Эрих Нойманн
Портрет человека в кризисе и обновлении.
То, что отличает человека, насколько нам сегодня известно, от родственного ему мира животных, это развитие сознания. Оно определяет в счастье и в беде его судьбу, и только если мы в состоянии понять досконально, чем является «становление сознания» человека, мы также в состоянии понять кризис современного человека.
Характерное для человечества развитие сознания и индивидуация являются прямой противоположностью отсталому, коллективно-эмоциональному бессознательному поведению, проявляющему себя как животное наследие в каждом индивидууме и в филогенетической или онтогенетической ранней стадии существовании человечества. Но даже определяемое культурным каноном поведение индивидуума не является индивидуальным, а управляется группой. Эта управляемость группой является социально-эмоционально заряженной и для человека, как части общества, является преобладающей.
Разделение изначальной единой реальности на эго-сознание и некое с ним связанное, но противостоящее ему бессознательное психе, равно как с ним связанный, но и противопоставляемый ему мир, являются основным феноменом, определяющим человеческую ситуацию. Только когда при ставшем односторонним развитии больше не действует регуляция равновесия через целостность, через самость и через коллектив, появляются интересующие нас проявления кризиса.i
Но развитие сознания шагает не только вперед, но и придерживается восходящего направления. Для этого восхождения из бессознательного и его устремления «вверх» характерен символ лестницы, который так часто связывается с небом и патриархальным миром небесного отеческого духа, неважно идет ли речь о символе лестницы в египетских гробницах, лестнице Якова или небесной лестнице шаманских деревьев. Основная формула всех этих восходящих развитий и посвящений патриархального культурного канона и связанная с ним духовная сторона являются мужским единством Отца и Сына. При этом Сын является эго-сознанием индивида, Отец – приводящий в движение это развитие и способствующий ему небесный Отец, духовно- и коллективно-созидательный Уран, представляющий его, и отцы как хранители традиций.
Архетип неба и связанный с ним архетип отца как небесного Отца являются основой патриархального культурного канона с его этическим требованием развития духа и сознания, что одновременно значит преодоление и господство над матриархальным миром земли и природы. Таким образом, повсюду среди людей противоположность небесной символики составляет земля как нечто нижнее, как земной и материнский мир, из которого все произошло, тесно связанный с природной стороной, телом, движением, эмоциями и бессознательным. При этом канон может содержать усиленный до аскезы акцент как, например, рационально-философский, в котором идея противопоставляется проявлению. Характерным для него является то, что идея живет «на небесах», а миром проявления является мир наших чувств. Но небесный канон может быть и религиозным, как в иудейско-христианском мире, чтоб очертить отношение земного человека с его небесным отцом или как в атеистической религии буддизма, чтоб описать противоположность между опытом истинного духовного бытия и земным миром майа. Но всегда верно то, что восходящий от природы к духу человек разрываем между духом и природой; он принадлежит обеим сторонам и управляем землей и небом как архетипическими полярностями человеческого психе и жизни.
Везде, где это полярное противоречие верхнего и нижнего еще живо в своем архетипическом величии, как раз то разрываемое между этих противоположностей человеческое бытие охватывается нуминозным, которое, как и всякое нуминозное, само по себе является неоднозначным. Высший мир, равно как и низшей, оказывается для человека непостижимым, загадочным. Он является превосходящим сознание и потому доступным лишь для осторожного познания реальностью. Поэтому земля и все, что с ней связано, изначально проявляет себя не только как ужасная, но и как добрая мать и почитается в обеих ипостасях, также и небесный отец обладает не только хорошей стороной, но и ужасной, устрашающей в ее непостижимом всемогуществе, почитаемой силой, несущей милость, спасение и познание.
Но из-за того, что развитие человеческого сознания попало в необходимость противопоставления земному влиянию, живущему как раз за счет этого противопоставления, постепенно земная сторона приходит к своему обесцениванию и уничижению. Ведь животное и плотское, инстинктивное и эмоциональное бытие угрожает и мешает развитию «вверх», к сознанию, к духу, а так же к «хорошему» в виде жизни в согласии с небесным каноном.
В иудео-христианском монотеистическом развитии, в отличие от других религий человечества, напряжение между этими двумя противоположностями опасно радикализировалось из-за того, что небо стало исключительно «мужским» небом, в котором нет места для женственно-божественногоii.
Это обострение привело к такому «укреплению» архетипического напряжения противостояния неба и земли, что для западного человека женская земная сторона теперь несет в себе негативную окраску.
Изначально человеческому мифу было присуще соединение небесного бога с земной богиней, от которого произошла жизнь. То, что небо кроме того включает в себя богинь, а земля мужские силы, означает, что жизнь людей была частью равновесия связанных с ней жизненных сил. В противоположность этому, в патриархальной радикализации верхний, мужской полюс «духа» притягивает к себе все позитивные ценности, в то время как нижнему, женскому полюсу приписываются все негативные ценности.
Этот патриархально-западный раскол земли и неба еще больше усиливается из-за еще одного процесса, который символически можно назвать «свертыванием неба». Пока оба архетипических полюса, земля и небо, обладали своими нуминозно двоякими свойствами, в хорошем и злом они были для человеческого сознания недостижимыми величинами, так например патриархальное божество Ветхого Завета, перенявшее все хорошие свойства земной стороны и лишившее трона «женское», обладал чертами очевидной ужасности, сделавшей более чем понятной не одному только Иову ужасность Бога.
Со «сжатием неба» ослабляется двойственность и связанный с нею образ Бога-Отца к некой позитивной однозначности, и западный образ Бога все больше развивается в направлении, когда божество становится абсолютным добром и богом здравомыслия. В этом смысле рациональное познание и его развитие все больше отождествляется с познанием рационального божества и созданного им законно разумного мира. Дьявол, являющийся в Ветхом Завете все еще подчиненной частью Богаiii, в Средние века все чаще становится дуалистической противоположностью божества абсолютного добра, чтоб затем со времен Ренессанса скрыться за горизонтом сознания. Вместо этого он теперь возникает «внизу» в негативной части земной стороны как «чудаковатое дитя хаоса».
Возникающее с рационализацией и «позитивированием» неба «сжатие», с потерей для человеческого опыта иррациональности божественного, приводит к повышению иррациональности негативно-женской «земной стороны», которая теперь может быть воспринята только лишь как «ужасная мать».
Между изменением культурного канона высших ценностей и управляемого им человека присутствует двусторонняя связь, в которой почти невозможно определить, что является первичным феноменом. Проявления и формы проявления божественного тесно связаны с бытием человека в группе людей, в которой оно себя проявляет. Но это не значит, что из каждого отдельного случая мы не можем вывести общий процесс, превосходящий сферу бытия каждого отдельного индивида и охватывающий трансперсональное. С другой стороны, любое изменение форм проявления, воздействия или восприятия божественного и определяемого ими культурного канона связано с изменением отношений между человеком и культурным каноном. Но это изменение отношения подчинено разнообразным влияниям, при которых никакое изменение социологического фундамента не может быть принято как единственная или преобладающая причина. Именно изменение социальных условий в высшей мере зависит от подобных творческих условий в психе индивидов, которые решительно и влиятельно вмешиваются и определяют изменение культурного канона.
Одно из значимых последствий «сжатия» неба и его радикализации в «только позитивное» состоит в том, что оно проявляет себя согласно библейскому тексту в образе и подобии божества и сотворенный человек теперь выглядит перед лицом божества разлагающимся и падшим, как и земля вместе с ним. Падший – в этом случае, значит быть разлагающимся и впавшим в грех, точно также, как негативная и проклятая земная, природная и плотская сторона. При этом главным символом «падения» является четкое выражение небесно духовной терминологии, согласно которой не только дьявол является одним из изгнанных с неба ангелов, но также и человек является тем самым созданием, не сумевшим удержать своего высшего и изначального небесного положения.
Что характерно, текст библейского повествования о творении ничего не говорит о подобном происхождении человека, но зато отличающийся от Ветхого Завета гностицизм и бессознательно гностически окрашенный и бессознательно дуалистический образ мира средневекового христианства, которые отождествляют «земного» человека с Адамом Кадмоном. Кровавая борьба церкви со всеми гностическими ересями возникла не в последнюю очередь потому, что в ней самой был жив, если даже и бессознательно, этот образ мира. Несомненно, в гностицизме перед нами предстает наиболее радикальная форма доведенного до раскола противоречия земли-неба. Полярности природы и духа, верха и низа, больше не могут быть интегрированы в некое стоящее свыше божество, и единство творческого божества разрывается. Но вместе с этим разделением божественного разделяется и мир, и человек сам, и, если переформулировать, подобным образом опыт разделения в человеке приводил к такому же разделению в мире и в образе бога.
