26.01.2021
0

Поделиться

ГЛАВА 7. Христос Пастырь и Чудовище Циклоп

ГЛАВА 7
Христос Пастырь и Чудовище Циклоп

В мифологии мира есть много архетипических изображений па-
стыря, множество моделей для идентификации Доброго пастыря.
Например, у шумеров Думузи, у египтян Амон, у греков Пан и царь
Адмет, у тибетцев Авалокитешвара, воплощенный в Далай-ламе,
у индуистов Кришна, аватар Вишну, и даже волшебник Мерлин,
который появляется как пастух в образе Мерлина Сильвестра. [1]
Но в контексте проблем, связанных с перфекционизмом — в кон-
тексте одноглазых традиций общин Онейды и Рантера [2] и выска-
зываний Гермы о том, что у совершенной веры нет двойственности,
[3] фигура пастыря, которая приходит на ум, это монстр циклоп,
Полифем [4], который, подобно южноазиатскому богу Шиве, име-
ет один большой глаз посреди лба. [5] Гомер поведал эту историю.

По дороге домой с войны, прямо перед тем, как бороться с со-
блазнением Цирцеи, Одиссей сталкивается с другой страстью. По-
лифем, царь циклопов, описывается как проблема Одиссея. Этот
циклоп «гигантский», «неотесанный», «одноглазый», «не признаю-
щий закон», «сам решающий, что справедливо», «живущий в пусты-
не», «в пещере», «не знающий ничего, кроме дикости», «грубый»,
«огромный», «подобный мохнатой горе», «дикий», «не знающий
о цивилизованности», «не верящий в богов», «безумный», «невы-
носимый» и «кровожадное чудовище». [6]

Одиссей совершил ошибку, типичную для героя. Он остается,
украв сыр и мясо, за которым он пришел, с любопытством наблюдая
за чудовищем. Это ошибка, потому что Полифем — людоед. Герой
охвачен своими аппетитами. Так что Одиссей оказывается в ловуш-
ке в пещере монстра. Однако, будучи немного сообразительным
и хитрым, он придумывает, как избежать судьбы быть съеденным
циклопом, этой глубокой пещеры и взгляда дикого глаза.

Взяв немного вина Аполлона, которое он получил ранее от Ма-
рона, Одиссей поит гиганта. Пока Полифем спит под действием
крепкого напитка, герои срубают конец оливкового дерева, которое
Циклоп использует в качестве посоха пастуха, нагревают его до-
красна в огне,

и обрубок с концом раскаленным

Быстро вертели. Ворочался глаз, обливаемый кровью:

Жаром спалило ему целиком и ресницы и брови; Лоп-
нуло яблоко, влага его под огнем зашипела. [7]

Гомер сравнивает сцену со сценой кузницы, где горячий металл по-
гружается в холодную ванну: «И от холодной воды становится крепче
железо, — Так зашипел его глаз вкруг оливковой этой дубины».

Когда монстр, кричащий в агонии, спросил имя человека, ответ-
ственного за этот ужасный поступок, Одиссей солгал и сказал, что
его зовут Никто. Поэтому великан, прося помощи у других цикло-
пов, сказал, что его покалечил Никто. Поэтому они предположили,
что он в помощи не нуждался.

Одиссею оставалось только сбежать из глубокой пещеры. Ци-
клоп накрыл вход каменной плитой. Но в отчаянии Полифем выбро-
сил камень и сел в свой собственный дверной проем, чтобы поймать
преступника, если он попытается бежать. Таким образом, пастух-чу-
довище стал дверью своей овчарни, подобно Христу в четвертом
Евангелии. Тем не менее, Одиссей избежал ослепшего теперь мон-
стра, привязав своих людей и себя к овцам, как бы став подобными
этим животным. Таким образом, они перешли на безопасное паст-
бище с наступлением рассвета.

Только когда он благополучно вышел из-под контроля Поли-
фема, герой громким голосом проклял ослепшего гиганта, одновре-
менно открыв свое настоящее имя. Именно тогда монстр впервые
«увидел» истинное значение пророчества Телема о его будущей
судьбе. Он не подозревал об этом смертном герое, потому что, как
он сказал,

Ждал я все время, однако: придет и большой и прекрасный

Муж к нам какой-то сюда, облеченный великою силой.

