1954 Мирча Элиаде Мистерии и духовное обновление в неевропейских религиях

Эранос 1954

Мирча Элиаде

Мистерии и духовное обновление в неевропейских религиях

Космогония и мифология в Автралии

Для племени Караджери мистерии, то есть, их тайные обряды посвящения, имели связь с космогонией. Точнее, вся их ритуальная жизнь была завязана на космогонии: «во времена Бурари» («мифическте времена»), когда был создан мир и основано человеческое общество в том виде, в каком оно пребывает поныне, обряды были введены в пользование и с тех пор воспроизводятся с особой тщательностью, без изменения. Как и для других древних обществ, в глазах Караджери история сводится к нескольким событиям, имевшим место в мифическом времени, in Illo Tempore: свершения божеств и героев-цивилизаторов. Люди не признают за собой право вмешиваться в историю, «творить историю свою собственную, уникальную», историю «оригинальную»; в конечном счёте, они не признают никакой оригинальности: они воспроизводят действия в согласии с образцом, возникшим на заре времён. Но так как эти образцы действия были творением богов и божественных существ, их повторение, регулярное и неумолимое, у архаического человека противоречит желанию сохраниться в священной атмосфере космогонии. Отказ от оригинальности отражает, на самом деле, отказ от светского мира, отсутствие интереса к человеческой истории. Существование архаического человека, в конечном счете, — вечное воспроизведение образцовых моделей, изобретённых в начале Времён. Мы сейчас увидим, что мистерии стремятся к периодическому обновлению этих исконных откровений.

Вот что знает племя Караджери[1]. В Сказочном Времени два брата по имени Багаджимбири появились из земли в виде динго; затем они стали двумя людьми-гигантами, настолько огромными, что касались головами неба. До появления Багаджимбири ничего не существовало — ни деревьев, ни животных, ни людей. Они вышли из Земли как раз перед рассветом «первого дня». Через несколько мгновений они услышали крик маленькой птички (durų), которая всегда поет на заре, и они поняли, что настал рассвет. До этого момента Багаджимбири ничего не знали. Затем братья увидели животных и растения, и они дали им имена, и с этого момента растения и животные стали реально существующими, потому что они теперь были названы. Один из Багаджимбири остановился, чтобы помочиться; заинтересованный, его брат тоже остановился и сделал то же самое. По этой причине австралийцы племени Караджери принимают специальную позу для мочеиспускания: они подражают первобытному жесту.

Затем Багаджимбири отправляются на север. Они видят звезду и луну и называют их «Звездой» и «Луной». Они встречают мужчин и женщин: их родственные отношения и структура клана были неполноценны, и Багаджимбири приводят их к системе, которая по-прежнему актуальна. Эти люди были несовершенны, кроме того, у них не было гениталий — и Багаджимбири взяли два вида грибов и сотворили из них такие органы, какими они остаются поныне. Братья останавливаются и едят сырые семена, но им сразу же становится смешно, потому что они внезапно понимают, что в таком виде семена есть не следует; их надо было приготовить на огне, и с тех пор люди подражают им, готовя кашу из злаков. Багаджимбири бросают пирмал (разновидность деревянного орудия) в животное и убивают его — и так же поступают люди. Многие мифы повествуют о том, как братья Багаджимбири основали все обычаи и даже дали пример поведения. Наконец, они изобрели церемонию инициации, используя в первый раз предметы, ставшими сакральными, относящимися к мистерии: кремневый нож, ромб-вертушка (bull-roarer)[2] и пимбал. Но человек по имени Нгариман убил обоих братьев копьем. Их матери Дилге (в некоторых мифах говорится, что у них была мать, хотя она и выносила их внематочно) ветер издалека принёс трупный запах. Тогда молоко начало вытекать из груди и падать на землю, и в виде подземного потока молочная река достигла места, где лежали два мертвых героя, воскресила братьев и утопила убийцу. Позже Багаджимбири превратились в водных змей, и их духи поднялись на небеса и превратились в то, что европейцы называют Магеллановыми Облаками.

Обряд инициации у Караджери

Все это составляет мифологическую основу жизни Караджери. Инициатическая мистерия реактуализирует церемонии, изобретённые братьями Багаджимбири, хотя значение некоторых ритуалов уже не вполне ясно. Уточним, что инициация включает достаточно большое количество обрядов, которые исполняются в течение нескольких лет. Речь идёт не об обряде перехода от подросткового возраста к зрелости. Скорее, речь идёт об инициации непрерывной и разворачивающейся, разделённой на ступени, и с помощью которой мальчик не только усваивает мифические традиции и обычаи клана, но и формируется в истинном смысле этого слова; он не только физиологически становится взрослым, но и становится способным осознать, что значит быть человеком, так, как завещали два мифических существа Багаджимбири.

Ритуалы довольно сложны, и их нелегко обобщить, поэтому мы должны ограничиться наиболее важным. Первый, milya, знаменует разрыв с детством: в возрасте 12 лет мальчика ведут в степь и там его вымазывают в человеческой крови с ног до головы. Примерно две недели спустя ему протыкают нос и вводят в рану перо; тогда мальчик получает особое имя. Второй и самый главный обряд, обрезание, исполняется два или три года спустя. Оно представляет собой мистерию. Мальчика оплакивает его семья и весь клан, как если бы он умер. В некотором смысле он уже мёртв, потому что ночью его уносят в лес, где он впервые слышит священные песнопения. Лес является символом потустороннего, мы обнаружим это во многих мистериях и инициатических обрядах примитивных народов. Другие признаки также показывают, что мальчик умирает, что он в корне меняет режим бытия. На следующий день каждый мужчина вскрывает вену на руке и выпускает некоторое количество крови в сосуд. Абсолютно голый, с завязанными глазами и ушами, заткнутыми травой, ничего не видящий и не слышащий, мальчик сидит у костра в потоке дыма и должен выпить много крови. Ему кажется, что кровь убьёт его, но, к счастью, немного позже он видит своих родственников, которые участвуют в его инициации и тоже пьют. Мальчик всё это время сидит в траве с щитом на коленях — и мужчины приближаются один за другим и поливают его голову кровью, вытекающей из их открытых вен. Один из его родственников подает ему пояс, сплетённый из человеческих волос. Вся группа возвращается к стоянке, где женщины и родители оплакивают его снова. После ритуальной трапезы неофит получает зажжённые палочки для добывания огня, и ему говорят, что этот предмет позволит ему зажечь огонь, в котором сгорят его гениталии. На следующий день начинается путешествие, которое длится 24 дня и включает множество церемоний, на которых мы останавливаться не будем. Мальчика сопровождают некоторые из его родственников-мужчин. Во время этого ритуального путешествия он обязан молчать, он может только издавать специальный звук, чтобы привлечь внимание, а затем объяснять свои потребности при помощи жестов. Однако во всё время своего послушничества (то есть, пока он malulu, мальчик в процессе инициации) он может передвигаться только будучи ведомым за руку; его голова постоянно опущена и, по рассказам очевидцев, его лицо совершенно лишено выражения. «Если бы не спонтанность, с которой он реагирует на приказы, — пишет Пиддингтон, — он производил бы впечатление умственно отсталого[3].»

По возвращении в лагерь к неофиту приходят гости из всех кланов, встреченных на пути. Когда они приближвются к лагерю, женщины приветствуют их, целясь овощами им в головы, а гости отбиваются при помощи бумерангов. Этот шуточный бой носит ритуальный характер, но иногда случается, что бумеранги задевают одну из женщин, а тогда разгорается настоящая драка. Неофит, чьё возвращение в лагерь вызывает новые причитания и самобичевание родителей, не присутствует на последующем празднике, который начинается с приходом ночи и состоит из песен и танцев по мотивам мифических событий. Перед рассветом мальчика уводят в степь на обрезание. Он сидит с завязанными глазами и законопаченными ушами. Несколько участников, действующих в согласии со своими ролями, используют кремневые ножи. Уточним, что обрезание достаточно сложная и ужасно болезненная операция: участники делают надрез у основания полового органа и удаляют с него всю кожу. В это время родители плачут в лагере.

К моменту завершения операции исполнители тоже плачут и ходят вокруг инициируемого, который остаётся сидеть с опуенной головой и с закрытыми глазами. Участники бросают ему бумеранги в качестве подарка и открывают ему свои настоящие имена. Группа молодых недавно инициированных мужчин крутят ромбы-вертушки, демонстрируя их неофитау: он впервые видит эти устрашающие инструменты. Подобно женщинам и непосвященным, он ранее считал, что звук ромбов-вертушек был голосом божественных существ. Когда кровь из его раны высыхает, участники показывают ему кремневые инструменты. Этой церемонией завершается посвящение как таковое, но мальчик проводит в степи ещё несколько ночей. В день возвращения в лагерь его тело полностью покрывают кровью, иногда под звуки ромба-вертушки. В лагере женщины и дети прячутся в кустах и не осмеливаются выходить, пока мужчины не прячут ромбы-вертушки. Женщины, сокрушаясь, встречают инициированного и предлагают ему поесть.