Появление огромного разрыва между неким почти недосягаемым далеким и абсолютно позитивным божественным и, не просто впавшим в грех, но и греховным по своей природе человеком выражается в обесценивании человека, который лишь в аскетическом отказе от всего человеческого, природного и мирового имеет возможность соответствовать требованиям удалившегося божественного. Либо же это человеческое настолько впадает в бессилие своего существования, что оно не может больше «действовать» или соответствовать ему, а отдано лишь на милость божественного.
Развенчивание и секуляризация небес, возрождение и возвышение наполненной новым опытом землиiv и некой с предшествующим обесцениванием и теперь идущей в сторону гибридности гипертрофии эго-сознания являются взаимосвязанными аспектами одного и того же процесса, который начал проявлять себя со времен ренессанса и до современности. При этом характерно то, что современный человек все больше осознает себя как эго, как центр некоего развивающегося и расширяющегося рационального сознания, но не как «целостного человека». Это значит: homo sapiens соотносит себя как homo faber со специфической, противоположной животной, формой сознательного восприятия как рационального восприятия при помощи мышления. Это унаследованное от греков односторонне и однозначно подчеркиваемое развитие современного человека простирается от cogito, ergo sumv до «богини разума» французской революции и самосознания, с которой функция мышления у большого количества людей отождествляется с сознанием.
Правда следующий шаг ведет от религиозной одержимости каких-нибудь Ньютона и Кеплера к оценке разумного и лучшего из всех миров в разъяснение, в котором все упорядочено с пользой для человека. Но одно и другое является взаимосвязанными, и слова Кеплера «Тебя благодарю, Господь, наш творец, что ты позволил мне увидеть красоту в твоем творении и творением твоих рук я наслаждаюсь»vi, и вновь в тексте «сотворения мира» Йозефа Гайдна, где также говорится «Как велико и прекрасно творение твоих рук», и «с небесного свода изливается чистая гармония на землю».
Но именно на примере этого великого композитора можно разъяснить проблему разделения сознания, которая в особенности на западе проявляется в том, что личность в неком атавистическом «несоответствии времени» не принимает во внимание того, что происходит в настоящем. «Сотворение мира» Гайдна в музыкальном смысле, несомненно, является величайшим творением; но если слушать эту музыку и ее слова, подслащающие библию и соотнести их с годом появления – 1798! – сразу возникает странное чувство. Французская революция, Наполеон, Фауст I, Шеллинг, Фихте, Новалис, Гёльдерин и к тому же «Происхождение планетной системы» Лапласа 1976 года! Не только мир 19-го столетия, но и весь трагичный и одновременно великолепный мир современности находится в стадии рождения. И публика – она воспринимает «Фигаро» Бомарше, «Дон Жуана» Моцарта и «Сотворение мира» Гайдна как «современное» искусство. Революционный дух «Фигаро», наивная вера «Сотворения» и демоничность «Дон Жуана» — то, что они были созданы в одно и то же время различными индивидуумами уже достаточно странно; но то, что современники воспринимают как одно так и другое без того, чтоб они друг друга вытесняли — это типичная ситуация современного человека, который из-за того, что он может «всё одновременно», в действительности абсолютно больше не существует как целостность.
Для предшествующих нам столетий характерны оба, хоть и взаимно противоположных, но одновременно и взаимно компенсирующих развития, которые приводят к кризису современного человека. Одно является процессом инфляции, искусственного возвышения и раздувания человека, как эго-сознания, другое – дефляция, глубокое и опасное обесценивание собственной самооценки.
Эта призрачная нить инфляции тянется от человека Ренессанса сквозь рациональное эго просвещения к самосознанию позитивного, идентичного со способностью к развитию, и присуща человеку считающего себя homo sapiens-faber, окончательной «победой» прогресса развития жизни. Сегодня мы начинаем развивать покорение воздуха, что наполняет современного человека невероятной гордостью, но при этом уже достаточно необычно наблюдать, как помешанный на числах и расстояниях человек в своем стремлении в ближайшем будущем оказаться на Луне забывает о том, о каком микроскопическом расстоянии идет речь, если сравнить его с числами, которыми мы привыкли жонглировать.
Насколько нам известно, мы являемся невероятно успешным хищником, и белая раса вида homo sapiens сумела за короткий промежуток времени в пару тысяч лет уничтожить наиболее близко стоящих к нам млекопитающих. Это же нам очень ощутимо удалось и с, так называемыми, «примитивными народами» и, возможно, мы начинаем распространять этот успешный эксперимент на нас самих.
Инфляционно завышенная самооценка позитивистского современного человека является, даже если и неосознанно, отчаянной попыткой перехитрить и уравновесить катастрофическую дефляцию и собственное обесценивание при помощи продвижения своего знания. Но что случилось с этим миром, в котором он когда-то стоял с живым небом над головой и, даже если и благодаря его пренебрежению обесцененной, но все еще оставшейся живой землей под ногами?
В исследуемом мире небо становится пространством бесконечности; но эта постоянно становящаяся все более угнетающей бесконечность наполнена землями, телами – пустотой и материей в нескончаемых количествах. Божественное осталось всего лишь как космический закон, как математически измеряемая гармония и как рациональный предмет человеческого мышления, еще осталось восхищение. Вначале это было восхищение творением, которому соответствовал творец или как минимум можно было додумать творца. Но с чудовищно растущими бесконечностями микро- и макрокосмосов в течение последних столетий разрушилось то, что раньше в образе обжитого божественным неба огибало землю, а теперь разверзлось в зияющую пустоту, которая отбросила людей с их размером с точку существованием на маленьком, плавающем в пустоте материальном островке в мир биологической случайности и статистики.
Мы все знаем, что произошло в современной науке от ядерной до астрофизики, какие невероятные временные измерения в миллионы световых лет и стомиллионной части секунды, какие пространства, какие масштабы мы подвергаем нашему познанию; но мы все еще не поняли, что означает невозможность реализовать в нашем переживании это, находящееся лишь в нашей голове, номинальное знание. И может быть мы, или немногие из нас, в состоянии манипулировать этими числами и формулировать их в адекватном символьном языке; но спецификой нашего времени является то, что подобное «знание» не является тайным знанием нескольких посвященных, а доверяется общему, популярному, школьному знанию среднестатистического человека, даже ребенка. Подобное знание, как и всякое, что связано с «бесконечным» любого измерения, является динамитом, является взрывным знанием.
Что все-таки случилось с человеком с его потерей неба и компенсаторно поднимающейся землей? Секуляризированный человек стал неизвестным животным, даже если мы благородного Адама из «Творения» Гайдна с его «лбом мудрости» и его возвышенным царством заменим, как образ нашего предка, пост дарвинистским образом низколобого, с выдающимися бровными дугами, клыками и животным волосяным покровом питекантропа. Это не так уж значимо, произошли ли мы «от обезьян», или являлись ли наши предки каннибалами с острова Ява или австралопитеками. Мы принадлежим миру строения и инстинктов питекантропа, даже если мы научились — и по праву — точней распознавать особенности нашего вида. Мы встроены в самый поздний слой древней истории земли. Огромное потрясение получает человек, каждый человек, когда сравнивает или сталкивается с необходимостью сравнить 3 000 миллионов лет истории земли, 7 000 или 5 000 лет дошедшей до нас истории человечества и свои собственные, в лучшем случае, 50 — 80 лет, и это потрясение неизбежно, если он не глуп и не недалек. И с этим потрясением современного человека были связаны, конечно же, центральные вопросы: творение, с человеком в его центре? По образу и подобию? Откровение ему? В году 1500 до н.э. – значит в нулевом году? Также у современного человека обстоит и с «персональным Богом», с «Я-Ты»-отношением с ним. Этот распознавший себя таковым и павший в ничто своего разгрома человек должен обращаться «на ты» — к кому?
Любая большая туманность содержит от 10 до 100 миллиардов звезд, наши телескопы нашли до сих пор около 100 миллионов туманностей, самые далекие из них удалены от нас на более чем 500 миллионов лет. И все, что мы до сих пор открыли, бесспорно, является только маленькой частичкой космоса. И если некий Бог «создал» эту вселенную – то мы должны говорить ему «ты»? Если мы, даже только приблизительно, попытаемся понять эти масштабы, довольно часто употребляемые в индийской философии и космогонии, то не является ли нормальным то, что современный человек занижает иудейско-христианскую традицию откровения, отношения «я-ты», чаще всего считаемым откровением, до плода фантазии, до маловероятной концепции древнего человека, которому в его маленьком и только несколько тысяч лет молодом мире было разрешено иметь эту утешительную, но несостоятельную концепцию, погрузившейся, как и многое другое, в пропасть оказавшегося благодаря нам в бесконечности знания?
