Глава 11. Интроверсия и восстановление: C.Восстановление

Герберт Зильберер

Проблема мистицизма и его символизм

Глава 11

Интроверсия и восстановление: C.Восстановление.

В случае благоприятного исхода интроверсии, т.е., когда мы победили дракона, мы освободили драгоценное сокровище — огромную психическую энергию, или, согласно психоаналитическому представлению, либидо, и эта сила применяется к установлению желаемого нового порядка (его титанический аспект мы называем «преобразованием»). Символ, явно или скрыто выражающий освобождение активного либидо — рождение. Символ либидо, с акцентом на активной жизни берет начало из символа матери. (Предшествующие ему — ребенок или даже еда, животное и фаллические символы, Zbl. Psa., III, p. 115.), Поскольку мистик осуществил свое рождение, он стал своим собственным отцом.

Интроверсия (поиск матки или могилы) предшествует регенерации или восстановлению и является необходимым условием мистического становления нового человека. Иоанн III, 1-6:» Между фарисеями был некто, именем Никодим, один из начальников Иудейских. Он пришел к Иисусу ночью[интроверсия] и сказал Ему: Равви! мы знаем , что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить , если не будет с ним Бог. Иисус отвечал : истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше. Дух дышит , где хочет , и голос его слышишь , а не знаешь , откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.»

Вода — один из главных религиозных символов матери (крещение). Согласно самым ранним алхимическим авторам медный человек становится серебряным, серебряный человек — золотым, будучи погруженным в святой фонтан.

Мифологическая иллюстрация интроверсии, ее опасностей и восстановления приводились ранее [смотрите путешествие Вишну]. Далее я приведу подробные примеры; сперва кельтский миф о рождении Талиесина.

В давние времена жил человек благородного происхождения по имени Тегид Войл из Пенлинн. Его родная страна располагалась у центра озера Теджид. Его жену звали Керидвен. У них были сын, Морвран ап Тегид, и дочь, Крейрви, самая прекрасная девушка на свете. Был у них еще один сын по имени Авагду, самое уродливое из всех существ. Керидвен, его мать, хорошо понимала, что он не будет иметь успеха в обществе, несмотря на многие благородные качества, которыми тот был наделен. Она решила сварить зелье [интроверсия] для своего сына, которое должно было наделить его даром прорицания [Сиддхи] и тем самым обеспечить признание в обществе. Вода в котле закипела [созревание плода в сосуде матки] и варка должна была быть непрерывной, покуда не настанет момент, когда из зелья можно будет получить три благословенных капли, наделяющие дарами Духа [сокровище]. Она заставила Гвиона, сына Гуреанга из Лланфайра, присматривать за котлом, и назначила слепого [расчленение или кастрация] по имени Морда поддерживать огонь, нагревающий котел, приказав ему не прерывать кипение в течение года и дня. [См. действия странника в притче, Раздел 14 и далее] Ближе к концу года, пока она продолжала искать необходимые травы, случилось так, что три капли чудодейственного отвара выплеснулись из котла и попали на палец Гвиона. Они ошпарили его, и он положил палец в рот. Поскольку драгоценные капли коснулись его губ, перед его взором оказались все грядущие события. Он также увидел, что должен отсерегаться Керидвен [страх матери]. Он помчался домой. Котел развалился на две части [мотив расставания с маткой], и все оставшееся в нем зелье, кроме тех трех чудесных каплей стало одним лишь ядом [опасность интроверсии]. Разлившееся зелье потекло в сточную канаву и отравило лошадей Гвидно Гаранхира, которые пили в это время из нее [наводнение]. Затем явилась Керидвен и увидела, что труды целого года потеряны. Она схватила хлыст и ударила слепого по голове настолько сильно, что один из его глаз потек по щеке. «Вы несправедливо изувечили меня!» — воскликнул Морда; «Вы видите, что я невиновен! Ваша утрата не вызвана моей грубой ошибкой!». «Действительно» — сказала Керидвен, — «Гвион Младший — вот тот, кто ограбил меня!». И она немедленно бросилась в погоню, но Гвион заметил ее издалека и превратился в зайца, удвоив свою скорость. Тогда она сразу обернулась собакой, и почти нагнала его у реки. Он прыгнул в реку и стал рыбой, но враг настигал его, превратившись в выдру. Тогда он птицей поднялся в воздух. Но элемент не укрыл его, поскольку женщина стала соколом, нагоняющим его [формы тревоги].