В течение двух или трех лет обрезанные остаются на стадии инициации и носят название miangu. Затем они подвергаются новой операции – подрезанию члена, уретротомии[4], менее важному обряду, который занимает один день и на который приглашают несколько соседей. Некоторое время спустя имеет место новая церемония, которая называется laribuga: в лесу, пока мужчины поют священную песню, посвящаемый карабкается на дерево. Пиддингтон говорит, что тематика песни связана с мифом о дереве, но Караджери забыли его смысл. Однако мы можем догадаться о смысле ритуала: дерево символизирует космическую ось, Мировое Древо – и карабкаясь по нему, посвящаемый поднимается на небо. Таким образом, речь идёт о символическом подъёме на Небеса, о чем свидетельствует также большое количество австралийский мифов и инициатических обрядов[5]. Но процесс посвящения ещё не завершён. Через определенные промежутки времени он разворачивается в ходе других церемоний, которые мы не можем здесь отразить. Отметим лишь, что по прошествии нескольких лет исполняется обряд midedi. Старейшины ведут посвящаемого и показывают ему, где спрятаны pirmal, специальные ритуальные циновки. Это долгое путешествие, почти экспедиция, и откровение производится посредством песен и особенно танцев, символизирующих путешествия Багаджимбири. Наконец ему объясняют, каким образом Багаджимбири изобрели церемонию pirmal.

Обряд инициации

Мы поставили акцент на обряде посвящения у Караджери, потому что всегда поучительно в деталях знать по крайней мере один обряд из изучаемой группы. Это обязывает нас кратко осветить и другие инициатические мистерии, но пример Караджери показывает нам, что все не так просто, как можно предположить на основании скупого рассказа. Мы лучше поймём глубинное значение инициации у Караджери, когда мы вспомним некоторые подобные обряды у других народов. Но уже сейчас возможно высказать некоторые вполне конкретные замечания. Как мы уже говорили, это нечто большее, чем просто обряд перехода из одной возрастной группы в другую. Посвящение длится много лет, и откровения включают несколько видов. Существует, прежде всего, первое и самое страшное откровение: открытие как сакрального, так и ужасного. Подростка начинает устрашать сверхъестественная реальность, силу, автономию, несоизмеримость которой он воспринимает впервые — и после этой встречи со страхом божьим неофит умирает: он умирает для детства, то есть, для невежества и безответственности. Вот почему его семья плачет и причитает: по возвращении из леса он становится совсем другим, он уже не тот ребёнок, каким был раньше. Как мы только что увидели, он проходит через ряд инициатических испытаний, где он борется со страхом, болью, пытками, но, прежде всего, он обязан принять новый режим бытия, свойственный взрослым, то есть, обусловленный почти одновременным открытием сакрального, смерти и сексуальности.

Было бы ошибкой вообразить, что австралийцы все это осознают, или что они разработали мистерию посвящения сознательно и добровольно, как была разработана современная система образования. Их поведение экзистенциально, как и поведение любого архаического общества: австралийцы повели себя таким образом, когда они почувствовали в глубине своего существа свое конкретное положение во Вселенной, то есть, когда они поняли тайну человеческого существования. Эта тайна, как мы только что увидели, относится к опыту сакрального, открытию сексуальности и осознанию смерти. Ребенок игнорирует все эти переживания: взрослый человек принимает их, одно за другим, и включает их в свою обновлённую личность, ту, которую он получает после символических смерти и воскрешения. Эти мотивы – страх божий, смерть и сексуальность — постоянно будут нам встречаться в ходе рассказа. Скажем сразу, что если новичок умирает для своей инфантильной, светской, невосстановимой жизни, чтобы возродиться к новой, освящённой жизни — он также возрождается для режима бытия, где возможны познание, осознание, мудрость. Посвящённый — не просто новорожденный: он возвращается человеком познавшим, усвоившим тайны, получившим метафизические откровения. Во время своего ученичества он узнаёт священные тайны: мифы о богах и о происхождении мира, истинные имена богов, правду о ромбах-вертушках и ритуальных ножах и т.д. Посвящение эквивалентно духовному созреванию, и во всей истории религии человечества мы находим один и тот же лейтмотив: посвященный, воспринявший тайны, — тот, кто знает. Но, насколько нам известно, инициация у Караджери есть лишь точное воспроизведение образцовых действий Багаджимбири. Эти жесты составляют космогонию, так как именно Багаджимбири создали мир в его нынешнем виде. Повторяя действия этих двух легендарных братьев, Караджери периодически возобновляют Творение мира, повторяют космогонию. Короче говоря, посвящение каждого подростка — одновременно новая космогония. Генезис мира служит моделью для «формирования» человека.

Мы везде встречаем мистерии посвящения, и везде, даже в самых примитивных обществах, они включают в себя символику смерти и возрождения. Учитывая невозможность провести здесь исторический анализ инициаций, исследование, которое бы позволило нам уточнить отношения между теми или иными культурными структурами и видами инициаций – запомним, по крайней мере, некоторые общие черты и характеристики большинства этих тайных церемоний[6].

1. Мистерия во всех случаях начинается с отделения неофита от своей семьи и с ухода в степь. Здесь уже присутствует символика смерти: лес, джунгли, темнота символизируют запредельное, Преисподнюю. В некоторых племенах считается, что тигр приходит и уносит на спине кандидатов в джунгли: этот зверь олицетворяет мифического Предка, Хозяина инициации, который уводит подростков в мир мертвых. У других племён неофита должен проглотить монстр, и на этом мотиве мы ещё остановимся; а сейчас сделаем акцент на символизме тьмы: в чреве монстра царит космическая ночь; это эмбриональный режим бытия, как на космическом плане, так и не уровне человеческой жизни.

2. У многих племён есть специальная хижина для посвящений, стоящая в степи. Именно там юные кандидаты проходят основную часть своих испытаний и там им передают тайные традиции племени. Таким образом, хижина для посвящения символизирует утробу матери[7]. Смерть неофита означает регрессию к зачаточному состоянию, но это не следует понимать исключительно в терминах человеческой физиологии, здесь подразумевается также, и особенно, космологический уровень: эмбриональное состояние эквивалентно временной регрессии в нереальный, до-космический режим, предшествующий заре «в первого дня», как говорится у Караджери. У нас будет повод вернуться к этому многоплановому символу нового рождения, сформулированного в терминах акушерства. А пока добавим следующее: регрессия кандидата к пренатальному состоянию имеет целью сделать его современником сотворения мира. В этот момент он существует не в утробе матери, как было до его биологического рождения, но в космической Ночи, ожидая «Рассвета», то есть, Творения. Для того, чтобы стать новым человеком, он должен пережить сотворение мира.

3. Другие ритуалы проливают свет на символизм инициатической смерти. У некоторых народов кандидатов хоронят или кладут в недавно выкопанные могилы. Либо их укрывают ветвями, и они лежат неподвижно, как мертвые. Или их натирают белым порошком, чтобы сделать их похожими на призраков. Кандидаты также имитируют поведение призраков: они не едят руками, но принимают пищу непосредственно зубами, как это делают души покойных согласно поверьям. Наконец, пытки, которым они подвергаются – и которые, конечно же, наделены множеством смыслов – также усиливают сходство: считается, что измученного и покалеченного неофита пытали, расчленяли, варили или жарили демонические хозяева инициации, то есть, мифические предки. Физические страдания связываются с тем, что неофита «поедает» зверь-демон, пережёвывает его во рту на мелкие кусочки, а затем переваривает во внутренностях. Инициатические увечья также несут символизм смерти. Большинство увечий связано с лунными божествами. Однако луна периодически исчезает — то есть, умирает — чтобы возродиться спустя три ночи. Лунный символизм подчеркивает, что смерть является первым условием для любого мистического возрождения.

4. В дополнение к конкретным операциям — например, обрезанию и уретротомии – и помимо инициатических увечий (удаления зубов, ампутации пальцев и т.д.), другие внешние признаки (татуировки, шрамирование) также отмечают смерть и воскресение. Что касается символизма мистического возрождения, он находит выражение во множестве форм. Кандидаты получают другие имена, которые теперь будут их настоящими. В некоторых племенах молодые посвященные должны отвергнуть всякую память о своей прошлой жизни; сразу после посвящения их кормят, как маленьких детей, их водят за руку и заново учат себя вести, как младенцев. Обычно они изучают в степи новый язык, или, по крайней мере, тайный набор лексики, доступный только для посвященных. Очевидно, с инициации всё начинается заново. Incipit Vita Nova. Иногда символизм второго рождения выражается конкретными жестами. У некоторых племён Банту перед обрезанием мальчик проходит церемонию, известную как «новое рождение»[8]. Его отец приносит в жертву барана и три дня спустя заворачивает сына в оболочку желудка и в шкуру животного. Но прежде этой процедуры сын должен забраться в постель, лечь рядом с матерью и кричать, как новорожденный. Он остается в шкуре барана в течение трёх суток, и на четвертый день отец сношается со своей женой. У тех же племён умерших хоронят в бараньей шкуре в позе эмбриона. Мы не будем подробно останавливаться на символике мистического возрождения через ритуал переодевания в шкуры животных, символизме, представленном широко как в древнем Египте, как и в Индии[9].