Исходя из этой дефляции нашей самооценки, существование человека и его эго, завладевшее миром, кажется нам существованием в беспомощности, а homo sapiens—faber — человеком, лишенным трона, который окончательно потерял свое изначальное центральное положение. Только теперь мы можем понять опасное разделение между инфляционным рациональным эго-сознанием современного человека и дефляцией, которую он познал как целостный человек, как осознанно встроенный в этот мир Адам.
Теперь же становится понятным и незнание – что значит также неосознанность – этого homo sapiens—faber, живущего только своей инфляцией и возвышением эго, но ничего не подозревающего о своей унизительной дефляции и обесценивании целостности. Superbiavii инфляционнистского знания идентично с тем, что человек как homo sapiens—faber не осознает своего собственного незнания, независимо от того состоит ли эта superbia в том, что он верит будто ему известно, что есть Бог или что есть материя. В действительности сознание современного человека требует признать, что, несмотря на бесконечное количество отдельных знаний своих чувств и смысла своего существования в мире, он чувствует себя намного неуверенней чем ранний человек. То есть: настоящее следствие современного человека, если он честен сам с собой, ведет его к humilitasviii его незнания.
Только из всех этих предпосылок мы можем постичь глубину этой неизбежности, с которой современный человек должен был впасть в кризис, подерженный влиянию развития, которое сильнее воли и намерения отдельного человека.
С потерей патриархального канона ценностей небо окончательно отступило назад. От Ницшеанского «Бог мертв!» до Кафки и отчаянного нигилизма нашего времени проходит прямая и неподдающаяся сдерживанию линия, и познание человека о себе самом, которое в последние годы добавило незабываемый и огромный груз, производит впечатление однозначного подтверждения этой потери. Вопрос о человеке не становится легче из-за того, что земля, вновь всплывающая из темноты, куда она была сброшена патриархальным развитием как подавленная, презираемая и обесцененная, показывает нам свое ужасное лицо. Зловещее подземелье, по которому мы ходим и пытаемся жить, имеет долгую историю.
Давняя, бессознательная традиция простирается от гностически-средневековой зараженности демонами до жуткости Иеронима Босха вплоть до настоящего времени.
Этот восставший из самой преисподней подземный мир прикасается к нам в зловещем мире образов Гойи, в проявлении злого как человеческого, «сверх человеческого» и «низкого человеческого», которое в «Фаусте» Гёте все еще держится на позитивном мировоззрении, чтобы затем, в буйстве прорывающейся и пробивающейся на западе романтики, потрясти все позитивное в слое сознания. Этот подземный мир охватил запад и больше не выпускает из своих объятий. Наряду с дарвинизмом и его обратной связью человеческого он (этот мир) базируется на животном и земном.
Тот же подземный мир проявляет себя как психическое бессознательное, что характерно зовется также под-сознательным. В начале проявляя себя в абстрактно философских формулировках Канта, Каруса, Е. фон Хартманна как мир, противоположный миру сознания и рационального эго, получает позже в гениальном прорыве Фрейда кровь и плоть, чтобы одновременно трагично-пессимистично связать человека, как сексуальное, движимое побуждением существо с подземным миром и даже с самим злом. Но, чтобы европейский человек не впал в заблуждение, что все это является только призрачной историей, интерпретацией интерпретаций, пришел расцвет массовых убийств и коричневой чумы, замучившей до смерти, покалечившей и убившей миллионы и миллионы людей, и, как окончательное клеймо самого низкого, отпечатавшееся в человеке, в каждом человеке, чтобы он не мог забыть, на что он способен и что он происходит из тьмы.
Мир и земля как нечто чуждо-агрессивное, природа как чуждо-агрессивное и подземный мир души, над которым мы живем как эго-сознание, как чуждо-агрессивное – не слишком ли много ужасного, пугающего и опасного? Ситуация «негативной земли», что также означает агрессивного, угрожающего бессознательного как негативно-вражеской природы мира, судорожно пытается отражаться сознанием при помощи того, что оно закрывается от всего, что ему противоречит, укрепляет свою рациональность и свою волевую функцию, ведет себя так, будто является единственным хозяином в доме и как фараон Египта все больше ужесточается против угрозы постоянно растущих проблем.
Эта констелляция, ставшая коллективной ситуацией современного сознания, соответствует тому, что в развитии индивида я называю образованием «аварийного эго»ix. Мы находим это развитие зажатого и ужесточенного «аварийного эго» у ребенка, когда изначальная связь младенца к матери, а вместе с ними, соответственно, безопасность и доверие к себе, к «ты» и к миру фундаментально нарушены. Если отсутствует этот природный фундамент психического развития, то это приводит не только к слишком раннему развитию эго и сознания, что можно назвать бегством в сознательность, но также подобное эго в своей пугливой зацикленности на самом себе, потерявшего связь с почвой своего происхождения, укрепляется нарциссически, чтобы показать себе и миру мнимую и излишне акцентированную безопасность. Одновременно это эго в своей оборонительной позиции закрывается в себя и не является открытым ни по отношению к своему подсознанию со всем его психе, ни по отношению к «ты» и окружающему миру. Фундаментальная неудача изначальной связи с матерью ведет не только к общему нарушению связи или, в экстремальных случаях, даже к полной потере связи, но негативная позиция к материнскому и связанная с ней агрессивность по отношению к этому материнскому, независимо от виновности или невиновности, действует подрывающе на личность с «аварийным эго», когда она запускает глубокое и непреодолимое чувство вины, бессознательно определяющее все поведение.
Эта констелляция «аварийного эго» соответствует ситуации запада, который в своем патриархальном развитии потерял связь с земным материнским как природой, миром и бессознательным. В этом кризисе современный человек с потерей неба познает как раз ставшую негативной сторону земли и коллективно реагирует бессознательно на эту ситуацию потери корней глубоким чувством вины, но в то же время как сознание, как «аварийное эго» пытается, поплотней отгородиться от всех воздействий.
Таковым является опыт «аварийного эго» — не считая упрямства ориентированного на собственное эго человека – самой бездны и пустоты, одиночества и нужды, чувства вины и отчаяния.
Когда мы описали ситуацию современного человека в категориях, происходящих от личных переживаний индивида, то приходим к выводу, что это всегда отдельные личности, из которых состоит то, что мы называем группа, народ и человечество. То, что вся духовая жизнь происходит из психе человека, его мира образов равно как и более поздних абстракций, при помощи которых он пытается вырваться из-под влияния этого мира образовx, это все принадлежит к основополагающим новым опытам современного человека. Он понял, что это является «его» миром, с которым ему приходится иметь дело, что он его — правильно или ложно — характеризует и что нет никакого «объективного» мира, независимого от человека, познающего его. Но эта отброшенность назад к самому себе действительна не только для его веры и философии, но также и для того, что он называет наукой. Но здесь человек противопоставлен самому себе. Даже точные науки «не способны отстраниться от предмета» и, как говорит Хайзенберг «Если в наше время речь может идти о неком образе природы в науке, то на самом деле речь идет более не об образе природы, а об образе нашего отношения к природе»xi. При этом, в случае с изучаемой наукой природой, речь идет об очень маленьких и скупых обрывках того, что человек наивно называет «мир» и «природа».
Но с постепенным осознанием западным человеком кризиса он попадает, наконец, снова в настоящую ситуацию, даже если на первый взгляд она выглядит нигилистической. Это ситуация того, что Вайцзекер называл «объективным отчаянием»xii, является чем-то вроде процесса, в котором мещанское падение западного человека с его иллюзорным миром лживых и более не живых ценностей пришло к своему завершению. Теперь речь идет о болезни и пропасти как набирающей силу реальности, о соотнесении собственного положения и приятии собственной условности, как исторического, социального и биологического существа. Речь идет об одиночестве в бесконечной, огромной, не считающейся с человеком вселенной и пережитой злости человека как некой разрушительной реальности. Также, речь идет о нужде покинутого эго, которое находится под угрозой со всех сторон, со стороны бессознательной и инстинктивной земли, со стороны собственного зла, как и зла окружающих людей. Речь идет о коллективизации и обезличивании как опасности от созданного самим человеком общества и о возможности полного уничтожения, благодаря созданной собственным разумом и эмансипирующейся технике.
Но нельзя забывать, что этот мир современного, проявление которого начинается философски с Кьеркегора и Нитцше, а в искусстве с Мелвилла и Достоевского, является одновременно и временем нового открытия человека и человеческого мира. Если человек освобождается от псевдо идеалистических и псевдо классических категорий лживого и узкого мещанства, возможно и необходимо понять, что западная современность, например, – не зависимо от науки и техники – является по времени на порядок большим и неповторимым, даже если и слегка доступным искусством.