Ужасаясь от страха перед смертью, он увидал гумно, где лежала куча пшеницы, бросился в середину и превратился в зернышко. Но Керидвен обернулась черной курицей, подлетела к пшенице, достала зернышко, убедилась, что это оно и проглотила [оплодотворение, инцест]. Она забеременела от него и через девять месяцев [регенерация], она родила настолько прекрасного ребенка [усовершенствование], что больше не могла думать о его убийстве [бессмертие]. Она поместила его в судно, покрыла кожей [кожа = лануго новорожденных, соответствует мотиву рождения], и под уговоры своего мужа пустила судно в море 29-го апреля. В это время плотина для ловли рыбы Гвидно стояла между Деви и Аберистуитом недалеко от его собственной крепости. В водосливе этой плотины обычно каждый год 1-го мая находили рыбу стоимостью в 100 фунтов. У Гвидно был единственный сын, Элфин. Он был очень неудачлив во всех своих начинаниях, и отец считал его родившимся в злополучный час. Советники, однако, убедили отца позволить своему сыну попытать удачу на этот раз, чтобы он все же попытался получить что-то, с чем можно пойти дальше в мир. На следующий день, 1-го мая, Элфин обследовал водослив плотины и ничего не нашел. Когда он собирался уйти, он увидел судно, покрытое кожей, покоящееся у опоры плотины. Один из рыбаков сказал ему: «Ты никогда не был столь невезуч, как сегодня вечером, но теперь ты разрушил еще и удачу, которую приносит водослив плотины, где всегда первого мая находили ценность, стоимостью в сто фунтов». «Как же так?» — спросил Элфин. «В судне легко может находиться нечто, стоимостью в сотню». Кожу приоткрыли, и сделавший это увидел лоб ребенка и сказал Элфину: «Взгляни на этот сияющий лоб!». «Пусть же он зовется Талиесином, Сияющий лбом!» — воскликнул принц, взяв дитя на руки, и пожалел его, помня о собственной неудачливости. Он поместил его позади себя на коне. Тот час же ребенок сочинил песню для утешения и похвалы Элфина, и одновременно пророчил ему его будущую известность. Элфин взял ребенка в крепость и показал отцу, который спросил того является ли он человеком или духом. На это он ответил следующей песней:

«Я–первый из первых бардов, я – бард Элфина,
Моя родина там, где бродят летние звезды;
Идно и Хейнин меня называют Мирддин,
Со временем каждый назовет меня Талиесин.
С моим Владыкой я был в высочайшем круге,
При падении Люцифера в глубины ада;
Перед воинством Александра нес я знамена;
От юга до севера знаю я звезд имена.
Я был в Ханаане, когда убили Авессалома,
Я был при дворе Дон прежде рождения Гвидиона,
Я был там, где распинали благодатного Божьего Сына;
Трижды я побывал в темнице Арианрод.
Я был в Азии вместе с Ноем в ковчеге,
Я видел гибель Содома и Гоморры.
Я был в Индии, когда строился Рим.
И вот я здесь, у останков Трои[176].
С моим Владыкой лежал я в ослиных яслях,
Я был с Моисеем на пути через Иордан;
Я был на небе вместе с Марией Магдалиной,
Я получил вдохновение из котла Керидвен.
Я останусь здесь, на земле, до Судного дня,
И не знает никто, каков я на самом деле.
Девять месяцев прожил я прежде
В чреве ведьмы Керидвен;
Я был некогда маленьким Гвионом,
Ныне же я – Талиесин.»

/прим. пер. – перевод песни из книги Томаса Роллестона «Мифы, легенды и предания кельтов» .

Очевидно, что Талейсин постоянно обращается к [Символ: Меркурий]. Гвидно, удивленный развитием мальчика, пожелал услышать еще песню и получил ответ: «Вода несет благодать; мысли надлежит уделять Господу; искренне, горячо молиться Богу, потому что нельзя мешать благодати, исходящей из него. Трижды был я рожден; я знаю, как следует размышлять. Печально, что люди не приходят в поисках всех знаний мира, собранных в моей груди, поскольку я знаю все, что было и все, что будет». (Nork. Myth. d. Volkss., pp. 662 ff)

История Талиесина созвучна истории Гермеса в Изумрудной скрижали. Норк делает некоторые интересные наблюдения, которые помимо интерпретации мифа, содержат также намек на идею духовного восстановления.

Я уже упомянул, полость тела чудовища часто символизирует чрево. Так же, как в предыдущем мифе герой посредством интроверсии получает три волшебных капли. В финском эпосе Калевала, Вэинэмеинен точно также узнает три волшебных слова в животе чудовища, его мертвого предка Антеро Випунена. Гигантский размер тела существа в данном случае, как и в других мифах представляет мать и такое выражение имеет инфантильные причины. Интровертирующий человек, как мы знаем, становится ребенком. Ребенку взрослые, и конечно, мать, кажутся очень крупными. Для взрослого, который становится ребенком и восстанавливает соответствующие образы, образ матери может легко стать гигантским.

