Глава 7. История после открытия бессознательного
История меняется вместе с открытием бессознательного. И то же самое происходит с человеком, с его прошлым, которое он несет с собой в будущее,и с тем, что является его настоящим. Мы можем не располагать всеми необходимыми методами. У нас может быть недостаточное количество фактов и данных. Мы должны обратить пристальное внимание на пути, с помощью которых бессознательное могло повлиять на ход истории и продолжает это делать. Однако способы этих воздействий до сих пор остаются загадкой, как для историков, так и для глубинных психологов. Конечно же, это не может быть нашей единственной целью. Есть две крайности. Исторический детерминизм утверждает, что внутренняя жизнь человека – это продукт истории. Другая точка зрения состоит в том, что история народов и людей – это результат работы мира бессознательного. Более широкий человеческий взгляд на историю должен видеть в ней сочетание элементов, которые сначала проникают внутрь нашей психе из внешних событий и затем из нашей внутренней жизни попадают в социальные, культурные и политические события. Как в истории, так и в нашей повседневности, мы существуем внутри различных комбинаций сознательного и бессознательного, первичного и вторичного процесса мышлений, индивидуальных видений и коллективных фантазий. Внутри союза социальных факторов, которые формируют нашу жизнь, и тех личностей с непреодолимой силой, чей голос может менять судьбу народов даже более эффективно, чем целая толпа военных, вне зависимости от того, ожидали они получить такой эффект или нет. Мы можем вспомнить такие имена как Платон, Аристотель, Мухаммед, Маркс, Эйнштейн, святые, и не последнее место среди них занимает Фрейд. Сознательный подход к пониманию исторических событий можно легко заметить. В наше время, одурманенное историцизмом и разными историческими теориями, это особенно очевидно. Толкование истории и бессознательного не было выполнено должным образом из-за сложностей, связанных с исследованием бессознательного, некомпетентности историков в области глубинной психологии и недостатка исторического образования у психологов.
Фромм: от Фрейда к Марксу
Тема прошлой главы о переплетении сакраментального и символического и контекст данной главы о взаимодействиях между историей и бессознательным отражаются в трудах Эриха Фромма. Он рассматривает эти две точки зрения с позиции марксизма и неофрейдизма. Фромм считает, что фигура и личность Иисуса Христа может символизировать слияние социальных, политических и экономических факторов с бессознательными импульсами либидо. Следуя идеям Фрейда, он проводит границу между инстинктами эго и либидо. Инстинкты эго, как и инстинкты самозащиты, необходимо удовлетворить, иначе человек может умереть. Инстинкты либидо не требуют моментального ответа, их можно отложить, вытеснить или выполнить в фантазии, что может привести к фрустрации и неудовлетворенности, но не смерти. Согласно мнению Фромма внешняя реальность – это общество, в котором живут люди. Так мы можем определить, какие потребности следует удовлетворить, а какие отклонить, поскольку нахождение в социальной среде отражает основную ситуацию в раннем детстве1. Ребенок сталкивается с ощущением беспомощности, когда он передает свой инстинкт самосохранения фигуре родителей. Аналогично беззащитный индивидуум встречается с естественными опасностями или враждебными людьми, когда вверяет свои жизненные инстинкты могущественному правящему классу. Социальная стабильность достигается путем поддержания инфантильных связей внутри сообщества, когда человек относится к правящему классу и к Богу так же, как дети к своему отцу2.
Фромм говорит, что религия играет особую роль в сохранении социальной устойчивости. Он развивает идею Фрейда о том, что Бог – это абсолютизированный образ отца. Но считает, что Бог, скорее всего, отражает стремления правящего класса. Религиозная догма позволяет удовлетворять потребности либидо в фантазии, хотя общество запрещает делать это в реальности.Мы можем изучать историю общества и религиозной веры, рассматривая те изменения в социальных, политических и экономических условиях, которые определяют, какие бессознательные импульсы будут высвобождаться, а какие будут реализованы лишь в фантазии посредством религиозной догмы. В качестве примера Фромм приводит концепцию адопцианистов о сущности Иисуса Христа, которая в какой-то мере удовлетворяла революционные желания бедного и угнетенного класса, где возникли первые верующие христиане, чтобы отомстить правящим классам3. Адопцианисты утверждали, что природа Иисуса Христа была человеческой, а не божественной. Они отрицали божественную сущность Иисуса Христа, считая его человеком, усыновлённым Богом при крещении.Адопцианисты видели в Иисусе Христе простого человека, который старался быть похожим на своего отца и наглядно показывал, что его отец не был таким уж влиятельным, каким его представляли. Благодаря идентификации с Иисусом Христом, низшие классы могли проникнуть в мир отца и уничтожить в фантазии того, властвовал над ними в реальности. Религиозная догма удовлетворяла вытесненные желания в коллективной фантазии, и тем самым можно было отомстить тиранам. Однако они никогда бы не рискнули сделать это в ходе политической акции или сознательным путем, потому что их угнетатели были очень могущественны. Поскольку Иисус Христос сместил своего отца, то и слабые люди могли свергнуть сильных. Сопереживание страданиям Иисуса Христа помогало его последователям облегчить ту вину, которую они чувствовали из-за дикой агрессии, направленной против отцов-правителей.
Концепция адопционистов подготовила почву для создания новой теории – homoousia. Отец и сын теперь имеют единую сущность и божественную природу. Фромм пишет, что это могло быть связано с изменением политической и общественной ситуации в тот период истории4. Тогда верующими становились более образованные и обеспеченные слои населения, а не только бедные и притесняемые, стремящиеся повысить свой социальный статус. В результате, меньше всего усилий тратилось на свержение правителей, и люди установили прочную связь с Богом-отцом. Общество в то время развивалось достаточно стабильно, поэтому никто не хотел совершать глобальных революций, и ни у кого не возникало тайных желаний cделать это. По этой причине прежняя догма должна была перерасти в нечто совершенно иное, чтобы быть источником удовлетворения новых бессознательных фантазий и чтобы люди, стоящие на низших ступенях социальной лестницы, могли смириться со своей участью. Новая догма сместила приоритеты: от изменения общества к изменению души (сердца), от желания смерти к желанию гармонии. Мирное соглашение заменило революцию. Если предыдущая доктрина фокусировалась на превращении человека в Бога, то новая концепция определяет пути трансформации Бога в человека. Теперь удовлетворение можно было получить не от свержения отца, но благодаря принятию роли сына, а через него – способов достижения любви и прошения. Истинно внутренний индивидуальный идеал, сохранение знания, вытеснил эсхатологические надежды о новой сущности внутри новой социальной среды. Так появилась новая система классов, уже более не связанная с богатством и властью, а соответствующая религиозному мировоззрению, которое опирается на веру и авторитет и приводит к возникновению новой социальной иерархии. Религия стала инструментом созданного общества. Внешние и психологические изменения происходили одновременно, и это нашло отражение в новой догме. Фромм говорит, что Бог уже больше не ассоциировался с отцом-врагом, но олицетворял фигуру матери, полную благодати, прощения и любви5. Царство Божие, к которому так все активно стремились, теперь можно было получить спокойно в виде дара, ниспосланного Богом. Теперь агрессия была направлена не во внешний мир, а во внутренний, и воплощалась в чувстве вины, жертвенности и раскаянии.
Некоторые исторические суждения Фромма о раннем христианском сообществе были не совсем правильными6. Все его попытки понять общие социальные, экономические и политические тенденции и человеческое бессознательное привели к двойному детерминизму. Когда человек оказывается между двух стульев – силами либидо и силами истории, то он уже не может развивать свою инициативу или свободу воли. Этот пугающий аспект утраты личной свободы является результатом потери способности к распознаванию божественного и трансцендентального в человеческих отношениях. Согласно мнению Фромма мир не-я состоит как из социальных, экономических и политических реалий, так и инстинктивных стимулов бессознательного. Они характерны именно для человека, а не длябожественного мира, который только вмешивается в жизнь людей. Эго может вступить в свои права только, если его место ограничивается соединением бессознательного и культуры, двух беспощадных и преобразующих все течений. Фромм, обычно защищающий свободу индивидуума от авторитарной системы, в книге «Догмат о Христе» большое внимание уделяет рассмотрению общества как скопления людей, каждый из которых формируется под влиянием деспотичного бессознательного и властных контролирующих сил истории. Отречение от Бога в действительности означает потерю личности, своего внутреннего Я.