Покажем направление этого развития на одном примере, который я пытался объяснить в другой работеxiii. 1799 был годом «Сотворения Мира» Гайдна; уже в 1836 году Бюхнер написал своего «Войцека», это гениальное творение, являющееся не только трагедией прорывающегося безумия в одном отдельно взятом человеке, но и трагедия становящегося безумным времени. Когда Войцек в открытом поле говорит своему другу Андресу: «Слышишь, Андрес, что-то происходит?! (прижимается к земле) Пусто! Все пусто! Бездна! Она шевелится… слышишь, что-то движется вместе с нами, там внизу что-то движется вместе с нами»xiv — то в этой угрозе, охватившей человека, описывается также весь ужас и опасность безумия будущего, угрожающего в то время Старому Свету. Даже в этом смысле, этот бедный человек, Войцек, является предупреждающей жертвой, одной из большого количества «бедных людей», о которых он говорит. Но гениальность Бюхнера состоит именно в том, что он не зависимо от его охватывающего социальные процессы сознания затрагивает более глубокий слой подземной угрозы – оканчивающейся гибелью Войцека, символом будущего времени, когда он, тонущий ночью в озере, в конце бормочет: «Боль! Боль! Я умываюсь кровью, вода — это кровь…кровь…».
Таким образом, не является странным и то, что одной из самых значимых опер 20 века стала «Войцек» Албана Бергса, музыка которого затрагивает до глубины души и показывает даже наивному слушателю ужас и одиночество бедного человека, бессильного перед толкающими его к безумию силами и тонущего в крови своего собственного убийства.
1977 «Сотворение мира» Гайдна, 1836 Бюхнер, 1926 Албан Берг. Какой путь! Но не только какой мрачный и трагический, но и какой великолепный и захватывающий путь! Старая гармония собственного образа мира радикально взрывается западным человеком. Дьявол, ад и зло становятся теперь уже не угрожающими силами извне, управляемыми божественными карательными институтами, а распознаются как составляющая человеческой природы, от которой уже недостаточно отстраниться или подавить ее. Неосознанно западный человек сделал так, что иудео-христианская моральная позиция его сознания показала себя неэффективной и привела к лживости сознания. Эта лживость теперь раскрыта; но одновременно в мир сознания и ценностей западного человека врывается темнота. Красивое, хорошее и благородное исчезает из канона представлений высших ценностей, и, начиная с романтизма, в литературе и живописи речь идет о приобщении темного, злого и негармоничного, например, в музыке от поздних квартетов Бетховена до Стравинского и Бартока, об ассимиляции атонального и устранения старого, наивно гармонизированного космоса. Как раз в великолепии современного искусства, ни в коем случае не потерявшего своего центра, но с отчаянным мужеством, как и наука, открывающего миры новых форм и соответствующего более широкой, а не бесстыдно прикрытой человеческой действительности, проявляется новая честность и истинность современного человека, неповторимая в истории человечества благодаря своему мужеству, которое часто является мужеством отчаяния.
Но человек в этом мире, кажется, брошен наедине с самим собой. В этом одиночестве он получает утешение только в прорывах самого великого, в том числе, из новых источников. Мужество, признаться в отчаянии из-за потерявшего смысл мира, является также выражением ада, в который попал современный человек. Его пустота божественного, его состояние «аварийного эго» дает ему познать мир лишенного бога. Сам того не зная, именно в этой покинутости и вине, как это лучше всех показал Кафка, а также благодаря гармонизирующему и ложному приукрашиванию, современным человеком познается постоянно скрытый аспект самого божества, а именно его ужасность. И не стоит обманываться, что это является основным опытом современного человека и что ему не присуще приуменьшать или приукрашать этот опыт! Человек пытается, как учит любая история болезни, в великом множестве попыток самообмана избежать встречи с грандиозной ужасностью своей реальности, но достичь обновления своего бытия он может только тогда, когда примет очевидную безысходность своей ситуации. Но тогда, как нам кажется, человек и мир вместе с ним начинают изменяться, и проявляется портрет человека, который может нас научить чему-то совсем новому о человеке и его мире.
Человек является бытием в неизвестном. Мир является ему неизвестным как раз потому, что он, в отличие от животных, в своих инстинктах не встроен прочно в этот мир. Для животного существует прочная оболочка существования, в которой он находится как дома; в нем он ориентируется и живет с его природным, самим собой разумеющимся «соответствием природе». Это соответствие может опираться на некий очень маленький отрезок и фрагмент того, что человек знает как «природа». Но этот фрагмент настолько по-своему вживлен в животное, что его невозможно от него отделить. Поэтому мы можем констатировать: животное укоренено в природе.
Относительная свобода человека от инстинктов, развитие его сознания и принадлежащая ему возможность отстранения, делают его не только «странником», неким не укорененным в природе существом, но и отчуждают от него природу как нечто неизвестное.
Уже достаточно пугающе то, что мир как нечто неизвестное отчуждается – да и как он не может, если мы «знаем», что вся материя состоит из атомов, материя и энергия могут переходить друг в друга, и все это знание от микрокосмоса до макрокосмоса разрушает мир, в котором и благодаря которому мы живем?
Но как теперь в эту картину вписывается само психе? Психе также является чем-то неизвестным и как неизвестное постепенно становится нам ясным; с чего бы мы говорили о ней как о чем-то бессознательном? И путь от персонального психологии сознания до персонального психоанализа Фрейда и трансперсонального психологии Юнга уводил все глубже в неизвестное и открывал все более впечатляющую и одновременно пугающую область того, чем является психе как неизвестный нам мир.
Суть этого неизвестного для нас состоит в том, что мы в нем содержимся еще более интимно, чем в «мире». Наша тенденция держаться на расстоянии от собственного психе — неважно принуждает нас это делать нечто в этом психе или сознание и связанная с ним дистанция — является парадоксом потому, что функции, при помощи которых мы пытаемся это делать, являются функциями самого психе.
Но не только большая оболочка мира, которая окружает нас, является неизвестным, и не только психическое существование, то, как мы познаем мир и нас в нем, отстраняется от нас как нечто чуждое – также и наше эго, то эго, с которым мы стремимся себя так само собой разумеющееся идентифицировать. Неизвестно это не только в своем происхождении, но и в своей сути, что нельзя вывести не только из его содержания, но и нельзя рассматривать как целостность этого содержания, которое изменяется, так как это подвержено целому ряду бесчисленных вмешательств со стороны бессознательного и все же заново проявляет себя при каждом ночном погружении в это бессознательное как нечто идентичное с самим собой. «Я есть» этого эго, равно как и «я желаю», которыми тело и психе себя как кажется «соединяют», являются для нас неизвестной сутью эго, являющейся нами самими, такой же неизвестной как психе и мир.xv
Нуминозный характер эго в его деятельности, его стремлении и решениях, а также и в природе его «я есть», в которой мы познаем себя как существующие, связано с его действительностью как некой целостности, синтезирующей единство сознания. Ведь эго является не только экзекутивным органом биопсихической личности в конфронтации с внутренним и внешним мирами, но, сверх того, является фундаментом и местом всех душевно-духовных процессов, в которых переживаемо, рефлектируеще и осознанно обыгрывается человеческое существование человека. Но это эго филиализируется из целостности психе, охватывающей целостность бессознательного и сознательного. Это значит, что оно является не только филиалом этой целостной инстанции, а и опирается на нее, когда оно появляется в персональном образе психе, как нечто солнечное.
Это единство эго-самость человеческого психе является носителем интеграции, которая управляет согласованностью сознания с бессознательным даже тогда, когда эго-сознание в своем становлении самостоятельным отделяется от фундамента и эта самостоятельность доводится до опасности отделения. Даже тогда интегрирующая функция самости состоит в том, что сознание компенсируется, что также означает – корректируется, из бессознательного.
Сомневаюсь, существует ли бытие, в котором речь идет лишь о бытии; но, несомненно, человеческому существу присуще осознание, что речь идет только о нем самом, но это значит, что для него, даже если и неосознанно, это «подразумевается». Но если для него речь идет о «себе самом», то в этом случае речь идет об эго, которое находится в «нем», в его взаимосвязи с самостью в нем «самом». Так как всегда, когда речь идет об отдельно взятом человеке как творческом индивиде, это является творческим единством эго-самости, которое в соединении с нуминозным фундаментом приводит к напряжению между творческим бессознательным и формирующим сознанием. Это значит: везде, где человек становится творческим, оказывается пригодным антропоцентрический акцент нахождения человека в центре некоего упорядоченного вокруг него космоса. Персональное человеческо-творческое познает себя как то, на что пал взор божественного, и как подразумевающееся и применяемое трансперсонально-творческим, и человек знает, что в его собственной трансформации нечто, трансформирующее его, трансформирует само себя и что он благодаря своей открытости творческому открывает пути в мир.
