Карл Густав Юнг
Семинары о Ницше
ЛЕКЦИЯ 3
16 МАЯ 1934 ГОДА
Др. Юнг: Итак, идентификация, о которой мы в прошлый раз говорили, не имеет ничего общего с тем, что Ницше имеет в виду в этом отрывке; это особая проблема, проблема психологических условий, необходимых для творчества, и это не имеет ничего общего с отождествлением Ницше с мудрым старцем. В мудром старце нет ничего нечистого, как нет ничего нечистого ни в Аниме, ни в Вечном Пуэре, ни в прочих подобных фигурах. Нечистота, на которую Ницше указывает дальше в этом отрывке, это нечистота от смешения духа и материи, как раз то, что необходимо для творчества; без такого смешения никакое творчество не может иметь место. И это не имеет ничего общего с проблемой, которую мы сейчас разбираем.
В прошлый раз я упомянул о заявлении, что Бог умер; мы здесь впервые сталкиваемся с этой мыслью. Как следует понимать это высказывание Ницше?
Др. Рейхштайн: Что руководящий принцип, который должен быть жизненным, умер.
Др.Юнг: Да, мы можем психологически понимать бога как высший руководящий принцип, но мы должны ясно осознавать, давая ту или иную формулировку, что это всего лишь наша концепция, облеченная в слова, впечатление, нарисованная нами картина, набросок пейзажа — понятно, что изначально такого не существует, а это всего лишь то, как вы его увидели. Можно нарисовать пейзаж сколь угодно совершенно, но он никогда не сравнится по красоте с оригиналом. Или вы добавите в него что-то, чего там нет, или опустите нечто, в любом случае ошибка перепутать рисунок и оригинал абсолютно исключена. Но когда мы даем определения бога, то предполагается, что это и есть бог. Если я заявлю, что бог это образ или сильно эмоционально заряженный комплекс, или высший руководящий принцип, то все скажут: доктор Юнг говорит, что бог – не что иное, как вот это. Теолог ведь делает ровно то же самое, утверждая, к примеру, что бог это только добро. Он и не подозревает о том, сколь богохульственно его утверждение. Откуда он знает, что бог только добро? Он отнимает у бога половину миру. Как же бог может быть всем, если отрицается его способность быть злом в том числе? Люди делают ошибку, полагая, что бог тождествен их представлению о нем; ясно, что бог никогда не возражает против этого. Он никогда не скажет: да это же верх абсурда! Если бога называют дьяволом, никто не поднимет шума из-за того, что последний умер, он может и дальше продолжает себе прекрасно существовать. Один может сказать, что бог умер, другой, что он живее всех – никакой разницы нет. Предположим такую совершенно непредставимую вещь, что бог существует: тогда он должен совершенно непременно находится за границами нашего понимания; в противном случае мы не использовали бы идею бога. Он должен находиться вне пределов наших ментальных способностей. В таком случае, когда мы прилагаем умственное усилие и формулируем что бы то ни было о боге, то очевидным образом создаем картину, используя свои собственные средства, состоящую из нашего собственного материала, то есть весьма и весьма ограниченную, потому что наш ум неспособен постичь в боге тот аспект, которого нет в нас самих.
Нам доступен некоторый опыт переживания того, что лежит за пределами нас самих, но он является по существу чисто психологическим эффектом воздействия, которое на нас произвело нечто. Мы не располагаем более никаким инструментом суждения. Но даже в рамках психологического опыта мы целиком ограничены нашим состоянием. Когда я что-то говорю человеку, мои слова вызывают в нем определенный эффект; скажем: доктор Юнг сказал мне то-то и то-то и я так-то и так-то отреагировал. Только будучи в очень скверном или раздраженном настроении человек может посчитать себя ответственным за собственную реакцию. Обычно же, если не он находит мои слова справедливыми, он считает жестоким меня, он может счесть меня хоть самим дьяволом, если не желает замечать, что его реакция вызвана его собственным характером, неизбежно провоцирующим такой отклик. Конечно, только очень наивные люди проецируют подобные реакции друг на друга, но тем не менее это происходит сплошь и рядом. Вы пинаете камень и ударяете ногу, после чего вы возвращаетесь и пинаете его снова. Я недавно видел человека, который как раз этим занимался. Людям это очень присуще, хотя это полнейший нонсенс.