Рифф: к «терапевтическому человеку»
Филлип Рифф соглашается с точкой зрения Фромма о том, что культура может регулировать возникновение бессознательных стимулов. Рифф исследовал развитие в обществе механизмов «контроля-освобождения», которые подразумевают отказ от некоторых наших инстинктивных желаний, когда мы взаимодействуем с другими людьми. Все культуры имеют свои собственные системы контроля и освобождения. Это приводит к появлению моральных потребностей, которые объединяют людей в общую систему символов, что в свою очередь наполняет их внутренний мир доверием и помогает людям лучше понять друг друга. Моральные потребности каждой культуры определяются, как назвал это Рифф, «культурной элитой»7.
Радикальные изменения в культуре происходят тогда, когда новая элита старается распространить освобождающую систему символов, которая оказывается более подходящей, чем предыдущая. Во всех культурах вплоть до двадцатого века «истинный символ выражается через язык веры». Новая культура, которую Рифф характеризуеткак «терапевтическую», нуждается в чем-то совершенно ином – «в раскрытии любых глубинных внутренних моральных потребностей», без каких-либо ограничивающих систем или верований, за исключением терапевтической веры. Символы, вызывающие сильную ответную реакцию, считались пугающими. Вместо них была создана единая «вера в жизнь». В этой новой культуре люди будут открыты на встречу всему и, в то же время, ни к чему не привязаны. У людей, освобожденных от обязательных поступков, появляется новая цель – личное «благополучие». Старая культура основывалась на системе контроля, которая содержала в себе много запретов, а новая культура интересуется главным образом механизмами освобождения. «Импульсивная потребность» заменяется на «импульсивное освобождение». Теперь идеал – это «не Святой, а простой обычный человек c различными инстинктами». Человек может исполнять обязательства и совершать поступки, когда они доставляют ему радость и полезны для него, но при этом он не привязывается к ним. «Я верю» сменилось на «я чувствую»8.
В идеях Риффа равновесие между Я и иным нарушается и резко смещается от иного в сторону Я, поэтому мы можем потерять не только свое Я, но и иное, которое теперь отодвигается на второй план. Теперь не остается ничего, во что можно верить. Все трансцендентное превращается в имманентное; иное не оказывает сильного воздействия на наше Я,и тогда как наше Я старается использовать иное для достижения личного «благополучия». В результате, Я и иное деградируют до состояния близкого к полному разрушению. В противоположность этому, динамическая сила фигуры Иисуса Христа собирает в единое целое эти две крайности и получается идеальное равновесие. Личная свобода соответствует требованиям воли Божьей. Забота и внимание по отношению к иному выражается в любви к самому себе и наоборот.
Трансцендентная потеря
Фромм и Рифф — исследователи культурного бессознательного, помогают нам увидеть важные аспекты, касающиеся человеческой мотивации и поступков, которые не всегдасчитаются основополагающими для нашего понимания истории. Оба приходят к неверным решениям, потому что используют подходы или представляют различные материалы, которые могут только скрыть их истинные намерения. Попытка Фромма освободить человека от тиранического авторитаризма религиозной системыведет к тому, что он рассматривает его как соединение внутреннего бессознательного и внешнего общественного миров. Смещение акцентов в идеях Риффа в сторону личного благополучия в результате приводит к потере своего Я. «Терапевтический человек» не может исцелить даже самого себя. Он страдает от символического истощения и, поэтому, лишается символической поддержки. Все обязательства, выполняемые ради общественных целей, являются радикальными, по этой причине создание сострадательного мира людей становится невозможным. Только административные единицы могут выжить в таких условиях. Возьмем, к примеру, церковь, которая берет на себя роль социальных служб, но при этом теряет традиционное сакраментальное значение. Она больше не может дать человеку то, что является ее сущностью. То, что не может предоставить другая культурная организация, — живую связь с реальной системой символов. Поэтому превращается в мелочную бюрократию и предлагает нам что-то несовершенное и ненужное9.
В обоих случаях трансцендентный элемент исчезает. Слияние бессознательного и истории может происходить только внутри самого человека. В этих теориях не уделяется должного внимания очевидной инаковости бессознательных порывов и тем, способам, с помощью которых они могут влиять на историю. Крометого, там не упоминается о тех внезапных моментах, когда история вмешивается в человеческие процессы, сознательные и бессознательные, и необратимо изменяет их. Вследствие утраты трансцендентного и личного эмоционального отношения к ним в толковании Фромма и Риффа, история вместе с психоанализом теряют свое значение. Внутренний мир человека опустошается, и становится трудно понимать его. Бессознательное делает из истории сцену, на которой можно разыгрывать его драмы. В свою очередь, история превращает бессознательное в простой инстинктивный механизм для процессов освобождения или контроля.
Мы должны глубже рассмотреть этот вопрос, чтобы различить взаимосвязь исторического и психологического детерминизма, который удивительным образом трансформируется в неопределенность, ведь только что-то неясное может быть в действительности реальным. Наше исследование должно увести нас подальше от любых спекуляций, в ходе которых бессознательные и исторические события часто перемешиваются, и приблизить к неопределенной стадии в истории людей, взаимодействующих друг с другом. Эта стадия вмещает в себя все вариации, противоречия, парадоксы и согласованность человеческого поведения, будь то внешние или, что важнее всего, внутренниепроявления.
Приобретенный внутренний мир
Систематический и несистематический взгляды на историю могут помочь нам найти место для человеческого внутреннего мира во внешней реальности. Яркий представитель несистематического подходаЗигфрид Кракауэр говорил, что история – «это пространство случайностей, новых истоков. Закономерностей, обнаруженных внутри нее, или выдуманных кем-то, не так уж много. В действительности, в истории есть много примеров того, как энергия разума проникает через поверхность привычки и ослабляет инерцию, содержащуюся в различных социальных механизмах». Кракауэра интересуют, как он сам говорит, в основном «оттенки и приближения». Амбивалентности внутренней жизни, вне зависимости от того, упоминаются они в контексте или нет, всегда находятся в центре внимания, когда он рассуждает об исторических процессах. Поскольку согласно его мнению «псевдонаучная методологическая точность (которую так любят социологи) часто не совсем отражает практическую действительность в отличие от «импрессионистского» подхода, который они критикуют». Он также осуждает попытки обычного историка сделать из различных периодов времени какое-то подобие видимого единства, которое
должно, по-видимому, совпадать с историческим контекстом, не позволяя историку распознавать противоречия между сосуществующими событиями и обращая его внимание в основном на ихвзаимное сродство
Кракауэр говорит об истории без поиска прямых взаимосвязей так же, как глубинный психолог описывает особенности первичного процесса. Исторические процессы не стоит смешивать с естественными. Разве что сведения о человечестве должны иметь «эпический характер». Природа человека связана со свободой и, поэтому, она отклоняет любые детерминистские методы (как, например, в естественных науках), которые каким-либо образом могут лишить человека этой свободы10.
Вильгельм Дильтей – представитель систематического подхода – подтверждает эпический характер истории. Поскольку, согласно точке зрения Дильтей, от взгляда историка ничего не должно ускользать, ни малейшее волнение океана, ни хмурая тень на лице человека. Все в совокупности- каждый человек на пике бытия, каждое событие, каждая ценность, каждый процесс – должны быть соединены вместе, чтобы составить мнение о его делах, поступках и ситуациях, частью которых они являются. Все многочисленные идеи Дильтей можно выразить двумя его главными словами: Жизненный мир (Lebenswelt) и Мировоззрение (Weltanschauung). Пытаясь понять многообразие значений, которые скрываются в этих двух словах, мы можем потерять из виду индивидуальность. Но Дильтей никогда не забывает об этом. Дильтей постоянно напоминает нам, что историк должен уловить «всю сеть взаимосвязей, которые включают в себя как индивидуальностей, относящихся к разным культурным системам и сообществам, так и все человечество, которое влияет на характер истории и общества. Индивидуальности являются такими же логическими субъектами истории как сообщества и окружающая среда». Таким же красноречивым языком Дильтей определяет «концептуальную процедуру» как «фундамент для любых исследований человеческой природы», чтобы «полностью понять ментальное и психическое состояние и снова открыть его благодаря эмпатии». Поскольку «в этот момент жизнь держится за жизнь»11.