5. И, наконец, мы должны сказать пару слов о другом мотиве, который фигурирует в множестве инициаций, хотя и не всегда в самых примитивных обществах. Речь идёт об обязанности убить человека. Вот, к примеру, как это происходит у папуасов Коко[10]. Кандидат должен пройти испытания в ходе инициации, аналогичной любой другой: длительное голодание, заключение в темнице, пытки, откровение о ромбе-вертушке, традиционное наставление. Но в конце ему говорят: «Теперь ты познал Духа, и ты настоящий мужчина. Чтобы доказать это самому себе, ты должен убить человека». Охота за головами и некоторые формы каннибализма составляют часть всё той же же инициатической канвы. Прежде, чем судить эти обычаи с точки зрения морали, мы должны помнить: убить человека, съесть или засушить голову в качестве трофея значит подражать поведению духов или богов. То есть, перенесённый на план сакрального, этот акт становится священнодействием, обрядом. Неофит должен убить человека, потому что Бог поступил так же у него на глазах, и даже лучше; неофит был уже был убит во время посвящения Богу и испытал смерть. Он должен повторить то, что ему было открыто: мистерию, заложенную богами в мифическом времени.

Мы сослались на этот тип инициации, потому что он играл огромную роль в военных посвящениях, особенно в доисторической Европе. Воин — не только убийца драконов и прочих чудовищ — он также убийца людей. Героический поединок есть жертва; война – десакрализированный обряд, где бесчисленные жертвы побоища приносятся богам победы.

Вернёмся еще раз к примитивным мистериям посвящения. Мы везде обнаружили символику смерти как основу всякого духовного рождения, то есть, воскресения. Во всех этих контекстах смерть означает преодоление невежественного, непосвящённого состояния «естественного человека», не подозревающего о религиозности, слепого душой. Мистерия посвящения постепенно открывает неофиту истинные масштабы бытия путем введения его в сакральное, и она обязывает взять на себя взрослую ответственность. Удержим в памяти важный факт: доступ к духовности во всех архаических обществах отражается через символизм смерти.

«Светское общество» и общества тайные

Но кроме этих церемоний, практикуемых в период полового созревания, существуют и другие мистерии, припасённые для взрослых: это «общества мужчин», Mânnerbunde или тайные общества, куда невозможно проникнуть или стать их членом, не пройдя новый набор инициатических испытаний. Морфология этих Mànnerbiïnde необъятна, и невозможно набросать их структуру и историю крупными мазками[11]. Что касается происхождения тайных обществ, вот какова наиболее распространенная гипотеза, предложенная и принятая Фробениусом и повторяемая историко-культурной школой[12]: в соответствии с этой гипотезой мужские тайные общества были порождением матриархального цикла; они имели целью запугать женщин, особенно вводя их в заблуждение, что маски были демонами и духами покойных, и это, в свою очередь, для того, чтобы поколебать господство женщин, установленное матриархатом. По причинам, которые мы не можем здесь привести, эта гипотеза кажется нам необоснованной. Вполне возможно, тайные общества сыграли свою роль в борьбе за мужское превосходство, но нет никаких доказательств того, что общий феномен тайного общества является следствием матриархата. Мы видим, однако, полную непрерывность между обрядами пубертатной инициации (проанализироваными выше) и обрядами посвящения в тайные мужские общества. Во всей Океании, например, как обряды посвящения мальчиков, так и те, которые необходимо пройти, чтобы быть частью тайных мужских обществ, включали один и тот же ритуал символической смерти через пожирание монстром, а затем воскресение – и это доказывает, что оба обряда наследуют свою форму от единого источника[13]. Напрашивается ещё один вывод: тайные мужские общества, Mânnerbunde, заимствуют мистерии из племенной инициации.

Тогда нам остаётся объяснить происхождение и назначение этих новых тайных обществ. Во-первых, обратите внимание: есть тайные общества как исключительно мужские, так и исключительно женские, хотя последних уступают в количестве. Есть искушение объяснить появление женских тайных обществ желанием подражать мужчинам — и вполне возможно, что такая имитация прослеживается в некоторых регионах. Но, как мы увидим позже, женские тайные общества, Weiberbunde, происходят от женских обрядов пубертатной инициации, связанных с первой менструацией. Однако ничто не заставляет предположить, что мужчины объединились в тайные общества, чтобы действовать против матриархата, и что, в свою очередь, женщины подражали им, организуя Weiberbunde, чтобы защититься от мужского террора. Повторимся: не исключено, что таким явлениям реакции и контр-реакции между двумя полами есть свидетельства в истории религии человечества, и даже не одно — но речь не идёт о первичности того или иного явления. Первоначальный феномен — мистерия посвящения, которая разворачивается и у молодых мужчин, и у девушек, в возрасте полового созревания. Все другие формы таинств — производные этого первого откровения, которое каждый должен получить, чтобы стать мужчиной или женщиной. И единственная вероятная причина появления тайных обществ может заключаться в желании проживать как можно интенсивнее специфическую сакральность каждого из двух полов.

Именно поэтому посвящения в тайные общества столь похожи на обряды пубертатной инициации: мы видим те же испытания, те же символы смерти и воскресения, то же откровение традиционного тайного учения — и встречаем их, потому что сценарий посвящения составляет необходимое условие нового и более полного опыта сакрального. Тем не менее, наблюдается различие в степени: в Mânnerbunde тайна играет куда большую роль, чем в племенных инициациях. Есть обряды пубертатной инициации, которые частично держатся в тайне (такова практика, например, у огнеземельцев) — но не существует тайных обществ без клятвы молчания, или, точнее, их не существовало до тех пор, пока коренные народы сохраняли свои родовые традиции нетронутыми. Тому есть две причины. Во-первых, членство в тайных обществах уже подразумевает выбор: те, кто прошел племенную инициацию, уже не сможет быть частью тайного общества при всем желании. Вторая причина укрепления секретности – исторические обстоятельства: мир меняется даже для «примитивных» народов, и некоторые родовые традиции рискуют прерваться. Чтобы избежать деградации, учения всё больше и больше укрываются завесой секретности. Это хорошо известное явление ухода доктрины в тень, когда общество, сохраняющая её, в корне трансформируется. То же самое произошло и в Европе после христианизации городского населения: дохристианские религиозные традиции сохранились, будучи скрытыми или поверхностно замаскированными под христианство, в сельской местности, но прежде всего они были запрятаны в закрытые ведьминские круги. Было бы иллюзией полагать, что мы знаем подлинные традиции, передаваемые в рамках тайных мистериальных обществ. В большинстве случаев наблюдатели смогли записать лишь некоторые второстепенные обряды и некоторые песни. Тем не менее, их символика ясна — и она позволяет нам уловить смысл обрядов.

Вот, например, посвящение в тайный культ Ngoye (Ndsasa) в племени Кута, братство «настолько исключительное, что только лидеры кланов могут к нему присоединиться[14]«. Кандидатов хлещут ремешком из кожи пантеры; затем их привязывают к горизонтальной жерди, помещённой примерно в метре над землей – по рассказам, именно «во время этого обряда многих новичков охватывает страх, и они отчаянно пытаются сбежать» (Андерссон, op. cit. p. 219). Но из данного нам описания трудно понять причину их ужаса, что наводит нас на мысль, что обряд был куда серьёзнее, и этнографам было показано не всё. Затем неофитов натирают «жалящими листьями» и покрывают их тела и волосы растением, которое вызывает ужасающий зуд. Заметим попутно, что порка или натирание крапивой является обрядом, симолизирующим инициатическое расчленение кандидата, его смерть в лапах демонов. Мы находим всё тот же символизм и те же обряды в шаманских посвящениях[15]. Наконец, еще одно испытание «требует от адепта подняться на дерево высотой 5-6 метров, где он должен выпить лекарство, законсервированное в mukungu. Возвращаясь в деревню, неофита приветствуют плачущие женщин: они так плачут <...> как будто неофиту предстояло умереть «(Andersson, op. cit. p. 213). У других племен Кута неофита избивают с крайней жестокостью, и ему говорят, что «убивают» его старое имя, чтобы дать ему другое (ib. p. 214). Нет необходимости подробно комментировать эти обряды: как и в обрядах пубертатной инициации мы имеем дело с символическими смертью и воскресением с последующим восхождением на небеса.

В племён Мандья и Банда существует общество, известное под названием Нгакола. «Согласно мифу, который рассказывают неофитам при посвящении, Нгакола когда-то жил на земле. Его тело было черным и покрытым длинной шерстью. Никто не знал, откуда он пришел, но он жил в степи рядом с болотами […] В его власти было убить человека, а потом вдохнуть в него новую жизнь, и он мог даже сделать из него гораздо лучшего человека». Он обратился к вождям: «Пришлите мне людей, я их съем и отрыгну обновлёнными!» Они последовал его совету, но поскольку Нгакола вернул только половину проглоченных, люди решили отомстить: они скормили ему большую порцию растения маниока, в которое добавили камни, так им удалось ослабить монстра, а затем добить его ножами и копьями» (Andersson, ib. p. 264). Этот миф закладывает и легитимизирует ритуалы тайного общества. Плоский священный камень играет важную роль в церемонии инициации: по традиции, этот священный камень был извлечён из чрева Нгаколы (там же). Неофита вводят в квадрат, который символизирует тело монстра. Там он слышит скорбный голос Нгаколы, там его подвергают порке и пыткам, поскольку ему говорят, что «теперь он в животе у Нгаколы» и переваривается. Другие посвященные поют хором: «Нгакола, прими наши кишки, Нгакола, прими наши печени!» (Andersson, p. 266, n. 1). После прохождения других испытаний жрец наконец объявляет, что Нгакола, съевший неофита, только что вернул его.

