ожидании у ворот Рима. Чего он ждет? Он ждет тебя Это значит, что творческое искупление (а мы знаем, что время искупления для евреев еще не наступило) облачено в одежды Божьего Человека, и, более того, его бедность и беспомощность делают его зависимым от преданности каж­дого человека этому Божьему Человеку. Таково наше поло­жение Мы стоим перед творческим принципом. Где бы мы не нашли творческий принцип, в Великой Личности или в ребен­ке в больном человеке или в простой повседневной жизни, мы почитаем его, как тайное сокровище, укрывшиися в неприметной форме фрагмент божества.

Если ветхозаветная концепция человека, сотворенного по образу Божьему, может восприниматься как живая реаль­ность то лишь потому, что человек является не только соз­данием, но и требующей реализации творческой силой. Где бы эта творческая сила не проявилась, она обладает харак­тером откровения, но это откровение тесно связано с психической структурой, которой и в которой оно явилось Для нас характер откровения больше не отделим от индивидуума. Творческий принцип настолько глубоко уко­ренился в самом глубоком и самом темном уголке бессозна­тельного индивидуума, и в том, что есть лучшего и высшего в его сознании, что мы можем осознать его только как плод всего существования индивидуума.

Одно из основных заблуждений насчет творческого прин­ципа проистекает из мнения, что человек в своем развитии «прогрессирует» от бессознательного к сознанию. До тех пор, пока развитие человеческого сознание будет считаться тож­дественным дифференциации и развитию мышления, то как творческий человек, так и группа, ритуалы и праздники кото­рой связаны с глубинами бессознательного, обязательно будут выглядеть топящими самих себя в мирах архаичного примитивного символизма. Даже если регенерирующий ха­рактер этого феномена понимается правильно (озарение, которое зачастую гасится представлением о сублимации), то все равно господствует точка зрения, что эта архаичная, регрессивная форма должна быть и будет преодолена в ходе прогресса. Эта точка зрения лежит в основе любого так называемого научного мировоззрения, в том числе и психоа­нализа, для которого вся символическая, творческая реаль­ность, по сути, является «донаучной» фазой, которую следует вытеснить. С этой точки зрения, представитель радикально рационального сознания является высшим типом человека, в то время как создающий символы человек, пусть даже и не невротик, «вообще-то» представляет собой атавистический человеческий тип. При подобном подходе природа худож­ника, создателя символов, понимается абсолютно не­правильно; его развитие и творческие достижения объясня­ются зацикленностью на детской фазе развития. Символ также понимается неправильно и, скажем, поэзия сводится к «магическому инфантилизму», поддерживаемому «всемогу­ществом мысли».

Недостаточно будет заключить, что ключ к фундамен­тальному пониманию не только человека, но и всего мира, следует искать в отношениях между творчеством и символической реальностью. Только когда мы поймем, что символы отражают более сложную реальность, чем та, кото­рую можно втиснуть в рациональные концепции сознания, мы сможем полностью оценить способность человека к соз­данию образов. Рассматривать символизм в качестве ран­ней стадии развития рационального, концептуального соз­нания, означает опасно недооценивать создателей симво­лов и их функции, без которых человечество не смогло бы существовать, да и было бы недостойно существования.

Мы не отрицаем того, что в определенные моменты при­земляющий анализ творческого и нетворческого человека открывает подлинные факты. Личностные факторы имеют большое значение при лечении больных людей и при написании биографий людей творческих. Но анализ творчес­кого процесса начинается именно там, где заканчивается приземляющий анализ, — с расследования связей между личностными факторами и архетипическим содержимым, то есть содержимым коллективного бессознательного. Только благодаря этим связям индивидуум может стать творческим человеком, а его работа приобрести значимость в глазах коллектива. Приземляющий анализ творческого процесса и творческого человека не только неверен, но и представляет опасность для культуры, ибо не дает творческим силам воз­можность сбалансировать цивилизацию сознания, усиливает одностороннее развитие индивидуального сознания и сталкивает, как индивидуума, так и цивилизацию, в пропасть невроза.

