Карл Райнхардт

Прометей.¹

Прометей и творческое – нетрудно связать эти понятия друг с другом. Но отступаем ли мы при этом от привычного нам хода мысли современности и тем самым, вступаем на путь далекой античности? Творческий человек, поэт и художник, видит свой прообраз в Прометее со времен Шафтсберри и со времен мощи и напора молодого Гёте. Но что насчет греческого Прометея, титан на сцене Эсхила? Является ли он творцом? Учителем? Оскорбляет ли он Зевса тем, что сотворил образ, подобный ему?² Из похитителя огня, каковым он был у Гесиода, у Эсхила он становится привносящим культуру. Он обучает людей их «искусству», technai, делает сильным их дух, обучает строительству, календарю, счету и письму, разведению скота, мореплаванию, целительству, предсказанию будущего и, наконец, обработке металла. Но все, чему он их обучает, служит только для их выживания, их «спасения», для их технической победы над природой. А вот указания на художественное творческое мы будем искать напрасно. И хотя существовали древние истории, у которых Эсхил заимствует то, что Прометей (или его тень — Эпиметей) является праотцом или скульптором, но то, что он творит или лепит из воды и земли, является не произведением искусства, а человеком, мужского либо женского рода, как он есть, со всеми его талантами и недостатками. Но собственно творческое здесь как бы отсутствует. И если поискать указания на это, то скорей можно найти что-то об этом в кипрском Пигмалионе, чем во всех старых преданиях о Прометее. Давайте определим, что есть творческое, и тогда я буду в состоянии предложить Вашему вниманию новое толкование мифа о Прометее. Для этого я должен обратить Ваше внимание на отличное толкование Кереньи То, что я хочу попробовать, является более ограниченным: как можно точнее установить вклад авторов в то, что они представляют нам в лице Прометея; при этом по большей части я буду опираться на Гесиода и Эсхила. Прометей, похитивший и принесший людям огонь, отличается от других культурных просветителей тем, что он не только является другом человека, но и одновременно врагом Зевса. Прометей, Зевс и Эпиметей находятся в такой тесной системе взаимосвязей, что любое изменение представлений о Зевсе просто не может не повлиять на образ Прометея. Это значит, что Прометей Эсхила настолько отличается от Прометея Гесиода, насколько Зевс Эсхила отличается от Зевса Гесиода. Как противник Зевса, Прометей у Гесиода становится наказанным богохульником, у Эсхила – страдающим титаном.

Теогония Гесиода является одним сплошным гимном великолепию Зевса, его рождению, его могуществу, его мудрости, его стойкости, его победе над древними силами, его царству и его благословенным бракам. И среди всего этого истории о Прометее стоят в очень примечательном, я бы даже сказал, очень важном месте: на том единственном, когда в этой системе божественного происхождения появляется человек. Если посмотреть на всю систему, то эти истории образуют экскурс в самом центре событий, то становится более понятно, что он не так уж необходим только ради установления генеалогических связей.

Если у Гесиода царство Зевса находится в полном великолепии и строгость его правления по душе человеку, то в этом моменте у Эсхила, спустя 2 столетия, появляется нечто новое. Изменение более основательное, чем можно себе представить. В чем оно состоит? Какие у него были предпосылки? Я ограничусь тут только намеками.

Отец богов и человека, бог молнии и грома Зевс, победитель титанов, сыновей неба и земли, изначально обладает в большей степени космической, чем элементарной природой. Этим он отличается от своего соперника Посейдона. Так как в его ведении находится господство, под его покровительством находятся цари и их наследники в городах, человек обязан ему законом и правом. Так как его власть распространяется на весь мир и ему приносятся жертвы, как у домашнего очага, так и на вершинах гор, он стоит выше односторонних богов, прирожденных друзей и врагов. Он единственный находится так высоко, что любит и Ахилла, и Гектора. Из-за своего высокого положения, он становится противоречивым в самом себе, названный в «Илиаде» единственным из всех богов, кто терзаем противоречиями и сомнениями. Более элементарная Гера с ужасающей открытостью пытается донести ему это до сознания. Как высший бог он становится богом внутреннего конфликта. Одновременно он, как самый универсальный бог, затрагивает и человека, причем, только человек, единственный, может быть затронут им в самых своих глубинах. Герой Гомера знает: если он побеждает, то благодаря своему богу-покровителю Афине, Посейдону или Аполлону… Свирепствует чума — гневается Аполлон, не удался урожай – злится Деметра, появилась удача – благодаря Гермесу. Но когда он оказывается задетым роковыми обстоятельствами в самой глубине своей сущности, что также может произойти вследствие победы или проигрыша и может наблюдаться как единицами, так и целыми городами,- то он знает сразу: это Зевс. Это Зевс, так как он чувствует, где он всегда предугадывает связь между отдельными моментами своей жизни. Заблуждение, сознательное решение, заносчивость, закон и правосудие, раскаяние, месть немыслимы без Зевса. Он посылает все то, во что человек впутывается в противоречии с самим собой. Соответствующее развивается в объективной сфере справедливости и ее противоречий, в вопросе виновности-невиновности, в проблеме теодицеи. Таким образом, Зевс становится более непостижимым, чем другие боги. Его правление становится загадкой, тайной. «Сквозь темные чащи»,-говорит Эсхил,-«проходят его пути, и постичь их непросто».

В каждом боге есть нечто видимое и скрытое, но в религии Зевса Эсхила поляризируется видимое и скрытое до целых мировоззрений, эпох, мироустройств. Эсхил проявляет себя, как и его более молодой современник, провозвестником борьбы и сосуществования противоположностей: «Невидимая связь (гармония) является более сильной, чем видимая». «Единая, высшая мудрость, должна быть названной и неназванной именем Зевса». Видимым у Эсхила является страдание; в Прометее страдание всего мира. А что же тогда невидимо? В Прометее, который является первой частью трилогии, это больше не упоминается. Но из Агамемнона мы знаем: это милость, charis. «Милость» является скрытым в «могуществе»,bia, Зевса. Милость и могущество тесно связаны с такой парой противоположностей как справедливость и несправедливость, неслучайно те самые, о сосуществовании которых учил Гераклит. Издревняя «несправедливость», adikia, Зевса является сокрытием, из которого проистекает «справедливость», dike, Зевса. Изначальным предметом спора между двумя противниками в «Прометее» является справедливость и ее противник, могущество. Однобокость, ад в нем является противоречием.³

Такая же перемена от проклятия к благословлению, от силы и насилия к милости и одобрению, от ненависти к любви, от безысходности к свободе обыгрывается в основе трилогии «Орестея». За все более развивающимся освобождением богинь мести Эриний она заканчивается их превращением в доброжелательных красавиц Эвменид аттического культа. Приведенным здесь парадоксом является поступок дочери Зевса, девственной богини Афины. Напротив, вина и отчаяние достигает на сцене такой крайней степени, что, кажется, уже нет выхода. Решением является глубоко почитаемое чудо.