Мы должны постоянно помнить, что то, что мы называем Богом, сделано из нашего психологического материала; мы не можем выйти за пределы этого факта. Это наш язык, клетки нашего мозга, наш индивидуальный опыт, и мы никак не можем подтвердить, что наша концепция хотя бы в чем-то затрагивает реальное бытие того, кого мы называем богом. Практически бессмысленно давать какие бы то ни было определения, потому что они никогда не найдут подтверждения; есть смысл лишь задаться вопросом: есть ли в нашей психике какие-то специфические содержания, которые мы не можем отнести ни к чему другому, но лишь к тому , что носит такое название? Другими словами: есть ли в нашей психике такие содержания, как переживания бога? И, собственно, что мы называем таковыми переживаниями? Все, что мы можем сказать по этому поводу, порождено нашими концепциями, мы можем лишь утверждать, что существует некое непредставимое парадоксальное бытие за пределами нашего опыта, о котором мы ничего не знаем; все это абсолютно темно. Поэтому когда мы определяем бога как руководящий принцип, это всего лишь означает, что бог определяется через некую систему мысли или мораль. Возьмите для примера христианского бога: бог есть любовь, а любовь – высший моральный принцип; бог есть дух, дух — высшая идея смысла. Все наши христианские моралистические концепции возникли из этих постулатов; и квинтэссенция всего этого и есть то, что мы называем богом.
Поэтому когда Ницше говорит, что бог умер, это означает, что умер высший руководящий принцип, дух, любовь — в смысле христианская любовь – то есть все то, что понимается под христианским богом; в том числе идея о том, что бог любил человечество так сильно, что позволил распять своего единственного Сына, чтобы очистить людей от греха; о том, что Сын и Отец одно; в то же время бог это общая сумма всех основных положений христианской догмы. То есть с тем же успехом можно сказать, что христианская вера или христианская точка зрения исчезают; мы больше не верим ни в христианскую догму, ни в ведущие принципы христианской морали, что мы не можем преодолеть границ традиционной христианской психологии. Ницше называет себя атеистом, но эта формулировка окрашена влиянием той самой установки, что если нечто назвать богом, то он начинает существовать. Называя себя атеистом, вы делаете уступку примитивному магическому мышлению, что якобы можно вызвать к жизни нечто, просто заявив, то это есть. Как сказал Кант, слово это всего лишь связочный инструмент суждения, следует употребить глагол, который выразит , утвердит существование чего-то, но тем самым вам не удастся сотворить это что-то. Если вы говорите, что у вас есть сто долларов, это еще не значит, что они существуют.
Однако высказывание Ницше подтверждает нашу трактовку мудрого старца: это воплощение христианского откровения в образе утешителя, который постепенно порывает с миром, становится отшельником и возвращается в мир природы, откуда он когда-то и вышел. Итак, вы видите, что подлинный христианский дух вышел из бессознательного, из человеческой природы, и вышел наиболее естественным способом. Теологи и историки христианства постоянно пытаются нас убедить, что христианство упало с неба. Однако оно достаточно органично проросло сквозь века. Почва была отлично подготовлена. Мы говорили о персидских корнях христианства, но многое пришло и из Египта, а кое-что даже из Индии, потому что уже во втором веке до н.э. существовали буддистские монастыри в Персии, поэтому через Персию буддистские идеи могли также проникнуть в христианство. Все христианские идеи и вся символика существовали и раньше, равно как и многие институты католической церкви. Месса скорее всего развилась из культа Митры, как и ритуалы причастия. Вам известно, что во времена Реформации утверждалось, что монастыри вовсе не предусматривались в Ветхом Завете, а потом Католическая Церковь указала на тот факт, что монастыри существовали уже в ранние дни христианства, учрежденные первыми верующими еще до того, как Священное Писание было признано таковым. Католики также заявили, что церковь обладает авторитетом более высоком, чем Священное Писание, потому что последнее было собрано и объявлено священным много позднее того, как святой Петр (предположительно, первый наместник Христа на Земле) учредил институт церкви, и что таковое место положил церкви сам Христос еще до того, как Евангелия были написаны. Любопытно, что позднейшие исследования не подтвердили этих утверждений Католической церкви. Церковь указала на небольшую книгу Филона Иудейского, еврея, которого еще называют Филоном Александрийским, который был философом христианства. Он развивал по большей части философию логоса, которая содержится в наиболее философском из Евангелий – Евангелии от Иоанна. Эта маленькая книжка называется De Vita Contemplativa, и в ней он описывает монастыри, существовавшие в его времена в Египте, а также предположительно в Южной Палестине в долине Иордана. Католическая церковь спокойно признала, что это были христианские монастыри, потому что никакие другие не были известны. Но теперь обнаружилось, что эта книга была написана между 20 и 24 годом до Р.Х. , когда Христос еще не начал учить. При описании жизни в этих монастырях христианство не упоминается, что вполне понятно – оно ведь тогда не существовало!