Штекель рассказывавет (Spr. d. TR, p. 429) о пациенте, сновидения которого изображают матку и фантазии регенерации в скрытой форме. Когда Штекель сообщил ему об этом, тот размыслив несколько минут и затем ответил: «Должен откровенно рассказать Вам о таких сознательных фантазиях. Мне было 13 лет, когда я мечтал повстречаться с огромной великаншей, внутри которой я мог бы прогуливаться и изучить все. Я нашел бы там красную пещеру, где чувствовал бы себя удобно. Я также представлял себе качели, высотой в десять метров, свисающие в теле великанши. Я хотел радостно качаться на них вверх и вниз». Этот пациент перенес первоначальное соотношение плода и матери на свой настоящий размер. Теперь, когда он вырос, тело, в котором он мог бы перемещаться, должно было быть телом великанши.

Теперь нас не удивляет размер Крунас с гору в мандейских сказках о Хибил-Зиве или подобные гиганты. Хибил-Зива спустился в мир темноты, чтобы получить ответ на вопрос (т.е., сокровище в виде волшебного слова). Он понапрасну обращался к различным людям, всякий раз он должен был спускаться глубже и так, наконец, пришел к Круну, от которого вынудил сообщить ему волшебное слово.

Сокровище или имя, творящее чудеса происходит из глубин согласно также герметической кабалистической концепции. Считается, что Давид откопал в основании храма Eben Stijjah, Камень Глубин, и тем открыл фонтан великих глубин (I Mos., VII, 11, and VIII, 12), на котором было написано Sêm ха-mephorás, непроизносимое имя (Бога). Этот камень он принес в святую святых, и на нем был установлен ковчег Ветхого Завета. Бесстрашные ученики мудрости время от времени входили в святилище, и узнав из камня об имени и комбинации букв творили чудеса.

Когда матка представлена полостью тела монстра, возрождение наиболее часто выражается последующим плеванием. Также происходит прорыв через расставание с маткой, и в каждом случае он имеет значение «мощного рывка прочь», сжигание мостов позади, заключительная победа над матерью. Характерной особенностью нисхождения в подземный мир (интроверсия) является последующее возрождение, поднятие к свету с освобожденным сокровищем (магическое слово как в примере выше, вода жизни, как в случае нисхождения Иштар в подземный мир, и т.д.).

Освобожденное либидо часто символизируется светом и солнцем. Возрожденные солнечные фигуры, в связи с ежедневными и ежегодными колебаниями вверх и вниз, также довольно общие. Использование подобных символов для обозначения освобожденного либидо может иметь несколько причин. Внешние, как несущие жизнь свойства солнца, допускают уподобление. Тогда параллельный свет = сознание. [Высокое или иное сознание, установившееся посредством мистической духовной работы; оно выражается свечением, и т.д. По этой теме см. мое эссе, «Phant. u. Myth». (Jb., II, p. 597).] Существуют также и внутренние причины, т.е., те, которые опираются на ощущение теплоты и настоящий свет, что, как следует из литературы и наблюдений, воспринимают люди, преданные духовному пути. Здесь у мистика появляется возможность использования в своей сознательной жизни и действиях функции, которые до настоящего времени были неосознанными. Появления света в состоянии интроверсии встречается в жизнеописаниях святых и экстатиков, также оно часто встречается в автобиографиях подобных людей. Можно привести много примеров. Я ограничусь тем, что напомню слова, которыми Матильда из Магдебурга начала свои откровения: «Струящийся Свет моей Божественности» («Ein vliessend Lieht miner Gotheit»), и добавлением слов Джейн Лид:» Если кто-либо спросит, что такое магическая сила [искомая рожденным заново], я отвечаю: «Ее можно сравнить с прекрасным, сильным вдохновением души, крови, раскрашивающим, пронизывающим и преобразующим внутреннюю жизнь, концентрирующим и продуцирующим свет и огненное пламя».

Омфалопсихиты или Гезихасты, монахи, которые жили в Средневековье на Горе Афон, получили следующие наставления от своего Аббата Симеона: «Находясь в уединении, вспомните и сделайте, что я говорю. Закройте ваши двери и вознесите ваш дух над земным. Опустите подбородок на грудь и направьте пристальный взгляд всей ваши души на середину тела, находящуюся пупке. [Смотрите Примечание G.] Сожмите ноздри, ограничив тем самым дыхание. Попытайтесь отыскать внутри местоположение сердца, где сосредоточены все психические возможности человека. Сначала вы обнаружите лишь темноту и неподвижную твердь. Когда же вы продолжите это в течение дня и ночи, то ощутите невероятный восторг. Дух увидит то, чего никогда не замечал ранее; сияющий воздух возле сердце». Этот свет отшельники считают Божественным светом, который видели люди в Таборе.