Как же отображен в этой перемене религии Зевса его соперник Прометей?

Начнем с Гесиода. Оба варианта этой истории, Теогония и более поздние работы, отличаются в очень важных пунктах. Уже в Теогонии эта история служит предостережением, и как предостережение она является особенной в своем роде. Если попытаться определить жанр, то она окажется мифическим примером. Человек, береги себя! Волю Зевса нельзя обойти! Зевс правит жестоко и не дает человеку возможности подняться над своей нуждой, разве что при помощи работы. Если же нерадивый брат, которому предназначены «труды», станет лентяйничать, то пусть знает, чего ему ожидать от Зевса: падение в нищету. Но предостерегая, Гесиод одновременно рефлектирует по поводу человеческой кондиции. Именно поэтому эта история в Теогонии является в своем роде единственной неповторимой. Идеал Эпоса обесценен. Образцом героя выступает голышом сеющий, голышом пашущий, голышом жнущий человек. Вместо оружейного ремесла и соревнования пашня становится тем, что воспевается в форме героического эпоса. Вместо «Будьте мужчинами, помните о битвах!» призыв теперь звучит «Работай!». И этим пусть подтверждается благородство, dion genos, и в твоем брате! «Ибо Боги не оказывают поддержку человеку». Если судить по идеалу эпоса, Гесиод, да и любой верующий в Зевса, является материалистом. Как и героическое, отсутствует кое-что другое, что делает жизнь достойной: любовь и красота. Что касается этого, то тут человек обманут Зевсом и богами. Особенно ужасен подарок бога, выпавший на долю женщины. Против этого крестьянину не поможет ни утешение, ни какой другой моральный склад ума, кроме как трудовая мораль. Так же и женщина, девушка, невеста оценивается материально «должен ли человек женится?» Впервые всплывает этот негероический вопрос, взвешиваются все за и против. Результат, даже в самом лучшем случае, не очень радует. Этой подверженностью обману и наказанию Зевса Прометей, мифический представитель человека, и человек находятся у Гесиода в одинаковом положении.

Сама история, как она рассказана в «Работах», предстает еще мрачней, чем в теогонии. Нарастает ярость. В теогонии наказанный Прометей связан генеалогически с двумя другими штрафниками Зевса, имеющих одинаковое с ним происхождение. Вместе с Прометеем и богохульником Менетием так же Атлас, держащий небо перед садом поющих Гесперид, становится сыном титана Иапета и океаниды Климены. Атлас и Геспериды относятся к легенде о Геракле. О Менетии мы знаем только то, что он за свои проступки был низвергнут в Эреб. Прометей является третьим в этой группе, кому предстоит это пережить. Двух других можно сравнить с разминкой. Многострадального Прометея Зевс заковывает в цепи, которые прикреплены к столбу, и подвергает его беззащитного орлу, который три дня клюет его печень, которая в свою очередь каждую ночь зарастает. «Но его (орла) убивает сын Алкмены, и освобождает сына Иапета от его страданий, не вопреки воле правящего в высотах Зевса, отчего слава Геркулеса из Фив еще больше стала. Это, с превосходством (то есть не для того, чтоб угодить Прометею), он посвящает своему славному сыну: насколько не был бы он в ярости, он все же успокоил свой гнев, к тому, кто был к нему прежде милостив, потому, что он попытался частично восстать против сына Кроноса, всемогущего. Ибо когда в Меконе разошлись боги и смертные…» Наказание, конец идет вначале, история же следует как основание. Эпическую манеру, вроде этой, можно проследить на примере историй Илиады, Мелеагра 9, 529 и Нестора 11, 670. Авторы, вычеркивающие орла вместе с Геркулесом из истории, не обращают внимание на то, что они этим удаляют связующий мотив всей истории: «Ярость», chalos. ⁴ Гесиод возвращается к этому в стихах 554 и 561: «И разгневался он в сердце своем, яростью, cholos, была охвачена воля его», когда он узнал об обмане Прометея. Так же он «разъярился» из-за кражи огня (568), так как увидел огонь у людей повсюду. «И даже сын Иапета, любящий людей Прометей, не избежал его страшной ярости, и насколько он был изобретателен, он заковал его в тяжелые цепи». Мотив «ярости», связывающий три истории, о подлоге жертвы, краже огня и подарок жены, в своей причинно-связующей функции является открытием Гесиода. Начиная со времен Прометея человек живет под «гневом» Зевса. Последующее освобождение Геркулесом существенно ничего не меняет. Смотря на Прометея, человек желает прояснить, на что ему расчитывать.

Гневным богом является также ветхозаветный Бог. Ярость гесиодового Зевса отличается от гнева Яхве – но оставим это!

Гесиод первым приютил эти три истории под одной крышей. Уже само наказание пыткой и наказание подарком женщины исключают друг друга. По крайне мере, не нуждаются друг в друге. Надо было Зевсу обождать с пленением, пока он мог вдоволь насладиться Пандорой? Не является ли это еще большим противоречием, чем пленение и последующее освобождение? К связующему мотиву гнева присоединяется второй связывающий мотив превосходящего обмана. Вначале Прометей обманывает богов во время первого, древнего жертвоприношения в Меконе (Сикионе), когда он вводит ритуал, согласно которому для богов сжигаются кости вымазанные жиром, а человеку остаются лучшие части. Сама по себе эта история является озорной проделкой, достойной Сизифа: благодаря Гесиоду она становится первым звеном роковой цепи. Зевс Гесиода в досаде не предотвращает обман, который он уже разоблачил. Чтоб отомстить ему, он отбирает у людей огонь.⁵ Вслед за этим Прометей обманывает его во второй раз, он крадет огонь и передает его людям в полом стволе тростника. Но не должен ли был Прометей украсть огонь до жертвоприношения в Меконе? Но тогда обрывается взаимосвязь. Чтоб коварство превзойти коварством, ложь превзойти ложью, Зевс в своем гневе выдумывает то, что невозможно превзойти: он приказывает Гефесту сделать образ, напоминающий скромную девушку, созданный из земли, Афина опоясывает и украшает его сияющей одеждой, в своих руках фигура держит ниспадающую ярко сотканную вуаль над своей головой, Афина надевает ей венок из цветущих цветов, Гефест водружает ей золотую диадему, сделанную своими руками, чтоб понравиться отцу Зевсу. Она богато украшена исполненным гармонией орнаментом, изображающим животных питающихся дарами земли и моря, как будто они были живыми.

Вся эта прелесть, вся красота подарена Зевсом человеку, чтоб обмануть его. Слова пессимиста Шопенгауэра о молодой девушке как фурора природы являются просто слабым выражением по сравнению с этим. «Но когда Зевс создал прекрасную беду как плату за благо (огня), вывел он ее к месту, где собрались люди и боги, блистающую в наряде светлоокой дочери высшего отца (какая возвышенность во всем этом!) и восхищение охватило людей и богов, так как они увидели это коварство, которое людям было не под силу преодолеть. Ибо от нее пошел губительный женский пол!

