1955 Эрих Нойманн Опыт единой реальности и симпатии вещей. Часть I.

Эрих Нойманн

Опыт единой реальности и симпатии вещей.

Часть I.

Во время очередного доклада Эраноса у меня возникает вопрос, что заставляет меня выходить за рамки моей работы и ступать на территории, именуемые сегодня нелестным словом «спекуляции». Снова и снова мне попадается на глаза утверждение моего уважаемого друга и учителя К.Г. Юнга, что он является эмпириком и желает быть воспринимаемым только в этой роли, и в случае проверки собственной позиции, я спрашиваю себя: «Что это, следую я лишь моей натуре, когда я «теоретизирую», — уже этого было бы достаточно, — или же предпосылки некоторой теории, нового мировоззрения, являются подлинными задачами современного человека?»

То, что я, отчасти невольно, снова и снова благодаря Эраносу, но не принуждаемый им, следую стремлению и постоянно пытаюсь дать хотя бы предпосылки теории, доказывает, что я верю, в первую очередь как эмпирик, благодаря работе над запутанной психической ситуацией человека нашего времени, что нам необходимо постараться как можно наиболее целостно рассмотреть производимое на нас впечатление реальности, чтоб не подвергнуться опасности погружения в хаос из-за потери ориентира. При этом мой квази-систематизированный способ изложения скрывает тот факт, что в действительности речь идет о том, чтоб извлечь эссенцию, и что основу этого алхемически-теоретического опыта составляют одиночные факты и переживания ежедневной работы с другими людьми и над нами самими.

Понятие единой реальности является противоположным понятию известной нам поляризированной действительности нашего эго-сознания, которое постоянно находится в движении из-за разделения субъекта и объекта, человека и природы или человека и вселенной. Но эта поляризированная реальность нашего нормального сознания является, как мы сегодня знаем, некой специфичной, присущей только этому эго-сознанию реальностью. Как наше сознание является только частью психе, а эго является всего лишь некой частной инстанцией среди множества психических инстанций, так же и поляризированный мир нашего сознания является фрагментарным миром. Изменение уровней реальности в их взаимосвязи с психе, которым мы здесь уже интересовались[1], будет сопровождать нас и в этот раз. Только теперь акцент будет сделан не на познающем человеке, а на познаваемом мире. Но как раз этого «или-или» фактически и не существует, так как всегда, когда мы говорим о мире, мы, сознательно или бессознательно, захватываем и определенную психическую констелляцию человека, и всегда, когда мы говорим о человеке, к нему прилагается принадлежащая ему реальность.

Сложность, с которой нам придется в этот раз иметь дело, состоит в том, что понятие единой реальности является для нашего сознания пограничным термином. Теперь мы должны, как эго и наделенные неким сознанием, которое по своей природе распознает в сравнении и живет в мире, разделенном на внутреннее и внешнее, сказать нечто о реальности, которая вообще не попадает в область и не приспособлена к слабости нашего сознательного восприятия. Но эта сложность не является выдуманной или преднамеренно искомой, так как мы находимся в ней с тех пор, как сознание считает необходимым высказаться о бессознательном, эго — о «не-эго».

Но единая реальность, и только поэтому мы можем о ней что-либо сказать, не является для нас неизвестной. Она не только принадлежит к выдающимся опытам творческого человека и мистика, мы находим ее у раннего человека как некую часть типичного опыта, и она является запоминающимся фундаментальным опытом детства. Именно это является основой того, что каждый человек знает о том, что мы называет единой реальностью.

Но охватывающая мир и психе единая реальность выходит за границы человеческого, как нам кажется, и обнаруживает себя в сфере пред- и вне-человеческого, а точнее органического, во всяком случае, где господствует то, что мы в другой работе обозначили как «внешнее знание»[2]. То, что там нам предстало как архетипическое единое поле, является тем же самым, только представленным в другом аспекте, что и будет нами здесь рассмотрено как единая реальность.

Мы, в общем, достаточно широко идентифицировали архетип с архетипическим психическим образом и в гораздо меньшей степени интересовались архетипом самим по себе, который теоретически является некой независимой от этого психического образа величиной. В одном случае архетип, вспомнить хотя бы архетип пути солнца, путешествия по морю ночи, считался психическим осадком внешней реальности, в другом – психической категорией, при помощи которой опыт внешней реальности становится вообще возможным. Лишь когда мы распознаем, что это разделение на внутреннее и внешнее относится к необходимому условию нашего эго-сознания, и именно поэтому запрещает перенаправление внутреннего во внешнее и внешнего во внутреннее, мы столкнемся с необходимостью принять понятие единой реальности, существующей вне и до этого разделения, и из которой вообще развилась поляризированная реальность нашего сознания.

Мы знаем, что мы воспринимаем внешнюю реальность также лишь при помощи психических образов, обладающими символическим характером таким образом, что внешнее солнце является таким же образом как и внутреннее, и что естественные науки, представляющие собой попытку, воспринять внешнюю реальность в обход психических образов,- цвет как частотные колебания, свет как волну и частицу,- остаются при этом по большей части заложниками психических образов.