Здесь мы находим символизм смерти через погружение в чрево чудовища, символизм, играющий большую роль в пубертатных инициациях. Еще раз отметим, что входные обряды в тайном обществе во всех отношениях соответствуют племенным посвящениям: лишение свободы, инициатические пытки и испытания, смерть и возрождение, присвоение нового имени, передача тайного языка и т.д. Это видно даже яснее из описания, данного бельгийским миссионером Лео Биттремье, относительно тайного общества Бакхимба в Майомбе[16]. Инициатические испытания длятся от двух до пяти лет, и самое главное в них — церемония смерти и воскресения. Неофита должны «убить» (Bittremieux, op. cit. p. 44). Действие разворачивается в ночное время, и опытные посвящённые «поют, танцуют под бой барабана, плач матерей и родственников тех, кто умрет» (ibid. p. 45). Кандидата бичуют и впервые опаивают наркотическим напитком под названием «напиток смерти» (стр. 47), но он также ест семена тыквы, которые символизируют ум (там же), — это существенная деталь, поскольку она указывает нам на то, что смерть даёт доступ к мудрости. После приёма «напитка смерти» кандидата берут за руку, и один из старейшин раскручивает его до тех пор, пока тот не упадет на землю. Тогда ему кричат: «О! Он умер!» Абориген-рассказчик уточняет, что «мертвого катят по земле, в то время как хор поет погребальную песню: «О! Он точно мертв! Ах! Он мертв! Кхимба, я больше никогда не увижу его!»

И точно так же в деревне их оплакивают матери, братья и сестры (ibid. p. 50). Затем «мертвых» приносят на спине уже инициированные родственники и перевозят на специальный священный двор, называющийся «двором воскресения». Их кладут туда, совсем голых, в канаву в форме креста, где они остаются до рассвета дня «воскрешения», каковых четыре. Затем неофитам бреют волосы, их бьют, бросают на землю и, в конечном итоге, воскрешают их, капая им в глаза и ноздри несколько капель жгучей жидкости. Но перед «воскресением» они должны дать клятву абсолютной секретности: «все, что я вижу здесь, никому не расскажу, ни женщине, ни мужчине, ни мирянину, ни белому; если я нарушу слово, убейте меня!» (стр. 52). Все, что я вижу здесь: хотя неофит ещё не увидел истинную тайну. Его инициация, то есть, его ритуальные смерть и воскресение, есть лишь необходимое условие, чтобы иметь возможность принять участие в тайных церемониях, о которых у нас ничтожно мало информации.

Невозможно говорить о других тайных обществах – тех, что распространены в Океании[17], например, особенно dukduk, чьи мистерии и ужас, наводимый на непосвященных, особенно впечатлили наблюдателей; или мужские братства в Северной Америке, известные своими инициатическими пытками. Мы знаем, что, например, у племени Мандан — где обряд племенной инициации был одновременно обрядом вступления в тайное братство — пытки превосходили любое воображение: двое мужчин втыкали ножи в мышцы груди и спины, запускали пальцы в рану, пропускали ремешок под мышцами, затем фиксировали веревки и поднимали неофита в воздух. Но прежде, чем он повисал, ему втыкали колышки в мышцы рук и ног, к которым были привязаны тяжелые камни и головы буйволов. То, как молодые люди переносили эти ужасные пытки, говорит Кэтлин[18], доходило до невероятного: ни единая чёрточка их лиц не дрожала, пока палачи кромсали их плоть. Подвешенного в воздухе начинали раскручивать, как волчок, всё быстрее, пока несчастный не терял сознание, и его тело повисало, как вывихнутое.

Инициатическое значение страдания

Каков может быть смысл таких пыток? Первые европейские наблюдатели говорили о врожденной жестокости аборигенов. Это не так: туземцы не более жестоки, чем цивилизованные люди. Но для любого традиционного общества страдание имеет ритуальное значение, поскольку пытки должны исполняться над-человеческими существами и имеют целью духовную трансмутацию жертвы. Пытки – такое же выражение инициатической смерти. Быть под пытками означает быть разрезанным на куски демонами, хозяевами инициации, иными словами, быть преданным смерти через расчленение. Мы помним, как святого Антония пытали демоны: его поднимали высоко в воздух, закапывали в землю; демоны кромсали его плоть, выкручивали его конечности, резали его на куски. Христианская традиция называет эти пытки «Искушением святого Антония» — и это верно в той мере, что искушение отождествляется с инициатическим испытанием. Выдержав все эти испытания с честью, то есть, устояв перед всеми «искушениями», монах Антоний стал святым. Это означает, что он «убил» мирянина, каким он был, и возродился в новом качестве, как святой. Но с нехристианской точки зрения это также означает, что демоны преуспели в своём деле – им надлежало «убить» мирянина, чтобы позволить ему возродиться. Определив демонов как силы зла, христианство лишило их какой-либо положительной функции в экономике спасения. Однако до прихода христианства демоны были, в числе прочего, владыками посвящения. Они захватывали неофитов, подвергали их пыткам и бесчисленным испытаниям, и, наконец, убивали их, чтобы заставить их возродиться с обновлёнными душой и телом. Показательно то, что они выполняют ту же инициатическую роль в искушении святого Антония: ведь, в конечном счете, именно их пытки и «искушения» дали Антонию шанс достигнуть святости.

Эти соображения не увели нас далеко от нашей темы. Хотелось бы подчеркнуть, что инициатические пытки у племени Мандан не были мотивированы врожденной жестокостью коренных американцев, но имели ритуальное значение, а именно расчленение демонами-инициаторами. Эта религиозная оценка физических страданий подтверждается и другими фактами: некоторые тяжёлые заболевания, особенно психические, у примитивных народов считаются «одержимостью демонами» в том смысле, что пациент был избран богами как будущий шаман, мистик, и что, следовательно, он в процессе посвящения, то есть, его пытают, терзают и убивают «демоны». Мы также читали отчёты о многочисленных примерах таких инициатических болезней у будущих шаманов[19]. Неизбежный вывод таков: страдания, физические и психические, отождествляются с пытками, необходимыми для посвящения; болезнь оценивалась у примитивных народов, как следствие сверхъестественного отбора, поэтому её считали инициатическим испытанием: следовало «умереть» для чего-то, чтобы смочь возродиться, то есть, выздороветь: люди умирали для всего, что было прежде, умирали для мирской жизни; тот, кто выздоравливал, был совсем другим, новорожденным, в нашем случае — шаманом, мистиком.

На разных уровнях и в разных контекстах мы сталкиваемся с одинаковой схемой посвящения, в том числе, испытания, пытки, ритуальное убийство и символическое воскресение. Мы только что видели этот сценарий духовного возрождения и в так называемых пубертатных мистериях (которые обязательны для всех членов клана), и в тайных мужских обществах, представляющих более замкнутый круг внутри клана. Но мы также констатируем, что отдельные мистические призвания, а также инициатические болезни будущих шаманов включают тот же сценарий: страдания, пытки, смерть и воскресение. Это заставляет нас сделать вывод, что тайна духовного обновления имеет архетипический процесс, который протекает на различных уровнях и в различных условиях; он приходит в действие всякий раз, когда речь идёт о выходе за рамки одного режима бытия, чтобы перейти в другой, более высокий; или, точнее, когда происходит духовная трансмутация.

Это идеальное соответствие и преемственность между пубертатной мистерией, ритуалом тайных обществ и личными переживаниями, которые у первобытных народов решают мистическое призвание — представляется весьма значительным; мы к нему ещё вернёмся.

Женские мистерии

Гораздо менее изучено то, что можно было бы назвать женскими мистериями, и это причина, по которой мы до сих пор плохо осведомлены о содержании женских инициаций. Тем не менее, есть поразительное сходство между этими двумя категориями мистерий, мужскими и женскими. Обряды перехода от одной возрастной группы в другую относится к сегрегации девушек после менархе; мужским обществам, Mânnerhunde, соответствуют женские общества Weiberbunde; наконец, основные обряды посвящения в мужских братствах встречаются и в чисто женских мистериях. Очевидно, что эти сходства носят общий характер; поэтому не будем ожидать найти в обрядах посвещения и чисто женских мистериях тот же символизм, или, точнее, символьные выражения, идентичные тем, что мы обнаружили в посвящених в мужские братства. Тем не менее, есть общий элемент: именно глубокое религиозное переживание всегда является основой этих обрядов и таинств. Именно доступ к сакральности, такой, каковой она открывается для женщин, находится фокусе внимания обрядов как пубертатной инициации, так и посвящения в женские тайные общества.