В этом месте может быть выдвинуто обвинение в психологизировании. Но это обвинение в своей основе ложно, так как оно путает символ психе с символом души, который в привычном представлении пытается быть применяемым как нечто среднее между телом и духом. Но психе является чем-то совсем другим: оно является основной категорией нашего познаваемого бытия; бесконечность психе является окружающей нас действительностью. Внутри нее и при ее помощи возможен опыт вообще, и также дух имеет в человеческой душе не только свои корни, но и свою действительность.
Основной закон человеческой непритязательности, которой современный человек только начинает учиться, состоит в том, чтоб при каждом высказывании спрашивать: «Кто высказывается?». Это соотнесение является необходимым выводом для каждого человека, который, пытаясь быть честным, знает о бесконечном разнообразии того, что человек на протяжении его короткой истории высказывал о мире, о себе и о божественном. То, что даже наука знает, что субъект высказывания невозможно определить через объект высказывания, объясняет это развитие. Нам необходимо научиться, применять относительную связь между высказывающимся психе и действительностью, о которой оно высказывается, как решающий фактор нашего высказыванияxvi.
И в этом случае речь не идет о каком-либо солипсизме психического, если мы говорим, что любое высказывание о мире, человеке или божестве происходит из человеческого психе. Происхождение и развитие этого психе происходило и происходит внутри отпечатывающейся в психе реальности. Если это психе состоит также из образов этой реальности – в некотором смысле «только» из образов – то они, таким образом, являются адекватными бытию. При помощи этих образов, которые частично определяют уже животное существование и из которых в человеке формируется душевно-духовное, человеческое получило свой растущий опыт о бытии.
Это является само собой разумеющимся и, одновременно, внутренней революцией, если мы всерьез воспримем непритязательность нашей связи. Но если мы это сделаем, то значимость человеческого психе начинает возвращаться в центр нашего поля зрения, и мы должны говорить о бесконечности психе даже в том смысле, что оно является тем, что делает возможным любое высказывание о бесконечности бытия внутри и снаружи и в единой реальности.
Это психе является не просто фундаментом любого, а, в особенности, каждого божественно творческого опыта, и дальше речь должна идти о взаимосвязи между творческим опытом и обновлением человека.
На всех свои стадиях человек является творческим существом, и там, где или когда он существовал, независимо от его социального и практически-технического развития, он создавал культуру и культурный канон, то есть душевно-духовную структуру того, что он узнает о мире, о себе и о силах, управляемых человеком и миром.
Современный человек стал, гораздо больше того, что нам принесло наше собственное западное развитие на всех его стадиях, более открытым бесконечному, живущему в искусстве и религии примитивных народов, в Индии, Китае, Персии и Америке, в пещерах человека ледникового периода, в Африке и Океании, а также в изображениях мира ребенком или душевно больным, в нуминозно-божественном и в человеческом.
Человек как творческое существо: как часто он достигает гораздо большего, чем является мышление, рациональность и западное развитие для науки! Насколько больше бытия собрано в религии и искусстве человека и насколько больше человеческого бытия, и насколько больше вокруг охваченности всего человека, всей группы тем, что сформировало и формирует всякая религия, всякое искусство, всякая культура!
Таким образом, со всех сторон в нас вторгается изобилие творческого, изобилие человеческого и духовно-душевной жизненности. Но задача интеграции не является интеллектуальным предприятием, не является делом ученных и университетов, а,наоборот, каждого индивида, попавшего под угрозу и потерянность современного человека и принужденного интегрировать содержания психе, так как то, что потеряно им в европейской культурной и религиозной субстанции, он не может нигде «одолжить».
Развитие сознания, развитие постоянно растущих масс «маленьких творческих индивидов» и зависимость любого развития от этого творческого постепенно делает понятным, что это творческое качество индивида является величайшим достижением группы и человечества, и что никакой «господствующий класс» не сможет на долгое время отказаться от развития этого творческого, не став при этом отстающим.
С двух сторон происходит компенсация этой опасно нивелирующей коллективизации современного человека: со стороны больного и со стороны творческого человека. Обоих, неважно по какой причине, нельзя завлечь в сеть действующего канона, оба, согласно своей натуре, зависимы от развития их исключительной неповторимости; один, чтобы выздороветь, другой, чтоб быть творческим.
В действительности же, ведущая к болезни стерильность выпадающего из культурного канона современного человека может лишь тогда быть вылечена, когда заболевший приходит к становлению своего творчества, то есть допускает процесс изменения своей личностиxvii. Но для этого принципиально необходимо достижение открытости наружу и во внутрь, но в особенности во внутрь, что было утеряно современным человеком. В противоположность этому, существование поливалентного, живущего на природе и в маленьких группах «примитивного» человека заключало в его обычаях, народном творчестве, праздниках и играх целое множество творческой активности, которая предполагала, что человек был открытым и спонтанным, и в особенности женщина в своей жизни была до недавнего времени еще ближе к этой основной форме открытости.
Всякий творческий процесс опирается на активность бессознательного, и любое содержание, любой культурный канон, любое религиозное, творческое откровение, но также и любая этническая позиция и любое достижение науки, любой прибор и любая часть прибора проистекает из творческого бессознательного вместе с живостью и открытостью сознания по отношению к миру и обязано своим созданием открытости и «идеям» бессознательногоxviii. Личные высказывания каждого, даже самого авторитетного ученного о творческом процессе и его зависимость от активности бессознательного говорят, в сравнении с высказываниями человека искусства, однозначным языком.
Негативное восприятие бессознательного, как этому учит психоанализ, является отпечатком некой определенной исторической ситуации современного человека. Оно принадлежит процессу становления сознательным его потерянности и отделенности «аварийного эго» от целостности жизни и психе. Опыт этой потерянности одинокого человека в опустошенном мире хоть и является отпечатком современного положения человека, но ни в коем случае не выражает, как могло бы показаться, настоящую ситуацию человеческого существования. Опыт павшего, изолированного человека в его отвержении самого себя, как это формулирует учение о первородном грехе, опирается не на данное Богом и природой бытие, а на заболевание западного человека, который из-за ошибочного и лишенного корней развития сознания был испорчен. Основные сведения об экзистенциальном эго-самость-бытии человека и его, присущая его роду, творческая природа является уже началом преодоления этой неправильной точки зрения на человеческое психе и бессознательное. То, что как и опыт потерянности, так и психоанализ негативной природы бессознательного были исторически необходимы, остается при этом неоспоримым.
Потерянность индивида и опыт Ничего как исходной позиции современного человека встречаются с негативно-нуминозным; но другой стороной его возможного опыта является позитивно-нуминозное как творческое в психе. Болезнь и беда, вынуждающие индивида опираться на самого себя и свой индивидуальный опыт, приводят его к тому, чтоб узнать себя как то, чем является человек, а именно творческим единством эго-самости.
Во время потерянности, которая является и нашей, только тогда возможны выздоровление и изменение, пока он не наткнется на непотерянное в самом себе, что сделает возможным ориентирование, измененный жизненный опыт и непоколебимый никакой потерянностью смысл. При этом то, что познает индивид, не является «примером» для какого-нибудь другого человека, так как это является его предельно личным и индивидуальным, не обрамляемым ни в какой коллективный канон опытом. Но индивидуальное переживание приводит к повторному открытию общечеловеческих основополагающих опытов, которые являются источником человеческой культуры и из которых питается всякий человеческий культурный канон.
При этом понимание в относительность нашего человеческого знания ни в коем случае не является «негативным» пониманием. Если мы поймем, что при необходимости даже наше высказывание о божественном является человеческим и что высказывания человечества о божественном во всех их различиях и неполноте указывают на общий фундаментальный опыт божественного, кажется мне чем-то экстраординарным и позитивным. Это дает человеческому не только свободу, получить опыт божественного в его индивидуальном разнообразии на всех стадиях его бытия, но и в некоторой мере позволяет божественному манифестировать себя свободно от догматических ограничений традиционных форм восприятия группы индивидов. Именно тогда начинает проявляться «да» внутри человеческого опыта, гораздо превышающее нарциссическое «нет» конфессиональной убежденности в своей правоте. Манифестирующее себя нуминозное в противовес человеческому остается несоизмеримым и реальным одновременно.
Истина о религиозном фундаментальном опыте человека не только в том, чтоб в рациональной абстракции изобрести определенного вида эсперанто. Здесь достоинство индивидуальности означает также, что традиция групп, принадлежащая ее неотделимой душевно-духовной реальности, стоит по праву рядом с любой другой традицией. По праву, а так же в своем humilitas, что значит соразмерном человеку знании, видеть разнообразие граней бесконечного и быть им ослепленным.