Почему «губительный»? Потому ли, что они обманывают? Потому ли, что они неверны, потому ли, что они алчны⁶? Потому ли, что они мстительны? Потому ли, что они такие же как Елена, Федра, Клитемнестра? Нет! Это было бы еще в стиле Эпоса. А лишь потому, что они не работали! Потому, что они только вкушали! Потому, что они в доме как трутни в улье! И все же от них нельзя отказаться. Без них тоже не возможно. Почему? Потому что человек также происходит от Эроса? Потому что он издревле является любящим, принадлежащим определенному полу, наслаждающимся любовью существом, подчиняющимся рожденной из пены Афродите? Нет! Это так же было бы слишком в стиле Эпоса. А потому, что человек в старости остается без заботы и довольные родственники получают его наследство! Так обходится с ним Зевс!

Не знать меры и быть в нужде, лгать и быть обманутым, хитрость, возбуждающая гнев, гнев, которому следует ответная хитрость: это и есть та переменчивая игра, которая связывает эти истории. Что не вписывается в эту связь, как например, Прометей как праотец или творец людей или мужчин или Пандора как праматерь женщин, автором не допускается или умалчивается. Быть обманутым является состоянием человека. То, что существуют утешительные аспекты, не вступает с этим всем в противоречие. Даже если Зевс поступает жестоко с человеком, то в конце теогонии им противопоставляются полные благословения основания и браки, его обеты в «Трудах».

В истории, как она рассказана в «Трудах», контрасты усиливаются еще больше. Снова человек живет под гневом Зевса: не было бы его «гнева», человек мог бы одним днем работы прокормить себя целый год. Но теперь Прометей «обманул» его. Поэтому Зевс, замышляя худшее, спрятал от человека огонь. История про обман с жертвоприношением не повторяется, переплетение начинается с кражи огня. Ожидается, что будет рассказано, как Зевс готовит конец райскому, свободному от работы изначальному состоянию человека, но ничего такого не следует. Но совсем другая, более невероятная месть врывается вместо ожидаемой. Снова это является доминирующим – «гнев», что является причиной тягостного труда и всего еще более ужасного. Предваряет возмездие прямое обращение: «Сын Иапета, мудрости всех здравомыслящих, радуешься ли ты своем обману? За это я подарю тебе то, чему возрадуются все люди, лаская в сердце свой порок» (ст.58). Тут появляется «хороший порок» теогонии (ст.585) приведенный в более жестком выражении. «Так сказал он и рассмеялся отец богов и людей». «Отец богов и людей», формула Гомера, применяемая в Илиаде в тех ситуациях, когда его негодование или благосклонность и сочувствие к людям величественно проявляют себя, в каком саркастическом виде появляется это здесь! И вот не только Гефест и Афина, боги ремесла и искусства, получают задание сотворить женщину, но также Афродита и Гермес. Так как творение, согласно Теогонии, сотворенное руками богов, было всего лишь красивым, то теперь противоречие между красотой и низменностью (уже не только ленью) переносится в сам процесс творения. От Гефеста смесь воды и земли дала красоту и человеческий голос, от Афины досталось искусство ткачества (ты смотри!), от Афродиты привлекательность и миловидность, charis, и, одновременно, пробуждение сильной зависимости и мучительной тоски, но подлый ум и обманчивую сущность ей подарил Гермес! Решающим является последнее. Гесиод знает, на чем заострить внимание.

И, словно по приказу, следует эпический стиль повествования соответствующий предыдущим рассуждениям. Боги, как упоминалось, снабдили творение своими дарами. Гермес последним закладывает лживый обман и лесть в его грудь (по велению громовержца Зевса снабжает его голосом) и дает ему имя Пандора, так как все олимпийцы дали ему свои дары, на беду человека.

Имя есть сущность. И вот, творение становится сперва подарком, оснащенным как подарок и как подарок (снова и снова выносится «подарок» на передний план) передан Эпиметею Гермесом по приказу Зевса. «Коварство» (ст. 83), приобретает вид божественного подарка. Этимология, «всеодаренная» (или, используя правильную конструкцию, «всеми подаренная») вместо «всеодаряющей» (земли) является такой же мощной, как и «рожденная в пене», «вышедшая из пены» Афродита (Теог. 195). Как в этом слышится восхищение парадоксом, что семя и красота, стыдливость и форма, изначальная потенция и привлекательность соотносятся друг с другом, так же тут слышится восхищение парадоксом, что телесное воплощение всего подаренного богами несет в себе подобный обман.

Уже в Теогонии (ст. 511) безумный Эпиметей, брат умного Прометея, упоминается как тот, кто людям уже изначально стал «бедой», который принял «смоделированную Зевсом женщину, девушку». Не стоит полагать, что «девушка» не имела имени. Были ли вообще безымянные в то так любящее имена время? И вот, история, которая только еще вырисовывалась, начинает нам свое повествование. Неосмотрительный Эпиметей не внимает предупреждению предусмотрительного Прометея, принимает подарок Зевса и только тогда, когда подарок уже у него, распознает «беду». « Ибо до этого жили люди свободными от коварства, тягостей и болезней, которые приносят человеку керы (демоны смерти). Но женщина сняла своими руками большую крышку с пифоса и оставила ее в стороне. Ужасные мучения уготовила она для людей». Пифос – это большой кувшин для вина, масла или зерна. Как попал волшебный сосуд в ее руки? Откуда он у нее? Но хватит, зло вырывается из него как ужасный дух из бутылки рыбака из «тысячи и одной ночи» или как ветры из мешка Эола. «Только надежда осталась в не разбиваемом сосуде и не может выйти. Крышка удерживает ее. С тех пор земля и моря полны зла, день и ночь болезни настигают людей тихо, так как Зевс отнял у них голос» (что делает это еще страшнее) «Таким образом, становится невозможным ускользнуть от воли Зевса».

В обеих историях этому предшествует счастливое время. В первой истории люди жили до этого без женщин. Во второй они жили до этого без зла, бедствий и болезней. Обе показывают признаки изначального райского состояния: боги поддерживают отношения с людьми, земля сама дарит свои блага, людям не надо напрягаться, не существует ни старости, ни болезней (см. Платоновский «Федон»). Это изначальное состояние заканчивается тем, что боги удаляются от людей (Теогония 535); дарительница не требующих труда благ становится неудачницей. Достаточно перенести краски из описания золотого века, следующий в повествовании, на тот самый «Эдем» из истории о Пандоре, чтоб Пандора Гесиода соответствовала своему имени. Как переход к противоположному состоянию относится к форме доисторических сказаний, так и всеодаряющая (Земля –прим. перев.), попадая в поле зрения подобных историй, становится двуличной. Как в книге Бытия эдемский сад превращается в проклятие пашни, насыщенной терновником и сорняками, так и у Гесиода при смене мироустройства появляется подательница всего хорошего и всего злого.