При этом в противоположность идеалистической ложной интерпретации этих фактов, стоит сделать ударение на то, что я называю адекватностью образов к окружающему миру. Восприятие самой по себе неизвестной реальности при помощи образов допсихического и психического знания делает возможным не только подчинение этой реальности, но и приспособляемость к ней, развитие в ней и расширяющийся с этим развитием горизонт для ориентира. В процессе развития от амёбы до человека, во все более дифференцирующейся системе органов охватывается все большая часть окружающего мира. Но качество этого охвата мира, скорей всего, не имеет ничего общего с выживанием через приспособляемость. Один из видов улиток возрастом в миллионы лет существует до сих пор со своей приспособленностью к специфичному кусочку окружающего его мира; но о том, что в развитии органического он стоит на очень низкой ступени, говорит кроме всего тот факт, что охватываемый им фрагмент окружающего мира является довольно маленьким по сравнению с более широким фрагментом более дифференцированной формы.

Это значит, психические образы являются связанными с окружающим миром и привязанными к нему, и образы окружающего мира соответствуют психе. То есть они настроены друг на друга или связанны друг с другом, и то, что сознание называет миром, и то, что оно называет психе, являются не просто чем-то вроде двух аспектов единой реальности, а двумя взаимосвязанными проявлениями единого. Психе и вселенная в человеческой и мировой истории разворачивались вместе, только оба совместно существуют в нашем сознании, они постоянно относительны друг к другу, и в этом смысле не существует психе без мира, а мира без психе.

В этом месте не стоит углубляться в философские и научно-теоретические проблемы, возникающие с этой формулировкой, а стоит еще раз указать на то, что здесь ни эмпиризм, ни теория не возможны, разве что в том случае, если остановиться на каком-нибудь конкретном пункте исследования. Концепция единой реальности кажется мне необходимым следствием концепции архетипа, являющегося эмпирическим фактом таким же, как образ психе и теоретическое определение сознания.

Чтоб разъяснить, я хочу привести пример из органической жизни:

«В группе плесневых грибов индивидами являются отдельные клетки, являющиеся маленькими и абсолютно независимыми частицами протоплазмы схожими с амебой. Они питаются особым видом бактерий, находящихся в гниющих овощах, и могут без труда быть выращены в лабораторных условиях. Они размножаются в большом количестве при помощи обыкновенного деления ядра. Если этот процесс продолжается некоторое время, то происходит любопытное изменение членов этого сообщества индивидов. Они перестают питаться, делиться и расти, но теперь со всех сторон начинают формироваться центры. Вливаясь друг в друга, как описывает один из наблюдателей, они сбегаются как люди на огонь. Каждый центр имеет свое влияние в определенном ограниченном регионе, которому принадлежит несколько тысяч клеток, образующих небольшую массу длиной один или два миллиметра. Эти простейшие клетки не сливаются, а сохраняют свою индивидуальность и свободу движения. После этого вся масса начинает передвигаться по поверхности волнообразными движениями словно червь пока не достигнет сухого, освещенного и, тем самым, удобного для производства спор мета, где она оседает и стягивается в кругообразное тело. И тут начинается наиболее интересный вид активности. Определенные клетки укрепляются на поверхности и вместе формируют крепкий диск. Другие закрепляются в центре и формируют фундамент для вертикальной оси. Третья группа начинает забираться наверх по своим товарищам и посвящает себя строительству вертикального стержня. На этот стержень вползает большая часть этих клеток до тех пока, пока он не возвышается на несколько миллиметров над поверхностью, затем они начинают собираться в сферическую массу, укрепляя хрупкий стержень, который остается закрепленным на диске своего фундамента. При дальнейшем развитии массы каждая клетка превращается в спору с толстой оболочкой, которая затем высыхает, разносится ветром и образует новую колонию амебоподобных клеток. У других типов клеток структура еще сложней, так как развивающаяся масса оставляет группу индивидов, в форме розеток из веток, на каждой из которых развивается спора. В этом процессе агрегации, группа изначально одинаковых индивидов организуется в систему, в которой каждый имеет свою определенную функцию и переживает свою определенную модификацию, некоторые образуют фундамент, некоторые — стержень, а остальные — репродуктивные органы»[3].

Мы не имеем возможности представить все следствия из представленного здесь феномена. В нашем рассуждении важно одно, а именно, охватывающее внешнее и внутреннее езиной реальности, в котором действует некая направляющая сила. Представим себе, что здесь бесконечное множество независимых друг от друга одноклеточных следует некоему общему плану, ведущему к формированию предельно дифференцированной формы в пространстве, причем, реализация этой формирующей схемы, кроме всего прочего, опирается на четко упорядоченную последовательность во времени.[4] Мы привыкли к тому, что подобные планы и упорядоченные в пространстве и времени процессы происходят также в организме. Но здесь перед нами предстает та же упорядоченность, которую мы обычно присваиваем инстинкту – психическому, не в каком-то организме, а в группе одноклеточных, скоплении индивидов, и управляющие центры, вокруг которых они собираются, являются, исходя из взгляда нашего сознания, «внешними», т.е. находятся вне этих индивидов.