Если небо и земля во внешнем мире окончательно, насколько развито наше научное сознание, стали природой и опыт их «обездушивания» и «обездуховливания» потряс и толкнул в кризис западного человека, то тут для него появляется спасительное новое. Бесконечность психического манифестирует себя как содержащее мир, как мир, охватывающий не только человека, но и познаваемый и переживаемый им мир. Но в этом мире небо и земля занимают хоть и не свое «старое» место как нечто внешнее, но все-таки определенное место в мире, о котором недостаточно сказать, что оно является неким «внутренним».
Этот опыт хоть и остается «человечески» связанным с соответствующего вида психе, а его образы не только опираются на некую реальность, но и охватывают ее, однако без возможности понять ее, так как не только для науки, но и для всех высказываний верно в вариациях выражение Хайзенберга: речь идет не о бытии, а об образах наших отношений к нему.
Поэтому единство эго-самости человека подразумевает то фундаментальное обстоятельство, что человеческое составляет единое целое с мировым и трансперсонально-творческим. Так как самость, символ психической целостности, является трансперсональной величиной, чей охват мы не ограничиваем и чье превосходящее сознание качество также означает нуминозное «совсем другое».
Это совсем другое находится с нашим эго в отношении «я-ты», являющееся примером для любого, в том числе религиозного, я-ты-отношения, и Юнг бесспорно по праву указал на то, что образ божества в человеке располагается именно здесь. При этом мы должны снова напомнить о том, что «образ божества» значит всего лишь: «являющееся нам», так же как и «образ мира» является кажущимся нам миром.
Это величие самости является не какой-либо господствующей, а той самой господствующей силой нашего бытия как единство «эго-самости». Так как эго опирается на укоренение эго и сознания в самости в каждом акте и в каждом его решении как Я, чье нуминозное Я-ядро для нас самих является загадкой, несмотря на то, что мы сами являемся этой загадкой. То, что, кроме того, эго и сознание зависит от бессознательного, а архетипы и регуляция целостности связаны с самостью, больше не приходится подчеркивать. Но никогда нельзя переставать осознавать, что человеческое существо как некое, согласно своей природе, творческое бытие покоится на этой интегральной связанности эго с самостью. Тем самым бытие человека, как творческое существование, в принципе, становится иррациональным бытием, которое хоть и включает в себя рациональное, но не является идентичным с ним.
Но эта обширная иррациональность творческого ни в коей мере не является антирациональной, так как она выпустила из себя рациональное, как самость эго и бессознательное сознание. Творческое величие иррациональности бытия проявляется как раз в рациональности сознания, но ни в коем случае только в нем; так как сознание и само эго являются величинами, в которых рациональное связанно с иррациональным. Везде, где жизнь является творческой, присутствует единство рационального и иррационального. То, что даже современная наука обогнала старый «рациональный идеал», лучше всего следует из слов одного физика, сказавшего в одном из разговоров со мной о современной физике, что якобы каждому физику понятно, что всякая теория тем больше научна, чем больше она мистична.
Это высказывание теряет свое парадоксальное свойство, когда мы понимаем, что человек как homo creator, как человек творческий, также является homo mysticus.xix Я могу всего лишь указать на эту связь; но очевидным является то, что единство эго-самости человека как основа его творческого бытия всегда включает в себя творческую точку Ничего, в которой свет сознания в своем основополагающем опыте сменяется тьмой, которая становится источником нового света, озаряющего сознание. Поэтому эго творческого человека постоянно знает о своей зависимости от автономной спонтанности в нем самом и в самости, которая это не может «делать» как эго. И эта зависимость действительна не только для человека искусства, но также для ученного, который, например, при помощи своей интуиции, что также значит восприятие при помощи бессознательного, часто «знает» результат, доказательство которого ему затем стоит еще долгих лет работы.
Это значит: эго-знание является центрированным, сфокусированным знанием; но, как представлено в другой работеxx, чем дальше мы отдаляемся от этого знания, тем больше проявляется бытие как некая матрица, в которой как ориентир присутствует относительно «раскинувшееся» психически-духовное, которое мы ищем для понимания в образе психе.
Это матричное знание, как знание природы, является трансперсональным и аперсональным одновременно. И мы, возможно, должны начать освобождаться от определения природы как чего-то «созданного», равно как и от противоречия между ней и духом. Азиатская концепция бытия как чего-то наполненного духом стоит ближе к этому представлению, но, как мне кажется, не должно ложно пониматься пантеистически.
Несомненно «принцип персонализации», согласно которому человек воспринимает мир и его силы под категорией «персона», происходит из феномена, что мы как эго являемся «персоной» и важные для нас влияния окружающего мира конципируем не как сформированную матрицу, а как персону. Подобный факт типичен для нас, если он опирается на других людей, группы людей и традиции, не зависимо от того, персонализируют ли они мир «анимистически» или оживляют демонами и богами.
То, что наша иудео-христианская категория творец-творение происходит отсюда, является настолько же несомненным как и связанное с ним и, насколько нам изветно, такое же опасное восприятие мира как некоего «объекта», чего-то «созданного», в котором возвращается типичное для нашего эго-сознания разделение на объект-субъект. Сегодня мы также знаем, что эта концепция ни в коем случае не является для человечества само собой разумеющейся и сотни миллионов человек поклоняются божественному, представленному в другой форме или лишенному формы.
Современный, оставленный наедине с самим собой человек, живущий в опустошенном физическом внешнем мире, в котором отсутствует небо, теперь познает небо в себе, в психе, но не только как «внутренний небосвод» как говорил Парацельс, а как тот самый небосвод, как подлинное, всегда и каждым «подразумевающееся» небо, как царство небесное, являющееся «внутренним». Но при этом мир психе больше не является «внутренним миром» в противовес внешнему, а проявляет себя как соединяющее внутреннее и внешнее или, лучше, как некая существующая до разделения внутреннего и внешнего единая реальность.
Из этого нашего центрального психического опыта, который также является ключевым событием религии и высокого искусства, мы познаем себя как единство эго-самости в нашей креативности. Это то самое креативное, чем мы являемся и чем себя считаем, из-за чего мы себя познаем как творческое подобие (Бога), как творение. Но, одновременно, мы познаем и самих себя в идентичности творческого и мистического человека, что значит как нечто из лишенного формы созданное и как нечто из лишенного формы творческое.
Также, как мы говорим о самости как центре нашей биопсихической целостности, мы можем познать себя как нечто «открытое» и можем жить как нечто открытое, которое лично будет воспринято не как центральная фигура, так как центр и фигура являются «образами»xxi. Когда мы, отталкиваясь от глубинной психологии, формулируем парадоксальный феномен — парадокс двух сторон и говорим, что самость является трансперсональным и окружающим управляющим полем, учитывая то, как она манифестирует себя нам в виде персонального образа, то мы скорей всего нашли адекватную формулировку, соответствующую реальности.
В данном случае встречной непритязательностью была бы возможность распознать, что также как мы рассматриваем свет в парадоксальности как волну и как частицу, мы распознаем и должны распознавать действительность, а также нуминозно-божественное как бесформенное и форму одновременно. Эту парадоксальность высказывания мы, согласно нашей природе, не можем преодолеть, что совсем не говорит о том, что то или иное высказывание является ложным.
Таким образом, в человеческом персональные и аперсональные опыты божественного стоят бок о бок и компенсаторно добавляю друг друга. Как персональное единство эго-самости мы являемся и подразумеваемся под индивидуальностью. Богоподобие, диалоговая направленность личной религиозности, теория воплощения и человек как homo creator относятся к основополагающим опытам человеческого бытия. В мистическом опыте, в котором личное растворяется, все это превращается в трансперсональный опыт, который может трансцендировать форму человека также, как в высказывании подчеркнуто не пантеистической будда-природы всего существующего.
Но все-таки необходимо постоянно подчеркивать, так как этот аспект еще не стал самим собой разумеющимся: нельзя путать бесконечность психического с «душой», известной нам из закона разделенного единства тела, души и духа. Психическое также является тем, в чем изначально пребывал дух с его законами, и это изначально существует наряду со всем живым и даже, возможно, до всего живого. Но мы должны освободиться от мифического определения «творения», «вдувания жизненного дыхания в материю». И мне кажется: то, что мы теряем в мифической образности, мы вновь приобретаем в новой ясности аспекта единства божественного. Психе проектирует в нас мир образами, но и одновременно дает возникнуть сознанию, которое пытается соотносить этот мир образов и сделать видимым реальность духа, которая частично трансцендирует сформированное в мире образов. Но подлинное трансцендирование состоит не в процессе абстракции рационального эго-сознания, а в опытах единой реальности, в которой целостный человек живет как единство эго и самости и как это единство воспринимает бытие.