Посвящение совпадает с первой менструацией. Это физиологическое явление запускает разрыв, уход девушки от знакомого ей мира: её сразу же изолируют, отделяют от общества. Мы здесь не касаемся мифов, на которые ссылаются аборигены, чтобы объяснить появление первой менструальной крови и её вредоносный характер. Мы также можем игнорировать теории, разработанные современными социологами и этнологами, чтобы оправдать такое странное поведение. Нам достаточно помнить только то, что сегрегация осуществляется немедленно, это происходит в специальной хижине в степи или в темном углу дома, а менструирующая девушка должна сохранять определенную позу, довольно неудобную, и должна избегать лучей солнца и чьих-либо прикосновений. Она носит специальную одежду или знак, цвет, отведённый для этого случая, и должна есть сырые продукты[20].

Некоторые особенности нас вначале шокируют, а именно изоляция и уединение в тени, в темной хижине, в лесу. Это напоминает нам символику инициатической смерти мальчиков, которых запирают в лесных хижинах. С той разницей, что у девушек отделение происходит сразу после первой менструации, и они находятся в одиночестве — в то время как у мальчиков посвящение проводится в группах. Но разница объясняется физиологическим аспектом, и проявляется у девочек в конце детства. Индивидуальный характер изоляции, имеющей место после появления признаков менструации, объясняет относительно небольшое количество женских обрядов инициации. Тем не менее, они существуют и в Австралии в племени Аранда, и во многих регионах Африки[21]. Но нельзя забывать одно: продолжительность изоляции варьируется у разных культур; от трёх дней (как в Индии) до двадцати месяцев (в Новой Ирландии) или даже лет (в Камбодже). Это означает, что девушки в конечном итоге образуют группу, а затем их посвящение проводится коллективно старыми женщинами-инструкторами. Как мы уже сказано ранее, мы очень мало знаем о посвящении девушек. Тем не менее, мы знаем, что они получают достаточно полное обучение[22], охватывающее как некоторые традиции племени (в племени басуто), так и секреты сексуальности. Вводный период заканчивается коллективным танцем (мы находим этот обычай уже у Pflanzervôlker[23]); во многих регионах инициированных девушек выводят на люди и устраивают в их честь праздник[24], или они целой процессией посещают окрестные дома и получают подарки[25]. Существуют также и другие внешние способы отметить окончание посвящения, как, например, нанесение татуировок или окрашивание зубов в чёрный цвет[26].

Сейчас нет необходимости подробнее изучить обряды и обычаи инициации девушек. Однако напомним ритуальную значимость некоторых женских профессий, которые преподаются неофитам в период уединения, и, в первую очередь, прядение и ткачество, символизм, играющий ключевую роль во многих космологиях[27]. Именно Луна тянет ниточку Времени, именно она «плетёт» человеческие жизни, и богинь судьбы называют Прядильщицами. Создание или восстановление Мира, прядение времени и судьбы — с одной стороны; ночная работа, женская работа, которую надлежит выполнять вдали от солнечного света и чужих глаз, практически тайком, — с другой стороны: мы догадываемся о скрытой взаимосвязи между этими двумя принципами мистической реальности. В некоторых регионах (например, в Японии[28]) до сих пор обнаруживается мифологическая память о постоянной напряженности и даже конфликтах между тайными обществами молодых девушек и мужчскими обществами, Mânnerbunde. Ночью мужчины и их боги атакуют прядильщиц, уничтожают их работу, ткацкие станки и челноки. В других регионах именно в ходе инициатического уединении старые женщины обучают, вместе с искусством прядения, женским танцам и обрядовым песням, главным образом эротического и местами даже нецензурного содержания. После окончания изоляции девушки продолжают встречаться в доме старой женщины, чтобы прясть вместе. Следует подчеркнуть ритуальный характер женской работы: прядение очень опасно, и поэтому оно может выполняться только в специальных домах и только в течение определенных периодов и времени суток; в некоторых частях света от прядения отказались, его даже забыли из-за его магических рисков[29]. Похожие верования до сих пор существуют в современной Европе (см. Берхта, Хольда, фрау Холле и т.д.). Короче говоря, есть тайная взаимосвязь между женской инициацией, прядением и сексуальностью[30].

Девушки пользуются определенной добрачной свободой, и встречи с юношами проходят в доме, где они собираются, чтобы прясть. Ещё в начале ХХ века были свидетельства такого обычая в России[31]. Удивительно, что в тех же самых культурах, где высоко ценилась девственность, встречи молодых девушек и юношей не только были обычной практикой, но и подавали родителям надежды. Для западных наблюдателей – если говорить о Европе, особенно для духовенства — такие обычаи означали упадок нравов. Но о морали речь не идёт. Дело обстоит гораздо серьезнее, поскольку это вопрос жизненной важности. Речь идёт о большой тайне: откровении женской сакральности. Это прикосновение к источникам жизни и плодородия. Все эти добрачные свободы девушек носят не эротический, а ритуальный характер: они составляют фрагменты забытой тайны, а не мирских развлечений. Невозможно иначе объяснить тот факт, что в обществах, где строго соблюдаются скромность и целомудрие, девушки и женщины ведут себя в определенные священные периоды, особенно во время свадеб, таким образом, что наблюдатели были глубоко шокированы. Таким образом, чтобы не ограничиваться единственным примером, в Украине женщины поднимают юбки до талии, прыгая через костёр, и они говорят, что «жгут волосы невесты»[32]. Абсолютно противоположное поведение – внешней скромности, — преследует ритуальную цель и, следовательно, находится в интересах всей общины. Разнузданный характер этой женской мистерии объясняется необходимостью периодической отмены норм, регулирующих мирскую жизнь, иными словами, в связи с необходимостью приостановить действие закона, висящего мертвым грузом на обычаях, и чтобы вернуться в состояние абсолютной спонтанности.

В некоторых регионах женское посвящение включает несколько градусов. Например, у Яо посвящение начинается с первой менструации, повторяется и углубляется во время первой беременности и заканчивается только после рождения первого ребенка[33]. Таинство родов, т.е. открытие женщиной того, что она творец жизни, составляет религиозный опыт, непереводимый на язык мужского опыта. Это объясняет, почему роды дали простор тайным женским ритуалам, содержащим порой подлинные таинства. Следы таких мистерий сохранились даже в Европе. На севере Шлезвига, когда сообщали о рождении нового ребенка, женщины всей деревни вели себя, как сумасшедшие: они направлялись к дому новой матери с песнями и плясками; если они встречали по дороге мужчин, они срывали с тех шляпы и наполняли их навозом; если они встречали повозку, они разбивали её на куски и отпускали лошадь на свободу (мы угадываем здесь женский протест против мужчин). Как только все женщины собирались в доме молодой матери, начиналась неистовая гонка через всю деревню: женщины бежали группами, как менады, завывая и выкрикивая «ура», и входили в дома, забирая все продукты и напитки, какие им хотелось, и, если они встречали на пути мужчин, они заставляли тех танцевать[34]. Вполне вероятно, что в старину некоторые тайные ритуалы проводились в доме роженицы. Согласно летописям тринадцатого века, в Дании был следующий обычай: женщины собирались в доме роженицы, и под песни и крики шили соломенную куклу, и называли её Быком. Две женщины держали куклу между собой и танцевали с ней, непристойно двигаясь, а в конце они кричали: «Пойте для Быка». И еще одна женщина начинала петь низким, хриплым голосом ужасные слова[35]. Но данные, записанные монахом, ничего нам не говорят. Тем не менее, весьма вероятно, что ритуал был более сложным и диалог с Быком нёс «тайный» смысл.

Тайные женские общества

Тайные женские объединения всегда связаны с таинством рождения и плодородия. На Тробриандских островах, когда женщины сажают сады, имеют право атаковать и сбить с ног любого мужчину, имеющего неосторожность слишком близко подойти к их работе. Несколько видов тайных женских объединений сохранились и по сей день: их ритуалы всегда включают символику плодородия. Вот, например, некоторые подробности о тайном женском обществе у мордвы. Мужчины, молодые незамужние девушки и дети не допускаются. Знак объединения – игрушка, палка с лошадиной головой, и женщины, её сопровождающие, называют себя «лошадьми». Они подвешивают игрушечной лошади на шею полный мешочек проса и украшают лентами; кошелёк представляет живот лошади; вешают также маленькие шарики, намекая на тестикулы. Каждый год в доме старой женщины проводится ритуальный пир. На входе молодых жён три раза ударяют плеткой жёны в возрасте и кричат им: снеси яйцо! — и молодые жёны вытаскивают из корсажа варёное яйцо. Пиршество, на которое каждая участница должна принести свои продукты, напитки и деньги, быстро принимает размах оргии. С наступлением ночи одна половина группы посещает другую (потому что каждая деревня делится на две части). Это карнавальное шествие: пьяные старухи «скачут» на палках-лошадях и поют песни эротического содержания. Когда две половины группы встречаются, шум стоит неописуемый. Мужчины даже не решаются выходить на улицу. Если они всё же выходят, женщины нападают на них, раздевают и избивают, и те должны заплатить штраф, чтобы высвободиться[36].