Вместо того малорослый урод, человечишко хилый,

Зренье отнял у меня, вином перед этим смиривши! [8]

С этой точки зрения герой маленький, а монстр с одним глаз ви-
дит по-настоящему только тогда, когда он ослеп, то есть, когда видит
из пещеры его опустошенную голову. [9] Циклопическое зрение —
это пещерное зрение. Слово «циклоп» буквально означает «кру-
глоглазый». Вокруг глаза нет круга, пока его не потушит какая-то
горящая пика, пока он не почернеет, не потемнеет, пока под глазами
не появятся кольца, морщины. Тогда видение героизма «никого» из
небытия пещеры становится единым с пророческим видением. Ви-
дение исходит из раненого глаза, раны одного видения. Конечно,
это гротескная история. Она связана со страданиями, вызванными
отказом от совершенства, глазами пастыря, который воспринимается
как чудовище. [10] Такова эпическая повесть Гомера.

Еврипид рассказывает другую историю. Время этого поэта, воз-
можно, не слишком отличающееся от нашего, рассматривало тради-
ционную религиозную мифологию иначе, если бы на самом деле ее
можно было увидеть вообще в эпоху, когда боги умерли или умира-
ли. Значения больше не были доступны людям в эпической пропор
ции, в гомеровской версии, в олимпийском величии.

Задача поэта во времена нехватки включает повторную мифоло-
гизацию. [11] Поэтому Еврипид не написал эпической поэмы. Он
написал драму под названием «Циклоп», и это была сатирическая
пьеса.

Различия таковы. (1) Будучи повестью сатирической, уже не
эпической, миф приобретает другой тон, но не теряет гротескно-
го смысла. Теперь он приобретает юмор, и часто по иронии судь-
бы. (2) Тем самым он связывает историю не с такими, как Афина
и Зевс, а с Силеном и Дионисом, а в последнем случае больше с ко-
мическим, чем с трагическим лицом. [12] (3) Полифем и Силен не
только пьют вместе; они также любовники мужского пола. Во всем
этом Полифем является своего рода «привлекательным шутом»
[13], а Силен является прототипом непристойного, лысого, толсто-
го, хвастливого, мошеннического, пьяного Фальстафа. (4) Однако
наиболее важным является тот факт, что в версии Еврипида исто-
рия никогда не была каменной перед пещерой Циклопа. Побег был
возможен все время. Героизм ослепления монстра, высвобождения
его видения был немотивированным. По иронии судьбы варварство
и безобразие этого деяния подразумевают героя как настоящего мон-
стра. Маленький цивилизованный человечек — настоящий варвар.
Роли поменялись местами. Симпатии резко меняются.

Чуть позже в истории Греции Феокрит продолжил эту иронию,
сделав Полифема не только привлекательным шутом, но даже лю-
бовником. В романтической идиллии поэт изображает чудовище
таким как Добрый Пастырь Евангелия от Иоанна, называя его
kalos, «хорошим» или «прекрасным». Пастух Полифем провозгла-
шает свою любовь к сопротивляющейся Галатее. Он говорит: «Ты-
сячу овец я кормлю». [14] Таким образом, герой теперь не только
монстр, но и настоящий пастырь. Именно он верен нам. То, что мы,
как и Галатея, не говоря уже о героическом Одиссее, воспринимаем
как гротеск и уродливость в глубокой пещере какого-то островного
призрака, — это тот, кто действительно нас очень любит, чей вер-
ности мы можем действительно доверять.

Эта перспектива — это видение не рационального освещенно-
го солнцем ума за пределами платоновской пещеры, а Полифема,
смотрящего вовнутрь. Как говорит Эль Галло в музыкальной драме
«Фантастики», «без боли сердце пусто». Как обнаружил Циклоп, пу-
стота — это путь к прозрению. Итак, Эль Галло наставляет зрителей:

.. .попробуйте узреть!

Своими газами, поскольку они мудры

Но также и своими веслами

Держа их в руках своих.

Гераклит уже сказал это: «Глаза … плохие свидетели людей, име-
ющих варварские души». [16]

Подобное циклопическое предположение есть в романе Джойса
Кэри «Рот лошади», где причудливый художник Галли Джимсон
объясняет своей любовнице то, как смотреть на картину, говоря: «Не
смотри на нее. Почувствуй ее своими глазами». [17] Такое проница-
тельное чувство с помощью циклопического видения может сопро-
вождать опыт насилия «никого», гася внешнее видение, ограничивая
человека образами только визуальными, представлением, которое
требует внешней буквализации.