Лишь теперь мы подходим к пониманию, когда говорим о некоем поле, охватывающем внутреннее и внешнее и воздействующем на индивидов при помощи неких централизованных предписаний, причем как в так и вне них. Форму, которую формируют эти группы, невозможно поместить во внутренне психическое одноклеточного, как психически управляющий образ, или рассматривать как некий управляющий фактор внешнего мира. Так же здесь, как и в архетипе, как нам кажется, поле, охватывающее внутреннее и внешнее, проявляет себя как фрагмент единой реальности. «Знание», которое проявляет себя в форме и порядке временной последовательности, является «внешним» знанием, мы не можем его поместить «в» одноклеточного, как этого хочет наше сознание, ориентирующееся на внутреннее и внешнее. Это, как мы говорили, является в некотором смысле отложенным в поле знанием, упорядочиванием, которое как магнит приводит металлическую стружку из индивидов к форме, но при этом – в отличие от магнита – базируется на упорядоченном действии бесчисленного количества индивидов в упорядоченных пространственных и временных процессах.

Это всеобъемлемость единого поля, охватывающего мир и психе, в процессе развития, насколько мы можем его наблюдать, будет все больше уничтожаться из-за удаления друг от друга того, что мы называем миром и психе. Одновременно появляется феномен увеличивающейся централизации и концентрации психического в живых единицах. Чтоб воспользоваться сравнением, как по теории Канта-Лапласа твердые космические тела сформировались из изначально распространенной в пространстве туманной массы материи, так и гораздо позже, в психическом мы можем найти замкнутые единицы, обладающие аналогом в окружающем мире. До этого бытие было реализовано в едином поле, космическо-материальном и психическом одновременно, в нем фактически еще не произошло поляризации на мир и психе.

Это сравнение, возможно, звучит как фантастика, но это становится понятней и его использование обоснованней, если мы вспомним, что лишь после рождения человеческий ребенок – и мы не хотим больше покидать сферу человеческого – постепенно входит в пространственно-временную реальность. Эта пространственно-временная реальность с самого начала связана с телом и образом тела. Об этой системе тела или телесном образе сказано следующее[5]:

«Тело связано с его сознательным и бессознательным набором ощущений, восприятий, концепций, аффектов, памятью и образом тела от его поверхности в глубину, и от его поверхности до пределов вселенной и времени… Другими словами, часть образа тела является постоянно меняющейся системой мира, расширенные границы которого должны соответствовать тому, что может быть названо границей пространства и времени»

Чем более непостоянно эго, тем менее четким является образ тела и его очертания, а значит, тем более космическим является распространение и расширение образа тела на мир. Этот основательный факт подтверждается фило- и онтогенетически, как при нормальном, так и больном психическом развитии.

Пренатальная лишенная эго целостность связана с опытом акосмической пустоты мира, это является до-психическим туманным состоянием, в котором господствует отсутствие противостояния эго-мир, я-ты, эго-самость. Эта пустота мира соответствуют опыту всеохватывающей единой реальности мистика, уроборически-мистическому опыту[6]. В нем растворение и преодоление эго ведет к опыту абсолютного знания плероматической фазы, к диффузному ощущению мира, охватывающего весь мир и более незаключенного в теле и связанного с ним пространства-времени бытия.

Развитие системы тела связано с укреплением и дифференциацией эго, вместе с ней развивается, дифференцируется и выделяется родство с тем, что воспринимается психе как мир или то, что эго переживает как бессознательное. Одновременно с мировой пустотой или полнотой для эго исчезает пространственная и временная пустота или полнота психического. Оба, мир и психе, становятся противовесом друг друга.

Только тогда и лишь тогда, когда мы полностью «воплотились» и стали идентичным с нашим эго, мы живем в определенном месте и в некотором четко определенном времени. Но каждый процесс, который полностью или частично отрывает нас от тела, будь это опьянение или экстаз, болезнь или усталость, уводит нас также из пространственно-временной определенности нашего бытия.

Не случайно раннее изображение уробороса представляет собой небесную змею с переходящим друг в друга дневным и ночным небом. Во вращающемся круге изначальной целостности неба в его единстве сверху и снизу, дня и ночи – так как и для нас небо восходит из некоего сокрытого низа, в который оно затем снова погружается – начинает проясняться первое противостояние, символически идентичное с бодрствованием и сном, сознательным и бессознательным.