Чтобы получить представление о некоторых особенностях посвящений в тайные женские объединения, рассмотрим внимательно некоторые африканские сообщества. Специалисты имели осторожность предупредить нас, что об этих тайных обрядах очень мало известно, тем не менее, я думаю, возможно предположить их общий характер. Вот что мы знаем о сообществе Lisimbu в племени Северных Кута (Оконджа). Большая часть церемонии проходит у реки или даже в реке, и важно подчеркнуть водную символику, присутствующую почти во всех тайных обществах этого региона Африки. В той же реке строят хижину из веток и листвы. «У неё только один вход, и верхушка крыши едва ли на метр возвышается над поверхностью воды[37]«. Кандидаток, возраст которых колеблется от 12 до 32 лет, приводят к берегу. За каждой присматривает посвящённая, которую называют «матерью». Они вместе идут в воде, на корточках, только голова и плечи выглядывают из воды. Их лица окрашенны растением pembe, во рту они сжимают листья […]. Процессия продвигается вниз по течению. Прийдя к хижине, они неожиданно встают и бросаются к входу. Войдя в хижину, они полностью раздеваются и выскакивают обратно. Присев на корточки, они рассаживаются полукругом перед входом в хижину и начинают «рыболовный танец» (там же). Тогда одна из «матерей» выходит к реке, срывает с себя одежду и голой исполняет непристойный танец. Когда она заканчивает, ей на смену приходит другая[38]. После этого танца кандидатки должны войти в хижину, и именно здесь проходит первое посвящение. «Матери» раздеваются, «окунают голову в воду до удушья» и натирают тело колючими листьями. Посвящение продолжается в деревне: «мать» бьёт свою «дочь», держит её голову у огня, в который брошена горсть перца, затем берет ее за руку и заставляет танцевать и, наконец, требует проползти между её ног. Церемония включает ряд танцев, в их числе танец, символизирующий половой акт. Два месяца спустя происходит новое посвящение, снова у реки. В хижине неофиты должны пройти те же испытания, и на берегу им стригут волосы по кругу головы в знак принадлежности к сообществу. Перед возвращением в деревню главная участница разбивает яйцо на верхушке хижины. «Это должно обеспечить охотникам обильную добычу». Вернувшись в деревню, каждая «мать» натирает тело своей «дочери» растением koula, делит банан пополам, отдает кусок «дочери», другой оставляет себе, и обе едят фрукт. Тогда «дочь» наклоняется и проходит между ног «матери». Через несколько танцев, некоторые из которых символизируют половой акт, кандидатки считаются посвящёнными. «Считается, что обряды Lisimbu имеют благоприятное влияние на жизнь всей деревни: плантаций будут урожайными, охотничьи и рыболовные походы будет успешным, эпидемии и ссоры будут обходить людей стороной»[39].

Мы не будем останавливаться на символике таинств Lisumbu. Запомним только основное: обряды посвящения проводятся в реке, ведь вода символизирует хаос, а хижина представляет космическое творение. Войти в реку значит вернуться на докосмический этап, в небытие. Затем участник возрождается, проходя между ног «матери», то есть, человек рождается к новой духовной жизни. Мотивы космогонии, сексуальности, нового рождения, плодородия и удачи взаимосвязаны. В других женских тайных обществах африканского региона некоторые черты обрядов посвящения еще более заметны. Таким образом, в Габоне существует организация под названием Nyembe или Ndyembe, которые тоже празднуют свои тайные обряды у воды. Среди инициатических испытаний отметим следующее: огонь должен постоянно гореть, и чтобы его поддерживать, новички должны отправиться в лес одни, часто ночью или в грозу, собирать дрова. Другое испытание состоит в том, чтобы остановить солнце в зените, пока поётся песня. Наконец, новички должны запускать руки в норы и ловить змей, которых они затем приносят в деревню обернутыми вокруг их рук. В период инициации женщины, которые уже являются членами группы, танцуют голыми и поют непристойные песни. Но есть также ритуал инициатических смерти и воскресения, которые имеют место на последнем этапе таинства; это танец леопарда. Этот танец исполняется опытными участницами, они такцуют парами: одна изображает леопардв, другая — мать. Вокруг последней собрается с десяток молодых девушек, которых атакует и «убивает» леопард. Но мать, в свою очередь, нападает на леопарда и убивает его. Мы предполагаем, что смерть хищника позволяет молодым девушкам освободиться из его чрева (Andersson, op. cit. p. 219-221).

Некоторые особенности являются производной всего, что мы уже обсудили. В глаза бросается инициатический характер этих Weiberbunde и этих женских тайных объединений. Чтобы стать участницей, необходимо успешно пройти испытание — и оно не физиологического порядка (первая менструации или первые роды), а инициатического, то есть, оно задействует всё существо девушки или новобрачной. Посвящение проходит в космическом контексте. Мы только что рассмотрели ритуальную значимость леса, воды, ночной тьмы. Женщина получает откровение реальности, которая превосходит её, хотя и составляет её часть. Не не само природное явление рождения составляет таинство; это откровение сакральной женственности, то есть, мистического соучастие между жизнью, женщиной, природой, богами. Это откровение трансперсонального порядка; поэтому оно выражается в символах и актуализируется в ритуалах. Посвящённая девушка или женщина осознаёт сакральность, которая поднимается из глубин её существа, и это осознание – оно может быть очень смутным — опыт восприятия символов. Именно «реализуя» в «проживая» сакральное, женщина обнаруживает духовный смысл её собственного существования; она чувствует, что жизнь реальна и священна, что она не бесконечная череда психофизиологических реакций, — слепых, бесполезный и, в конечном счете, абсурдных. Для женщин посвящение также эквивалентно отрыву от среды, переходу от одного режима бытия к другому: девочку сурово отделяют от светского мира, она подвергается духовной трансформации, которая, как и любая трансформация, предполагает опыт смерти. Мы только что видели, насколько испытания девушек напоминают испытания, символизирующие инициатическую смерть. Но по-прежнему речь идёт о смерти, которая должна быть преодолена, а не о смерти в современном и десакрализированном смысле этого слова. Мы умираем, чтобы преобразоваться и достигнуть более высокого уровня бытия. В случае девочек, они умирают для неопределённого и аморфного детства, чтобы возродиться к индивидуальности и плодородию.

Как и у мужчин, мы имеем дело с несколькими формами женских обществ, где тайна и таинство постоянно нарастают. Есть, для начала, общая инициация, через которую проходит каждая девушка и каждая невеста, и которая приводит к учреждению тайных женских обществ (Weiberbiinde). Существуют, таким образом, женские мистериальные группы, такие, как Африке или в античности закрытые группы Менад. Мы знаем, что такие женские мистериальные группы долго не исчезали. Вспомним европейских средневековых ведьм, их ритуальные встречи, их «оргии». Хотя колдовские испытания были вдохновлены в основном богословскими предрассудками, хотя много ошибок допущено при выделении подлинной сельской магико-религиозной традиции, уходящей корнями в доисторические времена, при отделении их от коллективных психозов очень сложного характера — тем не менее, вполне вероятно, что ведьминские «оргии» существовали: не в том смысле, какой имеют в виду церковные власти, а в смысле изначальном, подлинном, — в смысле тайных встречи и оргиастических обрядов, то есть, обрядов, связанных с таинством плодородия.

Нам известно, что шабаши ведьм включали не только сексуальные обряды – понять нетрудно, так как их целью было в основном обеспечение земного плодородия, — но также и о человеческих жертвоприношениях, особенно детей, и что были случаи людоедства[40]. Эта информация, вероятно, точна, так как тайные объединения европейских ведьм сохранили архаичные традиции, где более или менее символические человеческие жертвоприношения и каннибализм считались необходимыми для земного плодородия. Фольхард и Дженсен пролили свет на связь, существующую между ритуальным каннибализмом, с одной стороны, и мифом о происхождении съедобных растений и появлении сексуальности и смерти в мире — с другой[41]. То, что кажется ужасным и сатанинским с нашего рациональной и моральной перспективы, является, в общем, смелой попыткой взять на себя ответственность за жертвы и смерти, такую, как показано в мифах: так как мифах сказано прямо, что ничто не может родиться, ничто не может быть создано без кровавой жертвы. Мы знаем, что большинство людей интерпретируют эти мифы на символическом плане. Но есть также и те, то ценит мифические традиции в их прямом, буквальном смысле. Эти люди жаждали сакрального, они хотели в полной мере участвовать в славной жизни богов и богинь. Ведьмы, как и шаманы, и мистики других примитивных обществ, лишь концентрировали, обостряли, углубляли религиозный опыт, выявленный в ходе их инициации. Как и шаманы, ведьмы были отмечены мистическим призванием, которое вынуждало их переживать откровения таинств более глубоко, чем другие женщины.