Когда боги героического богословия затмеваются, архетипиче-
ские образцы мифа все еще функционируют, но уже не в букваль-
ном смысле, больше не являются моралистическими ориентирами
для подражательного поведения. То, как работает мифология в та-
кие времена, подтверждается тем фактом, что циклопы были, как
отмечает Рошер, Gewitterdamonen, «грозовыми духами». [18] Их
постоянно бросали в подземный мир Тартар то одно, то другое олим-
пийское божество. То, что они «боги бури», может быть связано
с представлением их как одноглазых. Это может быть связано с вих-
рем или пустотой в центре бури. Мы говорим, например, о «глазе»
циклона или урагана. Предположение об этой воображаемой ассо-
циации состоит в том, что циклопическое видение исходит из бури
души, подобно видению Иова вихря страданий. [19]

Значение мифологии видно из шторма души, как в случае снов,
где мифы действительно присутствуют, но, как и в случае с Еври-
пидом, они теперь смещены, изуродованы, сгущены, подвергнуты
цензуре, искажены, деформированы, собраны в клочья или кусочки,
или под влиянием юмора, или остроумия. Это больше не мифология;
сейчас это мифопоэзия.

Христопоэз, который рассматривает Доброго Пастыря как чу-
довище в повседневной жизни (глава III, выше), может через транс-
формирующую сатиру Еврипида и Феокрита начать рассматривать
чудовищ в глубине душевных бурь как пастыря. Начинают появ-
ляться некоторые точки соприкосновения.

1. В Евангелиях есть указание: «если ваш глаз заставляет вас
грешить, вырвите его» (Матфея 18: 9а; Марка 9: 47а) и отождест-
вление откровения апостола Павла, которое приходит «через дух»
как «то, что не видел ни один глаз» (1 Коринфянам 2: 9-10). [20]

Ослепление Пастыря Полифема начинает давать мифо-
логическую основу для того, чтобы Иоанн поставил отрывок
о Христе-Добром Пастыре в контекст сказанного Иисусом фари-
сеям-буквалистам: «Для суда я пришел в этот мир, чтобы те, кто
не видят, прозрели, и те, кто видят, ослепли. [21] Эта тема видения
в слепоте простирается от Тиресия к апостолу Павлу и Иисусу, кото-
рому римские солдаты завязали глаза, а затем потребовали пророче-
ствовать, до детской игры «жмурки» и современной пьесы Гарольда

Пинтера «Вечеринка ко дню рождения». [22]

Мы уже отметили связь между Полифемом и Иисусом, когда
их обоих рассматривают как двери в овчарню, в пещеру пастыря.
Предполагается, что эти фигуры являются переходом к прозрению
от слепоты эго: видение с точки зрения несовершенства! [23]

В этих связях есть еще один шаг. Овидий рассказывает о древ-
ней традиции, в которой циклопы изначально были кузнецами, их
третий глаз, как у Шивы, не говоря уже о Будде, представлял за-
жигательный огонь кузницы (agni). [24] Они делали доспехи для
Зевса до тех пор, пока Аполлон не понизил их до статуса пастухов
в споре о способности Асклепия уничтожить смерть, лишив Аида
его роли в природе вещей. [25] Перфекционизм Аполлона скрывает
истинную природу этих пастухов: они работают в кузнице! Иными
словами, за тем, кто заботится о животном — пастухом, пастором,
учителем, другом, родителем или терапевтом, — скрывается тот, кто
кует металл, кузнец или, возможно, алхимик.

Исследования по истории религий и сравнительной мифологии
подтверждают эту связь между Пастухом и Кузнецом. Например,
об этом свидетельствует мифология Каина и Авеля. Имя Каин
(по-арабски gayin и на арамейском gena’a) и призвание племен ке-
нитов (то есть «каинитов») указывают на статус парии для кузнецов
в пастырских обществах. Кузнецы действительно являются изгоями
в некоторых племенах Африки, Аравии, Ирана, Индии и Непала.
Имя брата Каина Авель означает «пастух» (на сирийском habla, на
арабском ibl и на акадском ibilu). [26] В этой связи следует также
напомнить о тех воюющих братьях, Атрее и Фиесте, чей раздор
в Древней Греции вызвал знаменитое проклятие дома Атрея, куль-
минацией которого стала трагедия Ореста. Их первоначальной бит-
вой была битва за златорунного овна!

История Каина связана с мифологией Циклопа не только в его
пастушьих и враждующих мотивах, но также и из-за его канниба-
лизма. В проповеди «Клементины» великаны, которые родились от
союза ангелов и дочерей Каина, были пожирателями человеческой
плоти, подобно Полифему. [27] Но это еще не конец.

Знак Каина — распространенный во многих племенах — это
знак того, кто работает в кузнице. Это метка в середине лба, не как
наказание за моральное непослушание, но как обозначение огня
(помните agni, «зажигать») кузницы. Это похоже на солнечный
глаз Циклопа, но почерневший от повреждения, следовательно, sol
niger
, «черное солнце». [29] Может ли быть случайным, что часто
посвящение сибирского шамана включало в себя вырывание глаз
посвященного?!