Дильтей умер в 1911 году и, конечно же, он не успел – и не смог бы – извлечь практическую пользу из открытий и формулировок глубинной психологии. Однако Достоевский и Ницше были еще более далеки по времени от толкования бессознательного, которое пришло в современный мир благодаря исследованиям Фрейда и его последователей. И все же они, как и Дильтей, прекрасно понимали сущность бессознательного. Во время обсуждения музыки Дильтей пишет: «В процессе переживания наш внутренний мир не может полностью стать доступным для нас ни через временный поток, ни из глубин своего содержания. Поскольку маленькая область сознательной жизни, проявляется как островок из недоступных глубин»12. В идеях Дильтей об истории нашлось место для сведений о человеческой жизни, содержащейся во снах и фантазиях,для тела во всех его воплощениях и для духа во всех его образах, благодаря которым он предстает перед нами. Ведь они все играют большую роль в историческом процессе.
Глубинная психология и непостижимое целое
Мы никоим образом не критикуем однозначный подход историка к пониманию человеческого переживания, но стараемся учитывать данные бессознательного наряду с гражданскими войнами, политическими конфликтами, социальными иэкономическими явлениями, которые формируют параметры обычного современного толкования истории. Мы не пытаемся смотреть на историю с точки зрения Фрейда, чтобы сделать ее более подходящей для современного типа мышления и чувствования. «Общие ситуации» могут оставаться лишь мечтой немецкого философа о том, что истинный историк может рассказать нам. Однако непостижимость целого, содержащаяся в человеческих фантазиях, и мечта о постижимой целостности также являются частью исторической летописи. Поэтому они должны заноситься в эту летопись вместе с другими немаловажными вещами: мечтами Декарта, которые во многом предопределили и сформировали его идеи о разуме и материи; теологией Лютера, пропитанной состраданием и гуманизмом; мыслями о свободе и вере, отраженных в мечтах и фантазиях Юлия Цезаря, Императора Константина, Королевы Елизаветы I, Фридриха Великого, Адольфа Гитлера и Франклина Рузвельта. У нас есть современные сведения, практически точное описание терапевта, о бессознательной жизни Гитлера, которая хорошо отражена в его словах и образах и общей запротоколированной патологии. Мы стараемся больше узнать о Рузвельте, в том числе понимание связи внешнего события и внутреннего переживания, а не просто довольствуемся внешними политическими оценками президента или человека, или исторического периода, в формировании которого он участвовал. Благодаря фигурам великих монархов, именем которых названы целые периоды в истории, у нас есть некоторые сведения – о месте предсказания в жизни Цезаря, особенного видения, которое согласно легенде могло обратить Константина в христианство и принести страдания в плотскую любовь Елизаветы и Фридриха. Все это требует тщательного анализа, основывающегося не только на фольклористическом восприятии человеческой психологии13.
Неудивительно, что на все эти явления так мало обращали внимание. Исторические события не всегда благополучно расположены для более глубокого изучения. Несмотря на самонадеянность методов некоторых историков, сосредоточенных на цифрах, или удивительную самоуверенность экономических детерминистов, или другую группу философских материалистов, которые считают, что история может быть доступна любому разуму, если перед этим он был освобожден с помощью правильного теоретического осмысления. Кракауэр иронически подчеркивает превосходство «импрессионистского подхода» над «псевдонучными» методологиями, чтобы показать нам, насколько каждый аспект прошлого может быть далек от объективного восприятия. Здесь мы снова возвращаемся к нашей субъективности – как участников исторического процесса и как наблюдателей за ним. Мы даже можем претендовать на то, чтобы иметь обособленное место, с которого мы сможем следить за событиями, настоящими и прошедшими. Но даже это желание есть не что иное, как проявление нашей субъективности, глубоко вовлеченной в сам процесс и защищающей свои позиции без тени сомнения. Мы можем попытаться оправдать предрассудки или ошибки нашей точки зрения, c помощью догматов систематического подхода, в соответствии с идеями диалектики Гегеля или Маркса, или другого детерминизма – культурного, исторического, социологического или психологического- который придает особое значение каждому моменту человеческой жизни и будто бы следует какому-то определенному плану. Однако вне зависимости от искусности этой рационализации, она всегда рождается и развивается благодаря нашей субъективности и содержит в себе специфические оттенки и характерные черты нашей индивидуальности. Подобно аналитико-редуктивному подходу Фрейда, который часто переводит живой язык бессознательного в какие-то ригидные формы, исторический детерминизм старается построить крепкие цепи каузальности из непредсказуемых событий человеческой истории, где люди контактируют друг с другом и вещами без фиксированного порядка или последовательности в их поведении.
Полноценность такого взгляда на историческую реальность, который подразумевает взаимодействие и взаимопроникновение людей, событий и идей, выражается в том, что в нем ограничение становится преимуществом: оно расширяет сущность и порождает истину. Единственная погрешность, с которой я могу воспринимать этот мир — неправильная точка зрения, недостаточное усвоение знаний, детерминизм в философии, доминирование бессознательного, глубоко укоренившееся семейное вовлечение в правое или левое крыло политики или в пуританскую мораль – это все фрагменты моего жизненного опыта и они должны описываться как часть его. Если бы будем обращать внимание только на коммунизм, то не сможем разобраться в личности Сталина; его постоянное увлечение авторитарной системой ценностей, с первых дней в семинарии до жизни под влиянием Ленина и Троцкого, также имеет большое значение для понимания появления его жесткого диктаторского типа правления. Историю этого режима стоит рассматривать более тщательно, чтобы обнаружить скрытые – т.е. бессознательные – элементы внутри человека, если мы хотим найти смысл в этой основанной на терроре власти, которая еще не закончилась, или избежать дальнейшего к ней возвращения. Аналогичным образом, мы должны стараться видеть бессознательное так, как оно представлено в российской жизни – это бессознательное мужчины, женщины, бедняка, ученого, если мы хотим действительно выяснить, какой тип психе cмог допустить формирование и развитие деспотизма Сталина. Детальное описание поведения человека при режиме Сталина можно найти в работах Солженицына, и оно может иметь большее значение для психологии и истории, чем для литературы14.
Хорошие или плохие, расширяющиеся или уменьшающиеся, наши физические, психологические и философские атрибуты должны рассматриваться как часть нашего прошлого, даже если оно в какой-то мере лишь повторяет личный опыт другого человека. Преимущество от рассмотрения – или попытки рассмотрения – этих аспектов состоит в том, что мы можем распознать в многообразии человеческой деятельности истинную сущность человеческой истории. Мы начинаем понимать историю как нечто единое целое. В ней фиксируются и сами процессы, благодаря которым мы способны видеть (слышать, пробовать на вкус, обонять, ощущать, пользоваться интуицией, медитировать, размышлять и др.), и вместе с тем все то, что мы видим (слышим, пробуем на вкус, обоняем, чувствуем и постигаем с помощью интуиции). Ни какое внезапное проявление из глубин другого измерения сознательного не сможет напугать нас, поскольку оно не находится на поверхности и в прошлом на него обращали совсем мало внимания. В истории, как всегда, есть уроки для нас, но теперь они становятся более сложными. Теперь мы знаем, что нам также стоит учитывать любопытные факты из каждой эпохи, все мельчайшие детали, в которых раскрывается, скажем, человек времен Перикла или Византии, или Флорентийского кватроченто, или Веймарской республики 20 века. Нам также необходимо записывать глубинные сведения о человеческом внутреннем мире, потому что именно здесь содержатся борьба противоречивых чувств и тревоги, уверенность и спокойствие, озарения и трудности личности на разных этапах истории. Это подразумевает использование религиозных документов более последовательно – но не для того, чтобы защищать или критиковать ее. Это помогло бы нам определить особую роль религии в сохранении знаний о внутреннем мире человека в прошлом.