Мы знаем, что в человечестве самое раннее из того, что мы называем психическим, обнаруживается на небе, в явлении, которое мы раньше, заблуждаясь, называли проекцией. Но наоборот, называть психе проекцией неба, было бы также правильно, если вспомнить, в какой мере психе строится из интроекций, из «переносов-на-вне» того, что раньше познавалось как внешний мир. На самом деле обе формулировки неверны. Человек, живший изначально в мистическом соучастии с миром и совей группой, вначале постепенно переходит в свое тело, в символ своей отстраненной от мира индивидуальности, и развивает в телесной самости[7], телесной целостности, ранней манифестации личного опыта самости, ориентацию в пространстве, как и во времени. Не случайно на примере нашего тела нам становится наиболее понятным парадокс единства внутреннего и внешнего, равно как и неадекватность нашего понимания противоположности внутреннего и внешнего. Е.Кассирер[8], как известно, досконально описал этот процесс для древнего человека на примере языка. Не только ориентация в пространстве связана с телом, что является само собой разумеющимся, но и для развития понятия времени с его «до» и «после» тело является точкой отсчета. Только в процессе очень долгого, необозримого для нас развития древний человек отделился от единой реальности, в которой, судя по всему, кроме прочего живет до-сознательное, бессознательно живое.

Но не только в мифической древности человечества жив этот опыт единой реальности, но и всякий опыт индивидуального начинается в нем, так как он первый, хоть и наиболее забытый, но все же запоминающийся, постоянно пробивающийся опыт детства. Одновременно с тем, как укрепляется эго и образ тела начинает принимать четкие очертания, все больше сжимается изначальная распространенность психе. Из акосмического оно становится космическим и приземленным, чему-то человеческому, что не поддается его влиянию, присваивается нечто локализованное связанное с миром.

В истории происхождения мы говорили о пренатальном состоянии зачатка эго, господствующего вначале сразу после рождения. В этой плероматической фазе ребенок еще не обладает центрированностью эго, он находится в матери, в уроборосе, в круге свернувшейся в кольцо змеи. Этот круг – это также что-то абсолютно неопределенное, что является единым и всем одновременно. Мир и психе, самость и тело, я и ты являются неотличимыми друг от друга и переходят друг в друга, не встречая препятствия эго, устанавливающего границы и отделяющего верх от низа.

Связь ребенка с матерью, которую мы называем изначальной связью, начинается с до-эго пренатального состояния ребенка. До-эго ни в коем случае не означает до-психическое, так как формированию эго как центра сознания предшествует долгое развитие зачатка эго, которое при более обширном рассмотрении управляется архетипически соответствующе подвиду. Первые годы после рождения постепенно приводят к самостоятельности эго и детской индивидуальности, которая шаг за шагом освобождается от изначальной идентичности с материнской. Юнг[9] уже несколько десятилетий назад указывал на participation mystique, бессознательную идентичность, господствующую между родителями и детьми. Например, он говорил в своих отчетах, что ему удалось провести часть анализа одного мужчины по снам его восьмилетнего сына, и что эти сны, в которых проявлялись проблемы его отца, исчезли после их анализа[10]. Если подобное возможно у восьмилетнего ребенка с относительно развитым эго и сознанием, то становится понятным, насколько широка идентичность между ребенком и матерью в изначальной связи, которая разыгрывается в то время, когда присутствует только зачаток сознания и в высшей степени фрагментированное, только появляющееся сознание.

Американский психолог Сулливан говорит в этой связи об «эмпатии», в которой «напряжения страха, присутствующее у матери, индуцирует беспокойство в ребенке»[11]. Он подчеркивает, что этот феномен невозможно объяснить рациональными и внешними обстоятельствами.

В общем, в предродовой период и первый-второй год после рождения ребенок и мать настолько связаны между собой, что для ребенка мать «является» как миром, так и самостью, это значит, что мать их не только архетипически символически представляет, но и означает их фактически. В акосмической до-эго и космической раннего эго фазах детского развития господствует матриархат. Архетип матери и тождество мать-мир-самость в этой фазе проявляется в том, что существование ребенка зависит от кормящей, защищающей, согревающей, регулирующей, упорядочивающей и уравновешивающей власти матери над жизнью и смертью. При этом лишенный эго ребенок не отличает своего тела от тела матери, его самость находится снаружи как в аналогичном смысле упорядочивающие центры у плесневых грибов. Так как собственный образ тела еще не обозначен и нечеток, ребенок является еще не «воплощенным», он настолько же слабо чувствует себя в своем теле, как и в упорядоченном пространственно-временном мире.

С рождением человек входит не только в новый мир пространственно-временной реальности, но и в новый тип знания и незнания одновременно. В противоположность ему, мир до рождения является миром «внешнего знания», господствующий как в до-человеческой так и до-эго жизни, и эту самую глубокую стадию Юнг назвал как «абсолютное знание». Один иудейский мидраш рассказывал, что ребенок в утробе матери обладает этим абсолютным знанием, его взор охватывает от одного до другого конца мира и лишь при рождении он теряет изначальный взор из-за вмешательства некоего ангела.

На этом феномене базируется общее для многих народов почтение перед ребенком как кем-то потусторонним, воплощением «предвидящей души», то есть некой сущности, чья близость к единой реальности и ее внешнему и абсолютному знанию манифестирует себя в его высказываниях, мудрость которых не выглядит как исходящая из нашего эго-сознательного-мира.