Истории противоречат друг другу. Невозможно представить, что Эпиметей, родственник Прометея, после того, как Пандора выпустила все зло из своего пифоса, к своему несчастью дальше делит с ней свое жилище, очарованный ее привлекательностью. Еще можно себе представить, что Пандора дальше живет с ними, чтоб вновь открыть свой пифос. И все же от нее происходят, как от прародительницы, все женщины. Эти истории так же различны, как и отвечают на различные вопросы. Первая история отвечает на вопрос происхождения женщины, вторая — на вопрос происхождения зла. И оба вопроса обращают свой взор снова на Зевса.

Крышка захлопывается непосредственно над надеждой (или ее таки захлопывает Пандора?), что неутешительно для человека. Для чего такая увесистая крышка и такой крепкий сосуд? Пифос не является ни домом и ни пристанищем для надежды, а темницей, как для плененного Ареса в Илиаде 5, 387. Болезни и беды разгуливают на свободе, а бедная окрыляющая надежда остается плененной – символ, по-гречески ainos, ее беспомощности. Болезни и беды блуждают самовольно среди людей, надежда же не может попасть туда, куда захочет.

Согласно Шопенгауэру Гесиод «неправильно понял и переврал»⁷ историю. Ее пересказчики следовали за великим пессимистом. Смысл в основе бессмыслицы находился у Бабрия в его 58-й басне: Зевс собрал все блага в пифос, закрыл его крышкой и поставил в дом человека. Человек в своем любопытстве поднял крышку, и они все убежали; они направились к жилищам богов. Осталась только надежда среди людей, так как ее задержала захлопнувшаяся крышка. Поэтому только надежда живет среди людей, она, обещающая подарить сбежавшие блага. Понятно, пессимистично, поучительно – что могло бы быть еще лучше для Шопенгауэра? Зевс или, чтоб сразу замолвить стоическое словцо за Зевса, провидение желает для человека только хорошего. Но одоленный своей страстью человек (akrates — стоический термин) упускает свой единственный шанс. Обладанию настоящими благами он предпочитает их предвкушение. Ибо действительно благими являются только боги.

Историкам религий, также, стоило бы посоветовать обратить свой взор на историю философии. Это можно назвать архаичным, это можно назвать до-гесиодовым? Согласно одному известному отрывку из Илиады 24, 527 и далее, в доме Зевса стоят два пифоса, из них он раздает вперемешку блага и беды людям, отдельно ничего не дается, ни Пелею, ни Приаму, каждый должен получить по паре. Осознание свойственно злу, а не благу. А как иначе? Надо было Зевсу заготовить для человека только хорошее? Как неархаично, нереалистично! И с каких пор блага улетают в небо⁸? Что им надо среди богов? Ведь они блага для людей? И с каких пор в архаическое время и языке присутствует «человек»⁹? Существуют боги и люди, и сама противоположность уже является сказочной. Басня Бабрия является эллинистической, возвышенной интерпретацией Гесиода.

Но в чем-то эта подмена является поучительной. Истории Гесиода, как бы противоречивы они ни были, не оставляют сомнений во вложенном в них смысле. Смысл проступает ощутимо, четко, подчеркнуто со всей мощью архаичного «ainos»: никакого самообмана, только взгляд правде в глаза! И как неагрессивна, туманна и сглажена басня Бабрия!

Как и Прометей, Пандора со своим пифосом указывает на Зевса. Стих 99: «По воле несущего эгиду Зевса» может и отсутствует в лучшем пересказе, но дополнено по смыслу. Все и так происходит по воле Зевса. И если он является тем, кто лишил голоса блуждающие болезни, то он является и тем, кто эти болезни распространил. Как Пандора, так и ее сосуд являются его коварством, его местью.

Прометей связан с Зевсом, как и Зевс с Прометеем. То же самое, как выяснится позже, относится и к Эсхилу. Но перед тем как приступить к изменениям, касающиеся у него их обоих в равной степени, остается без ответа один вопрос: как относится Прометей Гесиода к титанам?

Титаны Гесиода являются поверженным поколением Кроноса.

В Илиаде они находятся в Тартаре, «которые за Кроноса»(14, 74; 15, 225), за Кроноса и Иапета. Они остались в неисчислимом множестве, их прошлое остается неясным. В общих чертах в титаномахии проявляется их предистория в божественных сценах Илиады. Титаны — мстящие заговорщики, заточенные в Тартар уязвленной Герой; их пример гласит: если я нарушу клятву, пусть постигнет меня судьба титанов! Это та самая судьба, которой Зевс угрожает Аресу: «Не был бы ты моим сыном, то давно был бы дальше, чем уранийцы (II. 5, 898). Проклятие поверженных в бездну небесных богов является противоположностью «благих, вечно пребывающих богов» Олимпа. Зевс обращается к Гере: «Твой гнев не заботит меня, даже если ты заблудши окажешься на самом глубоком дне земли или моря, где заточены Иапет и Кронос, не наслаждаясь ни лучами Гипериона Гелиоса ни ветром, недалеко от глубокого Тартара». Это значит, даже если ты станешь заклятым врагом олимпийцев, чтоб присоеденится к ним против меня (Ил. 8, 447). Автор Илиады часто обращается к титаномахии, которая в общих чертах пересекается с Теогонией Гесиода. Падение титанов оставило свои следы и в «Битве Богов» (II. 20). Можно предположить, что помощь сторуких, которым Зевс обязан своей победой, взята из того же источника. У Гесиода Гея является той, кто дает терпящему поражение Зевсу совет освободить сторукого Бариарея и его братьев. В Илиаде (1, 402) это Фетида, кто «приводит» к проигрывающему Зевсу Бариарея. В титаномахии сторукие решают исход битвы. В Илиаде Бариарею в борьбе нужен только Зевс. Боги знают, что им угрожает. Эта ситуация вступает на место истории. Далее она не будет упоминаться. Также мотивом теогонии является то, что сторукий Гомера сильнее своего собственного отца. Но и это служит здесь ситуации – ситуацией являются божественные сцены Гомера. В роли спасительницы вместо Геи выступает здесь богиня моря Фетида, так же и морской великан Эгеон вступает на место Бариарея.