Из прошлого рождается — человек настоящего
Когда прошлое, наконец-то, возникает рядом с нами, такое хаотичное и бессмысленное или упорядоченное и прекрасное, из него рождается человек – не сила или серия диалектических взаимодействий,не страшное душераздирающее событие или восхитительный спектакль, не демонстрация религиозной доктрины или научного закона – а сам живой настоящий человек. Очень хорошо сказал об этом в свое время Хосе Ортега-и-Гассет: «У человека нет природы, у него есть история».
Где-то там, ожидая нашего изучения, находится человеческая истинная «сущность» — растягиваясь на всю длину его прошлой жизни. Человек – это то, что случилось с ним; то, что он сделал. Да, конечно же, с ним могло произойти все, что угодно, он мог сотворить разные вещи; но то, что с ним случилось на самом деле, что он сделал в реальности – создает определенный груз его опыта и переживаний, которые он несет с собой на спине как скиталец свой узелок с вещами. Человек – это настоящий путник, совершающий паломничество к своему истинному Я. В этом отношении бессмысленно ставить какие-то препятствия на пути человека к самому себе. В этой исходной бесконечности всех возможностей, характеризующей человека без природы, есть только одна фиксированная, заранее очерченная и данная линия, по которой он прокладывает свой курс, только один предел: его прошлое. Все дела и поступки, которые человек уже совершил в своей жизни, так или иначе, ограничивают его будущее. Если мы пока не знаем, кем этот человек может стать в будущем, то точно знаем, кем он не будет. Человек живет c учетом прошлого опыта15.
Если человек осознает это, несмотря на все сложности, то у негобудет ярко выраженное прошлое,из которого затем возникает наше настоящее. Будущее в таком случае будет открыто навстречу любым возможностям. Хосе Ортега-и-Гассет говорит, что человек «способен развиваться в любых направлениях… В нем нет ничего конкретного, нет ничего стабильного». Он высмеивает тех, кто может сомневаться в этом факте: «Это как если бы такая прочная и устойчивая сущность – как камень, например – вдруг решила стать изменчивой!»16. Однако внутри нас действительно есть что-то постоянное, не зависимо от того, каким хаотичным и непредсказуемым оно могло быть- наше прошлое, прошлое конкретной личности, прошлое любого человека, прошлое каждого человека. Вот что такое история – это история каждого из нас, это история всех нас. На ее основе мы формируем наше понимание настоящего и строим наше будущее, какими неблагонадежными и несовершенными они бы ни были. Если мы включим в наше осмысление и планирование значительную часть бессознательного, наша история достигнет необычайной глубины, а человек сможет попасть в удивительное измерение. Вне зависимости от того, каким опасным могло быть это толкование, оно сохранилось, нашло нескончаемые ресурсы для выживания внутри души и психе и потом осталось в записях сначала религии, а затем уже глубинной психологии. Теперь мы можем увидеть что-то хорошее в этой своей непредсказуемости, и даже почувствовать первые моменты благодарности за нее, которая граничит с глубоким уважением.
Каким же образом можно включить бессознательное в исторический процесс? Для этого не существует какой-то единой методологии, но есть различные техники: некоторые из них довольно-таки современные и не всегда доступны для неподготовленного простого человека; некоторые из них хорошо известны и их можно освоить c надлежащим терпением, а также с ярко выраженным увлечением внутренней жизнью и всеми ее проявлениями. Книга Эриха Нойманна «Происхождение и развитие сознания» (опубликована в Германии в 1949 г. и в Англии в 1954 г.) – это прекрасная попытка поместить исторического человека в его архетипическое поле. Центральные мифы- о сотворении, героях, трансформации – позволили Нойманну по-новому взглянуть на этапы развития человеческой личности, начиная от «первоначальной уроборической стадии», от стадии отсутствия эго (стадия зачаточного эго), через зарождение и прорастание эго и дифференциацию его основных компонентов, к символизации, одухотворению и самосознанию. Нойманн считает, что миф об Уроборосе – о змее, который поглощает сам себя – отражает «психологическую стадию в первобытной истории человека, когда индивидуум и группа, эго и бессознательное, человек и окружающий мир были так тесно связаны друг с другом. Правило мистического союза (participationmystic) или бессознательной идентичности играло главную роль в их жизни»17. Эта стадия, как и другие, раскрытые и проанализированные Нойманном, имеет важные параллели с историей развития ребенка и взрослого и со становлением цивилизации. Хотя это не было должным образом освещено в трудах психологов и историков, это нельзя назвать чем-то случайным или возникшим благодаря свободному применению этого метода глубинным психологом.
Практически с первых своих шагов глубинная психология стала говорить о коллективной памяти (архетипах), в которой могут бытьотражены доисторические и исторические миры, пусть даже в виде неуклюжих заметок и несовершенных терминах. Если эти миры все же проникают в бессознательное, то их местоположение остается неясным. Однако их проявления, согласно отрывочным представлениям Фрейда, подходы которого отличаются от таковых Нойманна, могут быть очень пугающими, а результаты этих реализаций и реконструкций ложатся в основу антропологии из книг «Тотем и Табу» и «Будущее одной религии», историографии из книги «Цивилизация и неудовлетворенность» и этиологии Эдипова комплекса. Получается, что доисторический мир деспотичен по отношению к истории, но при этом его невозможно отвергнуть или, что хуже, вытеснить и забыть. Если он больше ничего не может сделать согласно реконструкции Фрейда, то, по крайней мере, может предложить свои объяснения этим многочисленным ужасам и предоставит нам самим возможность разбираться с этими травмами.
Свобода, которую мы отвоевываем у этого мира рудиментарной памяти, в любом случае оказывается не полной. Вне зависимости от того, будет это подход Нойманна, или Фрейда, или Геза Рохейма – талантливого психоаналитика и антрополога, последователя Фрейда, который улучшил и усовершенствовал основные положения книги «Тотем и Табу». Мы развиваем ряд жестов, гримас и психических поз, которые по сути своей являются ритуальной сублимацией. Они все еще сохраняют некоторые частицы тревоги в нашем бессознательном, искаженные образы в пределах наших снов, фантазий и проекций или любые способы, благодаря которым наше сознательное и бессознательное старается успокоить эти пугающие элементы. И все же, это та свобода, что у нас есть. Та свобода, которую любой профессиональный историк должен уметь различать. Это свобода идти туда, куда ведет нас знание. Как только мы начинаем замечать некоторые детали и заполняем историю человеческой жизни теми состояниями, которые предшествуют тому, что мы называем цивилизацией, мы также формируем настоящий момент. Теперь мы гораздо лучше понимаем – кто может отрицать это? – что значит быть человеком, в результате пересмотра истории с точки зрения глубинной психологии.
Если фрейдистское толкование деструктивных элементов в человеке, связанное с «инстинктом смерти», в какой-то мере истинно, мы больше не находимся во власти недифференцированного политического, экономического и социального анализа, в которых абстрактные силы создают определенные события. Мы можем вспомнить конкретные случаи в истории, когда деструктивные стороны психе проявились в личности Калигулы или Робеспьера. Даже без рассмотрения простых реконструкций прошлого в свете современного психоаналитического метода, мы все еще можем принимать во внимание драму Эдипова комплекса, поскольку она могла сыграть какую-то роль в развитии исламского образа правления, который так сильно повлиял на жизнь Ближнего Востока.Кроме того, она могла отразиться в попытках аннулирования и переоценки активности сублиминального либидо в религиозной и сексуальной нравственности, что оказало значительное влияние на формирование современного западного сознания и общества, построенного на основе его образов. В чем действительно нуждается история, так это в реперсонализации. Глубинная психология может, несомненно, предоставить ей необходимые инструменты для этого.
Вполне вероятно, что мы знаем еще больше, чем даже самые ярые последователи глубинной психологии могут себе представить относительно человеческой природы при компромиссномобъяснении аналитиком проявлений первозданного, которое хранится, пусть и в символическом виде, в нашем бессознательном. Это толкование напрямую связано с трудами Юнга и Нойманна и их предшественников Иоганна Бахофена и Эдуарда фон Гартмана, а также с размышлениями Джамбаттиста Вико – итальянского философа 17-18 века19. В данном случае коллективное бессознательное может принимать очень дружелюбные формы и раскрашиваться яркими цветами волшебных сказок или воплощаться в виде мифологических монстров из доисторических времен20. Существует какая-то умиротворяющая «гомогенность», говоря словами Юнга, в постоянном повторении одинаковых мифов, образов и притч, встречающихся во снах и фантазиях людей повсеместно, в обществах, отличающихся от друг друга так же, как современный мир от Древнего Египта.