Когда мы говорим, для ребенка существует все еще единая реальность, то среди прочего это так же значит, что архетипы, управляющие его жизнью, находятся как внутри так и снаружи, являются психическими образами равно как и частью мира. Здесь мы приходим к одному из наиболее значимых факторов архетипа, а именно к тому, что индивидуальный над-персональный опыт архетипического должен так же базироваться на персональном. Этот феномен можно назвать «феноменом замка» (Einklinkph?nomen), который означает, что психическое и непсихическое связаны друг с другом как замок и ключ, причем каждая сторона по отношению к другой является и ключом и замком одновременно. Лишь единство ключа и замка, внешнего и психического фактора, является выражением реальности архетипа, охватывающего внутреннее и внешнее, который является частью единой реальности.

Мы подчеркиваем здесь это проявление только лишь в связи с человеческим архетипом, архетипом матери, но он также действителен именно в этом смысле для архетипа отца, архетипа старого мудреца, анимуса, анимы и т.д. С настоящей эвокацией и реализацией архетипа связана встреча психической готовности к образу с неким фактором внешнего мира. При этом последний является не только носителем образа, а теперь мы должны его называть внешней частью архетипа.

В человеческом развитии существует последовательность психических стадий, характеризующихся доминированием определенного архетипа. Так в развитии человечества фаза доминирования архетипа отца фило- и онтогенетически всегда основывается на исходной матриархальной эпохе, в которой господствует архетип матери. Но, не смотря на то, что речь здесь идет о появлении психических готовностей, заданных согласно своему типу, они не могут реализоваться в пустом пространстве. Факт наличия «детей-волков», выросших с раннего детства вместе с волками, доказывает, что человеческое существо приходит к своему человеческому развитию не только лишь благодаря некой внутренней психической спонтанности, но что его психическое развитие зависит от наличия сообщества людей. Живущие вне подобного сообщества «дети-волки» остаются нелюдимыми и даже неспособными к развитию, хотя они потенциально вполне обладают коллективным бессознательным и архетипическим образом.

Нам известен феномен, открытию и акцентированию коего мы обязаны профессору Портманну, который гласит, что первый год жизни ребенка, несмотря на то, что он уже родился, является эмбриональным годом, после окончания которого ребенок только заканчивает свое созревание, который у других млекопитающих к моменту рождения уже завершен. Этот феномен делает человека в большей мере социальным существом, так как это говорит о том, что он, будучи еще эмбрионом, не только заключен в теле матери, но и важные заключительные стадии своего формирования проводит в изначальной связи с матерью, т.е. включенным в ее психе как часть ее бессознательного и сознательного бытия.

Размышляя над тем, что означает послеродовой эмбриональный период жизни, нам удастся гораздо легче понять архетипическую и судьбоносно огромную власть матери в изначальной связи.

При этом мы не рассматриваем тут стимулы и препятствия в развитии благодаря культурным канонам, общественным ценностям, которые уже в этой фазе имеют воздействие. Жизнь до сформированности эго без психического и физического самоограничения от «Ты» и мира движется все еще кругами космически-мирового до-персонального бытия. Только в процессе постепенного развития эго и сознания это существо становится очерченным индивидом, личностью; но это возможно только в тени сохраняющего материнского архетипа, который не просто представляет личную мать для ребенка, а является ею.

Архетипический феномен замка является выражением того, что архетип является частью единой, охватывающей внешнее и внутреннее, реальности. Психическая констелляция материнского архетипа в ребенке и его внешний фактор в виде матери только вместе представляют архетипическую реальность. Но это не значит, что психический архетипический образ и его воздействие выводятся откуда-то извне, а скорей присваивается чему-то извне и под него подгоняется как ключ к замку. Парадоксальность эвокации у архетипов состоит в том, что в их реальности изначально заложено то, что наше сознание называет межчеловеческо-социальным.

Это необходимо подчеркнуть потому, что материнский архетип охватывает целое множество внешних, связанных с миром черт. Таким образом, материнский символ убежища проявляет себя также в яме, гнезде и пещере, в котором укрывается животное. Эти и многие другие природные вне-человеческие символы относятся к материнскому архетипу и появление нуминозного всегда является актом внешней и психической реальности одновременно. Ребенок переживает эти воздействия ни как двойственность, как наше поляризированное сознание, а как неделимое единство живого.

Когда профессор Портманн говорит о стремлении к внутреннему поиску реализации, основывающемся на упорядоченном сплачивании взаимоотношений, то это справедливо для как для межполового отношения, так и отношения между матерью и ребенком. Стремление связано с «возбуждением», преобладающе эмоциональной компонентой психического. При помощи этого мы можем формировать заполнение и исполнение архетипического шаблона, который соединяет два живых существа в их внутренней и внешней жизни. Эвокация архетипа ведет через психический образ и основанному на образе стремление, к действию, которое управляется над-персональным, проявляющем себя как архетипическое поле единой реальности в обоих существах и вне их, а также в стороне от внутреннего и внешнего.