Гесиод, как тонко чувствующий теолог, четко указывает количество титанов: шесть мужского пола и шесть женского. Имена отчасти непонятны и стары, отчачти абсолютно понятны, самообпределяющие, являются «персонификациями», которые требует иногда расшифровки. Согласно духовному генеалогическому порядку, фундаментальное стремится к расширению. Именно поэтому Фемида и Мнемозина оказываются у него по своему значению среди титанов: без них не было бы господства Зевса. И все же титаны остаются лишенными власти, восставшие против младшего (по Илиаде старшего) сына Кроноса, побежденные Зевсом и его поколением, олимпийцами, в решающей битве, на кону которой стояло господство над миром, сброшеные в Тартар и удерживаемые там в заточении. Древний ужас мира изгоняется навсегда. Титаномахия связана с теогонией – благодаря Зевсу – как его аристия с рождением бога. В титаномахии Теогония подходит к своему концу. Битву Гесиод представляет десятилетней борьбой,по примеру Илиады, решающей битвой с речью полководца и аристией Зевса, сконцентрированной на нем, на фоне картин космических катастроф, представляющей собой законченый грандиозный шедевр.

Предположим, истории о Прометее были бы частью до-гесиодвой титаномахии¹⁰: в каком же месте, рассказаной в какой связи можно было бы ее представить? В случае изначального всеобщего состояния счастья, о котором они повествуют, можно было бы предположить времена Кроноса. Но истории происходят при Зевсе. В них присутствуют только они, олимпийцы. Значит, учитывая их, надо искать победу Зевса над титанами? Так и есть; когда Зевс обращается к Прометею дважды в Тегонии поучительным тоном Илиады, но иронически как никогда для Илиады, называя его «дорогим»: «Сын Иапета, сиятельнейший из повелителей, мой дорогой…» (Теог. 543; 559), то не остается сомнений, что этим обращением он с издевкой напоминает ему о судьбе его заточенного в Тартаре отца. Судя по всему, эти истории, которые он приводит как экскурс, были перенесены в начало, иначе после победы Зевса и благославенных браков, испортили бы эффект, в который он метил. Но даже если и так, то возникает вопрос: какая внутренняя нить соеденяет эти истории, тем более если они не были связаны как у Гесиода с битвой титанов? Битва олимпийцев с титанами, как тема рапсодии, можно представить только в форме возвышенного рапсодийного пафоса. Сама по себе тема, как и тема более поздней Гигантомахии, имела оффициальный, сакральный характер. Истории о Прометее, даже если они несут глубокий отпечаток духа Гесиода, являются по своему смыслу и содержанию настолько разными, что понадобилось вся самобытность Гесиода, вся его крестьянская гордость, наследие Гомера и единственная в своем роде их смесь в его персоне, чтоб не дать почувствовать разницу в стиле, сохранив цельность повествования. Прометей негероичен, является исконно народным, показателем социальных отношений, с которых списаны этот эпос и эти сакральные стихи. Невозможно представить его изображенным на фронтоне, что могло бы быть сделано только по очень существенному поводу в поздних Афинах. Тут присутствуют хлопоты, забота о хлебе насущном, труд и нужда, да и с женщинами тоже сплошные хлопоты, которые появляются в добавок. Тут присутствуют подстерегающие болезни – эпосу же знакомы только героические раны, чума появляется как божья кара, а не как condition humaine. И насколько отличается оружие! В Титаномахии оружие богов: молния, ураган, землетрясение, разверзывание пропастей и бездн. В истории о Прометее: ожидание, сокрытие, хитрость, сам Зевс, высший правитель, снисходит, уподобляется своему обманщику, чтоб одурачивать последнего его же средствами. Титаны подвергают Зевса крайней опасности. Но как может быть Прометей для него опасен? Его и богов изрядно подзадоривает играть в свои игры с вором.

Отличаются так же и наказания. Прометей не отбыввет его в Тартаре с другими титанами. Никакой Геркулес не смог бы его освободить из Татртара.

Насколько необходимо это для безопасности железной ограды, железных ворот? (Теог. 726; 732). Без тартара невозможен Олимп. Наказание Прометея напоминает изощренные пытки трех узников в некиях. Цепи и оковы сделали его беззащитным перед орлом. Бесконечное повторение, корм следующий за восстановлением, символ тщетности, как у Тантала и Сизифа. Наказание Прометея как две капли воды похоже на наказание похотливого великана Тития в Панопее, только вместо орла его печень разрывает пара коршунов ¹¹.

Так что единственной связью между титанами и Прометеем является только происхождение или, что является одним и тем же, враждебность к Зевсу. Прометей является врагом Зевса потому, что он сын Иапета. Или: Прометей является сыном Иапета потому, что он враг Зевса. Присхождение явялется проясняющим, причисляющим к определенному типу. Можно конечно усомниться в том, достаточно ли этого, чтоб обманщика наградить титулом и гордостью титана по замыслу Гесиода.

Полностью в образе титана он проявляет себя у Эсхила. С каким величием, как Титан с самого начала представлен!

Демон власти (Кратос) перед мученником:

Чтоб научился он под властью Зевса (Тиранией) находиться

И отказаться от дружбы с людьми!

Гефест:

Вот что ты пожал от своей любви к человечеству!

Боже, ты непреклонен пред гневом богов,

И наделяешь смертных правом.

Прометей (одинокий, в своем монологе, вперывые в мировой литературе, взывая к эфиру, ветру, рекам и источникам, морским волнам и солнцу):

Смотрите, что я – бог претерпеваю от богов!

Если у Гесиода Прометей был наказанным праотцом человечества и находился со своим братом по одну стороны баррикад, а боги по другую, то у Эсхила это бог среди богов, отверженный равными, страдающий, истязаемый бог.

Далее детально будет показано, что значит его повышение в звании по сравнению с титанами, с чем оно связано. Был ли это Эсхил, кто его впервые сделал титаном?¹² Или Эсхил просто пересказывает старую легенду? Откуда могла бы быть эта легенда? Аттический культ? Не существует доказательств культа титанов. Но почитаемому культом Прометею присуждается титул титана в «Эдипе в Колоне» Софокла, стих 56. Но там он так же зовется «огненосным богом», pyrphoros theos. «Prometeus pyrphoros» было названием одного из отрывков Эсхиловой Прометиады. И судя по всему, Эсхилово имело последствия, производит мощное воздействие даже в сцене с Прометеем в «Птицах» Аристофана. Прометей зовется так же титаном в «Ионе» Эврипида, ст. 455. В сакральном гимне рождения Афины из головы Зевса вместо Гефеста размахивая молотом стоит титан Прометей, освобождая крутящегося Зевса. Но нельзя исключить и более ранние времена. Прометей пользовался в Афинах, точнее на Афинском гончарном рынке, производственном центре всемирно известной гончарной продукции, такой популярностью, что Гефест и Прометей все больше и больше отождествлялись друг с другом, Прометей вытеснил родственного бога. Постепенно Прометей вместо Гефеста изображается вместе с Герой как мать и сын на древне-архаичной чаше из Вульчи в Парижском Кабинете Медалей (Roscher, Art. Prometheus, Sp. 3084). У Эвфориона он становится сыном Геры (Schol. Horn. II. 5,205). Подобно Гефесту к нему переходит запрещенное влечение к девственной Афине Ергане (Duris in Schol.Apll. Rhod. 2,1249). История упоминает о духе Керамика (район Афин – прим.перев.). Но это не распространяется намного позже 5-го века. То, что Эсхил в то время, когда провозгласил Прометея титаном, якобы был последователем тайного учения вроде позднего культа кабиров, рассматриваться не будет, пока для этого не будет собрано достаточно аналогий ¹³.

