Глава 4. Общие соображения о взаимосвязи между сознательным и бессознательным и о природе и функции символа

Герхард Адлер

Живой Символ

Глава 4

Общие соображения о взаимосвязи между сознательным и бессознательным и о природе и функции символа

a Взаимосвязь между сознательным и бессознательным

Если мы примем во внимание все сказанное ранее о сновидении пациентки, то мы сможем сделать несколько выводов о природе и функционировании как бессознательного (насколько оно становится видимым благодаря появлению в сознании), так и сознательного разума, а также об их взаимных отношениях. Во-первых, ситуация пациентки и появившееся в результате сновидение, показывают важный парадокс, заключающийся в том, что тяжелейшая невротическая атака также производит «волшебную палочку» исцеления: «Inhocsignovinces». Было бы трудно дать более убедительный пример дихотомии, или вернее полярности присущей бессознательному и его целенаправленности. «Темное», «подчиненное» бессознательное, похоже, имеет особую функцию в психике, являясь источником как беспорядков, так и интеграции. Бессознательное, будучи «примитивным», близким к первозданной человеческой природе, обладает первобытной силой и возможностями, как конструктивными, так и разрушительными. Но, как показывает случай пациентки, полярность психики с ее конструктивными и разрушительными возможностями представляется подчиненной более высокой или более глубокой цели: саморазвития сознания и интеграции.^[1] Подтверждение такого обобщения, сделанного на основании одного сновидения, будет очевидным в ходе анализа. Побуждение к интеграции, по-видимому, является основным импульсом человеческой психики. Там, где она может свободно развиваться, бессознательное проявляет себя как конструктивная энергия, но если что-то мешает ее исполнению, конструктивная энергия превращается в деструктивную. Но, вообще говоря, эта деструктивная энергия не просто разрушительна: в создании хаоса она одновременно вызывает конструктивные энергии для возобновления усилий по интеграции. В целом даже тяжелейший невротический симптом все еще является проявлением решающего стремления к интеграции и процесса центроверсии.

В этот момент эго, представитель сознательного разума, показывает свою двойственность в том, как оно относится к бессознательному. С одной стороны — и это его «нормальная» функция — это инструмент центроверсии, поскольку оно интегрирует энергетические проявления бессознательного в постоянно растущее сознание; с другой стороны, оно может попытаться отгородить их или подавить — либо из-за идентификации эго с коллективным суперэго, основывающимсяна культурном соглашении^[2], либо из-за некоторых патогенных нарушений. Интегрированное эго, которое развивалось без серьезных искажений, является гибким и приспосабливающимся, что создает орган ассимиляции, обладающий связующим характером.^[3] Оно действует как посредник между субъектом и объектом. Последний должен пониматься как внутренний и внешний объект, как бессознательное (автономная, объективная психика) и как конкретная реальность. Субъект — это само эго, постоянно растущее и изменяющееся в процессах взаимодействия между собой — сначала рудиментарным, но постепенно все более и более разборчивым и дифференцированным — и не-эго (= внутренний и внешний объект).

Это заключает в себе возможность сознания, выраженного как эго-функционирование, в психической структуре. Другими словами, мы должны принять архетипическое предсознательное эго как неотъемлемую часть биопсихической структуры. Этот потенциал, предсознательное эго актуализируется своим контактом с окружающей средой. Внешние объекты последней имеют свой аналог во внутренних объектах^[4], общая сумма которых осуществляет архетипическое структурирование психики. Это предполагает корреляцию между внешним не-эго (окружающей средой) и внутренним не-эго (объективной психикой). Эго личности развивается на основе своего предсознательного, трансперсонального шаблона в непрерывном взаимодействии с не-эго. При нормальном развитии актуализация предсознательного эго в качестве личного эго ведет к его дифференциации и созреванию в орган сознания и интеграции; патогенные факторы (как внешние, так и внутренние) мешают этому процессу. Это может привести к развитию слишком жесткого или слишком слабо организованного эго. Слишком жесткая организация эго, гипер-эго, может обманывать в том, что ее функционирование, как представляется, хорошо контролируется и конструктивно избирательно. На самом деле гипер-эго достигло только более или менее хорошо организованной защитной позиции, согласно которой «негативные», то есть опасные, объекты в целом и бессознательное, в частности, держатся на как можно большем расстоянии. Слишком свободно организованное, бессвязное эго, с другой стороны, все время открыто для проникновения неассимилируемого содержания.^[5] В любом случае эго не выполнило свою задачу по интеграции не-эго.