Я надеюсь, теперь становится понятно, почему для меня так важно отличать архетип от его представления в архетипическом образе психе. Сложность нашего восприятия присутствует потому, что наше поляризирование эго-сознание легко понимает внутреннее или внешнее, обусловленность внутреннего внешним или проекцию внутреннего на внешнее, но что мы лишь с трудом улавливаем лежащую в основе этого единую реальность, даже если мы в состоянии пережить/познать/ ее в наших чувствах или интуиции.

То есть мы можем сформулировать так, везде там, где возникает нечто архетипическое подразумевается также нечто находящееся вне архетипического образа в психе или нечто внепсихическое, на что оно указывает и с которым оно связано как замок и ключ. При этой взаимосвязи одно не выводится из другого, а оба являются полярными манифестациями некоего лежащего в их основе единства, в котором эти оба встречаются друг с другом и которое они составляют.

Так же и символ, ведущий к одному или нескольким архетипам, указывает на единую реальность. Даже если он возникает в бессознательном какого-то одинокого отшельника, он означает что-то связанное с внешним миром. Ад во сне или небеса в фантазиях, золотой цветок или белый свет, все эти символы указывают на некую реальность, существующую по другую сторону внутреннего и внешнего. Звезда видения живет в психе также как и во внешней реальности как образ, но сверх того в нем подразумевается и вмещается нечто третье, для которого оба образа являются лишь различными аспектами.

Хоть символ как образ и невозможно представить без образующего психе, но все же он выражает нечто внепсихическое, и мы должны помнить, что в нем проявляет себя нечто само по себе существующее без образа. Это относится как к тяжело читаемому или даже непонятному символу видения, так и к психическому образу, например, какого-то камня. Разница в том, что для камня у нас есть доказательство, что он существует независимо от его образа внутри нас, а также независимо от наших мыслей о нем. Но символ видения, так как он приходит с той стороны, которую мы означаем как «внутреннее» и связываем с нашей субъективностью, мы часто с удовольствием сводим к чисто психическому и забываем о не воспринимаемом бытии, живущем в нем и под ним.

Конечно же возникает вопрос, не находятся ли свидетельства об этом, граничащем с психическим и проявляющим себя в нем, вне того, что является задачей исследований психолога. Но если мы сталкиваемся с этим внепсихическим, выходящим за пределы психе, то не можем просто скромно от этого отстраниться. Мы должны учитывать относительность и неполноту наших высказываний, но проблемы нашей повседневной работы с людьми не дают нам возможности останавливаться на том, где нас покидает даже мнимая уверенность нашего психологического знания.

Одним из путей психологии всегда было более близкое изучение символики человечества, так как вне-сознательное, более широкое знание психе запрятано в сокровищнице символики.

Всегда, когда человек оказывается охвачен символом, с человеком что-то происходит. Во время опыта нуминозного в чувствах как бы нечто освобождается и избавляется. Человек чувствует себя – часто в отличие от своей постоянной неудовлетворенности – осуществленным[12]. Это свойство осуществления не ограничивается чем-то необычным и нереалистичным, а латентно находится везде в реальности. Любой религиозный ритуал может быть частью пустой и скучной повседневной реальности, не неся реализующий характер, и любой предмет повседневного применения может раскрыть себя как чудо единой реальности. Но там где возникает опыт осуществления, он производит впечатление, как будто нечто «объединяется», соединяется нечто ранее разделенное, освобождается нечто, что ранее было – в формулировке иудейской символики – в ссылке, в изгнании.

Этот архетипический опыт объединения или осуществления связан с большим количеством известных нам символов и архетипов. Этой связи принадлежит и платонический образ воссоединения изначально единого целого, но затем разделенного человека, и становится понятно, что миф о разделении круглого человека, изначального человека, и его воссоединение через эрос принадлежит к основополагающим мифам нашего бытия. Но, все же, нельзя этот миф интерпретировать только личностно, а также только в том виде над-персонально, как это делал сам Платон. Так как человек, о котором здесь идет речь, является Адамом Кадмоном, предвечным человеком, человеком и вселенной одновременно, из-за чего его тело покрыто космическими символами зодиака. То, что Адам Кадмон является одновременно и человеком и вселенной не является случайностью. Так как человек – это «малая вселенная», мифологическое происхождение мира, его гибель и обновление являются идентичными с происхождением, гибелью и обновлением человека.

Символическое разделение круглого предвечного человека, Адама Кадмона, является тем же, что и разделение родителей мира, которые были изначально объединены в сосуде из тыквы. С разрывом их единства в человеческом и космическом одновременно возникает мир противоположностей, отделение неба от земли, верха от низа, мужского и женского, сознательного и бессознательного. Так как это изначальное единство Адама Кадмона идентично с большим круглым, Уроборосом объединенных друг с другом родителей, то его разделение и разрыв также идентичны с падением Адама Кадмона, с мексиканским расколом дерева Юкка изначальной Родины, с вырубкой посадок Эдемского сада в Каббале как потеря изначального божественного мира.