Таким образом, невозможно избавится от вопроса, не является ли Эсхил творцом «титана Прометея». Возникает другой вопрос: насколько он является титаном?

Впервые у Эсхила Прометей появляется в общей битве, связанный общей судьбой с титанами. Не только по родству титаны приходятся ему братьями; он выступает за общие права, даже после того, как они пренебрегли его советом. Их страдания являются его страданиями, его страдания — их страданиями. Он и титаны являются поколением сверженных, лишенных наследства, лишенных прав. Где же был Прометей лишен прав у Гесиода? Когда шла речь о правах? Здесь он проявляет себя как помогающий, всегда готовый помочь как титанам, так и его подопечному, человеку. Зевс, новый мировой тиран, является одновременно врагом для обоих. Свержение титанов означает не только могущество и победу Зевса: свержение и заточение древних богов, как постоянство мира, становится обвинением против «единовластия», «тирании» победителя. Чтоб помочь людям, Прометей должен сменить сторону, должен помочь в победе Зевсу, должен стать советником победителя. После своей победы Зевс хочет уничтожить людей. И только благодаря сопротивлению Прометея они остаются на земле. Перед принесением культуры, кражи огня, в сознании и высказывании титана о себе самом возникает предыстория на Олимпе, из-за которого причиной спора между обоими становятся: человек и человечность¹⁴ . Как Прометей страдает за судьбу человечества, так и человечество страдает вместе с Прометеем.

Хор Океанид поет:

Безгранично

Правит Зевс по собственным законам

Низверженным богам грозит копьем высокомерно.

Все земли стонут, молят, плачут

о твоем и твоих братьев праве,

Свыше и издревле наследованном.

Стольких святая земля Асии

Приютила соседних народов,

С твоими страданиями безмерно страдают и люди.

Титаном он становится как страдающий, страдающим он становится как титан. Как можно было бы легко отделить одно от другого? Но где до Эсхила он становится страдающим в этой форме? Язык и сцена подобного страдания существует ли где-нибудь до трагедии?

Намного он возвышен по сравнению с Гесиодом тем, что теперь его мать, земля, является двоякой: Гесиодовой матерью всех титанов и Геей-Фемидой. Фемида, «глубокопочитаемая» (Теог. 16), была у Гесиода дочерью Ураноса и Геи (Теог. 135) и стала благодаря Зевсу, после установления его правления, матерью трех ор, Эвномии, Дике, Эйрены и трех мойр (Теог.901), то есть матерью всех даров неба, происходящих из права, благонравия, согласия, — стоит вспомнить развитие города, в котором правят право и правосудие,- а так же источником всего хорошего и плохого, что богини судьбы распределяют среди людей. Так как по Гесиоду благословение происходит не только от полноты одаряющей или отказывающей в чем-либо природы как в аттическом культе от ор Талло, Карло и Ауксо. Благодаря новой генеалогии Прометей является вплетенным в этот венок представлений. Согласно прологу Эвменидий, Фемида правит в Афинах как древний Оракул, protomantis. Это значит, о чем не возвестил бы Оракул, это идет от Фемиды. В Прометиаде как Оракул она связана со своим сыном настолько крепко, как будто он является ее единственным ребенком. От нее он, и только он один, узнает, что битва титанов была выиграна благодаря «хитрости». С ней он идет к Зевсу. Для того, чтоб Прометей как титан стал сыном земли, и как сын земли стал сыном Фемиды, было сказано, что как у противника Зевса правда была на его стороне. Когда он в конце трагедии взывает к своей матери «О моя мать святость, о эфир, охватывающий все своим светом, смотрите как я страдаю от неправды!», то он взывает к небу и земле. Но небо и земля являются родителями титанов. И он взывает к ним не из-за слепой безысходности, существует вполне объективно оправданная генеалогическая связь. Неправда, приключившаяся с ним, взывает к небу и земле.

Чем чаще появляется мать, учитывая даже ее личное появление на сцене в следующей части, тем заметнее становится умалчивание об отце. На самом деле, только что упомянутая сцена является, возможно, единственной, в которой возможно упоминается о нем (особой интерпретации не требуется). Иапет, титан, согласно Гесиоду супруг океаниды Климены, вообще-то должен был, тем более если Прометей был титаном, сместить Урана с его места супруга Геи. Но этого не произошло¹⁵. Из чего, как и по другим причинам, как будет показано позже, следует: Эсхил сделал Прометея титаном.

Так как Зевс остается невидимым и лишь говорит и действует при помощи ему принадлежащих органов, не только в самом конце как deus ex machina,но и как соперник на протяжении всей игры, в том числе и в эпизоде с Ио, в роли невидимой силы, из которой происходит все движущееся, все поражающее, то он остается все время как бы за непроницаемым облаком, «недосягаемый», как описывает его первая песня «Молящих», и его божественность проявляет нечто недостижимое, волнующее, возбуждающее любопытство. Зевс ли это, чьими злыми словами, наблюдая экзекуцию, говорит демон Кратос? Зевс ли это, чьим злым, надменным тоном говорит его герольд Гермес? Темный, непроницаемый, замаскированный своей возвышенностью появляется он в эпизоде с Ио, как соблазнитель и преследователь, непостижимый для ничего не ведающей жертвы, до тех пор, пока его не раскрывает Прометей: как тирана, не только здесь, но и во всем (Ст. 735)

Что стоит за этими угрозами насилия, приказами, истязаниями? Это и есть возвышенная безопасность нового небесного властителя? Наоборот, это неуверенность, замаскированный страх. Если Зевс Гесиода строит на века свою империю, непобедимую, нерушимую, если он -всевидящий и мудрее, чем побежденный Уран, чем сверженный Кронос, предохраняет себя от любого удара судьбы при помощи волшебства, в котором он поглощает и аннексирует потенцию, из выстрела которой родился его (Кроноса) сын, ставший сильнее своего отца, вместо того, чтоб соединиться (жениться, слиться – прим.перев.) с ней. Гесиод называет ее Metis, божества смышлености и совета, — таким образом Эсхил в этом вопросе двигается в обратном направлении чем Теогония Гесиода. То самое, против чего Зевс Гесиода заговаривает себя, становится для Зевса Эсхила известной ему предстоящей гибелью, его роком, по закону мойр: что взял, то отдал. (Ст. 516)