Результат подобного развития, даже с точки зрения одно­бокого рационалиста, противоположен ожидаемому. Ибо, если девальвация создающего символы бессознательного несет с собой резкий разрыв между рациональным созна­нием и бессознательным, то эго-сознание, само того не заме­чая, будет подавлено теми самыми силами, которые оно отрицает и стремится изгнать. Сознание становится фана­тичным и догматичным; или, если выражаться категориями психологии, оно подавляется содержимым бессознательно­го и бессознательно ремифологизируется. Оно, по-прежне­му, признает только рациональные доминанты, но, на самом деле, подвержено процессам, которые, в силу своей архетипичности, сильнее его, и которые предубежденное сознание не может понять. В результате сознание порождает бессознательные религии, как малого (вроде психоанализа), так и большого (вроде таких движений, как нацизм и ком­мунизм) масштаба. Именно псевдорелигиозными истоками этих догматических систем и объясняется их практическая неистребимость. Корни подобных догм находятся в архетипических образах, которые сознание решило изгнать, но они являются псевдорелигиозными, потому что, в противоположность подлинному религиозному содержанию, ведут к регрессу и распаду сознания.

Даже, если бы отношение сознания к архетипическим силам бессознательного, как к архаическим и сознанию враждебным, было бы оправданным (чего быть не может), то и тогда сознание могло развиваться только «постоянно помня о них», ибо в тот момент, когда оно теряет их из виду или начинает считать не существующими, оно, само того не осознавая, становится их жертвой. Когда мы рассматриваем человеческую душу как целое, в котором сознание и бессо­знательное взаимозависимы, как в своем развитии, так и в своих функциях, мы видим, что сознание может развиваться только там, где оно сохраняет живую связь с творящими силами бессознательного.

Развитие сознания не ограничивается осознанием «внеш­него мира»; в равной мере оно включает в себя осознание человеком своей зависимости от внутрипсихических сил. Но это не должно восприниматься, как «рост» осознания субъ­ективных пределов, «поправка на особенности характера», не дающая возможность полностью увидеть проявление внеш­него мира, который мы определяем, как «реальность». Мы не должны забывать, что внешний мир, который мы воспри­нимаем нашим разделенным сознанием, это всего лишь сегмент реальности, и что наше сознание развило и дифференцировало само себя таким образом, что стало специа­лизированным органом для восприятия именно этого конкрет­ного сегмента реальности.

Я уже подробно⁶ говорил о том, что мы платим очень большую цену за предельную конкретность нашего осознан­ного знания, которое основано на разделении психических систем и которое рассекает единый мир на полярные противоположности — собственно мир и душу.

Цена эта — резкое сокращение реальности, доступной нашим ощущениям. И мы уже говорили, что ощущение единой реальности является качественно иной формой ощущения, которая развитому сознанию представляется «нечеткой».

Ощущение единой реальности, которое как филогенети­чески, так и онтогенетически предшествует ощущению реальности разделенным сознанием, является в высшей степени «символическим». Первые психологи заняли удоб­ную позицию разделенного сознания и рассекли символ на компоненты, пребывая в убеждении, что что-то внутреннее было спроецировано наружу. В последнее время мы стали

рассматривать символическое ощущение, как первичное существование: единая реальность воспринимается адекват­но и в целом душой, в которой перегородки между системами либо еще не возведены, либо уже снесены. Например, рань­ше считалось, что символическое восприятие дерева вклю­чает в себя внешнюю проекцию чего-то внутреннего человек проецирует психический образ на дерево — внешний объект. Но этот тезис оказался несостоятельным, хотя и представ­лялся правдоподобным эго-сознанию современного челове­ка, в восприятии которого единый мир разделен на внешнее и внутреннее.

На самом деле, как для нас, так и для примитивного человека не существует дерева — внешнего объекта и дерева — внутреннего образа, которые могут считаться фотогра­фиями друг друга. Цельная личность ориентирована на единую реальность, и ее изначальное ощущение той, по сути своей неведомой, части реальности, которую мы называем деревом, является символическим. Иными словами, острое ощущение символа с его смысловым содержанием есть нечто первичное и синтетическое; это унитарный образ одной части унитарного мира, С другой стороны, внутренние и внешние «перцепционные образы» вторичны и производны Доказательством является то, что наука, порожденная нашим изолированным и изолирующим сознанием, все еще находит остатки символов в наших перцепционных образах и стремится переместить нас в без-образный мир, воспри­нимаемый только посредством мышления. Но наша душа все равно упрямо продолжает воспринимать образы, а мы продолжаем ощущать символы, даже если теперь они явля­ются научными и математическими. Однако величайшие из наших ученых и математиков воспринимают эти символи­ческие абстракции сознания, как нечто сверхъестественное, эмоциональный фактор в субъекте, ранее принципиально изгнанный из научного исследования, снова возникает так сказать, в объекте».