Основным феноменом психе является то, что этот опыт единства ни в коем случае не является только опытом бесформенной полноты или пустоты, а о, что он может войти в психический эскиз образа и прорвать его. Психические образы не только адекватны реальности, которую все еще можно ошибочно понять как «внешнюю» реальность, а адекватны бытию и поэтому обладают возможностью воспринимать саму единую реальность.
Поэтому, то, что миф и религия, ритуал и искусство живут за счет прообразов, западный человек познает не как иллюзию, как субъективное или даже «обман» майа всего человечества, а как выражение нуминозно-творческого, которое, становясь в человеке творческим, проектирует творческие образы.
Также и нечеловеческое, мир проявляет нам себя как «образ», проектируется творчески. Таким образом, мы, как некая форма бытия, содержащаяся в психическом, можем только выражать, и мы с нашим образо-проектирующим творчеством, например нашим чувством, постоянно адекватно связаны с реальностью образов мира и встроены в нее. Поэтому нам дан образ формирующего творца и формирующегося творения, равно как и его противоположность, мистический опыт точки Ничто как источника вне всех образов и всего мира образов.
Только благодаря кризису западного человека нам стало возможным снова получить все то, что мы в некоторой степени потеряли «извне», как некоторое содержание психики – о котором мы, ошибочно упрощая, говорим «внутри». И если современный человек на дне своего кризиса познает «ужасность» бытия и божественного, то таким образом в своем обновлении, в связанном с ним творческом он познает также и «милость» бытия и божественного.
С тем, что он бесповоротно покинут наедине с самим собой, его «подразумеваемое бытие» становится центральным событием, и он познает себя, осознанно или нет, в новой ответственности. Независимо от того, как он понимает разные формы этики: в понимании своей сути как творческого существа он должен осознать, что в нем самом издавна было и будет всегда нечто живое, что создает этику. Старая этика или новая этика, полученная в откровении или унаследованная по традиции, связанная или свободная, примитивная коллективная этика или этика живущего в эго-самости индивидуума – человек всегда и неуклонно религиозен и этичен, социален и артистичен, распознающий и формирующий одновременно. Всякая психическая болезнь содержит в первой половине жизни этическую, а во второй половине религиозную проблему. Вопрос не в том, что якобы отсутствует нравственный приговор, так как голос говорит в любом человеке, а что наша экстравертная культура отучила каждого человека, рассматривать самого себя как психическую реальность. В этом новом, вновь полученном западным человеком бытии, он больше не является падшим из-за первородного греха, а является падающим и встающим, в зависимости от своей возможности осуществить богоподобие своей эго-самости-реальности и в обратной связи, religio с изначальной единой реальностью или прорывом к ней, реализовать свое изначальное состояние Адама.
В ходе современного развития и секуляризации было утеряно сакральное укоренение индивида в трансперсональном и его гарантия благодаря традиции культурного канона. Это значит: индивид потерял осознание обладания «бессмертной душой» — все противоположные утверждения сомнительны и как раз открытие бесконечного времени в развитии мира и человечества откинуло также «во времени» индивида в его разочаровании на микроскопический жизненный отрезок его существования. Здесь мы также узнаем двойной аспект индивидуального развития в смысле бесконтрольного становления эго и дефляции его ценности как самости, как «целостности» того, что называется бессмертной душой.
Экзистенциалистская интерпретация современного человека привела к видению его ситуации как чрезвычайной, чтобы разорвать проходящую сквозь группу и ее традицию связь с историей. Эта негативная лишенность истории является всего лишь другой стороной того, что я называю «актуализацией эсхатологии», ожиданием конца света.
То время, что индивидуум, как например иудей, встроен в историческую цепь своей группы, настроенной на некий конец света, на мессианское время, присутствует большая опасность жизни «преддверия». Как один цадик, спросивший своих учеников, для чего они живут, на их ответ «чтоб вырастить сына» со вздохом сказал: «Когда же я хоть раз увижу настоящего сына!»
В современной ситуации потерянности переживание неразрывности с группой отсутствует наравне с бессмертием индивида. Негативным следствием из этого является обесценивание бытия в нигилизме или активистская жизнь в преддверии ожидания конца света, которая сегодня в большинстве своем принимает политические формыxxii. Ни вера в поддерживаемое при помощи таинства бессмертие души, ни переселение души, решающее для многих миллионов людей эту проблему бытия, не живут в современном человеке, который, сам того не зная и не обращая внимания на свои иногда противоречивые уверения, стал материалистом, глубоко убежденным в том, что со смертью придет «конец».
Но знаменательно то, что выпавший из традиции индивид, который из-за потери, будь это болезнь или внутренняя нужда, без каких либо религиозных предпосылок прорывается к настоящему внутреннему опыту, добирается до творческой структуры своего эго-самости-бытия и выходит на новый уровень отношения ко времени и безвременности.
То, что для коллектива считается изначальным временем в прошлом и концом времени в будущем, теперь становится неважным для индивида, осознающего себя включенным в свое собственное время жизни. Теперь речь идет только о времени его жизни, и это не только в том смысле, что он познает и осознает свою собственную жизнь, свое детство, свою собственную историю судьбы в ее глубине и неотделимую от себя уникальность. Если он достигает ступени видения себя насквозь и изменения, на которой ему становится понятно, что он не какое-нибудь Ничто, а что что-то в нем подразумевает его, его самого и именно его, как его самого, его время жизни становится неким наполненным им же целым. Теперь все преддверие, все будет вести себя так, как будто речь не идет о том, чтоб освободится от новой ответственности, имеющей предельный срок, которая является позитивным выражением того, что Кафка негативно выразил словами: «Страшный суд является военно-полевым судом».
Для этого опыта не существует ни малейшего внешнего подтверждения; он полностью опирается только на religio, в котором эго находит обратный путь к самости как собственной самости, являющейся одновременно той самой самостью. Этот опыт, в котором человек становится себе понятным как творческий человек и как мистический человек одновременно, намного скромнее и незаметнее, чем мои возможно двусмысленные слова могут показать.
Сегодня так распространенное мнение, будто мы имеем понятие о человеке с точки зрения смерти и просто о смерти, подразумевает вообще-то сам собой разумеющийся факт нашей конечности. Но даже серьезное восприятие этой конечности все еще имеет средневеково-христианский привкус угрозы. Против этого существует, по большей части, удовлетворение, если даже не защищенность.
Благодаря опыту, что к персональности моего эго принадлежит трансперсональность того, что проявляет себя мне как самость, а моему эго как превосходящее бытие целостность, в мою открытость и временную ограниченность попадает нечто бесконечное во времени. Это бесконечное никак нельзя связать с неким концом времени как чем-то в будущем. Мое «бытие в мире» увеличено либо при помощи «до», либо «после», несмотря на то, что оба для меня существуют и являются реальными как некая временная суть. Но эта сиюминутность моего бытия, если я ее воспринимаю серьезно, является чем угодно, но не отсутствием истории, так как открытость творческого делает любую закрытость по отношению к временному сомнительной, также она должна познать подверженность временному как закрытость, не дающей достаточно места для бесконечности самости.
Для индивида его существование теперь больше не является только неким местом в континууме истории общества или человечества – несмотря на то, что он в одном из таких мест проживает свою жизнь – а вокруг него и его жизни изгибается все небо, также как и под его ногами лежит вся земля. Это значит: его настоящее является целым настоящего, и всякое целое настоящее является некой заключенной во времени бесконечности.
Если мы стремимся к тому, чтоб определить взаимосвязи и понять жизнь индивида в виде некой общей динамики психе, то мы видим болезнь и здоровье как единство энергетических процессов. Но именно значимые жизненные опыты неуловимы в эту описывающую и каузализирующую взаимосвязь.
Во внутреннем опыте происходит еще кое-что совсем другое, что находится в парадоксальном противоречии к этому удовлетворяющему ratio установлению неразрывности. Это – феномен дискретногоxxiii, происходящий из совсем другого глубинного слоя психе и бытия и проявляющий себя везде, где речь идет о неком архетипическом опыте с присущей ему нуминозностью, опыте, который в процессе развития все больше становится весомым и значимым.
Все процессы, которые могут быть поняты в смысле роста, мы понимаем как событие в связи, как непрерывность. Но неожиданное, откровение как молния, как внезапное и дискретное событие в действительности имеет место в жизни индивида и, в особенности, открытого, творческого индивида.