Что касается нашего дела, пациентка пережила проблему коллективной психологии: она отождествлялась с коллективной недооценкой женских чувственных ценностей в пользу «патриархального» канона ценностей с акцентом на интеллект и ощущение.^[6] Это, как мы увидим, подкреплялось индивидуальной проблемой ее отношений с матерью, подчеркивая отрицательный аспект женственности. Таким образом, хотя существовало адекватное приспособление к внешнему не-эго, внутреннее не-эго, бессознательное, стало объектом страха. Это привело к формированию гипер-эго, которое пыталось отвергнуть и подавить объекты внутреннего не-эго из-за их «иррациональности».^[7] Однако бессознательное восстало против тирании гипер-эго и отреагировало в виде клаустрофобии.

Невротический аспект симптома — это только один аспект этого саморегулирующегося психического процесса. Другой аспект заключается в том, что пациентка была вынуждена рассмотреть и поразмышлять над этим самым бессознательным. Хотя во время атаки оно было невидимо для нее, анализ сновидения показывает, как бессознательное вместе с его угрозой распада дает намек на то, как ответить на эту угрозу формулированием «объединяющего символа».^[8] Просто потому, что глубокие слои коллективного бессознательного настолько недоступны для контроля и односторонних желаний сознательного разума, бессознательное может охранять свое независимое воздействиекак для вреда, так и для блага. Самое большее и самое худшее, что может сделать сознательный ум — это отогнать, подавить бессознательное частично и временно; но он не может изменить его истинную природу или ее окончательное проявление. Тем не менее одно можно сказать наверняка: всякий раз, когда возникает невротическое нарушение, проблемой бессознательной психики уже нельзя пренебрегать; в ней будет найден источник нарушения и ответ на него. Там, где высшая функция пациентки, которая во многом идентична сознательному разуму, в нашем случае ее интеллекту, превысила свои полномочия, где она испугалась на вершинах гор, там ответ должен был лежать в глубинах инстинкта и чувства, в темной утробе психики.

b Природа и функция символа

То, как бессознательное дало свой ответ в образе лабарума, показывает типичную ситуацию, из которой возникает символ:^[9] регрессия либидо из-за приостановки психической деятельности, вызванной неразрешимым конфликтом противоположностей. Эта приостановка направляет поток либидо обратно к своему источнику в психике, а архетипы сами по себе «нематериальные» и «невидимые» становятся «материальными» и «видимыми» в качестве архетипических образов, т. е. символов.^[10] Образы являются эмпирическими, тогда как архетипы как таковые, как транссознательные «вечные присутствия», абстрактны. Архетип сам по себе является «непредставимым» фактором, «предрасположением», которое начинает функционировать в данный момент развития человеческого разума и упорядочивает материал сознания согласно определенным закономерностям».^[11] Таким образом, он может быть выведен только из его эффекта. Появление архетипов в сознании, их осознанное понимание, часто имеет качество откровения, «спасительной» мысли, характерное из-за нуменозной природы архетипического образа. В нем внутреннее значение ситуации предстает сформулированным таким образом, что и превосходит сознательный разум, и определяет для него надлежащее место в качестве инструмента осознания. В этом осознании обнаруживается ответ на отчуждение сознания от его матрицы, вследствие которого оно оказалось безнадежно изолированным и его мир распался на несвязанные, разобщенные частицы.

В этом состоянии отчуждения бессознательное может сначала проявить себя только как невротическое нарушение, тем самым вынуждая компенсирующим действием совершить необходимое возвращение к психическому источнику. Это свидетельствует о том, что невроз является «переходной фазой…, беспорядками между двумя состояниями»^[12], посредством которой сознательный ум вынужден отражать архетипические образы, символы. Символы представляют собой психическое содержимое, которое не может быть выражено ни в какой другой форме. Любой истинный символ должен содержать иррациональный (нерациональный) элемент: элемент, который ускользает от сознательного определения. Таким образом, символ «раздражает» сознательный ум, призывая его к попыткам понять и сформулировать его значение посредством непрерывного процесса хождения вокруг да около, приближаясь к нему.^[13] Таким образом, символы имеют своеобразное очарование и динамическое воздействие на сознательный разум, «провоцируя» его на интеграцию их в сознание. Они обеспечивают стимул для рассмотрения^[14], благодаря которому все больше и больше содержимого бессознательного, сгущенного в символических образах, вынуждено проникать в сознание. Это показывает динамический эффект символа как «трансформатора» либидо.^[15]

Этот эффект подтверждается рассматриваемым сновидением. Хотя в начале анализа обсуждался какой-то символизм лабарума, только через значительное время можно было получить относительно всеобъемлющую интерпретацию. Вышеупомянутое обсуждение представляет собой не столько интерпретацию, данную в то время, сколько подведение итогов всей проблемы с точки зрения аналитической работы, продолжавшейся в течение нескольких лет. Сам факт отсутствия «удовлетворительного» ответа до того, как аналитический процесс начал разворачиваться, и что по этой причине лабарум с его символической конфигурацией чисел предоставил пациенту и аналитику постоянный импульс для достижения более полного понимания, показывает его глубокий символический характер и его функцию.