Точно также как монастыри существовали до возникновения любых проявления христианства, точно также центральные идеи христианства подготавливались веками и тоже уже существовали. Лишь позднее все это вместе сосредоточилось вокруг более или менее исторической фигуры Христа. Католическая церковь утверждает, что христианство возникло вдруг как великое откровение, и пытается всячески замести следы его источников, чтобы все забыли, откуда оно взялось, чтобы сделать его абсолютно уникальным. Но исторически natura non facit saltus – природа не делает прыжков, это последовательное развитие. Дух, который пророс сквозь века и предстал перед сознанием мира в момент Христова учения, возник столь естественно, что Тертуллиан, один из ранних отцов христианства, сказал примечательную фразу: «Anima naturaliter Christiana” – душа по природе христианка. Все это было подготовлено задолго до того, ка люди осознали это, и внезапный взрыв христианской веры был вызван ничем иным, как тем фактом, что на нее пал луч сознания. И как она вышла из природы, так в природу и вернулась. На какое-то время это приподняло человеческий разум над природой и поставило его в оппозицию к ней. Святой Августин, например, говорил в одной из своих работ, что люди восхищаются красотой природы, необъятностью моря, величием гор и тому подобным, забывая при этом самих себя и теряя душу. Он наставлял их не смотреть, остерегаться красот природы, потому что все это ложно. Во всем содержится admixtio diabolocae fraudis – примесь деяний дьявола.Дьявол прячется во всякой природной вещи. Эта мысль также пропитывает подготовительные церемонии перед мессой. К примеру, в Missale Romanum , сборнике молитв и ритуалов, содержится специальный магический ритуал, называемый benediction cerei – благословение воска для алтарных свечей с целью очищения натуральной субстанции воска, произведенного пчелами, от admixtio diabolicae fraudis. Они полагают нечистым все, что вышло из природы, потому что это содержит аспект дьявольского влияния, деятельности дьявола, поэтому при использовании предмета в сакральных целях его необходимо сначала дезинфицировать. Также существует благословение соли. Зачатки дьявольской природы находятся и воздухе, но эти семена изгоняются дымом курений вокруг алтаря. Таким образом, христианский дух раннего средневековья всячески отрывал дух и помысел человека от природы, пока человек не утратил с ней всякую связь.
Однако уже в 12 или 13 веке мы видим первую реакцию на это. Именно в это время поэт Петрарка впервые поднимается на гору именно с целью полюбоваться прекрасным видом. Он взошел на гору Венту в Провансе, и это предприятие сопровождалось всевозможными опасениями и страхами, так как считалось, что на вершинах гор обитают особые дьявольские духи природы, поэтому надо было обладать поистине богохульной смелостью, чтобы взобраться на такую высоту. После этого христианский дух все больше и больше склоняется в сторону важности природы. Если первые примитивные художники довольствовались изображением некрасивых непропорциональных тел, то им на смену пришли живописцы, открывшие красоту плоти и всего натурального; потом явился Ренессанс с его воскрешением духа античности и древнего чувства единства с природой. Мы все еще находимся в процессе нового знакомства с духом природы. Во времена Ницше этот процесс, начатый, скажем так, Петраркой, достиг своей кульминации. Уже было признано, что христианский принцип умер. Это было признанием материалистических веков, начавшихся с эпохой французского Просвещения в 1730 году и связанных с именами энциклопедистов и философов Дидро, Вольтера и прочих.
Заявление о том, что бог умер, естественно, является чрезвычайно важным. Это, как мы говорили, экспозиция всей проблематики «Заратустры». Знаете, как вначале сна бывает короткое предложение или картинка, являющиеся экспозицией его темы, и вот это такая же экспозиция. Заратустра обращается с этим заявлением к мудрому старцу, старому христианскому духу, который с некоторых пор сделался весьма скептичным и предпочитает уединение гор и лесов жизни среди людей. И старец дает Заратустре хороший совет: он предлагает ничего не давать человечеству, но разделить часть его ноши и помочь ему нести ее; только тогда они будут ему благодарны. Он считает, что люди не примут новой истины.
Здесь мы сталкиваемся с несколькими символами, к которым мне бы хотелось привлечь ваше внимание. В четвертом параграфе второй главы мудрый старец говорит: « Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идет он, точно танцует?» Это сравнение с танцором мы встретим в дальнейшем еще не раз, и я призываю вас обращать на это внимание. Здесь это сравнение встречается впервые, и еще трудно точно понять — почему, но если сравнить этот отрывок с дальнейшими, то становится более или менее ясно, что имеется в виду. В третьей главе появляется канатный плясун. Тот же символ встречается в пятой главе; тут мотив танца возникает в связи с танцующей звездой, рожденной из хаоса. Другие схожие символы появляются в другой связи: в самом начале мы наблюдали мотив захода солнца и одновременно спуск Заратустры вниз с горы.