Этот образ «падения», уничтожения единства, понимается во многих мировых религиях как грехопадение и отделение, и, в некотором смысле, понимается неправильно, если настолько широко распространенную человеческую концепцию вообще можно назвать недоразумением. Существование в мире сознания, в разделении, которое настолько же господствует внутри-психически между сознательным и бессознательным как и между человеком и природой, всегда связано с чувством трагичности, недостаточности и, выражаясь банально, дискомфорта. Это толкование становится более чем понятным, если осознать, насколько героическое усилие требуется от эго и сознания, что оно, отделенное от единства и оставленное наедине, должно существовать под гнетом напряжения, разрыва и поляризации. Но это эго и сознание должно выполнять не только героически утомительную задачу в полярности существования, но и, кроме того, возбуждаться своим тайным знанием о полноценном и целостном состоянии психе и о другой, более целостной реальности. И сколько существует основательный разрыв бытия, как человека, так и вселенной, существует некоторое надперсональное стремление как тенденция воссоединить разделенное и частичное восстановить в некой высшей целостности, причем это восстановление проявляет себя как «спасение» человека так и мира.

Здесь возникает издревле занимающий человечество конфликт, возможно ли преодолеть эту ситуацию через жертву сознания и эго в некотором роде регрессивному спасению, или существует возможность прийти к объединяющему психе и вселенную осуществлению, которое не отказывалось бы от ценного и желаемого природой обладания эго и сознанием.

Тенденция живого соединиться в некой реальности, которую мы, за неимением лучшего, называем единой реальностью, особенно обнаруживается в «эротической» символике. Поэтому высочайшими архетипами, указывающими на этот вселенский смысл, являются Шива и Шакти, Бог и человек, человек и природа, падшая и вновь спасенная природа. Глубочайшее напряжение разделенного и вновь стремящегося друг к другу раскрывается в некой тайной симпатии между психе и миром, миром и психе, которые не могут существовать друг без друга и в бесконечной попытке привлечь к себе внимание кажутся тесно связанными друг с другом. Независимо от конфликта противоположностей, которые как любовь и ненависть, расставание и расхождение в мнениях определяют видимую часть нашего бытия, некое другое, таинственное, но снова и снова воспринимаемое подводное течение затягивает нас на более высокую ступень «прихода-к-спокойствию», в котором целостность и осуществление человеческого, как минимум в высшем моменте, идентично с целостностью и осуществлением мира.

Так же и это осуществление находится под знаком привязанности, осуществленного Эроса. Этот опыт более или менее четко доступен каждому человеку. Его принципиальная «предварительная стадия» как прототип происходит в самом раннем детстве, в изначальной связи с матерью. В нем не только изначальное единство мира и психе является очевидной реальностью, но и господствующий здесь любовный характер проявляет себя также фундаментом связи человеческого с миром. Если мать для ребенка, в дородовой фазе как тело, а после родовой как психо-физическая целостность, является представительницей мира, то двухстороннее любовное отношение этой взаимосвязи и, по существу, единства является одним из фундаментальных опытов раннего детского бытия, опытом, прерывание которого имеет губительные и роковые последствия для ребенка. Жизнь зачатка эго в уроборической космическо-материнской целостности является бытием востребованности и любви, взаимной принадлежности и стремления принадлежать друг другу одновременно.

В этой стадии до- и раннего формирования эго, где субъект и объект еще не присутствуют или только лишь слегка обозначены, господство эротического принципа является не только явным, но и определяющим. Когда – чтоб привести пример – материнская грудь познается ребенком как часть собственного тела, как мир и питание, наслаждение и умиротворение одновременно, и взаимосвязь тождественности с тем, что здесь означает мать, является целым «пребыванием-в-мире», тогда становится более понятным, что эта мать также выступает в роли самости ребенка, символом единой реальности, которая здесь, возможно, лучше всего в человеческом существовании вообще постижима, так как здесь постоянно происходит и прослеживается переход от «еще-не-эго-бытия» и «еще-не-пребывания-в-мире» к становлению эго и становлению мира.

То, что в изначальной связи ребенка с матерью является решающим фундаментом для любой «ты-связи», кажется само собой разумеющимся, но еще более понятным является то, что связь эго с самостью, что я называю осью эго-самость в психе, также основывается на изначальной связи. Когда вначале самость локализирована в матери, то с растущим выделением эго и телесной самости в ребенке, она распространяется за его пределы, и доверительное и любовное отношение к матери является в высшей мере решающим для последующего доверительного отношения эго к самости, основы любой веры и любой уверенности в мире вообще.

Но даже более того, изначальная связь, кажется, устанавливает и связь человека с миром таким способом, что опыт привязанности, Эроса, является непосредственно решающим, что мы познаем мир как взаимосвязь и во взаимосвязи, причем слово «взаимосвязь» не случайно вновь указывает на надперсональное значение Эроса. Это становится понятно, например, в том, что ранний человек – а также ребенок – переживает мир антропоцентрически относительно образа тела таким образом, что растения, животные, пейзажи и цвета в космической анатомии влияют на человеческое и находятся под влиянием человеческого, как этому учит симпатическая магия в изобилии ее аналогий и соответствий, сходств и родственных свойств. Кажется, что глубина и опыт любви в изначальной связи является именно поэтому условием для того, чтоб мы таким способом познали мир как нечто взаимосвязанное, нечто связанное в симпатии друг с другом, что все связано в предпосылке, последовательности и сосуществовании друг с другом.