Поедание монстром

Таким образом, мы видим как у женщин, так и у мужчин, взаимосвязь между первым откровением сакрального – во время пубертатной инициации — и последующими откровениями, которые приводят в самые закрытые круги (Mânner- или Weiberbiinde) и даже личные откровения, которые, у некоторых избранных личностей, отмечают их мистическое призвание. Мы видели (стр. 20), что один и тот же сценарий инициации — в том числе, пытки, умерщвление и воскрешение — повторяется всякий раз, когда речь идёт о таинстве, то есть, о процессе духовного возрождения. Чтобы лучше понять постоянство таких инициатических сценариев и в то же время их способность к актуализации в многочисленных и различных ситуациях, мы подробнее рассмотрим один из этих архетипических лейтмотивов. Иначе говоря, вместо того, чтобы представить ритуальные системы, классифицированные в соответствии с их предметом — племенные обряды инициации, ритуалы вступления в Mânner- или Weiberbiinde и т.д. – мы заострим наше внимание на символически изолированной теме, и мы постараемся понять, как она вписывается во все эти ритуальные системы, и в какой степени она способна обогатить их смысл.

Уже не раз в нашем рассказе мы встретили инициатическое испытание, смысл которого — быть проглоченным монстром. Есть бесчисленное множество вариаций этого ритуала, который можно связать с приключением Ионы — и мы знаем, что подспудный символизм легенды об Ионе сильно заинтересовал специалистов по глубинной психологи, особенно профессора Юнга и доктора Нойманна. Это инициатический мотив породил не только большое количество ритуалов, но и мифы и легенды, чьи интерпретация не всегда даётся легко. Речь идёт о таинстве символических смерти и воскрешения. Давайте рассмотрим его поподробнее. В некоторых регионах на обрядах пубертатной инициации посвящаемые входят в чучело, которое выглядит как морское чудовище (крокодил, кит, большая рыба). Но эта церемония уже вышли из употребления к тому времени, когда её изучали этнологи. Например, у племени Папуа Новой Гвинеи[42], из рафии строят монструозное чучело, называющееся kaiemunu, которое хранится в мужском доме; по случаю посвящения подростка вводят в живот чудовища. Но инициатический смысл был утерян: неофит попадает внутрь kaiemunu, в то время как его отец заканчивает приготовления. Смысл обряда была утрачен, инициатический ужас не охватывает новичка. Это, тем не менее, не мешает племени пользоваться kaiemunu и поныне, потому что оно хранит память о практике предков.

В других регионах мы знаем только, что неофитов пожирал монстр[43], но ритуальное проникновение в его утробу уже не практикуется. Таким образом, среди выходцев из Сьерра-Леоне и Либерии будущим членам тайного общества Poro[44] надлежит быть проглоченными монстром Namu: последний пребывает беременным в течение четырех лет, а затем он рождает посвящённых, как женщина. У племени Кута тайное общество Mungala практикует следующий обряд: из волокон ткани, окрашенных в белый цвет, изготавливают манекен в четыре метра длиной и высотой два метра, и он «смутно похож на животное». Человек надевает на себя в чучело и во время церемоний прогуливается по лесу, чтобы наводить ужас на кандидатов. Опять-таки, первоначальное значение утеряно. Но мы видели, что мифологическая память о монстре, который проглатывает и отрыгивает кандидатов, хранится в у Mandja и Banda (тайные общества племени Нгакола)[45].

Мифы более красноречивы, чем обряды: они показывают нам первоначальный смысл прохождения через чрево монстра. Начнем с известного полинезийского мифа — о Мауи. Это великий герой племени Маори возвращается в конце жизни, богатой приключениями, на родину к старухе Хин-ми-те-по, к Великой Госпоже (Ночи). Он находит её спящей и, быстро сбрасывая одежду, готовится войти в тело гигантши. Однако героя сопровождают птицы: он принимает меры предосторожности, требуя от них не смеяться до того момента, пока они не увидят его победоносно выходящим из этого приключения. Действительно, птицы молчали всё время, пока Мауи пребывал в теле старухи, но как только он наполовину вышел, то есть, когда тело героя наполовину оставалось во рту гигантши, птицы засмеялись, и Госпожа (Ночь) внезапно проснулась и стиснула зубы, и разрубленный герой умирает. Именно по этой причине, как говорят маори, человек смертен; если бы Мауи удалось невредимым выйти из тела своей бабушки, люди стали бы бессмертны[46].

Мы видим в этом мифе иной смысл вхождения в тело монстра: это больше не смерть с последующим воскресением — общая тема всех посвящений — но поиски бессмертия через героический спуск в живот гигантской старухи. Иными словами, на этот раз история рассказывает о попытке столкнуться со смертью, не умирая, спуститься в Мир Ночи и Мертвых и вернуться оттуда живым – так, как это до сих пор делают шаманы в состоянии транса. Но, в то время как шаман входит в Царство Мертвых только душой, Мауи решается на спуск в материальном смысле слова. Это хорошо понятная разница между шаманским экстазом и приключениями героев во плоти. Мы сталкиваемся с той же разницей в северных и арктических регионах, где в религиозном опыте преобладает шаманизм. Согласно некоторым версиям Калевалы, например, мудрый Вяйнямёйнен путешествовал в страну мертвых, Tuonela. Дочь Tuoni, Владыки преисподней, глотает его, — но, приехав в желудке гигантши, Вяйнямейнен строит лодку и, как говорится в тексте, яростно гребёт «с одного конца кишечника к другому». Гигантша, наконец, вынуждена выбросить его в море[47].

Так, в состоянии транса лапландские шаманы должны проникнуть в кишечник большой рыбы или кита. Легенда рассказывает нам, как сын шамана разбудил отца, спавшего в течение трех лет, со словами: «Отец, проснись и вернись из рыбьего кишечника, вернись из третьего поворота кишки![48]» В данном случае рассказывается об экстатическом путешествии души во чреве морского чудовища. Почему шаман остается три года в «третьем повороте кишечника», мы сейчас попытаемся понять. А сейчас вспомним несколько других приключения подобного плана. Согласно финской мифологии, кузнец Илмаринен ухаживал за девушкой; та в качестве условия вступления в брак потребовала «пройти сквозь зубы старой ведьмы Хииси». Илмаринен отправляется на поиски, подходит к ведьме, и та его глотает. Затем она предлагает выйти наружу через её рот, но Илмаринен отказывается. «Я проделаю собственную дверь!» – отвечает он и при помощи кузнечных инструментов, волшебным образом появившихся, он пробивает желудок старухи и выходит. Согласно другой версии, девушка поставила Илмаринену условие поймать большую рыбу. Но рыба его глотает. Провалившись в её живот, Илмаринен начинает раскачиваться, и рыба умоляет его выйти через кишечник. «Я не хожу этим путём, — отвечает кузнец, — из-за прозвища, которое мне дадут люди». Рыба предложил ему выйти через рот, но Илмаринен говорит: «Я этого не сделаю, потому что люди назовут меня отрыгнутым». И он продолжил раскачиваться, пока рыба не лопнула[49].

История имеет множество вариаций. Люсьен де Самосат рассказывает в своих «Подлинных историях» о морском чудовище, которое проглотило целый корабль вместе с экипажем. Люди разожгли большой костёр, который убил монстра, и, чтобы выйти из его, открыли его пасть жердями. Похожую историю рассказывают в Полинезии. Лодку героя Нганоа проглотило что-то вроде кита, но герой взял шест и сунул его в пасть чудовищу, чтобы не дать ей захлопнуться. Затем он спустился в желудок монстра, где он нашел обоих родителей еще живыми. Нганоа зажег костёр, убил кита и вышел через рот. Этот фольклорный мотив широко распространен в Океании[50].

Обратим внимание на двойственную роль морского чудовища. Нет никаких сомнений, что рыба, проглотившая Иону и других мифических героев, символизирует смерть, а её живот представляет Ад. В средневековых представлениях Преисподнюю часто изображали как огромного морского монстра, возможно, имеющего свой прототип в лице библейского Левиафана. Быть проглоченным значит умереть, войти в Загробный мир, — всё то, что отчётливо подразумевают примитивные обряды посвящения. Но, с другой стороны, вхождение во чрево чудовища также означает возврат к неопределённому, зачаточному состоянию. Мы уже говорили, что внутри чудовища царит тьма, соответствующая космической Ночи, первозданному Хаосу. Иными словами, мы имеем дело с двойным смыслом: как символизмом смерти, то есть, конца временного существования, и потому Конца Света – так и символизмом возврата к зачаточной модальности, которая предшествует всем формам, а также любому конечному бытию. На космологическом уровне эта двойная символика относится к Urzeit и Endzeit[51].

Символизм инициатической смерти

Это объясняет, почему гибель в утробе монстра играет важную роль как в инициациатических обрядах[52], так и в героических мифах и мифологии Смерти. Это таинство, которое содержит самое страшное инициатическое испытание, испытание смертью, но которое также предоставляет единственный способ отменить конечность бытия – иначе говоря, существование в рамках истории — и реинтегроваться в первозданное состояние. Очевидно, что это реинтеграция эмбрионального состояния, «начала», также эквивалентна смерти: в самом деле, кандидат «убивает» свою профанную, историческую, уже изношенную жизнь, чтобы воссоздать состояние нетронутое, открытое, не оскверненное временем.