Миссис Кроули: Я много размышляла о встрече этих двух мудрых старцев. И мне тоже кажется, что это данная в начале экспозиция всей проблематики «Заратустры». Интересно, возможно ли объяснить каким-то другим способом, не исторически, что Заратустра представляет собой умирающего и воскрешающего бога? Мудрый старец мог бы быть духом природы в вечном, вневременном смысле, а Заратустра представлять сознание как трансформирующуюся реальность. Потом я подумала , насколько важно высказывание о том, что человек несовершенен, это подчеркивает мысль, что духовные ценности могут сменять дуг друга, а человек в качестве животного всегда наследует некое постоянное качество, а именно свою инстинктивную природу.
Др. Юнг: Да, в известной мере вы правы. Мудрый старец из лесу и мудрый старец внутри Заратустры — это одно и то же. И это всегда так. Мудрый старец одновременно тот, кто уходит, и тот, кто приходит, потому что все, что существует, одновременно не существует, и что сегодня есть, того завтра не будет. Совершив небольшое умственное усилие и предположив, что время подвижно и растяжимо, человек осознает: прошлое все еще существует, а то, что будет – уже есть. Если же нечто происходит во вневременной парадигме, то оно существует всегда. Таким образом, архетип мудрого старца был Заратустрой в 9 веке до Р.Х. и Заратустрой сейчас. Он был Христом, он был Муххламедом, он был Мани.Он уходил и возвращался, он умирал и рождался вновь. Конечно, это весьма необычно и парадоксально, но в бессознательном все происходит именно так, и в данном случае вы можете это наблюдать. А то, каким является коллективное бессознательное, таким и является мир. Когда вы смотрите в небо и восхищаетесь красотой звезд, вы их не видите такими, какие они сейчас, но какими они были миллионы лет назад. Возможно, вы в данный момент наблюдаете, как зажглась новая звезда, но не исключено, что она существовала, когда еще Тутанхамон был фараоном Египта, а сейчас ее уже не существует вовсе. Допустим, если каким-то чудесным образом уничтожить, стереть все звезды с небосклона, то все равно еще четыре года вы будете продолжать их видеть, и только потом, может быть, исчезнет первая звезда; спустя двадцать или пятьдесят лет, возможно, пропадут некоторые другие, но небо останется таким же, как прежде, и только через миллионы лет с него исчезнет последняя звезда. То есть мы постоянно живем в ситуации, когда вещи, которые вроде бы исчезли, продолжают существовать. Нам не нравится то, что мы не видим будущего, но у нашего бессознательного есть преимущество перед нашими глазами, и оно знает о вещах, которые произойдут, потому что они формируются из далекого прошлого.
Мр. Бауманн: Я хочу спросить, почему Шива всегда изображается танцующим?
Мисс Вулф: Танец — это символ творения, согласно книге профессора Циммера.
Др. Юнг: Да, танец всегда связан с творением. Шива вытанцовывает начало мира и его разрушение. Рождение из хаоса танцующей звезды – это символ творения.
Др. Рейхштайн: Танец с самостью всегда выражает единство.
Др. Юнг: Вы назвали бы здесь актом творчества соединение с собой или что-то другое?
Др. Рейхштайн: Неважно, танец всегда есть акт творчества.
Др. Юнг: Но творчества чего? Что возникает в результате такого творчества?
Др. Рейхштайн: Это может быть очень по-разному и зависит от того, какой танец.
Др. Юнг: Совершенно верно. Можно танцевать не только для того, чтобы выразить единство с самим собой или просто выразить себя, но и для того, чтобы вызвать дождь, плодородность женщин или земель, победить врага. Танец всегда связан с идеей результата, с тем, что хотят произвести. Поэтому магический ритуал предназначался для того, чтобы нечто произвести; кстати, изначально работа также относилась к подобным ритуалам. Когда древние танцевали, они работали, они танцевали до полного изнеможения; они могли танцевать по сорок восемь часов подряд. Например, в оленьих танцах мексиканских индейцев один из участников натягивал оленью кожу и приделывал оленьи рога, и в таком виде его преследовали охотники, стрелявшие в него тупыми стрелами. Он продолжал танцевать, пока почти не падал замертво, и тогда другой занимал его место — так продолжалось по несколько дней подряд. Так выглядел ритуал входа перед началом сезона охоты на оленей, и совершенно ясно, что он осуществлялся для того, чтобы собрать энергию, которая перед охотой настроит ум соответствующим образом с целью получить побольше оленьего мяса или привлечь этих животных. Также как устричные рыбаки поют, подобно устрицам; в Швейцарии поют, уподобляясь коровам, чтобы те дали много молока и принесли телят. Множество таких ритуалов совершается во имя плодородия или для излечения от болезней. Танцем представляют саму болезнь, а также демонов болезни и, так сказать, вытанцовывают их, чтобы победить. Таким образом, самые ранние представления об эффективности были связаны со своеобразным психологическим воздействием ритмического движения: настрой на получение результата создавался за счет ритмических повторений определенных действий; барабаны древних, к примеру, обладали исключительным суггестивным эффектом, через некоторое время все вокруг начинали ритмически вибрировать и в результате впадали в нужное состояние, в определенный вид экстаза, в котором у них случались видения, помогающие собрать мужество и сконцентрироваться. И тогда люди, которые в обычной жизни бывали весьма ленивы, вдруг оказывались способны совершать нечто с огромной скоростью и замечательным сосредоточением.