Развитие, по сути своей, неведомой субстанции неведо­мого и непредставимого единого мира несет с собой конф­ронтацию и дифференциацию; с помощью образов душа ориентируется в мире и адаптирует себя к нему таким спосо­бом, что становится способной к жизни и развитию. По этой причине мы называем эти образы «адекватными миру . Это развитие включает в себя символические образы, в которых видны части единой реальности. Последующий процесс дифференциации сознания, с его дуальной схемой внутрен­него и внешнего, души и мира, рассекает унитарный симво­лический образ на две части: на внутренний, «психический» и на внешний, «физический». Вообще-то, ни один из них не может быть производным от другого, поскольку оба они явля­ются образами-частями изначального символического един­ства, рассеченного на двое. Внешнее дерево является таким же образом, как и дерево внутреннее. Внешнему дереву соответствует» непредставимая часть унитарной реальности, которую можно ощущать в образе только с относительной адекватностью; а внутреннему дереву соответствует часть ощущаемой, живой субстанции, Которая опять же вос­принимается только с относительной адекватностью. Мы не можем воспроизвести внутренний неполный образ дерева из дерева внешнего, потому что последнее мы тоже воспри­нимаем как образ; мы также не можем произвести внешний неполный образ дерева из проекции внутреннего образа, поскольку этот внутренний неполный образ является таким же первичным, как и образ внешний. Оба они произрастают из первичного символического образа дерева, который более адекватен унитарной реальности, чем его неполные производные, — внутренний и внешний образы, существу­ющие во вторичном,разделенном мире.

Но «первичный символический образ» не сложен для на­шего восприятия и не чужд ему. При определенном состо­янии разума, которого можно достичь разными способами, объект «vis-a-vis» трансформируется для нас. Термин partici­pation mystique имеет почти такое же значение, но был придуман для чего-то, очень далекого от ощущений совре­менного человека. Когда вещь, пейзаж или произведение искусства, оживает или «становится прозрачной»,⁷ это озна­чает, что она трансформировалась в то, что мы называем ^унитарной реальностью». То-, что мы видим, становится символическим» в том смысле, что оно говорит с нами по-но­вому, открывает нам что-то неведомое, само становится чем-то совершенно другим: категории «бытия» и «значения» совпадают.

Приводимый ниже отрывок из «Дверей Восприятия» Хаксли поможет понять, что я имею ввиду. Психическая тран сформация, искусственно порожденная наркотиком меска­лином, приводит автора к символическому восприятию единой реальности.

«Теперь перед моими глазами был уже не просто необыч­ный букет цветов. Я видел то, что видел Адам в утро своего рождения — чудо, поток мгновений обнаженного бытия.

«Это приятно?» — спросил кто-то. (В ходе этой части эк­сперимента все разговоры записывались на диктофон и у меня была возможность освежить свои воспоминания о том,

что говорилось).

«Это не приятно и не неприятно», — ответил я. «Это просто есть».

«Istigkeit» — не это ли слово так любил Меистер Экхарт. «Естие». То самое бытие, о котором говорит платоновская философия, — с той лишь разницей, что Платон совершил огромную, смешную ошибку, отделив Бытие от становления и отождествив его с математической абстракцией Идеи. Он, бедняга, так никогда и не увидел охапки цветов, сияющих своим собственным внутренним светом и почти дрожащих от напряжения значимости, которой они были заряжены; он так и не понял, что эта столь ярко обозначенная розой, ирисом и гвоздикой вещь была, не больше и не меньше, тем, чем они и были — мимолетной и, в то же самое время, вечной жизнью, постоянным исчезновением и, одновременно, чистым Бытием, охапкой мельчайших, неповторимых частиц, в кото­рых, в силу какого-то невыразимого и при этом совершенно очевидного парадокса, можно было увидеть божественный