Рекапитуляции коллективного бессознательного не всегда бывают приятными, простыми или утешительными, и необязательно они могут протащить нас через прошлое, которое полно деструктивных моментов и которое не так-то легко смягчить, разве что с помощью патологий типа невроза или психоза. Тут мы приходим к двоякому пониманию истории и предыстории: с частичным проникновением в различные процессы человеческой истории и предыстории, как это отражено в книге Вико «Новая наука» (1730 г.); или с использованием целого ряда терапевтических установок в развитии из теологии, литературы и древней алхимии в аналитической психологии Юнга 20 века. Гомер в интерпретации Вико, Парацельс и «Тайна золотого цветка» в толковании Юнга являются величественными произведениями искусства на пути к нашему пониманию прошлого и, как следствие, к нашему взаимодействию с настоящим. Каждые значимые события внутреннего мира человека, неясные проблески которых воплощаются в мифах и сказаниях, духовных ритуалах и аналитической работе воображения, становятся ориентиром и индикатором в попытке осознать историю и заставить прошлое служить будущему. Смысл вышеизложенного может оказаться для нас более понятным, если мы обратимся к работам узкого круга людей, которые называются психоисториками. Густав Быховский, психиатр и преподаватель психиатрии, рассматривал идею о насилии в контексте жестких исторических периодов. Он не только смог найти корни сталинской «бессердечности» в «вынужденном подчинении своему отцу», но и сделал определенные выводы из анализа паранойи Сталина в ее культурном аспекте. Мы должны учитывать эти рассуждения, если хотим серьезно разобраться в современном тоталитаризме. Быховский видит в притеснении и тирании Советской России попытку добиться «безграничной власти», а также «подавить анархические и бунтарские импульсы, высвобожденные в ходе революции, которая может уничтожить старый идеал эго»21.
Как пишет Роберт Вельдер в своем эссе «Психоанализ и история» и как это отражено в подобном исследовании Сталина Быховским, «самая впечатляющая реконструкция истории» с точки зрения психоаналитика — это «фрейдистское объяснение монотеизма как возвращение подавленных воспоминаний о первобытном отце». Вельдер говорит, что, несмотря на «красоту этой теории», она не для всех является истинной. Особенно для «тех, кто не видит в ней прямых доказательств». С одной стороны, мы встречаемся со сложностями «удивительной и привлекательной», но «бездоказательной» и «великой теорией». С другой стороны, мы видим «наглядную банальность и бессмысленность». В этом случае лучшее, что могут сделать историки, увлекающиеся психологией, и психологи, интересующиеся историей – найти себе место между этими «крайностями», которые Вельдер анализирует и затем иллюстрирует с помощью материалов, взятых из современной британской и австро-венгерской истории22.
Несомненно, мы можем сами со временем разобраться в этом, вооружившись излишней самоуверенностью и подобием надежных фактов, на основе которых можно делать психоисторические выводы. Пример этому можно найти в книге Роберта Джея Лифтона «Смерть в жизни», где автор изучает людей, выживших после взрыва атомной бомбы в Хиросиме23. Однако есть иной способ познания истории, который учитывает техники глубинной психологии и обращает внимание на иконографию, описанную в теологии и литературе. Здесь символ и таинство не только отражают религиозную доктрину, но также освещают человеческий внутренний мир и историю, которые, сознательно или бессознательно, формируют ее прошлое и настоящее.
Благодаря этому пути мы получаем возможность видеть и понимать символы, которые объясняют высказывания и психологию Августина Блаженного. Мир представляется в виде священного сада, за которым здесь хорошо ухаживают, но там он был заброшен и увядал. Великолепный и чахлый, пугающий и умиротворяющий, но всегда доступный для нашего наблюдения. И все, что есть в нем, по сути своей является искренним и любящим; все говорит об упорядочивающей силе, о глубоком смысле, об абсолютном бытие, которое лежит в основе всего этого. Будет ли это толкование символов вызывать поклонение и почитание, не должно нас волновать. Но то, что оно рождает понимание, это очень важно. В таком мире все имеет свое значение, и ни один человек не сможет никогда проникнуть во все тайны или собрать воедино все части, чтобы создать абсолютное всеобъемлющее целое. Это будет взгляд со стороны бесконечности, которая не характерна для нашей сущности. В чем мы можем быть уверены так это в том, что смысловое содержание будет увеличиваться, а также наша способность уловить его. Символ за символом, таинство за таинством, пока мы окончательно не осознаем тот факт, что это мир, полный скрытых значений24.
Первая работа по психоистории: Поминки по Финнегану
Книга Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану» как раз является примером такого постижения глубокого смысла. По своей сути это одновременно работа и по психоистории, и по историографии, и это лучшее, чем мы располагаем в данный момент. Джойс открыто следует за идеями Дж. Вико относительно круговорота трех эпох – богов, героев и людей, когда разъясняет свой религиозный, психологический и исторический контекст. Центральная фигура этого романа — Хемфри Чимпден Эрвиккер (Humphrey Chimpden Earwicker). Его инициалы HCE расшифровываются как «Here Comes Everybody» (англ. «сюда приходит каждый»). Он есть великий отец; он воплощает в себе всех отцов. Он отражает все периоды в истории; он есть Бог, гигант и обычный человек. Как Бог, он умирает и воскресает. Как мифический ирландец Финн Маккул и нью-йоркский каменщик Тим Финнеган, он переживает возвышение и падение в своей жизни, профессиональный строитель или неуклюжий подносчик кирпичей – то вверх, то снова вниз, то опять он Финн. Он будто бы олицетворяет любое падение и возвышение, любое расширение и уменьшение в истории, религии, теле, душе и психе. Он есть все естественное и сверхъестественное, что встречается внутри человека.
HCE довольно часто сливается с образами своих сыновей близнецов — ответвления его сущности, суперфетация его принципа бытия – которые по аналогии символизируют уход от нашего первоначального источника и возвращение к нему. Его сыновья, Шем-Писатель и Шон-Почтальон, — это все полярности, все противоположности, все конфликты и парадоксы, все разногласия и примирения. Согласно содержанию этой книги они представляют собой наше Я и иное, субъект и объект, внутреннее и внешнее, сознательное и бессознательное, человеческое и божественное. Однако, поскольку они являются близнецами и воскрешением своего отца, они тождественны. Его жена, Анна Ливия Плюрабель (Anna Livia Plurabelle), — это источник жизни, воплощение женственности, geo-mater, которая больше похожа на мать-землю, чем Молли Блум. Средняя часть ее имени соответствует названию реки Лиффи, которая протекает через центр Дублина; она олицетворяет все реки, всю воду в контексте данной книги. Она есть река бытия — истинное олицетворение бессознательного потока в человеке. Все ее бесчисленные образы – во всей своей множественности – во всей красоте – вот, что означает ее фамилия. Она не только является женой Бога во всей своей святости, целостным человеком и членом божественной семьи, но также, согласно ее имени, матерью Бога и прорицательницей. Она есть субстанция, которая превращается в ее туманную дочь Изабеллу и всех других женщин. И в то же время она есть тень, которая остается после того, как Изабелла идругие женщины, по аналогии Джойса, начинают постигать эту субстанцию.
В этой книге автор описывает, иллюстрирует, объясняет и раскрывает каждую мысль, принятую или отвергнутую, понятую целиком или частично, абстрактную, конкретную, философскую, религиозную, психологическую, историческую с помощью удивительного переплетения разнообразных языков – иногда около 4-5 сразу. Однако они не только приводят в замешательство или заставляют нас смеяться, но и добавляют много смысла в сам контекст, примерно так же, как и многоязычная речь бессознательного: «Все эти события, вероятно, похожи на те, которые можно было принять за те другие, где человек воспринимается всецело, и, конечно же, они в большинстве случаев существуют»25. В данном романе есть специальные комментаторы, которые рассуждают об этих событиях: четыре мужчины, четыре апостола, временами трансформирующиеся в четырех старых ослов, и любые образы в числе четырех. В христианской иконографии цифра 4, на что Юнг тоже обратил внимание при изучении четверицы, является истинным числом человека и особенно благодатной иконы26.