Теперь перейдем к следующей главе. Когда Заратустра пришел в ближайший город, который лежал за лесом, он обнаружил множество людей, собравшихся на базарной площади — им было обещано представление канатного плясуна.
« Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.
Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!»
Итак, эта глава открывается продолжением истории. Вы знаете, что всегда есть некое движение, некая история, прослеживающаяся во всех бессознательных фантазиях. Вначале Заратустра находился в горах, потом он спустился, прошел через лес, где встретился с мудрым старцем, и теперь он вошел в город, лежащий за лесом. Это похоже на фантазии вообще, на некую историю, разворачивающуюся в определенное время в определенном месте. Разумеется, эта фантазия символична. Место высоко в горах — это самый высокий уровень, соответствующий, как мы убедились, интенсивному сознанию, уровню солнца; здесь герой изолирован ото всех. А спуск вниз — это приближение к более низкому уровню, на котором он сталкивается с человеческим в самом себе, с обыденным коллективным бытием. Мы связаны с другими человеческими существами вовсе не через свои так называемые дифференцированные или высшие функции , а через низшие, подчиненные. Дифференцированные функции помогают вам быть независимыми. Если бы мы могли жить, целиком опираясь на свои дифференцированные функции, то мы никогда не нуждались бы в других человеческих существах; у нас не было бы никаких обязательств и никаких связей ни с кем другим. Но там, где мы неполноценны, там мы связаны с человечеством. Реальная витальная связь всегда осуществляется через низшую сторону, через «человеческое, слишком человеческое», как выразился Ницше.
Итак, Заратустра сначала попадает в лес, а лес темен и полон неожиданностей. Для древних лес всегда место призраков, полный неизвестного риска и опасностей. Это то место, куда проецируется бессознательное. Таким образом, с очень высокого уровня сознания он должен спуститься вниз почти в бессознательное, чтобы достичь уровня человека, который отделен от этого высшего сознания тем фактом, что он не знает о его существовании. Горы скрыты от его взора лесом и прежним, старым духом, обитающим в лесу. И вот он идет в город, в коллективное, достигает места сугубо ординарного и человеческого и собирается говорить со своими собратьями – людьми. Первый, кого он встречает, это канатный плясун. Если бы это был сон или фантазия, то что бы это, по вашему мнению, означало?
Др. Рейхштайн: Это означало бы карикатуру на Заратустру, который тоже является танцовщиком; но только его танец как бы вне времени.
Др. Юнг:Вы полагаете, что канатный плясун – что-то вроде зеркального отражения или карикатуры на Заратустру?
Др . Рейнштайн: Может быть. У канатного плясуна ведь нет связи с землей, он пытается танцевать в воздухе.
Др. Юнг: Да, пожалуй, в следующей главе, в четвертой части есть подтверждение этой идеи. Заратустра говорит:
«Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель».
Это показывает, что канатный плясун — эквивалент самого Заратустры в определенном аспекте, а именно в аспекте тени, как бы мы сказали, потому что он не осознает этой идентификации. Нигде нет указаний на то, что канатный плясун и есть Заратустрса, но это совершенно очевидно из дальнейшего, как очевидно и то, что это и есть сам Ницше. Я очень сомневаюсь, что Ницше осознавал это. Дальше имеется неопровержимое доказательство того, что он сам и есть канатный плясун, предсказавший свою судьбу, относительно которой он был абсолютно бессознателен. Пожалуй, я вполне могу утверждать, что Заратустра — это и есть канатный плясун. Если подобная фигура появляется во сне, то если вы сталкиваетесь с самим собой в образе определенного человека, то вы можете смело делать вывод, что вы бессознательны относительно того факта, что вы такой же, как и этот человек, в определенном аспекте. Если это животное, то вы не знакомы с самим с собой в том аспекте, которое это животное представляет. А вам всегда кажется, что это кто-то другой. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что Ницше не опознал эту фигуру. Но нам именно потому и снится такой сон, чтобы мы могли опознать нечто в самих себе, и именно то, что нам кажется наиболее странным. В этом и заключается причина того, почему Ницше встречает этот аспект самого себя в образе канатного плясуна. Это весьма опасная и очень рискованная профессия, как вы понимаете, слишком легко сорваться вниз и убиться.