Сутра йога (Патанджали, I, 36) говорит: «Свободное от волнений состояние ума, исполненное света (будет способствовать самадхи)». И комментатор Манилал Набхубхаи Двиведи замечает относительно этого: «Свет, о котором идет речь, является светом чистой саттвы. Когда ум глубоко поглощен им, тогда приходит свет, лишенный всякой печали. Вачаспатимишра отмечает, что в сердце находится форма, подобная лотосу, также имеющая восемь лепестков, свернутых вовнутрь. Их нужно раскрыть посредством речаки (выдох) и последующей медитации, помещая туда четыре части пранавы, то есть, «a», «u», «m», и их многочисленные значения. Когда ум, медитируя таким образом, идет по пути сушумны, то видит прекрасный мягкий свет наподобие солнечного, что напоминает спокойный молочный океан. Это — джйотиш, свет, который является верным признаком полной саттвы. Здесь имеется в виду такого рода практика…» Сходство с наставлениями Аббата Симеона очевидно.

Символика света и солнца активно используется в алхимических писаниях; золото = солнце, и для их обозначения используется один и тот же знак [Символ: Золото]. Я хотел бы обратить внимание на восхитительное использование символа солнца в «Amor Proximi», которое несколько отличается от более ограниченной золотой символики. На стр. 32 и последующих мы читаем: «Узрите, что Христос не снаружи нас, но он находится глубоко внутри нас всех, но он заперт. Для того, чтобы открыть запертое в нас, он стал человеком, видимым внешне, таким же как мы, и [Символ: Золото] в этом мире является наглядным свидетельством, убедившим язычников с начала мира, что Бог должен стать человеком, подобно тому, как свет природы стал телом [Символ: Золото]. Так [Символ: Золото] не находится на небесном своде в одиночестве, будучи отделенным от других существ, но находится в большей степени скрытым в центре всех существ. Внешнее [Символ: Золото] подобно Христу, освобождающему вложенное в нас [Символ: Золото], поскольку его символ и вещество, также открывают в нас образ Бога. Если бы было иначе, то Земная сфера стремилась бы приблизиться к [Символ: Золото], чтобы обрести его стилу и ничто бы тогда не произрастало бы проклятой[Символ: земля]. [Символ [Символ: земля] означает землю.] Так [Символ: земля] учит нас этому, поскольку она приближается близко к [Символ: Золото], таким образом, мы, также, приближаясь к Христу, открываем образ Бога; тогда в конце времен [Символ: земля] переместится в точку солнца [в Solis punctum] [См., что было сказано о [Символ: Золото].]»; и далее:» Вы видите что [Символ: земля] огибает солнце, но причины тому вы не знаете; если бы земля не была сотворена из Solis punctum, то, возможно, не вращалась и не тосковала, таким образом, это, вращение показывает нам, что мир был когда-то возрожден, и в его начале [Символ: Золото] является punctum; Мир желает возврата и отдыха; потому из души человека также исходит вечно божественное солнце, по которому она также тоскует….»

Наша притча, к которой я хотел бы теперь вернуться, открывается в новом свете. Снова провести читателя сквозь все приключения странника было бы пустой тратой времени. Он без труда найдет все вышеупомянутые элементы в притче и обнаружит интроверсию и возрождение. Потому для дальнейшего рассмотрения я выберу лишь несколько конкретных моментов притчи или алхимии, которые, полаю, требуют особого разъяснения.

Мы не должны забывать, что после интроверсии, в начале процесса возрождения случается наводнение. Это наводнение имеет место не просто в алхимическом процессе (когда тела подвергаются гниению в судне и становятся черными), но мы видим, что мифологические наводнения постоянно начинаются в один и тот же момент, т.е., после убийства первоначального существа (разделение основных родителей, и т.д.), и перед новым сотворением мира Сыном Божьим. Штукен (SAM., стр. 123): «Мы находим подтверждение…, как я уже подчеркнул, что катастрофой наводнения сотворение мира еще не завершается. До катастрофы земля и жизнь на ней действительно существовали, но только после наводнения начинается формирование существующего Космоса. Так происходит в тевтонской Саге об Имире, в мифе о Вавилонской башне, а также египетской и иранской мифологии». Что наводнение может означать в психологическом смысле. Сновидения и поэзия дают нам подсказку тем, что они изображают страсти подобными бушующему морю. После интроверсии, опасности которой уже рассматривались, всегда наступает вспышка страстей. Не без последствий поднимается Камень Глубин, что запирал тюрьму подземных сил. (См. «Книга Еноха») Задача в том, чтобы схватить дико мчащийся дух и обрести его силу не поранившись. Все наводнение в философском судне, должно поглотиться телами, которые стали черными, и затем оно работает над ними в целях нового создания, делает их плодоносными, подобно тому, как вода действует на землю. Это не наносит ущерба материи только тогда, когда она фактически черна (стадия победы). Если это происходит, то (materia) в отличие от вод, бушующих в ней подобна океану, который не меняется от притока вод. «Как океан, который все время заполняет себя и все же не переполняет свои границы, даже с вливающимися водами, так же и человек приобретает спокойствие. В него также вливаются воды его желаний, но он не потворствует своим желаниям бездумно». (Бхагавад Гита, II, 70. Латынь: перевод Шлегелема: немецкий язык [Шредер].)