источник всего бытия».⁸

Похоже на то, что это интуитивное восприятие симво­лизма, предшествовавшего нашему сознанию, оправдывает наши теоретические отклонения. Ибо, оказывается, что видение и создание символического, как архетипического, так и природного, мира в религии, ритуале, мифе, искусстве и празднике включают в себя не только атавистический фак­тор и регенерирующий элемент, порожденные нашим эмоциональным зарядом. В определенном смысле они ха­рактеризуются тем фактом, что в них виден фрагмент унитарной реальности — более глубокой, более первичной и, в то же самое время, более полной, — реальности, которую мы совершенно не в состоянии объять нашим разделенным сознанием, потому что развитие его функций было ориентировано на предельно конкретное восприятие отдельных частей поляризованной реальности. Дифференцируя соз­нание, мы поступаем примерно так же, как человек, закрыва­ющий глаза, для того, чтобы обострить слуховое восприятие, чтобы иметь возможность «превратиться в слух». В том, что его слух обостряется, нет никакого сомнения. Но отключив другие органы чувств, он воспринимает только сегмент общей, доступной чувствам, реальности, которую мы ощу­щаем более адекватно и полноценно только тогда, когда не просто слышим ее, но также и видим, осязаем, обоняем и пробуем на вкус.

В символической унитарной реальности нет ничего мистического, и она не находится за пределами наших ощу­щений; это мир, который воспринимается там, где рассло­ение на внешнее и внутреннее, проистекающее из разде­ления психических систем, либо еще не вступило в силу, либо уже не действует. Это подлинный, завершенный мир трансформации, такой, каким его воспринимают творческие люди.

II

Каждый трансформативный или творческий процесс включает в себя стадии одержимости. Быть тронутым, увле­ченным, завороженным — означает быть чем-то одержимым; без этой завороженности и связанного с ней эмоционального напряжения невозможны никакая сосредоточенность, никакой длительный интерес, никакой творческий процесс. Любая одержимость может быть справедливо истолкована и как однобокость, узость мышления, и как его активизации и углубление. Исключительность и радикальность такой «одержимости» представляют собой как преимущество, так и опасность. Но тот, кто не рискует, никогда не достигнет ничего великого, хотя «готовность рисковать», заложенная в мифе о герое, предполагает гораздо большую свободу, чем та, которой на самом деле обладает подавленное эго. Дея­тельность автономных комплексов предполагает разъ­единенность души, интеграция которой является бесконеч­ным процессом. Индивидуум совершенно не властен над миром и коллективным бессознательным, в которых он живет; самое большее, что он может делать — это ощущать и интегрировать все новые и новые их составные части. Но неинтегрированные факторы являются не только причиной беспокойства; но и источником трансформации.

Зерна трансформации зреют не только в «великом со­держимом мира и души, судьбоносных вторжениях и архетипических ощущениях; ‘комплексы , неполные души, которые являются не только агрессивными смутьянами, но и естественными компонентами нашей души, играют также и положительную роль зачинщиков трансформации.

Мы уже указывали, что, как правило, индивидуум адапти­рует себя к культурному канону посредством налаживания, связи между комплексами и архетипами. По мере развития сознания, связь души ребенка с архетипами постоянно заме­няется личными отношениями с окружением, а связь с вели­кими архетипами детства преобразуется в архетипический канон господствующей культуры. Это происходите результа­те усиления ориентации на эго, сознание и окружение. Мир детства, с его тяготением к общности, непосредственному контакту с «я», подавляется в угоду нормальной адаптации. И в творческом человеке возникает связь между личными ком­плексами и архетипическими образами. Однако, в отличие от нормального человека, у творческой личности эта связь не ассимилируется посредством адаптации к принципу реаль­ности, представленному культурным каноном.