И вот Заратустра начинает свою проповедь о сверхчеловеке. Здесь мы впервые сталкиваемся с концепцией сверхчеловека. Заратустра дает нечто вроде определения, что для того, чтобы им стать, нужно совершить некое деяние и превзойти собственно человеческое. Разумеется, любое творение должно превзойти того, кто творит, потому что последний уже существует и то, что создается, должно в известном смысле превосходить того, кто создает. Основным принципом творения, его сутью должен стать человек, превзошедший самого себя, это и есть сверхчеловек. Ницше говорит: «Человек есть нечто, что должно превзойти», что необходимо преодолеть. Теперь скажите, какова связь между утверждением предыдущей главы о том, что бог умер, и началом этой новой главы?
Мисс Ханна: Это означает, что возможность проецировать бога вовне исчерпана. Этот период мертв. Теперь мы должны обнаружить его в себе, вернее, с самости.
Др. Юнг: Да, и это фактически равнозначно вопросу: что происходит с человеком, когда он заявляет, что бог умер? Что-то должно происходить, потому что другие человеческие существа продолжают считать, что бог жив, демонстрируя тем самым, что они проецируют их собственные жизненные процессы вовне, в безличную сферу, которую они называют богом.
Мр. Аллеман: Происходит прирост сознания, снятие табу.
Др. Юнг: Необязательно, хотя нечто все-таки увеличивается.
Мр. Аллема: Ответственность по отношению к себе.
Др. Юнг: Да, можно говорить об ответственности только, когда увеличивается осознанность; без осознанности никакой ответственности нет.
Реплика: Если человеком никто не управляет, то он должен полагаться на себя.
Др. Юнг: Да, если человек до того признавал, что им руководил бог, то теперь он остается без руководства. Но может быть и так: боги не только указывают путь, но и сбивают с него. К примеру, мы молимся христианскому богу не ввести нас в искушение. Одна из моих маленьких дочерей отказалась произносить такую молитву, потому что бог не должен делать таких вещей. Мы муравьи в сравнении с богом, даже не дети; и то, что он испытывает дьявольское удовольствие, вовлекая нас в ловушку, на самом деле, очень больше зло. Но есть один непременный результат, который наступит, стоит заявить, что бог умер.
Миссис Кроули: Инфляция.
Др. Юнг: Конечно. Потому что теперь вы заявляете, что некие витальные процессы, которые , как вам казалось, относились к некоей сущности вне вас, теперь мертвы. Они либо больше не существуют, либо переместились в сферу вашей собственной деятельности. Таким образом, больше ничто не влияет на эти процессы извне, сами они не могут умереть, они никогда не умирают. Они происходят точно также, как они происходили всегда, только теперь они разворачиваются, ведомые вашей фантазией, вашими собственными действиями. Вместо того, чтобы сказать: «Бог говорил со мной через этот сон», вы скажете: «Мне приснился сон, это я сам произвел, я са сотворил такой сон». Это ваше действие. Потом кто-нибудь придет и скажет: «Ничего себе! Как тебе такое могло присниться? Как ты мог создать такой дьявольский сон?» И вы решите, что, должно быть, вы ужасный человек, раз вам снятся такие сны. Святой Августин благодарил бога, за то, тот не сделал его ответственным за его сны. Августин все еще верил, что сны относятся к внеличностной сфере. Он бы очутился в форменном аду, если бы допустил, что бог умер, и, значит, все его сны отныне принадлежат ему самому, и все то зло или все то добро, которое до сих пор творил бог, являются его собственными деяниями. Если человек осознает это, то его ответственность возрастет до такой степени, что ему грозит дьявольская инфляция сознания. И в то же время если он не осознает этого, если он не понимает, что делает, говоря, что бог умер, то ему грозит инфляция всей личности. В этом случае инфляции подвергнется его бессознательное, он будет страдать от постоянного присутствия бога в своем бессознательном, а это страшная вещь. С ним происходят какие-то вещи, и он ощущает себя за них ответственным. Внезапно ему приходит в голову некая мысль, и он думает, что, должно быть, что очень аморальный человек, раз ему такое лезет в голову. Тут мы становимся необъективны, часто впадаем в истерику, ведь нам кажется, что это мы сами сделали то-то и то-то, потому что мы не осознаем, что некоторые вещи просто случаются.