Для мифического подтверждения своего новшества Эсхил ссылается на легенду рождения, которая послужила возвеличиванию эгинских аристократов Эакидов. Легенда принадлежит одному из сборников стихов генеалогического древа составленного по принципу «Эонов», отличающегося от последнего лишь тем, что не героиня богом помилована была, а герой богиней. Как пример можно привести гимн Афродиты Гомера в легенде рождения Энея. Дочь Нерея Фетида была настолько красива, что за нее боролись два высочайших бога, Зевс и Посейдон. Их ссора разгорелась так сильно, что можно было представить себе невероятное и боги Олимпа воспротивились этому. Фемида, как посредница и предсказательница пророчила: Фетида родит сына, который будет сильней, чем отец, чье оружие будет сильней, чем трезубец и молнии¹⁶. Здесь возникает старый теогонический мотив, только слегка измененный для воспевания Ахилла. Зевс после этого всего отдал ее Пелею и боги пришли на их свадьбу. Эсхил обладает смелостью, чтоб привить в своей Прометиаде чужого отпрыска. Если он делает Фемиду Геей, Гею матерью Прометея и Прометея титаном, то он это делает лишь потому, что без подобного смещения этой легенды о рождении его Прометиаду не возможно было бы упорядочить. Чтоб обладать знанием будущего Фемиды, Прометей должен быть ее сыном. И наоборот, строгий порядок был получено благодаря переворачиванию Гесиода. Если у Гесиода это Гея, по совету которой Зевс поглощает Метис, то у Эсхила это Оракул Гея-Фемида, которая вместо того, чтоб стоять на стороне Зевса, занимает сторону титанов и относится к Прометею как к своему сыну (Ст.210). От своей матери Прометей наследует знание будущего, а вместе с ним и секрет, который никому у него не узнать, его оружие против Зевса. Одновременно изменятся и смысл наказания. Наказание превращается в пытку. С пыткой incipit tragoedia.

Наказание начинается пыткой. Под ужасающими угрозами «дружественный бог» Гефест,- вспомним аттический культ и обе культовые общины! — вынужден прибить закованного к высокой скале. Вынуждаем он парой демонов Кратос и Биа, которые также в Теогонии Гесиода, Ст. 385, являются вернейшими служителями Зевса, следующие повсюду за ним по пятам, с тех пор как со своей матерью Стикс первыми последовали призыву Зевса к войне с Титанами, в благодарность за что он сделал ее клятвенной богиней для других богов. У Эсхила его верные подчиненные становятся безжалостными палачами. У Гесиода же все наоборот. Как Стикс с ее детьми у Гесиода, так Фемида с ее сыном у Эсхила принимают другую сторону, но лишь тогда,- огромная разница,- после того как титаны их отвергли!

Мучение все больше и больше оказывается пыткой, оказывается так же, как смелый Этеокл оказывается злополучным сыном Эдипа в «Семерых» («Семеро против Фив» — прим.перев.), или как вступающий в наследство Орест оказывается убийцей матери, или как Клитемнестра оказывается преступницей, или как проигрыш персов у Саламис оказывается исполнением старого пророчества богов. Первый, очень прозрачный намек на тайну, которой обладает Прометей, появляется в дуэте Прометея с океанидами, ст. 167 и затем ст. 189. Затем в заклинательном воззвании к силам рока одновременно с умалчиваемым жестом, ст.515 и далее. Затем в конце эпизода с Ио: намек оракла «титана Фемиды», ст.870 и далее. И наконец, требования к упрямящемуся, взывание к его благоразумию в последнем эпизоде и тщетные угрозы более ужасными пытками Гермеса. В конце трагедии, так как скала проваливается в тартар, наказанный Прометей разделяет судьбу своих братьев титанов.

Его запоздалое свержение, как космическое действо, отсутствующее у Гесиода, ведет к следующей трагедии, в которой его братья, как хор освобожденных титанов приходит к нему как к своему брату … Во все это титаническое он вовлечен, замешан благодаря Эсхилу. Можно ли разделить титанов? Из одного сделать двоих? Страдающего Эсхилового, досягаемого, и другого, неизвестного, недосягаемого, не имеющего подтверждений, лишь потому, что невозможно поверить, что Эсхил мог создать титана?¹⁷

Зевс и ставший титаном подверглись одному и тому же превращению. За что борются эти двое между собой, так это вопрос: кто сильнее, пытающий или пытаемый? Но пытать, чтоб получить ответ не найти ни у Гесиода в Теогонии, ни в какой-либо другой теогонии вообще. Тем глубже в область политики, тем больше в тирании «самодержца»(ст. 324 и 224)¹⁸. Из-за превращения наказания в пытку трагедия титанов попадает в сферу политики. Политическое вмешивается в исконно-элементарное, которое отбирается у теогонии, чтоб быть измененным в самом ядре, стать эфемерным. В сцене с Океаном это проявляется со всей ироничной четкостью.

Также и к сцене с Океаном есть нечто соответствующее в «Теогонии» Гесиода. Стикс, дочь Океана, по совету «своего любимого отца» последовала со своими детьми призыву Зевса к войне против титанов (Ст 398). Но к чему это приводит у Эсхила? Океан становится посредником, нейтральным, утихомиривающим, обеспечившим себе покой своей силой, титан в сети политики ставший чем-то типичным, изначально-слишком-человеческим. Условное рядом с безусловным, примирившееся, самообманывающееся рядом с неумолимым, непреклонным: у Софокла то же самое повторится на человеческом уровне.

И вот, к погибающим от сочувствия дочерям приходит готовый помочь отец. На крылатом звере скачущий по небу, он приходит к одиноко томящемуся.

ОКЕАН (Еще на подлете, в речетативе под музыку)

Вот он, долгой дороги моей предел.

Я у цели. Меня, Прометей, к тебе

Эта птица примчала. Не удила

Направляли полет ее — помысел мой,

Состраданье к печальной твоей судьбе

Внушено мне, должно быть, нашим родством.

Но пускай бы и кровь

Не роднила нас — знай, все равно никого

Нет на свете, кто был бы мне дорог, как ты.

Что правду сказал я, увидишь. Чужда

Речам моим лесть. Ты лишь намекни,

Как можно помочь тебе, чем услужить,

И скажешь ты сам, что не знаешь друзей

Вернее меня, Океана.

ПРОМЕТЕЙ

О, что я вижу! Ты среди свидетелей

Моих мучений? Как же ты покинуть смел

Поток, что назван по тебе, и скрытые

В камнях пещеры, чтоб в железородную

Явиться землю? Поглядеть на жребий мой

Сюда пришел ты, горю посочувствовать?

Что ж, погляди. Смотри, как друга Зевсова,

Его державной власти содобытчика,

Чудовищною мукой истязает Зевс.

ОКЕАН

Да, Прометей, я вижу, и совет благой

Тебе я дал бы, хоть и сам ты опытен.

С собою справься и повадку новую

Усвой. Ведь новый нынче над богами царь.

Не нужно больше злобные и резкие

Бросать слова: их Зевс, хоть высоко сидит,

Услышать может, и тогда покажется

Тебе забавой нынешняя боль твоя.