Конечно у человека, с которым в его открытости приключилось это случившееся, есть история, и также его открытость обладает историей, но само случившееся всегда остается чудом, происходящим из некой реальности или принадлежащим некой реальности, которая как нуминозное для переживающего это человека означает нечто «совсем другое», не вписывающееся в неразрывность его до-сих-пор-бытия. Именно поэтому это является новым и обновляющим, но именно и поэтому и непредвиденным, как и все творческое.
Растущая зависимость человека от этого дискретного в бытии в сущности также относится к его опыту, что он в целостности своей жизни является не только точкой некоего исторического процесса, но в своей открытости как эго-самость связан с чем-то, что как бесконечность сталкивается с его собственной бесконечностью. Каким именем обозначается то, с чем мы сталкиваемся и к чему обращаемся, является неважным, важно лишь, что оно отвечает этому обращению и в своем ответе присутствует как целостность.
Несомненно, в неком определенном месте в определенное время мы рождены как «плод» человеческого сперматозоида и яйцеклетки. Но из-за обилия науки и научности мы упустили осознание того, что все это является не только трезвым определением загадок, но и то, что обстоятельство нашего собственного опыта – это значит, что мы каждый в отдельности присутствуем как творческие эго-самость — не имеет ничего общего с этой каузальной цепью нашей условности.
Происхождение и развитие, эти данности того, что мы называем индивидуальными задатками, также как унаследованные задатки и природное развитие в исторической среде являются одним; они образуют континуум нашей включенной в жизнь реальности. Нуминозная свобода нашего бытия, в которой мы познаем себя как эго-самость и в нашей уникальности творчески открыты или можем быть открыты бесконечному, является другим. Но как это другое мы снова дискретны каждый момент в некой неисторической реальности, которая каждый момент является новой как и мы. Это истинное и существенное обновление нашего бытия не является изменением и улучшением нашей больной, нарушенной и неполноценной индивидуальности, а является центральным событием, на самом деле формирующим основу нашего опыта бытия, если мы не анализируем его как рефлектирующее эго-сознание. Но такого типа «наивное» бытие обновляющего опыта не является смутным и неясным как бессознательное существование, а является поднявшимся на новый уровень бытием, которое всегда и везде дано человеку, если он открыт, если он жив как целостность и если он приходит к «великому опыту».
Везде, где человек, насколько это в его творческой возможности, открыт, с ним приключается мир как чудо. Ибо не только человек обладает таким свойством, что с ним может случиться приключение, а тот факт, что с ним это происходит постоянно, значит, что реальность обладает такими свойствами, что дискретно возможное происходит в ней, это фактически является «чудом». Это является чудом даже тогда, когда наше сознание из этого постоянного акта творения чуда делает самоочевидность неразрывности, которая нас затем как нетворческое закрытое заключает в крепкую структуру оболочки мира и жизни, становящейся тюрьмой.
Прорыв этой оболочки и разрыв старых установок являются типичными признаками нашего времени, в которых прорыв к новым горизонтам распознаваний и переживаний на вершине их продуктивности уже давно продвинулся к высшей форме «великого опыта».
Наша наука и наша техника, наша психология и наша этика, наша форма верования и наше искусство, во всех них живет наше старание, а негативное тьмы, греха, дьявола, антирационального и случайного, атонального и пустоты надо воспринимать в новом синтезе человеческого и связанного с ним мира. Во всем этом присутствует опасность, но во всем эом присутствует и священная необходимость развития, которую мы себе не выбираем, а которая возложена на нас как существующая задача.
Необходимость подвергнуть себя бездонности нового была, например, удивительно похоже сформулирована двумя такими разными фигурами как Томас Манн и Стравинский. Так в «Докторе Фаусте» говорится, что «гармоничное и тональное мира посредственности, в смысле мира банальности и общеизвестной истины, изначально принадлежит ему»xxiv. Но что является в «Истории Солдата» Стравинского трагическим оборотом, заставляющим солдата, уже победившего дьявола и покорившего принцессу, пасть в руки дьявола? Это было кажущееся безобидным выражение: «Ах, были бы мы дома – дома у любимой мамочки!». Это «назад к любимой мамочке» является запрещенным для того, кто разобрался с дьяволом и даже победил его. Даже больше: это является «тем самым запрещенным», и это как раз запрещено для современного человека, который выступил против смерти и дьявола и для которого, как и вообще для человека, без поражения нет возврата в бессознательное бытие.
Ибо право на новое является необходимостью, так как человек не в состоянии больше жить в старом и поэтому, и только поэтому, обладает правом разбить старые скрижали ценностей. Но в «назад к любимой мамочке» старое становится ужасно-пожираущим ада и как инертность или энтропия уничтожает необходимые боевые стремления к новому.
Мир, который должен интегрировать западный человек, является гигантским по сравнению с тем, которым были обременены люди раньше. Именно поэтому более чем понятно, что он (человек) снова и снова уступает этой величине. Но в общем с ним происходит то, что лучше всего становится понятным на примере музыки Бартока.
Прорыв элементарного, коллективного в его ритмическом буйстве, даже варварстве, формирует атональный ад, но одновременно и жизненную силу нашего открытого глубинам архаичного существования. Это буйство сил не только принимается и приобщается, но и ухватывается и формируется в новые элементы и формы более жестких, более ритмичных и более мелодичных порядков. Только эта открытость аду, это трагическое и граничащее с поражением отдача ему самого себя открывает целостность психического бытия, и из оглушения (также опьянения – прим. перев.) охваченной души и охваченности формирующего духа формируется восходящее в ночном пространстве пение, о котором всегда невозможно будет определить, является ли человеческим или божественным то, что разливается в этом пении.
Потерянность человека в своем одиночестве и покинутость в пустоте физического космоса уравновешиваются, более чем уравновешиваются, благодаря защищенности в психическом космосе полноты. Оба связаны между собой, и если мы как эго их даже разделяем, то мы познаем их идентичность, когда мы как единство эго-самости человеческого охватываемся их неразделимостью и взаимодействием в «великом опыте» единой реальности. Так потерянности современного человека, как и его обновлению соответствует стих Рилькеxxv:
Ах, эти призраки бренного
сквозь сознанье смиренное
быстро проходят, как дым.
А мы, как они, быстротечные,
ценны в небесной вечности
даже бессильем своим.xxvi
i История происхождения сознания. Цюрих 1949
ii Это обесценивание «женского», ставшего символом земного, в то время как «мужское» отождествляется с небесным, я представил в другом месте («Происхождение Сознания» и «Страх перед женским»)
iii Р. Шэрф, Образ Сатаны в Ветхом завете, К. Г. Юнг Символика Духа, Цюрих 1948
iv Обратное движение и связанное с ним значение архетипа земли для нового времени («Эранос» XXII/1953) я описал в другом месте. В этой работе, также как и в другой о Леонардо и архетипе матери (Искусство и творческое бессознательное, «Кружение вокруг центра») я попытался объяснить наиболее актуальную проблематику этого развития для современного человека со стороны глубинно-психологического аспекта
v Мыслю, следовательно, существую – прим. перев.
vi Кеплер, цитирован Хайзенбергом «Природный образ современной физики», Гамбург 1957
vii гордыня – прим. перев.
viii смирению, покорению – прим.перев.
ix Нарциссизм, автоморфизм и изначальная связь, в «Исследованиях аналитической психологии. К.Г. Юнг, Цюрих 1955
x Мифический мир и индивид, в «Развитие культуры и религия», «Кружение вокруг центра», Цюрих 1953
xi В. Хайзенберг, Образ природы в современной физике, Гамбург 1955, с. 21
xii К.Ф. фон Вацзекер, История природы, Гёттинген 1958
xiii Искусство и время, в «Искусство и творческое бессознательное», «Кружение вокруг центра»
xiv Г.Бюхнер, Войцек, Сцена «Открытое поле. Город в далеке»
xv Творческий человек, с. 182, Цюрих 1959
xvi Психе и изменение уровней реальности. «Эранос» XXI, 1952
xvii Творческое как центральная проблема психотерапии. Доклад на интернациональной конференции психотерапии, Барселона 1958 – В Азии, Африке и Советском Союзе с их осваивающими новый культурный канон примитивными массами дело отчасти обстоит по-другому.
xviii Творческий человек, Цюрих 1959
xix Мистический человек, «Развитие культуры и религия»
xx Психе и изменение уровней реальности. «Эранос» XXI, 1952
xxi Мир как символ жизни. Творческий человек
xxii множество утопических романов является другим выражением этого преддверия современного человека, чувствующего себя как живущего в переходное время и желающего знать, как будет выглядеть будущее.
xxiii точечного, мгновенного, сиюминутного – прим. перев.
xxiv Томас Манн, Доктор Фауст
xxv Райнер Мария Рильке, Сонеты Орфею II, XXVII
xxvi Перевод Зинаида Палайя взято на сайте stihi.ru