Мы похожи на человека, идущего по лесу; вот ему на пути попадалась какое-то животное, и он думает: «Что я сделал такого, что это животное появилось на моем пути? Почему я создал это животное?» А ведь ум подобен лесу, в котором может случиться все, что угодно. Прежде, когда мы верили, что бог способен творить всякие чудеса, вкладывать нам в голову самые дикие мысли, что злые духи в свою очередь способны играть с нами злые шутки, мы чувствовали себя свободными от ответственности за все это. Но если вы заявляете, что бог умер и никаких духов не существует, тогда все это становится вашими собственными действиями, хуже того – действиями вашей жены, соседей, детей… И в этом нет ничего хорошего. Тогда бог не просто вселяется в вас, но он также начинает проецироваться на других людей, и то, что люди делают, приобретает огромную значимость, потому что вы предполагаете, что оно ведают, что творят, и что только дьявол способен на подобные выходки. Но люди эти совершенно бессознательны, как и вы совершенно бессознательны: вы не знаете, что вы делаете на самом деле, потому что вы не бог. Но вы ведете себя так, как если бы вы им были — это неизбежное следствие, таким образом, вы становитесь очень важным человеком, ответственным за весь мир. Если вы склонны быть хорошим христианином, то вами, естественно, завладевает мания спасителя. Вам кажется, что вы хотя бы до какой-то степени являетесь спасителем, что у вас есть миссия в мире , а заодно и основания указывать другим что хорошо, а что плохо. Но эти основания весьма сомнительны, потому что вы всего лишь пытаетесь освободиться от своей собственной инфляции.
Итак, когда Ницше заявляет, что бог умер, и сталкивается с канатным плясуном, то что такое канатный плясун?
Миссис Штутц: Он представляет собой огромный риск инфляции.
Др. Юнг: Да, канатный плясун сосредоточивает в себе то количество энергии, которое до того содержалось в боге. Это такая уменьшенная форма бога, он и плясун потому, что бог сотворил мир через танец. Это языческое представление, что бог это тот, кто танцует; у индуистов бог, танцуя, как создает мир, так и разрушает. Но бог как творец , как создатель всего и вся — это еще и христианская идея. Таким образом, бог появляется здесь в образе канатного плясуна, который одновременно и есть сам Ницше. А канатный плясун ведет чрезвычайно опасное существование. Через свою идентификацию с богом Ницше постоянно и вынужденно стремится к героике, к ситуации саморазрушения, потому что по причине инфляции он превосходит сам себя. В принципе нельзя сказать, что это совсем уж плохо — так возникают герои. Дело в том, что у героя должна присутствовать немалая доля саморазрушительных тенденций для того, чтобы он был героем. Мы восхваляем героя, потому что в нем действительно есть божественная искра, иначе бы он не был героем. Заратустра встречается с самим собой в облике героя, то есть канатного плясуна — творца его собственной деструкции. Поначалу канатный плясун ничего не делает, потому что прежде Заратустра намеревается учить о сверхчеловеке.
Идея Сверхчеловека, разумеется, следствие идеи бога, который умер, ведь в такой ситуации человек не может остаться просто человеком. Он превосходит самого себя, потому что все те витальные процессы, которые до того воплощались в боге, теперь находятся в нем самом, и он сам становится творцом самого себя, подобно тому, как бог творит самого себя и мир. В староегипетских текста, бог – создатель своего собственного яйца, строитель своего собственного гнезда; он сам себя высиживает; он подобен Фениксу, который сам себя сжигает и потом возрождается из пепла. Он бог, который постоянно перевоссоздает себя. Таким образом, когда бы с человеком ни случилась подобная инфляция, он становится создателем самого себя. Поэтому –то Ницше говорит дальше о Сверхчеловеке, как о способном создать самого себя. Заратустра, таким образом, становится выразителем человека плюс бога.
Он может уничтожить самого себя и создать сущность, превосходящую человека, скорее всего, это будет плод человека и бога. Заратустра говорит:
«Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя», а если это не так, то они вернуться в состояние зверей. Помните объяснение мудрого старца из предыдущей главы? Он больше не творит и поэтому вернулся обратно к природе и животным. Как видите, люди, которые не творят сами себя, возвращаются к животным. Идея самообновления — это всеобщая религиозная идея. В каких исторически ритуалах она воплощается?
Миссис Бейнс: В ритуалах возрождения и инициации.