Выше я сравнивал льва из притчи и Сфинкса из Мифа об Эдипе, а с другой стороны, в результате более позднего анализа, кажется, что это (лев) должно быть регрессирующий элемент человека, который должен быть принесен в жертву в работе очистки. Теперь я нахожу несколько замечаний Юнга («Психология Бессознательного»), что очень хорошо согласуют две эти идеи между собой. Даже если я не желаю усматривать в животном лишь сексуальные силы и побуждения, но предпочесть рассматривать его скорее как титаническую часть наших импульсов, я считаю концепцию автора очень удачной. Сфинкс, двойное существо, символизирует двойственную природу человека, за которого все еще цепляется его зверство. В самом деле, его следует рассматривать как функционального представление развития рассудка из импульсов (человеческая голова и плечи, растущие из тела животных).

Мотив гомункула аналогично следует рассмотреть в новом свете. Я сказал, что мистик становится своим собственным отцом; он создает нового человека из (самого) себя посредством лишь символической матерью, с присущим самообладанием, без участия любого рода родителей. Это означает тоже, что искусственное создание человека. Так мы понимаем анагогическое значение гомункула, идею которого мы находим глубоко вплетенной в алхимию вообще. Этот вопрос не обошел вниманием Юнг, хотя рассматривал его односторонне и сделал слишком далеко идущий вывод. Он приводит видение Зосимоса, где на пустом алтаре он обнаруживает кипящую воду и людей в ней, и отмечает, что это видение отражает первоначальный смысл алхимии, изначальное волшебство зарождения жизни, то есть, способ, которым дети могли быть сотворены без матери. Я должен заметить, что герметическая попытка возвратиться в состояние Адама содержит в себе фантазию гомункула. Адам считается гермафродитом, одновременно мужчиной и женщиной, самодостаточным для оплодотворения и рождения. Веллинг пишет в своем «Opus Mago-Cabbaliticum et Theosophicum»: «Человек Адам был создан, как говорит священное писание, и мужского и женского пола, не двух разными телами, но одним в его сущности и двумя в потенциальной возможности, поскольку он был землей Адамах, красным и белым [Символ: Сера], духом [Символ: Золото] и [Символ: у Серебра], мужским и женским семенем, небесной пылью, и поэтому обладал способностью воспроизводить потомство волшебным образом (когда он был небесным), что не могло быть иначе, если мужественность и женственность были едины.» Напомню в этой связи, что Меркурий также является двуполым; «материя» должен быть приведена в андрогинное состояние «ребис.» Идея гермафродитизма также играет заметную и важную роль в мифологии.

* * * * *

Мы объяснили, почему плоды фантазии имеют два значения, психоаналитическое и анагогическое, существенно различающихся между собой и даже противоречащих друг другу, и все же бесспорных в своей полноте. Мы нашли, что эти два значения соответствуют двум аспектам или двум эволюционным фазам психических сил, которые прикладываются к единым символическим типам, потому что в связи с поднятием импульсов имеет место интро-детерминация. Когда мы сформулировали проблему множественной интерпретации, мы были поражены фактом, что помимо двух значений, которые были фактически полностью противоположными в этических отношениях, была одна треть, этически безразличная, а именно, естественно научно. Кроме того, что я еще не исчерпал анагогическое содержание нашего материала и так многое должен добавить в последующих разделах, я сталкиваюсь с задачей частичного объяснения мифа о природе. Я обязательно кратко сделаю это.

В случае алхимии естественное научное содержание — химия (в определенной степени, связанная с физикой и космологией), что едва нуждается в доказательствах. Алхимическая химия не была, что и говорить, научной в строгом современном смысле. По сравнению с нашими современными представлениями она была настолько пропитана мифологией, что я мог назвать ее наукой с мифологическим самосознанием, в чем я пойду несколько дальше очень стройной концепции Вильгельма Вундта (Volkerps. Myth. u. Rel.) относительно мифологического восприятия, стремясь к более конкретной формулировке, но не теряя специфического понятия мифического или расширяя его, что удалось Г. Ф. Липпсоу. Мифоподобная точка зрения и способ мышления алхимии выражаются также и в том, что она использует символический язык. [Понятие символа в более широком смысле, как в моих статьях о символизме (PS Jb. F., II-IV).]