Диалектическое взаимодействие существования, небытия и становления никогда не было так драматически описано. Никто до Джойса так обдуманно не использовал материалы циклической смены возрастов, идущей по кругу и по кругу, и потом обратно к самому истоку вместе с периодическим повторением (ricorso) Вико. Никто так сознательно не применял открытия глубинной психологии, ни в искусстве и ни в истории. Это как если бы Джойс старался одновременно печально и радостно, насмешливо и с серьезным поучительным контекстом, напомнить нам, подобно Джорджу Сантаяна, что те, кто не знает истории, должны оживить ее и не только во внешних проявлениях обычной рутины, но и в глубинах бессознательного.
Есть такие места в «Поминках по Финнегану», где коллективное бессознательное, казалось бы, отражается во всех числах и буквах и воплощается на всех уровнях, в знаках и символах. Как следствие, поскольку люди не знают истории и только собираются снова оживить ее, работа Джойса, по сути, не имеет конца. Она оставляет нас на последней странице, чтобы затем снова вернуть нас в начало. Она дает нам понять, что эта книга уже есть готовое содержание или процесс формирования этого содержания. Так мы можем быть теми, кто мы есть на самом деле, и самим путем познания самих себя. Так и история – это события, из которых она состоит, и тот способ, с помощью которого мы осмысливаем и воссоздаем эти события. Так и все, что находится за пределами нашего сознания, — это и содержание бессознательного, и различные трансформации и преобразования, которые оно испытывает по дороге к осмыслению.
Книга «Поминки по Финнегану» требует тщательного разбора со стороны автора. Игра слов, удивительный психологический контекст, многочисленные рассказы, заимствованные из восточной и западной литературы, из Священного писания и Жития святых, из жизни самого Джойса и из его родной Ирландии, поскольку только житель Ирландии может знать это, чувствовать это и передать это – все необходимо понимать. Это проникновение в суть изложения должно быть определенного свойства подобно тому, как талмудист изучает священные книги, как фомисты углубляются в сакральные области «Суммы теологии» (Summa Theologiae), как специалист по Данте штудирует «Божественную комедию» (Commedia) или знаток английского средневековья постигает тайны «Кентерберийских рассказов». Однако такое толкование похоже на любое серьезное исследование загадочных материалов. Такие слова, с из многообразным значением, просто так не плавают на поверхности. Их необходимо рассматривать с интересом, пропустить через себя и прочувствовать; над ними можно смеяться, играть с ними, вплести в ритм нашей жизни. Такие книги помогают нам понять самих себя. Бессознательные и сознательные миры пересекаются в них, с разной степенью контроля, но обязательно с большим сопутствующим контекстом, который автор или авторы специально создают, чтобы сохранить его истинную сущность и дать им достаточно место для развития. Это развитие происходит на различных уровнях одновременно и требует от человека раскрытия всех его ресурсов, так что читатель или даже самый искушенный ученый может упустить удивительное внутреннее содержание, которое лежит в основе «Суммы теологии» и «Талмуда», произведений Чосера или Данте. Поэтому многие люди так и не смогли заметить великие парадигмы самопознания, которые там прослеживаются и, даже на короткие мгновения, проясняются. Хотя нередко они будто бы специально поспешно прикрываются и лишь поверхностно толкуются вдохновленными авторами, частично из-за неопределенности в значении слов и точного смысла или из-за страха, связанного с таким сложным контекстом в глубоко спрятанных сокровенных мирах внутренней жизни27.
В книге «Поминки по Финнегану» текст кажется более понятным, чем в «Божественной комедии» или «Кентерберийских рассказах». Джойс, без сомнения, получает удовольствие от поиска и превращения в метафорическую форму исторических материалов своей книги. Он достаточно хорошо разбирается в различных психоаналитических концепциях и процедурах. Там где у него не хватает конкретных знаний, он использует свой дар интуиции и привычку впитывать в себя все из окружающего мира. И этот мир, как и наш с вами, полон предположений и предчувствий, домыслов и умозаключений, как с позиции Фрейда, так и Юнга. После знакомства с книгой Джойса читатель может к своему удивлению заметить, насколько следование внутренним стимулам может помочь нам прочувствовать глубину, религиозный экстаз и сосредоточенность в великих средневековых трактатах и даже в совершенно объективных представлениях исследователей «Суммы теологии» и «Талмуда». Анализ и изучение Фомой Аквинским софизмов, вопросов и других областей этой доктрины, в процессе объединения всего, что он рассматривает как очевидные выводы из доказательств, в большинстве случаев написаны от первого лица. Фабульное содержание «Талмуда» вполне ясно, как выбор вопросов, с которых все начинается, оно рождается из единых и взаимопроникающих явлений внутренних и внешних реальностей, личной и мировой истории. Даже если такое категорическое толкование может быть не совсем очевидно связано с потоками бессознательного, мы можем догадаться, что внутри него спрятан всеобъемлющий контекст направленного на субъект описания — целая литературная традиция, созданная благодаря Августину Блаженному и согласно его убеждениям.
Настоящее Августина Блаженного: живая душа
В работах Августина Блаженного ощущается характер истинного риторика. Он старается убедить. Он продвигается далеко, насколько может, навстречу великолепному духовному возрождению, следуя только за движениями своей собственной души по направлению к любви и милосердию и прочь от алчности и слепой страсти. Его произведения, до и после духовного возрождения,составляют повествование о путешествии его души к любви и милосердию. Это описание содержит в себе столько интересных монологов, диалогов, писем, комментариев к доктрине и пояснительных заметок, что на протяжении тысячи лет, начиная с 5 до 17 века, мысли Августина Блаженного отражались в интеллектуальных идеях и психологии западного мира. В результате появляется несколько удивительных личных убеждений, вне зависимости от того, превратятся ли они потом в свидетельства веры или нет .
Все, что имеет значение для Августина Блаженного и его последователей, — это душа. Все, что в действительности важно, — это душа, если мы хотим жить в настоящем моменте с большим запасом знаний, которые дает нам понимание прошлого. Если мы будем обращать внимание только на историю и историков, буквально имитируя их методы работы и воспринимая их техники, мы просто утонем в прошлом и не сможем найти точки пересечения с настоящим; мы ощущаем себя неполноценными и потерянными – рабами истории, но не живыми людьми, и даже не самими собой. Если мы будем следовать за глубинной психологией и психологами и всерьез заинтересуемся их принципами и процедурами, мы просто погрузимся в наше недавнее прошлое или спустимся к архетипическим истокам; здесь мы еще более тесно связаны и более несовершенны в результате – рабы метода, который должен возродить человека, но на самом деле нисколько не приближает его к полноценной жизни. Конечно же, психоанализ и история могут подготовить человека к полноценной жизни и подвести близко к настоящему, которое человек может прочувствовать. Однако только религия как священная дисциплина, которая концентрируется на живой душе и видит прошлое и будущее здесь и сейчас, может перенести человека в настоящий момент, где он и его мир представлены друг другу надлежащим образом.
Самосознание – ключ ко всему. Все, что мы знаем о внутренней жизни одаренных писателей, которые последовали за Августином, лучшим образом освещает историю эпохи средневековья и возрождения. В этом отражаются всеобъемлющие обобщения о жизни за 1200 летний период августинианского интеллектуального, духовного и психологическогогосподства. И в том числе сведения о тревогах, мыслях, мечтах, силе, ужасах, легкости, печали, радости и мудрости, которые находились в душе таких ярых поклонников Августина, как: Боеций, Грегорий Великий, Иоанн Скот Эриугена, Пьер Абеляр, Бернард Клервоский, Мария Французская, Фома Аквинский, Иоанн Дунс Скот, Бонавентура, Данте, Боккачо, Франческо Петрарка, Маргарита Наваррская, Монтень, Франсуа Рабле, Шекспир, Спенсер и Паскаль.