Др. Юнг: Совершенно верно. Все ритуалы возрождения во всех религиях выражают идею самообновления, и повсюду это связано с мыслью о том, что человек, проходя через обряд самообновления, повторяет действия бога. До некоторой степени, он и есть бог. К примеру, крещение Христа в Иордане и есть момент рождения его в качестве бога. Согласно древним гностическим учениям, это и есть момент, когда бог вошел в человека Иисуса. Христос до крещения был обычным человеком, но потом в него вошел бог, и он превратился в супермена, богочеловека. И оставался богочеловеком до момента распятия, но тогда бог покинул его, и распяли уже обычного человека, а вовсе не бога. Потому он и говорит на кресте: “Боже, зачем ты меня оставил?» С точки зрения католической догмы, эти древние учения были еретическими, но они продолжали существовать на протяжении веков и даже сохранились до сих пор в некоторых мистических сектах. Итак, без церемонии обновления человек фактически приравнивается к животному. В католической церкви людей крестят для того, чтобы избавить от изначального природного состояния, в котором они не могут созерцать бога, а после они приобретают эту привилегию. После крещения они quasi modo geniti, то есть заново рожденные. Я был в той части Африки, где обряды инициации очень сложны и болезненны, и мне рассказывали, что когда люди пытались их избежать, как они делают это сейчас под влиянием христианских миссионеров, их потом называют животными, потому что они не подверглись обряду перерождения. Все подобные ритуалы являются попыткой включить человеческое существо в сферу надчеловеческую, и это может выражаться множеством способов. Например, что его родители больше не являются его родителями, что он умер и снова возродился, но уже отрекшись от своего животного бытия ; он получает новое имя и так далее.
Множество форм ритуалов возрождения свидетельствует о том, что это коллективное представление, архетипическая идея, что этот процесс отражает неотъемлемое качество коллективного бессознательного, сущностную природу человека. И поскольку это происходит повсеместно, то это и постоянно возвращается в той или иной форме. Пока мы вообще живы, мы всегда будем стремиться к осуществлению архетипа возрождения. Для это часто бывает достаточно малейшей провокации. Поэтому когда Ницше провозглашает, что бог умер, в ту же секунду он подвергается трансформации. Заявив такое, он больше не является христианином, он атеист , да не важно даже, кто он. Он немедленно подпадает под воздействие архетипа возрождения, потому что витальные силы внутри нас, которые мы называем «богом», являются силами самовозрождения, силами вечного изменения. Это отлично чувствовал Гете, в «Фаусте» есть красивое место о царстве матерей, в котором все находится в стадии постоянного самообновления, постоянного переустройства. Царство матерей является вместилищем божества, темной сторона добра, deus absconditus , auctor rerum в смысле темный отец сотворенных вещей. В нашем бессознательно имеется особая область, которая этому соответствует, и мы называем это «богом», творящим богом. И как только это проекция или это утверждение, как только этот творящий бог (каким бы он ни был) свергнут, тотчас же этот процесс запускается в нас самих. Мы становимся пойманными этими силами. Если вы не хотите быть ими пойманы — не делайте таких заявлений. Это чистейшее безумие декларировать подобные вещи, потому что таким образом вы провоцируете бессознательное. Не сомневаюсь, что вы наверняка, думаете, мол, все это несерьезно, делаю я подобные утверждения или нет, заявляю то или иное по поводу бога или нет, какая разница ? Но я говорю вам, что в действительности разница есть, просто вы не можете связать это с происходящим. Ницше-человек не отдавал себе отчета в том, что заявив – «бог умер», он тем самым попал в мельничные жернова, в алхимический сосуд, где он будет вариться и трансформироваться. Кроме того, он не учел, что думанье – самый изматывающий из творческих процессов. С одной стороны, он рассказывает, что мысли выпрыгивали из его головы, как Паллада из головы Зевса, но уже на следующей странице жалуется на страшную тошноту и чудовищные головные боли, терзающие его, пока он работает. Это всегда так обстоит, просто мы не умеем связывать психологические и физические состояния. Так что это его заявление оказалось пренеприятнейшей штуковиной, оно тотчас повергло его в пучину проблем ,но он этого не осознает. Проблема в том, что он должен создать сверхчеловека, что он столкнулся с задачей создания сверхчеловека. А каково лучшее доказательство, что он этого не осознает?
Мисс Ханна: Что он учит о нем.
Др. Юнг: Верно. Если бы он осознавал, с какой задачей столкнулся, он бы не учил о нем, он бы все это оставил при себе. Ясно, что когда человек учит подобным вещам, он фактически говорит: это вы должны это сделать, а со мной все в порядке. Но, осознавая это или нет, он столкнулся с непосильно трудной задачей, скорее всего, просто невыполнимой. Да и у кого может достать смелости, отваги или безумия утверждать, что он способен создать самого себя, превосходящего самого себя, что он является носителем божественного дара творения? По-моему, это слишком самонадеянно.
Пер Елена Головина