Мы знаем, что психоанализ пытается доказать, будто творчество происходит от структурного дефекта. В порядке упрощения это можно было бы назвать чрезмерным либидо, которое приводит к тому, что личность не реализуется в своем детстве и задерживается в нем. Все применимые к обычному человеку схемы — доэдипова зацикленность бо­язнь кастрации, образование суперэго и эдипов комплекс — без всяких изменений применяются и к человеку творческо­му; но чрезмерность его либидо и его предполагаемая «сублимация» объявляются причинами ненормального раз­решения его детских проблем и его достижений. С этой точки зрения творческий человек представляется весьма двусмыс­ленным вариантом человеческой природы; он фиксируется на детстве и никогда не выходит из донаучной стадии символизма. Тогда получается, что сублимация и признание коллектива означают готовность художника помочь всем на­слаждаться своим очень хорошо скрываемым инфантилиз­мом. Это называется вторичным развитием. В искусстве люди дают выход своим собственным детским комплексам, глядя, как Эдип, Гамлет или Дон Карлос убивает своего собственного отца. (Но даже у нормальных людей эти схемы, в данном случае толкуемые личностно, связаны с гораздо более глубокими архетипическими комплексами.)

И все же, вопреки мнению психоаналитиков, разница между творческим и нормальным человеком заключается не в избытке либидо, а в интенсивном психическом напряжении, которое с самого начала присутствует в творческом челове­ке. На самой ранней стадии в нем проявляются особое оживление бессознательного и такая же сильная ориентация на эго.

Это сильное психическое напряжение и страдающее от него эго отражаются в особого рода обостренном восприятии творческого человека. Как правило, оно проявляется у него уже в детском возрасте, но это обостренное восприятие не тождественно рефлектирующему сознанию преждевремен­но развившегося интеллекта. Детскость творческой личности как нельзя лучше выражают слова Гельдерлина: «und schlummert wachended Schlaf» («и дремлет, грезя наяву¹¹).⁹

В этом состоянии обостренного восприятия ребенок открыт миру и переполняющей все унитарной реальности, которая захлестывает его со всех сторон. Представляющий собой одновременно и надежное укрытие, и открытое прост­ранство, этот сон наяву, в котором нет таких понятий, как внешнее и внутреннее, является бесценным даром творчес­кого человека. Это период, в котором за любой болью и любой радостью стоит целостный и неразделенный мир, бесконечный и непостижимый для эго. В этом детском ощу­щении содержимое каждой личности связано с надличност­ным архетипическим содержимым и, с другой стороны, надличностное и архетипическое всегда располагаются в личности. Как только мы понимаем, что это значит -ощущать такое единство надличностного и личного, в котором эго и человек все еще являются одним целым, мы начинаем заду­мываться над тем, каким образом, способом и методом можно преодолеть и забыть это фундаментальное ощуще­ние, подобно тому, как обычный человек успешно проделы­вает это с помощью образования; и мы перестаем восхи­щаться тем, что творческий человек задержался на этой

стадии и в этих ощущениях.

С детских лет творческая личность заворожена этим ощу­щением унитарной реальности детства; она вновь и вновь возвращается к великим иероглифическим образам архетипического бытия. Впервые мы увидели их отражение в колодце детства, и там они и останутся до тех пор, пока мы не вспомним о них, не заглянем снова в колодец и не отыщем их снова, вовеки неизменных.

Действительно, все нормальные тенденции присутствуют и в творческом человеке; он реализует их до определенной степени но его индивидуальная судьба прерывает его нор­мальное развитие. Поскольку его природа не дает ему за­вершить нормальное развитие обычного человека, с его врожденной способностью приспосабливаться к реальности, то даже его юность, зачастую, является ненормальной, как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова. Его конфликт с окружением начинается еще в раннем возрасте и отличается патологической остротой, ибо именно в детстве и юности творческое и ненормальное, или патологическое, тесно свя­заны друг с другом. Ибо, в противоположность требованиям культурного канона, творчески.й человек держится за архетипический мир и свою изначальную бисексуальность и целостность, или, иными словами, за свое я .

Этот комплекс творческого человека в первый раз прояв­ляется в зацикленности на детской компании, на судьбонос­ных персонажах, а также местах детства. Однако в данном случае, даже в большей степени, чем в детстве других людей, личное перемешано со сверхличностным, конкретная мест­ность с невидимым миром. И это не просто детский мир, это истинный, настоящий, или, как его называл Рильке, откры­тый» мир.