Это были великие люди. Однако в западной цивилизации есть и другие, малозаметные фигуры, мужчины и женщины – анонимные мыслители или известные лишь узкому кругу людей, у которых даже не было имени. Тем не менее, они легко узнаваемы как личности, живущие в свое время, с ясным ощущением своего времени, — c пристальным вниманием к своему внутреннему Я и его ценностям. От такого отношения рождается понимание подобных проявлений в жизни других людей и осознание того, что чувство себя – это также способность воспринимать души других людей и что человек концентрируется на целесообразности в мире, где переплетаются индивидуальность и субъективность.
Ученые эпохи средневековья и возрождения, даже не пользуясь принципами глубинной психологии и психокультурным анализом, отраженными в трудах Фромма и Риффа, пристально вглядывались в свои души, чтобы найти там свою идентичность или идентификацию. Их внутреннее Я глубоко укореняется, с большей или меньшей уверенностью и вовлеченностью, в таинствах церкви и, что более важно, в мире, который рассматривается сакраментально. Та трансцендентная сила, которой они поклонялись, будь то осязаемая реальность или сверхъестественная удивительная коллективная фантазия, привносила энергию и уверенность в их жизни – но в нашей культуре после эпохи возрождения они редко совпадают. Они обосновывались – благодаря надежде и ожиданиям, а также риторическим убеждениям – в нашей внутренней жизни. Когда они выходят за пределы внешних барьеров риторики внутреннего мира, которая часто редуцируется до пустой банальности и стереотипа, по направлению к реальной жизни духа как в ранних, так и в поздних веках, они обнаруживают либидные ресурсы там, где должен находиться первоисточник. Интересно отметить, что люди эпохи средневековья и возрождения могли часто размышлять над, казалось бы, странной платонической и неоплатонической фразой «Познай самого себя» и в действительности развивать такое понимание. Все, что они практиковали, лучшие из них, так или иначе было связано с существованием человеческой личности, хоть это и объяснялось с точки зрения божественной природы.
Прошлое как продолжающееся настоящее
Успешное исследование и переписывание истории в современном мире (тем более что теперь так много известно о бессознательной жизни человека) требует включения сведений о времени, людях, местах и событиях и материала, великодушно предоставленного авторами, рассказывающими о самосознании. Как в традиции Августина Блаженного на Западе. Или немного похожей на нее из Ближнего Востока, которая следует за языком и риторикой греческих мыслителей. Или в традиции мусульманских мистиков, историографов и философов, индуистов, буддистов, последователей Конфуция, анимистов из Азии. Или в мифологических сказаниях жителей Америки, древних и современных – все этих людей, которые посвятили свои жизни страданиям внутреннего мира. Это не простая потребность, от которой можно легко избавиться. Теперь это уже не рефлексивное действие социально защищенной религиозности или укоренившаяся привычка различных сообществ, запуганных внешним миром и не способных осознать или контролировать то, что храниться внутри них. После преобразований глубинной психологии в наше время прошлое человека не может быть должным образом проанализировано, как и его настоящее не может быть прожито, на основе поверхностных проявлений, вне зависимости от того, насколько тщательно это было изучено или как точно все было измерено.
Теперь мы должны погрузиться в пространство внутри нас, через которое мы можем ощутить и понять миры других людей, прошлое или настоящее. Мифы стоит внимательно рассматривать так же пристально, как и исторические события. Практикующий аналитик может наблюдать перестановки в индивидуальной истории человека, когда доминирующие образы участвуют в его бессознательной трансформации. Мы нуждаемся в союзе историков и аналитиков, чтобы исследовать влияние на культуру и историю перемещения доминирующих образов в коллективном сознательном и бессознательном. Когда меняются образы, меняется сама история29. Мы должны обобщить все сведения, которые вглядываются в нас из нашего прошлого и жадно хватаются за нас в нашем настоящем, в наших мечтах и фантазиях, в иконографических знаках и мифопоэтических символах, в религиозных и нерелигиозных ритуалах и таинствах. Такое понимание позволяет историкам объединить данные о влиянии внешних событий на внутреннюю жизнь человека и о влиянии внутренних трансформаций на внешние происшествия. Это смысловое содержание, родившееся в бессознательном, может изменить человеческое общество.
Наш анализ должен быть усовершенствован благодаря постоянному наблюдению за проникновением настоящего в прошедшее и погружению всех «настоящих моментов» во все, что предшествовало им, особенно в царство души и психе. Все, что нам нужно, — это более пристальное изучение и сортировка предшествующих внутренних состояний, с должным вниманием ко всем смыслам и символам бессознательного, которые оно может нам предоставить. Мы проповедуем, в сущности, эсхатологию настоящего, где одинаково важно и настоящее, и прошедшее, где любое время доступно для нас. Только в таинствах человеческой сущности глубинная психология и история могут соединиться вместе, если они захотят, хотя бы для того, чтобы объяснить, а не проникнуть в него.
Вполне вероятно, что путешествие к внутреннему миру, которое мы требуем от историков, может оправдать некоторые выводы последователей исторического детерминизма. И если это случится, то доказательства станут более весомыми, а детерминизм – более сложным, чем аргументы Фромма, который хотел связать идеи марксизма или историографию Гегеля с открытиями психоанализа. Аналогично, благодаря наполнению этих внутренних пространств мы можем обнаружить удивительные изменения – переход от сфокусированного на морали общества к другому, сильно увлеченному терапией, как это описывает Филипп Рифф. Однако в этом случае наши доказательства также станут более основательными и длительными по времени, чем у него. Мы можем найти причины для трансформаций в многочисленных проявлениях нашей внутренней жизни и наслоениях мифологизации, демифологизации и ремифологизации, которые формируют различные уровни коллективного бессознательного, если будем считать, что прошлое спрятано глубоко под поверхностью настоящего. Хосе Ортега-и-Гассет писал: «человек живет, исходя из прошлого опыта», «человек — это все, что случилось с ним, что он успел создать». Если мы соглашаемся с его мыслями, то единственное, что мы можем сделать – это проникнуть в сущность событий и выяснить, что на самом деле случилось с человеком, что он в действительности смог сотворить, кем он стал в реальной жизни.
Глава 7. История после открытия бессознательного
1. см. Erich Fromm, The Dogma of Christ (Holt, Rinehart & Winston, Inc., 1963), pp. 11-15.
2. см. там же, стр. 16
3. см. там же, стр. 42.
4. см. там же, стр. 50-51.
5. см. там же, стр. 57-62.
6. Мы считаем, что в трудах Фромма есть некоторые сомнительные утверждения, которые можно опровергнуть:ранние христиане происходят из притесненных крестьянских слоев населения, что в итоге привело к созданию «фантазии» христологической доктрины адопционизма; эта доктрина во втором и третьем столетии превращается в социальную структуру христианства, куда включаются люди уже из средних и высших сословий, чьи бессознательные фантазии рождают новый другой тип христологии. Однако не все ранние христиане вышли из неимущих и обездоленных классов; Лука и Матфей, например, не были ни бедными, ни угнетенными. Более того, многие энтузиасты, которые были увлечены революционными идеями против социального устройства, не являлись адопционистами. С увеличением числа христиан из высших сословий во втором и третьем столетии адопционизм не только не лишается своих ярых сторонников, но и обретает новых таких, как Гермас и Феодот в Риме, Павел Самосатский в Антиохии и позжеФеодор Мопсуестийский и Несторий Константинопольский.
7. Philip Rieff, The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith After Freud (Harper & Row, Publishers, Inc., 1966), p. 247.
8. см. там же, стр. 234, 239, 261.
9. см. там же, стр. 17, 12.
10.см. Siegfried Kracauer, History: The Last Things Before the Last (Oxford University Press, 1969), pp. 31, 214, 173, 43.
11.Wilhelm Dilthey, Pattern and Meaning in History: Thoughts on History and Society, ed. by H.P. Rickman (Harper Torchbooks, 1962), p. 79. Согласно Хосе Ортега-и-Гассет, Вильгельм Дильтей – «это тот писатель, благодаря которому (больше, чем другим авторам) мы можем получить представление о самой идее жизни, и который, по моему мнению, является величайшим мыслителем второй половины 19 века». см. Ortega, History as a System (W. W. Norton & Company, Inc., 1941), p. 216.