Символический процесс, в случае успеха, приводит к постоянному сокращению разрыва между сознательными бессознательным и, в конечном счете, к примирению конфликта с помощью трансцендентной функции. Похоже, что противоположности объединяются в едином символе, в котором сформулированы определенные, пока неизвестные и бессознательные факты или тенденции, направленные на еще неузнаваемую цель.^[16] В этом смысле следует предположить, что символ является «инструментом» основного импульса центроверсии; что это самовыражение преформированной тотальности, посредством которой последняя не только потенциально представляет себя сознанию (эго), но и стимулирует его к активности непрерывной интеграции. Особое условие для стимуляции символов тотальности, психической целостности — это осознанная чрезвычайная ситуация, проявляющаяся как диссоциация сознания. Как только конкретное содержание, скрытое и содержащееся в символе, интегрируется, то есть становится частью сознания, оно выполняет свою функцию и утрачивает свое символическое значение.

Этот жизненный процесс символа четко выражен в рождении, цветении и распаде любой мифологии (которая является констелляцией символических образов). Известно, например, что греческая мифология с ее изобилием символических образов постепенно, с растущей интеграцией их значения, утратила свое символическое значение и вместо этого превратилась в аллегорию. (Аллегория, в отличие от символа, является «преднамеренной транскрипцией или трансформацией известной вещи»).^[17]

Соответствующий процесс имел место в средневековой алхимии. «Материя», благодаря своим неизвестным и, следовательно, «таинственным» качествам, имела очень символическое значение, пока постепенно этот символ не становился все более и более частью сознательного ума. «Рационализация» этих первоначально символических образов происходит путем постоянного снятия проекций с человека или объекта, на которых они были наложены, и соответствующей «интроекцией» их психического содержания. Это можно увидеть как в греческой, так и в алхимической мифологии.

Мы живем в то время, когда аналогичный процесс можно наблюдать в отношении символов догматической религии. С другой стороны, новый символ, похоже, возник в концепции бессознательного. Можно сказать, что это понятие бессознательного имеет функцию, аналогичную функции греческих богов или алхимической «материи». Для греков их боги в полноте всех своих сторон выражали всю жизнь, как рациональную, так и нерациональную. Они были конкретной реальностью для них, потому что они не знали об их символической реальности. Всякая символическая реальность, пока она выполняет свою функцию, берется как конкретная реальность, будь то боги или «материя». Точно так же мы воспринимаем бессознательное как «конкретную» реальность, тогда как на самом деле это символ. Сам термин «бессознательное» символичен; он описывает то, что по определению неизвестно и непознаваемо, но что открыто для постоянной приблизительной реализации сознанием. Опять же, само его существование (и каждый символ выражает то, что ощущается и известно, что оно существует, оно реально, иначе это было бы бессмысленным) действует как постоянный стимул, таким образом служа как трансцендентная функция.^[18] Тем не менее, мы все еще слишком сильно находимся в нашей собственной мифологии, чтобы иметь возможность четко различать символическое значение бессознательного.^[19] Оно рационально и нерационально: рационально как понятие науки, нерационально по своей сути и в своей неспособности быть четко определенной. Именно из этого угла символической реальности и из ее необходимости в качестве трансцендентной функции можно понять растущую и всепроникающую важность понятия бессознательного.

c “Внушаемость” бессознательного

Если мы просуммируем все сказанное о сновидении пациентки о лабаруме и монограмме чисел, мы можем вкратце сказать следующее: сознательная адаптация пациентки к жизни достигла своих пределов. Она находилась в тупике из-за конфликта между сознательной установкой, которая стала слишком узкой и сильными бессознательными побуждениями, подавленными, но явно проявляющимися в ее фобии; и из этой ситуации появился символ из возвращения либидо к психическому источнику. Крайнее недомогание произвело (из сопутствующего его нигредо) собственный ответ в «ключе» к проблеме: «волшебная палочка» символа всеобщности. В этом процессе стресс лежал на до сих пор забытом бессознательном с его «темным», женским чувственным содержимым, означающим жизненный источник инстинктивной связанности и духовной ориентации. «Эрос» и мир Великой Матери выдвигаются на передний план бессознательным как альтернатива, полная потенциальной «целительной» силы, чрезмерно переоцененному логосу, миру Отца.

Что впечатляет, так это то, что человек, который в то время не имел контакта с психологической теорией, должен был иметь возможность прикоснуться к слоям самого глубокого бессознательного таким образом. Иногда утверждалось, что люди в юнгианском анализе производят «юнгианские сновидения», тогда как люди во фрейдистском анализе видят «фрейдистские сны».^[20] Вопрос здесь заключается в том, что пациент видел сны, прежде чем аналитик или любое психологическое чтение могли бы оказать какое-либо внушение. Бессознательные образы полностью автономны, а «юнгианский» характер сна (если ради аргумента мы считаем сновидения, содержащие архетипические символы «юнгианскими»), просто выражает природу психики непредвзято. Если большинство сновидений, приведенных в этой книге, являются «юнгианскими», ответственность лежит не на теориях аналитика или «внушаемости» пациента, а на структуре и характере бессознательного.