Ребенок, измены тайной жертва,

любви — тирана становясь рабом

над будущим своим утрачивает власть.

После полудня, оставленный в покое,

он все слоняется меж зеркалами

и всматривается в них,

терзаясь собственного имени загадкой

и вопрошая «Кто я? Кто я?»

Но вот вернулись домочадцы,

нарушили и подавили то, что вчера

доверили ему окно, тропинка, запах пыльного комода.

Он — снова собственность родни.

Побеги вверх потянутся.

Вот также и желанье

из клубка семьи однажды вырвется, покачиваясь в воздухе

прозрачном. Лучистый взгляд ребенка, устремленный ввысь,

Тускнея день за днем в подвале, куда привычно заперт он

роднею,

Находит лишь собак да более высокие цветы,

И время замирает, — и снова начинает бег.¹⁰

Но открытость — в данном случае мы говорим о мальчике, творчество которого легче понять, чем творчество девочки — всегда совпадает с женственностью. У творческого человека этот женский принцип, этот мотив трансформации, который у нормального взрослого человека проявляется, как «анима», как правило, ассоциируется с образом матери.¹¹

Он делает ребенка восприимчивым, открытым как стра­даниям, так и величию и мощи мира; он не дает пересохнуть бьющему из него источнику. Не составляет никакого труда понять, что такой комплекс должен быть насыщен конфлик­тами и осложнить адаптацию, если только природа не проявила особую милость в сочетании его элементов.

В любом творческом индивидууме, вне всякого сомнения, с самого начала выделяется компонент восприятия, но мы не должны забывать, что тот же компонент превалирует и в ребенке, и зачастую только в ходе ожесточенной борьбы он подавляется образованием, ориентированным в половом отношении на однобокие культурные ценности. Но, с другой стороны, сохранение определенной восприимчивости, в то же самое время, является сохранением индивидуальности человека, его осознания собственного «я» — воспринятого, как ноша, как миссия или как необходимость — которое вступает в конфликт с миром, с общепринятыми нормами, с культур­ным каноном, или, в соответствии с древними правилами мифа о герое, с традиционным образом отца. И, поскольку доминирование изначально первичного архетипического мира сохраняется и не заменяется доминированием мира культурного канона, развитие личности и сознания творчес­кого человека идет по иным законам, чем развитие человека нормального.

Доминирование архетипа матери у огромного количества писателей и художников не адекватно объясняется отно­шениями ребенка сего конкретной матерью. Мы находим как хорошие, так и плохие отношения; мы видим матерей, умерших молодыми, и матерей, доживших до глубокой ста­рости; среди матерей нам встречаются как выдающиеся, так и незначительные личности. Психоаналитики признают, что причина доминирования архетипа матери заключается в том, что определяющим фактором являются отношения с матерью, в которых находится с матерью эго ребенка, а не взрослого человека. Но отношения маленького ребенка с его матерью формируются архетипом матери, который всегда смешивается с образом матери, субъективным образом ощу­щения конкретной матери.

В ходе нормального развития значение архетипа матери уменьшается; обретают форму конкретные отношения с кон­кретной матерью и с их помощью индивидуум развивает способность к налаживанию отношений с миром и собрать­ями. Там, где эти отношения ослаблены, возникают неврозы и зацикленность на фазе изначальных отношений с матерью, когда отсутствует что-то, необходимое для здорового разви­тия индивидуума. Но если архетипический образ матери остается доминирующим, а индивидуум при этом не ста­новится больным человеком, то мы имеем дело с одним из фундаментальных комплексов творческого процесса.

Мы уже указывали на значение архетипа матери для твор­ческого человека; здесь я только хочу подчеркнуть, что До­брая (или Грозная) Мать, помимо всего прочего, является символом определяющего влияния архетипического мира, как целого, влияния, которое может доставать до биопсихического уровня. Превалирование архетипа Великой Матери обозначает превалирование архетипического мира, который является основой всего развития сознания, мира детства, в котором филогенетическое развитие сознания и эго онтоге­нетически повторяется на основе первичного архетипическо­го мира.

Переход от личностного комплекса через исключительно архетипический мир фантазий к сознанию, как правило, приводит к ослаблению тяготения индивидуума к цельности