Негативное доказательство этого факта лежит в том, что в психозах, за возникновение которых как минимум один фактор, очевидно, был в нарушенной изначальной связи, разрушается не только целостность психе, но и взаимоотношение с миром. Для этих психозов характерны не только сны, видения и страхи о гибели мира, но и как раз разрушается феномен сосуществования и вложенности вещей, их порядка, их функционирования, их определенной симпатической совместимости. Мир распадается на скопление мертвых и изолированных друг от друга частей, и даже нарушается оптическая перспектива, которая также является выражением упорядоченного сосуществования мира.

Для матриархальной, управляемой материнским архетипом первой фазы бытия характерны не идентификации, а первичная идентичность, которую мы понимаем как participation mystique, и из которой как первоначальной матрицы всеобщей взаимосвязи постепенно выделяются субъект и объект. Но и они все еще «магически» эротически связаны друг с другом, но магия, как мы можем доказать на примере как древнего человека так и ребенка, является выражением укрепленного, отстраненного и овладевшего собой волевого эго.

Символика Великой Матери Природы, Великой Ткачихи, в своем выдающемся образе всегда так же и эротическая, отношения, связи и взаимной со-настройки. Взаимодействие и противодействие бытия является здесь определяющим. Глаз, свет и солнце, которые позже будут принадлежать патриархальной символике свидетельствующего неба, не являются здесь какой-либо чередой обуславливающих друг друга случайностей, а являются реальностями, которые существуют только лишь во взаимной связи и не могут существовать без нее. Глаз является солнцем, солнце – глазом, и свет соединяет их двоих любовью и является одновременно их рождением, равно как и их порождающим. Нет света без глаза и солнца, солнца без глаза и света, глаза без света и солнца. И эта глубинная внутренняя символически-эротическая взаимосвязь высказывает во всей своей нечеткости гораздо больше и охватывает большую реальность, чем более поздний принцип логоса был бы в состоянии сказать об этой взаимосвязи.

И все же! Это заложено в сущности человеческой природы, не останавливаться на этой матриархальной фазе. Человек должен, оторвавшись от матери, попасть под преобладание отцовского архетипа и под его диктатурой раскрыть принцип логоса и различающее сознание с его поляризирующим принципом. Что мы должны выучить, так это не останавливаться при этом, патриархальную ступень развить за счет матриархата и изгнать матриархальную ступень, как это филогенетически и онтогенетически неизбежно происходит в развитии.

Юнг указывает на то, что солнечное сплетение, находящийся в верхней части живота центр нервной системы, характерно именуемый «Sympathicus», выступает в символике тела как место participation mystique, и что телепатические восприятия, интуиции, бессознательные развития и т.д. связаны с возбуждением этого центра или, точнее, локализируются в этой области. Но этот центр в животе является в некотором смысле «примитивным» центром и homo divinans, интуитивный магический древний человек, должен уступать homo faber, развившемуся от магии до техники «современному» человеку головы. Но если развитие также означает, отвернуться от старого и обратиться к новому, со всей однобокостью и несправедливостью, которые приносятся подобным развитием, то полнота и целостность означают, попытаться восстановить единство раннего с более поздним и усвоить их в своей необходимой универсальности и относительности. Так как каждый архетип является чем-то «вечным», «бытием самим по себе», то и каждый архетипический мир является вечным и бытием самим по себе, а все вечное надо полностью хранить в целостности.

Мир нашего современного сознания является миром рацио и различия через разделение и противоположности. Нож рассудка хоть и не является идентичным с логосом, который также приходит по своему к синтезу, но действительность нашего сознания и нашей определяемой патриархатом культурой базируется на радикализированном до противоречия принципе разделения между сознанием и бессознательным, психе и миром, эго и самости, действительности и единой реальности. Наблюдаемый в психозе распад мира на мертвые и лишенные между собой связи части является всего лишь карикатурой нашего собственного бытия; индивидуальное расстройство изначальной связи у больного делает понятным нашу культурологически нарушенную изначальную связь, в которой в угоду отцу была убита мать, в угоду принципа логоса был лишен трона принцип эроса. Одиночество современного человека, который идентифицируется со своим эго и знанием эго, изоляция его лишь частичной привязанности, упадок смысловой привязанности его жизни и того, что для него значит мир, лежит, как мучительный конфликт, в корне всех конфликтов, и мир больного человека является разъяснением тому, что мешает, так называемому, здоровому человеку нашего времени. С потерей единой реальности, опыта идентичности и опыта симпатии всех вещей, мы попали в одиночество мертвого и пустого космоса, которое, как показывает нам история, не в силах помочь попыткам компенсации через проповедуемую любовь. Но – и этим мы займемся во второй части – обращение к единой реальности является не только частью также и нашей культуры, но и важной основой нашего бытия, и оно не пропадет во все времена и в любой ситуации каждого в отдельности, как постоянно длящееся настоящее.