Во всяком случае, «внушаемость» пациента (и его бессознательного) очень ограничена. Несомненно, отношения при психологическом переносе являются внушающими в том смысле, что пациент не может не хотеть быть «любимым» аналитиком (или, в отрицательном случае, не может противостоять ему).^[21] Но эти реакции касаются только содержания личного бессознательного, которое в силу своей близости к сознанию в некоторой степени доступно для подавленных желаний и побуждений. Глубокий слой бессознательного, коллективное бессознательное, во всех смыслах и целях, недоступен для таких вмешательств; он не открыт для внушения^[22] надеждами или страхами, желаниями или фиксациями, но является автономным в том смысле, что он подчиняется своему внутреннему закону. Он выражает чистую деятельность бессознательного, свободную от искажающих побуждений эго или комплексов. По этим причинам Юнг назвал это глубокое автономное бессознательное «объективной психикой» как независимый источник объективной информации о своей собственной природе^[23], “он безразличен к односторонней и эгоцентрированной целенаправленности сознания и разделяет безличную объективность природы”.^[24] Его особым выражением является сон с его символическим языком, для которого сновидение о жезле является впечатляющим примером. Если, тем не менее, принять такой факт, что аналитики разных школ, по-видимому, выявляют у своих пациентов различный материал, то это связано не столько с внушаемостью бессознательного, сколько с активацией различных слоев и его аспектов, а также с другой системой отсчета. Тот факт, что фермер, художник или геолог наблюдают очень разные особенности одного и того же ландшафта, объясняется не различием ландшафта, а различием в фокусе внимания. Это не отменяет их соответствующих наблюдений, а только ограничивает их ценность. В этой связи мы должны осознавать возможность и опасность ограничения наблюдения пациента до пределов нашей собственной системы отсчета (и предпочтения).^[25] Но это именно тот момент, когда объективная психика становится настолько важной, поскольку из-за ее автономии она будет вводить свою «неограниченную» точку зрения снова и снова; это исправит одностороннюю установку пациента и аналитика.

Подход этой книги основан на этом опыте автономии и объективности глубоких психических процессов. Они автономны в том, что они выражают независимое направление бессознательной психики; они «объективны» в том, что «сообщения», возникающие из глубокого бессознательного в форме символических образов, не подвергались сознательной разработке. Автономия подразумевает, что бессознательный процесс происходит постоянно независимо от отношения сознательного ума (за исключением дополнения или компенсации его); объективность подразумевает, что независимо от отношения сознательного ума бессознательное преследует свою собственную цель, даже если это противоречит целям сознательного ума.

С эпистемологической точки зрения ситуация осложняется еще и тем, что «наблюдаемое» бессознательное, например, сон, благодаря наблюдению уже становится содержанием сознания. Однако мы предполагаем, что истинный характер бессознательного качественно не изменяется в этом процессе. Казалось бы, независимость бессознательного и его качество не находятся под влиянием того факта, что сознательное восприятие сна означает само по себе изменение состояния бессознательного. То, что происходит, не является безусловным «вмешательством» сознательного ума или «внушением» бессознательному, а является координацией (и взаимодействием) сознательного и бессознательного, что является неотъемлемой целью сна.Очевидно, что дальнейшее созерцание сна производит дальнейшее изменение бессознательного в том смысле, что устанавливается новая связь между сознательным и бессознательным, посредством которой новое содержание бессознательного может стать активированным и видимым (но не внушенным ему). «Автономия бессознательного» не предполагает исключения очевидной связанности наблюдаемых бессознательных процессов с теми, которые связаны с сознанием, связанности, выражающей себя, например, в компенсационной и взаимодополняющей деятельности бессознательного. Юнг сформулировал эту парадоксальную ситуацию, когда он говорит, что содержание сознания одновременно «сознательно и бессознательно»; «Сознательное и бессознательное не имеет четких разграничений», но «психика — это сознательно-бессознательное целое».^[26]

И родство бессознательного, и его независимость вряд ли могли бы быть лучше проиллюстрированы, чем в совершенно спонтанном и неожиданном появлении символа жезла. Его символизм, представляющий как проблему, так и ответ на нее меньше, чем в пресловутой «в двух словах», доказал сновидице существование глубокого источника и центра психической жизни в бессознательном, с его собственным неотъемлемым чувством направления и целеустремленности.^[27] Неудивительно, что она была глубоко впечатлена и что она почувствовала, что этот опыт стал ее посвящением в новый мир глубокого нуминозного значения.