На выбор символа оказывает сильное влияние то, что производит сильное впечатление на ум, что трогает душу, принося радость или огорчение, связано с жизненными интересами, коротко говоря, то, что волнует нас сознательно или бессознательно. Это влияние наглядно демонстрируют обыденные примеры, где профессионал или любитель воспринимают одни и те же объекты различным образом. Так пейзажист видит в озере красоту, рыболов возможность ловить рыбу, бизнесмен шанс основать санаторий или пароходные линии, яхтсмен место для своих развлекательных поездок. В символической концепции объекта, кроме того (что преимущественно зависит от бессознательной или неконтролируемой стимуляции фантазии, формирующей символ), выбор из числа многих возможностей не может, конечно, упасть на символы неприятные или неинтересные к уму. Даже если мы сознательно производим сравнения, мы выбираем примеры главным образом из любимой и знакомой сферы; когда что-то «происходит» с нами, то здесь уже проявляет себя некоторая часть бессознательного комплекса. Далее фантазия развивает свободную игру.

Сырой продукт выбирающей символ фантазии человека («сырье», то есть, не замаскированный) содержит следы объектов, которые близко касаются рассматриваемого человека. («От полноты сердца происходят слова» — даже непреднамеренно.) Если мы рассматриваем духовный продукт, выраженный в символах (мифологически осознанный), и чьим автором является не конкретный человек, но многие поколения или даже человечество, то этот продукт будет, в особенностях выбора символа, демонстрировать не индивидуальные наклонности, а скорее то, что одинаково затрагивает всю человеческое общество. Для алхимии, как мифологически мыслящей науки, полностью пронизанной символами, в выборе символов характерны такие образы, которые отражают то, благодаря психоанализу известно нам как «титанические» импульсы (Эдипов комплекс). Неудивительно! Мы познакомились с этими импульсами в психоаналитических исследованиях, и они стоят прежде всех индивидуальных особенностей. И если бы мы не знали о них, то алхимия учили бы нас этому.

Знакомая схема импульсов с ее «титаническим» основанием, существующим в каждом человеке (хотя, в некоторых случаях эти импульсы могут быть невероятно сублимированы) проявляет себя в продуктах индивидуальной фантазии. Когда же множество людей вовлечено в основание, формирование, полировку и разработку символической структуры (например, сложение сказаний), то такие продукты фантазии превышают индивидуальность. Пример такого типа — «мифологическая» наука алхимия. То, что нам стало известно в ходе ретроградного рассмотрения типов, содержащихся в ее символах (и которые часто появляются вполне очевидно), объясняется тем, что в ходе критики эти основные формы импульса испытали сильную репрессию, и что их возрождение встречает сильное сопротивление (мораль, вкус, и т.д.).

Многократно рассмотренные элементарные типы проникли в организацию алхимического иероглифического письма, поскольку человечество, столкнувшееся с загадками физико-химических фактов, изо всех сил пыталось выразить их разгадывания посредством мысли. Мощь типического содержания воспользовалась обилием сознательного восприятия, если можно так выразиться, для выбора символов. Здесь имел место процесс детерминации подобно тому, как это происходит в сновидениях, когда мы наблюдаем совпадение материальной и функциональной символики. Здесь снова проявляется эвристическая ценность, которую имело для нашего исследования введение понятия функциональных категорий.

Возможность извлечения «титанического» и «анагогического» содержания алхимических трудов (часто их авторы ставили перед собой лишь химические задачи) теперь легко объяснима. Мы можем сделать это, потому что оно уже в них присутствует, даже если не представлено в ярко выраженной «титанической» (т.е., ретроградный аспект) или «анагогической» (прогрессивный аспект) форме, раскрываясь на неопределенном среднем этапе интро-детерминации. То, что дало возможность для этой игры символики, явиляется вниманием, направленным в сторону химии. Химическое содержание в алхимии, если можно так выразиться, к которому она осознано стремилась, в то время как все остальное проникло случайно, все же не вызывает сомнений. Натурфилософия послужила источником или стеблем, на котором расцвела титаническая и анагогическая символика. Таким образом, становится понятно, как стремление алхимии к решению химических задач трансформировалось в герметизм, приследующий анагогичские образовательные цели на столько, что время от времени и целыми группами, алхимия использовалась просто в качестве мистического наставления без какой-либо оглядки на химию.