Смысл всего этого для циклопической христологии заключается
в том, что она объединяет доброго пастыря Иоанна с охотой / ры-
боловством, а не с аграрно-пастырской традицией. [30] Философы
Платон и Аристотель, заложившие идеологическую основу аграрной
цивилизации Запада, использовали образ Циклопа как врага куль-
туры, подлинный мифический прототип того, кто не связан с циви-
лизацией. [31] Таким образом, чтобы понять себя и свой мир как
цивилизованный, с этой точки зрения необходимо подавить то, что
гротескно, странно и чудовищно. То есть блага культуры приобре-
таются за счет чувства несовершенства в жизни.

Таким образом, циклопическая христология была бы не разви-
тием (аграрным и пастырским), приносящим плоды совершенства,
а скорее охотой, где животное не одомашнено, а приручено, именно
с целью убийства, чудовищного акта, гротеска, крайности, но ча-
сти жизни. Такой взгляд спрашивает: «Я страж брату моему?» Это
подразумевает в самом вопросе некоторую замечательную алхимию
израненной животной души. Это нечто более глубокое и более при-
митивное, чем метафоры роста (сельское хозяйство) и скотоводства
(пастухи и овцы), которые были столь распространены в западном
богословском и светском воображении. Это учитывает другую сто-
рону жизни, символизируемую радикальным прочтением Мессы,
например, не человек, который ест Христа, но пастух, пожирающий
овец. Когда гигантский монстр пожирает человека, человек стано-
вится изначально гигантским: трансперсональным, архетипическим.
За пастухом, который ест стадо, находится кузнец, который убивает
пастуха. Каин для Авеля, как и Полифем, для героизма человека,
подобно Одиссею, странствующему по жизни.

Если бы пастырь в каждом человеке мог глубоко осознать вну-
три себя чудовищного кузнеца или слепого людоеда, который видит,
как шаман, эта новая конфигурация могла бы освободить овец для
повторного спаривания с овном, вместо того, чтобы навсегда сое-
диниться с каким-то пастырем. При такой новой мифологизации
христология пастыря может стать источником нашего чувства несо-
вершенства, поскольку она является источником перфекционизма.
Полифем тоже Добрый Пастырь.

Само собой разумеется, что некоторые будут стесняться такого
рода христопоэза. С научным или религиозным ужасом они скажут,
что попытки соединить Христа и Циклопа — это гротеск, причуд-
ливость, аллегория и несовершенство. Такие люди могут ссылаться на
священное богословское изречение Тертуллиана, в котором говорит-
ся, что Афины не имеют никакого отношения к Иерусалиму, мифо-
логия не имеет отношения к христианскому богословию. Они могут
даже настаивать на том, что значения Нового Завета должны, на-
конец, основываться на еврейской традиции, а не на греческой, и что
в еврейских традициях христианства не должно быть никаких цикло-
пических тем. Это умалчивание, однако, можно встретить напрямую.

Во втором видении снов Книги Еноха вся история Израиля опи-
сана в терминах метафор пастырства. Нам говорят, что Повелитель
Овец имел лицо «ужасное, чтобы лицезреть», описание, ошеломля-
ющее параллельно с рассказом Гомера о Полифеме. Но далее, мотив
ослепления пастыря — это повсеместная литания. [32] Но даже это
не самый яркий пример циклопической темы.

Мы уже упоминали отрывок из пророчества Захарии, кото-
рый один переводчик назвал «самым загадочным в Библии». [33]
Что загадочно, так это то, что пастырь — это Бог, а Бог, как ни
странно, чудовищно пожирает овец, как какой-то людоед. Далее
в тексте говорится, что сам пастух был убит, говоря замечательным
языком: «Пусть … его правый глаз (будет) полностью слеп» (За-
хария 11.17). Что, пожалуй, наиболее удивительно, так это то, что
ни один библейский ученый не провел связь с историей Полифема,
ассоциации, которая, безусловно, сделает этот отрывок менее «за-
гадочным», поскольку он связывает Христа Пастыря посредством
мессианского пророчества с дверью, убоем, пророческими способно-
стями, ослеплением и страстью, но также и с еврейской сдержанно-
стью в отношении пастуха и православные богословские трудности
с обязательствами по невозможным добрым делам совершенства.
Так много объединилось.

Юнг однажды сказал: «В Библии больше вещей, чем бого-
словы могут допустить», [34] предполагая этим, что может быть
что-то в высказывании апостола Павла: «Глупость Бога мудрее лю-
дей». [35] Эразм, который хорошо известен своей славой безумия
Божьего, также написал в 1529 году работу по этой теме «Циклоп,
носитель Евангелия». В этом диалоге Канний спрашивает: «Что
Полифему до Евангелия? А Полифем отвечает: «Ты еще спроси:
что христианину до Христа!». [36]