Отсюда следует, что во всех этих инициатических контекстах смерть не имеет того смысла, который так хочется присвоить ей в целом — но прежде всего это означает следующее: прошлое ликвидируется, пресекается бытие — испорченное, как любое мирское, историческое бытие, — чтобы начать другое, обновлённое. Инициатическая смерть есть новое начало, это никогда не конец. Ни в одном обряде или мифе мы не встречаем инициатическую смерть в качестве конца, она лишь необходимое условие для перехода к другому режиму бытия, необходимое испытание для обновления, то есть, для начала новой жизни. Подчеркнем тот факт, что символизм возвращения в живот всегда наделён космологической валентностью. Это целый мир, который символически возвращается вместе с неофитом в Космическую Ночь, чтобы быть созданным заново, то есть, чтобы быть обновлённым. И, как мы уже писали в другой работе[53], огромное количество архаичных методов лечения состоит в ритуальной декламации космогонического мифа: иначе говоря, чтобы больной излечился, он должен заново родиться, — и архетипическая модель рождения — космогония. Необходимо отменить работу Времени, воссоздать блистательный момент перед Сотворением мира: на человеческом плане это имеет тот смысл, что нужно восстановить «пустую страницу» бытия, начало начал, когда ничто ещё не было испорчено, когда ничто ещё не было упущено.

Вхождение в утробу монстра эквивалентно регрессии в первозданную неопределённость Космической Ночи – а выход из него эквивалентен космогонии: это переход от Хаоса к Творению. Инициатическая смерть копирует это возвращение к Хаосу, чтобы сделать возможным повторение космогонии, то есть, подготовить новое рождение. Регрессия в Хаос иногда повторяется буквально; это случай, например, инициатической болезни будущих шаманов, которая была множество раз принята за подлинное безумие. Мы, по сути, видим общий кризис, который иногда приводит к распаду личности[54]. С точки зрения юнгианской психологии, мы имеем дело с вторжением содержания коллективного бессознательного. «Психического хаос» для К.Г. Юнга означает атаку со стороны содержимого, возникшего из коллективного бессознательного, и он расценивается с точки зрения архаичной духовности как копия «до-космогонического хаоса», аморфного и неописуемого состояния, которое предшествует любой космогонии. Но мы знаем, что для архаических и традиционных культур символическое возвращение к хаосу имеет важное значение для любого нового творения, независимо от уровня проявления: каждому новому посеву или каждому новому урожаю предшествует коллективная оргия, символизирует реинтеграцию «до-космогонического хаоса»; каждый Новый Год содержит ряд церемоний, которые отсылают к первозданному хаосу и повторяют космогонию. Впрочем, тот же символизм читается в «безумии» будущих шаманов, в их «психическом хаосе»: это признак того, что мирской человек начинает «растворяться», а новая личность рождается[55].

С определённой точки зрения мы можем отождествить инициатическое «безумие» шаманов с растворением старой личности, которая следует за спуском в Преисподнюю или проникновением в утробу чудовища. Любое инициатическое приключение этого типа всегда заканчивается творением чего-то, основанием нового мира или нового режима бытия. Мы помним, что герой Мауи, входя в тело своего предка, искал бессмертие: это значит, что он верил в способность заложить своей инициацией новое, богоподобное состояние человека. Мы помним также легенду саамского шамана, который душой оставался три года заточённым в кишечнике огромной рыбы. Для чего он затеял это приключение? Древний финский миф о Вяйнямёйнене может подсказать нам ответ. Вяйнямёйнен создаёт с помощью магии — то есть, пения — лодку, но он не может её закончить, потому что ему не хватает трех слов. Чтобы их узнать, он пойдёт на поиски известного колдуна, Антеро, гиганта, который пребывал неподвижным много лет, как шаман в трансе, так что дерево росло на его плече, и птицы свили гнёзда в его бороде. Вяйнямёйнен запрыгивает в гигантский рот и проваливается. Но, лишь только достигнув желудка Антеро, он кует железные латы и угрожает колдуну, что останется там до тех пор, пока не получит три волшебных слова, чтобы закончить лодку[56].

1) В данном случае мы имеем дело с инициатической авантюрой, предпринятой с целью получить тайное знание. В брюхо великана или монстра спускаются, чтобы получить знание, мудрость. Именно по этой причине саамский шаман остается три года в желудке рыбы: чтобы познать тайны Природы, чтобы разгадать загадку жизни и узнать будущее. Но если вхождение в утробу монстра эквивалентно спуску в ад, во тьму и смерть, то есть, если оно символизирует как регрессию как в космическую Ночь, так и во мрак «безумия», где растворяется личность, если принять во внимание все эти подобия и связи между Смертью — Космической ночью — Хаосом-безумием-регрессией в эмбриональное состояние — тогда мы понимаем, почему смерть символизирует мудрость, почему мертвые всезнающи и знают будущее, поэтому мечтатели и поэты ищут вдохновения у могил; и, на другом плане соответствия, мы также понимаем, почему будущий шаман прежде, чем стать мудрым, должен познать «безумие» и спуститься во тьму, почему творчество всегда имет отношение к некоторому «безумию» или «оргии», связанным с символикой смерти и тьмы; профессор Юнг объясняет все это обновлением контакта с коллективным бессознательным. Но, чтобы остаться в рамках нашей темы, мы понимаем, что у примитивных народов посвящение всегда связано с откровением священного знания, мудрости. Именно в период сегрегации — то есть, когда они, как предполагается, будут проглочены чудовищем или попадут в Мир Мёртвых, — неофитов вводят в тайные традициях племени. Истинное знание, переданное при помощи мифов и символов, доступно только во время или после процесса духовного обновления, реализованного через инициатические смерть и воскресение.

\\

Теперь мы можем понять, почему одна и та же схема посвящения — включающая страдания, смерть и воскресение — встречается во всех мистериях, и в пубертатных инициациях, и в тех, которые обеспечивают доступ в тайное общество; и почему тот же сценарий угадывается в потрясающих душу внутренних переживаниях, которые предшествуют мистическому призванию. Вот что мы понимаем прежде всего: человек в архаических обществах стремится победить смерть, придавая ей такую значимость, что, в конечном счете смерть перестала казаться концом, и она стала обрядом перехода; иначе говоря, для примитивных народов человек всегда умирает для того, что было неважным: в особенности, он умирает для мирской жизни. Короче, смерть начинает рассматриваться как высшая инициация, то есть, как начало нового духовного бытия. Более того: рождение, смерть и возрождение понимались как три момента одной и той же мистерии, и архаический человек прикладывает все усилия, чтобы показать, что между этими временами не должно быть никаких разрывов. Невозможно остановиться в одном из этих трех моментов, невозможно обосноваться где-то, в смерти, например, или в рождении. Движение, обновление продолжается всегда: мы без устали воспроизводим космогонию, чтобы убедиться, что мы делаем что-либо хорошо. Именно поэтому мы везде видим космогоническую валентность обрядов инициации.

Сама Мудрость и, как следствие, каждое священное и творческое знание, получена как плод инициации, то есть, в результате одновременно космогонии и акушерства. Сократ не без оснований сравнивает себя с повитухой: он помог человеку подняться[57] к самосознанию. Еще яснее Святой Павел говорит в Послании к Титу о «духовных сыновьях», порожденных верой. Подобный символизм встречается в буддийской традиции: монах отказывается от своей фамилии и становится «сыном Будды» (sakya—putto), потому что он «родился среди святых» (arya). Так выразился Кассапа, говоря о себе: «я родной сын Благословенного, рожденный из его рта, рожденный Дхаммой, вылепленный Дхаммой» и т.д. (Samyutta Nikâya, II, 221). Но это инициатическое рождение подразумевает смерть для мирского бытия. Эта схема хорошо сохраняется как в индуизме, как в буддизме. Йог «умирает для этой жизни», чтобы возродиться к другому режиму бытия, то есть, освободиться. Будда учил пути и средства умереть для состояния профанного — то есть, рабства и невежества – и возродиться к безусловным свободе и счастью нирваны. Индийская терминология инициациатического перерождения иногда напоминает архаичную символику «нового тела», которое получает неофит. Сам Будда провозглашает: «Я показал своим ученикам средства, с помощью которых они могут создавать на основе собственного тела (состоящего из четырех элементов) другое тело из ментальной субстанции (rûpim manomayam), во всей полноте и одарённое трансцендентными способностями (abhinindriyam)»[58].

Все это доказывает, как нам кажется, что архаичная оценка смерти как средства высшего духовного перерождения, составляет инициатический сценарий, который находит продолжение в мировых религиях, в том числе, используется в христианстве. Это фундаментальное таинство, повторённое и заново пережитое, переоценённое всем новым религиозным опытом. Но присмотримся поближе к конечным выводам этой тайны: если мы уже познали смерть здесь, если мы умираем бесчисленное количество раз, постоянно возрождаясь к чему-то другому – отсюда следует, что человек переживает уже здесь, на земле, нечто к Земле не принадлежащее, причастное сакральному и божественному; он переживает, скажем так, начало бессмертия, он врезается в бессмертие все больше и больше. Следовательно, бессмертие должно рассматриваться не как посмертная жизнь, но как состояние, которая созидается непрерывно, к которому мы готовимся, и даже в котором мы участвуем прямо сейчас, в условиях этого мира. Не-смерть, бессмертие должно быть сконструировано как предельное состояние, идеальное состояние, к которому человек стремится всем своим существом и пытается завоевать, умирая и возрождаясь без конца.