Теперь с обнаруженным в алхимии мы обратимся к мифологии, где присутствуют аналогичные отношения. [Используемую здесь Теорию апперцепции не следует путать с Теорией интеллекта (Штейнталя), которую Вундт (V. Ps, IV2, стр. 50 и следующие) критиковал как теорию иллюзии. Я воспользуюсь вундианской концепцией «мифологической апперцепции» (там же., стр 64 и следующие), которая делает особый акцент на аффективных элементах, оказывающих большое влияние. Согласно Вундту, аффекты — это «фактические главные движущие силы импульса» и самые сильные стимулы фантазии (ib., p. 60). «Аффекты страха и надежды, желания и нежелания, любви и ненависти и есть повсеместные источники мифа. Они, конечно, всегда связываются с образами. Но они первоначально вдохнули жизнь в эти образы». Здесь я не согласен с Вундтом, у меня есть более определенные идеи происхождения аффектов, посредством которых они тесно связываются с часто упоминаемыми элементарными побуждениями.] Современное исследование мифов, по моему мнению, достаточно показало, что мы имеем дело с зарождением натурфилософии (понимание звездных и даже метеорологических процессов, и т.д.) вокруг которого может расти легендарный и исторический материал. На подробном примере двух сказок, а также бесчисленных других, я продемонстрировал, что психоаналитическая и анагогическая интерпретации соседствуют с научной. [Мы можем подвергнуть критике Хичкока за то, что рассматривая сказки, он использовал их наиболее современные формы, и не беспокоился об их происхождении и архаичных формах. И в самом деле, более современные формы дают возможность намного более богатой анагогической интерпретации, чем архаичные. Но это не свидетельствует против интерпретации, но лишь устанавливает их ориентацию в развитии человеческого духа. Анагогическая интерпретация в действительности является потенциальным объяснением в смысле этического прогресса. Теперь даже развитие сказок очевидно демонстрирует прогрессию к этическому; и поскольку этическое содержание рассказа растет, анагогическое объяснение становится более очевидным в современных формах рассказов и, соответственно, находится в более близкой связи с мифическим материалом.] Я приведу в этой связи лишь один пример, а именно, схему, которую разработал Фробениус на основе сравнения многочисленных мифов о солнце. Героя глотает водный монстр на западе [солнце садится в море]. Чудище отправляется с ним на восток (ночной путь солнца, очевидно в глубине моря). Он зажигает огонь в животе монстра и отрезает часть сердца, когда становится голоден. Вскоре он замечает, что рыба оказалась на мели. (Зажженное вновь солнце выходит из под горизонта.) Он немедленно начинает прорубать себе выход из тела животного, и затем выскакивает (восход солнца). В животе рыбы было так жарко, что все его волосы выпали. (Волосы, вероятно, обозначают лучи.) Вполне столь же очевидный, как смысл мифа о природе, факт, что у нас существует представление о возрождении, которому можно найти как психоаналитическое, так и анагогическое объяснение.

Теперь я не могу одобрить попытку многих психоаналитиков преуменьшать или игнорировать научное содержание (зарождение натурфилософии) мифов, которое было столь убедительно доказано более современными исследованиями, путь, и не так подробно рассмотрено в деталях. [Я утверждал это ранее в PS Jb. F., IV (Princip. Anreg.) и до того в PS Jb. F., II (Phant. u. Миф), где отстаивал равенство натурфилософского и психологического содержания. Теперь я с удовольствием наблюдаю, как один из авторов психоаналитической школы недавно заинтересовался тем же предметом, что и я. Доктор Эмиль Ф. Лоренц в февральском издании «Imago», 1913, рассматривает «Титанические мотивы в общей мифологии» способом, который приближается к моим представлениям. При рассмотрении основных человеческих побуждений как апперцептивной совокупности, особенно отчетливо демонстрируется общая склонность к примитивной интерпретации природного явления. К сожалению, статья вышла после того, как настоящая книга была закончена. Потому, даже если мне не представится возможность погрузиться в этот вопрос, я тем не менее обращусь к нему и в то же время выражу надежду, что Лоренц далее внесет первоначальный вклад в его изучение в форме афоризмов, как он называет его.] Недопустимость подобных упущений следует из огромной важности и осмысление явлений таким образом (т.е., мифологически) ценно для человечества (например, движение солнца, которое было очень важно в связи с зависимостью от капризов природы). Если с одной стороны, психоаналитику будет не следует убеждать натур-мифолога оставить его положения и доказывать, что любой символ означает не солнце, но отца, то также и с другой стороны, натур-мифолог, так глубоко понимающий собственные интерпретации, не должен нападать на определенно психологический вопрос: почему в апперцепции объекта, тот, а не иной символический образ попадает в сознание. Так, например, почему закат и восход солнца так легко связываются с глотанием и отрыжкой, или процессом регенерации. И тем не менее, Фробениус (Zeitalt. d. Sonneng., I, p. 30), считает символику «незначительной».