12.см. Dilthey, Pattern and Meaning in History: Thoughts on History and Society, p. 116.
13.Новаторская работа в этом направлении была сделана Эриком Эриксоном в биографиях о Лютере и Ганди. см. его книги Childhood and Society (W. W. Norton & Company, Inc., 1963) и Insight and Responsibility: Lectures on the Ethical Implications of Psychoanalytic Insight (W. W. Norton & Company, Inc., 1964), а также важную работу Philippe Ariès, Centuries of Childhood: A Social History of Family Life, tr. by Robert Baldik (Alfred A. Knopf, Inc., 1965) и David Hunt, Parents and Children in History (Basic Books, Inc., 1970). Прекрасное объяснение всем нашим спорным мыслям и убеждениям о прошлом можно найти в книге John Lukacs, Historical Consciousness or Remembered Past (Harper & Row, Publishers, Inc., 1968), хотя и без особого обращения к методам и открытиям глубинной психологии.
14.Это нисколько не преуменьшает литературной ценности книг «Один день из жизни Ивана Денисовича», «В круге первом», «Раковый корпус» или «Архипелаг Гулаг». Но помогает нам осознать, что те доказательства, которые они нам предлагают для понимания политической ситуации и исторических событий в двадцатом веке и психологии людей, играющих главную роль в обоих случаях, имеют большое значение. Если мы будем игнорировать эти свидетельства, то потеряем наш шанс когда-либо разобраться в сущности деспотизма того времени и как он повлиял на массу людей.
15.см. Ortega, History as a System (W. W. Norton & Company, Inc., 1941), pp. 216-217.
16.см. там же, стр. 217.
17.Erich Neumann, The Origins and History of Consciousness, tr. by R. F. C. Hull (Pantheon Books, Inc., 1954), p. 266. Все идеи Эриха Нойманна, отраженные в этой книге, представляют большой интерес; во второй части «Психологические этапы в развитии личности» предыстория используется для изучения современной человеческой истории c применением профессиональных знаний.
18.Классические произведения Геза Рохейма: The Eternal Ones of the Dream, Psychoanalysis and Anthropology и The Gates of the Dream (International Universities Press, Inc., 1945, 1950, 1951, соответственно). Также стоит обратить внимание на его посмертную работу MagicandSchizophrenia (Indiana University Press, 1962). Его монография TheOriginandFunctionofCulture (1943) теперь доступна в мягком кожаном переплете в издательстве Anchor. Вернер Мюнстербергер написал превосходное предисловие к четырем эссе Рохейма в ThePanicofGodsandOtherEssays (Harper Torchbooks, 1972). Книга Мюнстербергера ManandHisCulture: PsychoanalyticAnthropologyAfter “TotemandTaboo” (Taplinger Publishing Co., Inc., 1969) является прекрасным сборником для отражения этой области исследования, содержит три эссе Рохейма и некоторые другие информативные дополнения.
19.Основное сочинение Эдуарда фон Гартмана «Философия бессознательного», которое долгое время было доступно в Международной библиотеке по психологии, философии и научному методу, на данный момент больше не издается. Главная работа Иоганна Якоба Бахофена Myth, Religion, and Mother Right, tr. by Ralph Manheim (Bollingen Series, Princeton University Press). Великое произведение Джамбаттиста Вико The New Science и его Autobiography, были хорошо переведены и прокомментированы M. H. Fish и T. H. Bergin, напечатаны в мягком бумажном переплете в издательстве Cornell.
20.см. M. L. von Franz, An Introduction to the Interpretation of Fairy Tales (Spring Publications, 1970). Она считает, что все сказки и мифы, вне зависимости от исторического периода или культуры, олицетворяют стремление человеческой психе найти общий язык с ее архетипическим центром – самостью.
21.Gustav Bychowski, “Joseph Stalin: Paranoia and the Dictatorship”, in B. B. Wolman (ed.), The Psychoanalytic Interpretation of History (Basic Books, Inc., 1971), pp. 121, 127.
22.Robert Waelder, “Psychoanalysis and History ”, in B. B. Wolman (ed.), pp. 19-20. Отдельная статья Роберта Ваелдера «Психоаналитическое толкование истории» — это прекрасное введение в ту отрасль знаний, которую мы теперь называем «психоисторией».
23.Работы Роберта Джея Лифтона одновременно относятся к психоистории и не касаются ее. В них есть много такого что можно рассматривать как политологию или как то, что в более ранние исторические эпохи назвали бы политической философией. В его книгах самым интересным является то, что он использует в них свое время, свой мир, свое общество и общество других людей как отдельное поле исследования, объединяя вместе для обсуждения факты, мнения и материалы, пока они еще доступны для собирателя информации.
24.Здесь стоит обратиться к трудам Августина Блаженного, в особенности: «Христианская наука», «О порядке», «О троице» и «О граде Божием». см. так же Edgar H. Brooks, The City of God and the Politics of Crisis (London: Oxford University Press, 1960); Herbert A. Deane, The Political and Social Ideas of St. Augustine (Columbia University Press, 1963); Henry I. Marrou, Saint Augustine and His Influence Through the Ages (Harper Torchbooks, 1957). Кроме того, есть исчерпывающая коллекция очень интересных и каноничных параграфов в книге An Augustine Synthesis, arranged by Erich Przywara (Harper Torchbooks, 1957).
25.James Joyce, Finnegans Wake (The Vikings Press, Inc., 1958), p. 110.
26.см. Chapter 3, supra, pp. 48-49.
27.Попытка описания этих материалов представлена в книге Барри Уланова «Источники и ресурсы». Работа Д. У. Робертсона о Джеффри Чосере и средних веках, научная, гуманитарная и в хорошем смысле привлекающая внимание – это памятник литературы, открывающий возможности для более полного понимания человеческого мира в различных произведениях: «Кентерберийские рассказы», «Троил и Крессида», «О любви в трех книгах» Андрея Капеллана и других работах с таким же значительным контекстом. Рекомендуется также обратиться к другим книгам Д. У. Робертсона: A Preface to Chaucer (Princeton University Press, 1969); Chaucer’s London (John Wiley & Sons, Inc., 1968); Heloise and Abelard (The Dial Press, Inc., 1972), а также совместно с B. F. Huppé, Piers Plowman and Spiritual Tradition and Fruyt and Chaf: Studies in Chaucer’s Allegories (Princeton University Press, 1951, 1963). К этой группе можно отнести еще и другие произведения: «Металогик» Иоанна Солсерберийского, «Пир» Данте Алигьери, «Дневники» Леонардо да Винчи, «Мысли» Блеза Паскаля или «Журналы» Сёрена Кьеркегора.
28.Более точное толкование этого развития внутри Августина Блаженного начинается с определения милосердия и любви к ближнему, алчности и слепой страсти – движения души к Богу и от Бога (см. его книгу «Христианская наука», II, 21). Это можно проследить, так или иначе, во всех его произведениях. Кроме того, это было описано как глубокая концентрация и божественная любовь Фулбертом Кейре; как разновидность христианской философииЭтьеном Жильсоном; как различные отдельные категории Питером Брауном, Пьером Курселем, Полом Хенри, Анри Марру, Джоном Дж. О’Меара, Хью Поупом, Генри Рондетом, Дж. Э. Салливаном, Ф. Ван дер Мером. Обширную работу по Августину Блаженному – риторику, который смог разглядеть, понять и объяснить свое переживание человеческого и божественное с точки зрения риторики – все еще предстоит сделать.
29.В первой половине девятнадцатого века римская католическая церковь фокусировала свое внимание на фигуре Марии и ее роли в качестве «посредницы, передающей благодать Божью», что выразилось в провозглашении догмы Успения Пресвятой Девы Марии. Однако через двадцать лет это оказало очень сильное и трансформирующее воздействие на практически все мировое окружение в виде обновленного мощного движения женщин за свою свободу. Теперь все вернулось обратно к своему религиозному истоку, направляя католических монахинь и мирянок все по тому же пути «освобождения». Это можно рассматривать как самое настоящее совпадение. Но в жизни бессознательного нет таких соответствий; все там находится в едином потоке.