Также возможно, что навязчивые сюжеты кровосмешения, кастрации отца, и т.д., должны были заставить мифологов задуматься. Многие из них склонялись к отвержению психологической ценности этих вещей. Я должен потому признать справедливость представления Ранка когда он (Inz-Mot., p. 278), говорит в отношении мифа об Эдипе: (справедливо, по всей вероятности, интерпретируемый Гольдциером как миф солнца): «Все же несомненно, что эти идеи кровосмешения с матерью и убийством отца происходят из человеческой жизни, и что миф в этом человеческом обличии не мог просто упасть с небес без соответствующей психической идеи, которая, возможно, действительно была неосознанной даже во время формирования мифа так же, как она неосознается сегодняшними мифологами».

И в другом отрывке (стр. 318 и последующие): «В то время как эти исследователи (натур-мифологи) рассмотрели бы кровосмешение и кастрацию в равной или еще большей степени, как главные побуждения в формировании мифов на основе астрономических примеров, мы вынуждены психоаналитическими соображениями найти в них универсальные примитивные человеческие цели, которые позже, в результате потребности психологического оправдания, были спроектированы на небеса, где наши интерпретаторы мифа хотят в свою очередь реализовать их. [Приняла ли такая потребность в оправдании участие в формировании мифов, кажется мне сомнительным или, во всяком случае, не доказуемым. Как бы то ни было, придавая значение этим ненужным предположениям и проецированию на небеса приземленных психологических основных побуждений как актам реализации, мы упускаем более важную причину появления этих образов в мифологии, а именно, уже упомянутая огромная важность задач, которые с помощью них решаются. Теперь факт, что основные мотивы связаны с символической реализацией этих задач, не подразумевает защиты, направленной против них. Лучшая защита должна была бы подавить их в символике, чтобы, в действительности, использовать их в ней.] Эти переводчики, например, полагали, что в мотиве расчленения (кастрации) содержится символическое предположение постепенного убывания луны, в то время как перемена для нас бесспорна, а именно, наступательная кастрация нашла более позднее изображение условными знаками в лунных фазах. Все же это спорит со всей логикой и психологией, что человек мог символизировать столь безобидное явление как новолуние таким калечащим способом, как расчленение или кастрация самого близкого родственника. Так, натур-мифологи в целом и Сике в частности полагали, что примитивный человек «немедленно расценил» непостижимое (ему) убывание луны как расчленение, в то время в психологическом отношении это довольно невероятно, если только подобный образ не взят из земной жизни, где в человеческой жизни нечто подобное происходит и обдумывается (фантазируется).»

Действительно невероятно, чтобы люди выбрали для природного явления такие титанические символы, если бы они не имели для них особой психической значимости, и от того волнующие их. Если бы кто-то возразил, что они «не выбрали» их (потому что они намеренно не изобрели аллегории, как считалось ранее), я должен буду задать противоположный вопрос: «Кто выбрал их?» Я буду придерживаться слова, «выбирают» для выбора, который имел место. Но силы, определившие этот выбор, жили, и все еще живут в душе человека.

Концепция, отстаиваемая мной, отдает должное натур-мифологам, как и психологам, выступающим против них. Она, кроме того, воскрешает, третью очевидно потертую тенденцию [так называемая теория вырождения], которая усматривает в мифе сокрытие древней священнической мудрости. Данное представление отличалось тем, что придавало некоторую значимость, которую современные переводчики не придают вовсе анагогическому содержанию мифов (даже если и в неправильной трактовке). Необходимость учитывать анагогическое содержанием мифов следует из факта, что религии с их этическими оценками произошли из мифического начала. И этим отношениям должно быть уделено внимание. На пути, которым более старые интерпретации мифов рассматривали эту связь, они преследовали фантом, но их точка зрения становится пригодной к использованию как только меняется порядок развития. Верно не то, что религиозное содержание мифов было священнической мудростью старины, но скорее то, что оно стало таковым в конце развития. Моя концепция показывает далее, что материал, столь блестяще собранный Штукеном и другими современными исследователями прекрасно устанавливает и сравнивает мотивы (соответствующие психологическим типам), но ему не хватает убедительных доказательств на столько, что некоторые думают, будто видят перед собой теорию миграции или теорию элементарных мыслей.

Относительно возможно отталкивающего впечатления, полученного из понятия неосознанной деятельности мысли фантазии в формировании мифа, я хотел бы согласиться со словами Карла Отфрида Мюллера: «Возможно, понятие бессознательного состояния в формировании мифов будет казаться смутным для многих, даже таинственным…, но разве история не должна признавать странное, если беспристрастное исследование приводит к нему?»