Так не упорствуй в гневе, бедный мученик,

А постарайся выход из беды найти.

Сочтешь, возможно, речь мою ты старческой,

Но сам ведь видишь, Прометей, как дорого

Приходится за дерзкий свой язык платить.

А ты все не смирился, все упорствуешь.

Зачем? Чтоб к прежней новую прибавить боль?

Послушайся совета моего, не лезь

Ты на рожон упрямо. Сам же видишь ведь:

У власти непреклонный и жестокий царь.

Я удаляюсь. Коль смогу, попробую

Тебя избавить от твоих ужасных мук.

А ты молчи, ты вольных не веди речей.

Тебе ль, такому мудрецу, неведомо,

Что бит бывает всякий, кто болтать горазд?

ПРОМЕТЕЙ

Сухим ты вышел из воды, — завидую, —

Хоть в стороне и не был от моих затей.

Но успокойся, хлопоты оставь теперь.

Его ты не упросишь. Он ведь к просьбам глух.

Будь осторожен, сам не попади в беду.

ОКЕАН

Гораздо лучше ты другим, чем сам себе,

Даешь советы, судя по твоим делам.

Но моего порыва ты не сдерживай:

Я верю, твердо верю: эту милость мне

 Окажет Зевс и муку прекратит твою.

¹⁹

Все клятвеннее он дает обещание, входит в роль верного, на все готового друга. И каков результат? Провал. Провалить, что уже слишком по-человечески.

«Отправиться велишь ты восвояси мне?». Облегченно, готовый ко всему он улетает на крылатом звере, как и прилетел, с лирической бодростью, под сопровождение музыки.

Перед одиноким, упорствующим в своем протесте, стоят три фигуры зависимого: сочувствующий, но очень слабый инструмент Гефест, наивный и чересчур самонадеянный посредник Океан, и, в конце концов, молодой приказчик, полностью преданный новому властителю посыльный богов, чья речь звучит чуждо для его всегда дружеской сущности.

Образы Гесиода играют как бы в подмененных ролях. Если в теогонии на стороне находящегося под угрозой Зевса стоит Гея, подсказавшая ему помиловать сторукого, то в Прометиаде старая война между Зевсом и Титанами решается не при помощи рук, а при помощи «хитрости» (ст. 212), то есть при помощи духа, и Гея-Фемида как Оракул стоит не на стороне Зевса, а Прометея; и в новом конфликте, который разгорелся между Зевсом и Прометеем вокруг человечества, она пророчествует его освобождение (ст. 873), подбадривает его потерпеть.

Такое впечатление, что Эсхил пытается нарочно перевернуть всех и все, о чем рассказывал Гесиод. Последнее, что хотело сбежать из пифия Пандоры, была у Гесиода надежда. Она осталась в неразбиваемом сосуде под крышкой. Первый подарок, которым Прометей Эсхила хвастался, что он принес его людям еще до огня, была надежда! Слепая надежда! (ст.250) Но человек не мог бы жить без надежды! Ведь когда-то он мог предвидеть смерть. «Большую помощь принес ты смертным»,- подтверждает хор. Прометей становится спасителем, еще до того, как он стал «огненосцем». (Как Эсхил Гесиода, так и Платон снова перетрактовывает Эсхила. Горгий 523д: когда-то люди предвидели смерть; этому по приказу Зевса положил конец Прометей).

Но не стоит предполагать, что Эсхил в тексте Гесиода пометил для себя каждое противоречие стих за стихом. За деталями стоит целое. Из оракула Фемиды он вытягивает опасную тайну, и в борьбе за эту тайну возникает все действо. Из-за владения этой тайной спаситель человечества, изобретатель искусств, учитель прорицания, побеждает духом, что очевидно из содержания, а Зевс в том же отношении превращается из всезнающего, каковым он был у Гесиода, в слепого, слабого духом. Тайна и будущее связаны между собой. Тайна и будущее являются также тем, что Прометей, как видящий будущее, прорицает блуждающей Ио. Тайна и будущее также, что прорицает тень Дариуса в «Персах». Мифологическое одеяние подобных тайн может и меняется, но драмматикам они были необходимы и неважно в какой форме. Из-за своего знания будущего Прометей становится новой угрозой для Зевса, угрозой на много большей чем битва с титанами. Лишь из-за этой всей новой мифологической комбинации Прометей становится титаном, как в старом, так и новом значении слова. Становясь угрозой для Зевса, он становится угрозой для него как титаны, становится сам титаном. И, наоборот, при помощи Эсхила титаническая сущность превращается из слепой элементарной силы в восстание духа. Из нового общего понимания, в пути новой мифологической перетрактовки, Гесиодово перехитривание превращается в борьбу между духом и властью. Власть Зевса безгранична, но все же, за его угрозами поджидает, прослеживается низвержение. Обладание властью у Прометея безгранично ничтожно. И все же из его жалоб и обвинений вырывается победная уверенность титанического самоутверждения, что ему вменяется как безмерная «authadia»:

… Я знаю все

будущее безупречно. Никакое страдание

мне не ново. И то, что суждено,

надо по возможности с легкостью нести, и мне ясно:

не стоит противиться силе необходимости(101)

В конце, против ужаса низвержения в тартар, во время которого эпическое повествование Гесиода превращается в монолог, патетическое, титаническое сознание, он показывает титаническую уверенность:

«Он же никогда не убьет меня» (1053)

Никогда власть не убьет дух.

Как представитель духа против демона «Власть», слуги Зевса, он может быть назван, в до-платоновском смысле слова, «софистом». Как «софист» он истязаем демоном Власть, что он должен заучить, что как «софист» он слабее Зевса (sophistes Dios nothesteros, ст.62) И этим же титулом будет он в конце вновь язвительно назван угрожающим силой Гермесом. «Тебя, софиста, имею я ввиду…» (Ст.943) Он сам называет то, что является его силой, sophisma, не в отрицательном смысле (Ст.470). «Софист» восстающий против «тиранов», — две вещи вопреки Гесиоду, является одновременно ошеломляющими, аттическим духом перетрактованным Гесиодом.

Если попытаться решить проблему Прометиады, допустив, что Эсхил проводил различие между неким чуждым ему Зевсом, Зевсом насилия и безжалостности, и своим собственным, чистым, милосердным и великодушным, и первого, Зевса Гесиода, которого он должен был согласно традиции признать святым, он выслал в прежние времена, при этом категория «время» или «развитие» решили противоречие²⁰, то получаем:

1) Что он, чтоб победил Зевс власти, шаг за шагом переинтерпретировал «Теогонию» Гесиода

2) Что если отношения между Зевсом и Прометем являются двухсторонними таким образом, то с Зевсом насилия так же и величие Прометея было отодвинуто в прошлое.

3) Что несоизмеримое страдание в Эсхиловой трагедии является неоспоримой, настоящей реальностью и она, как таковая, должна рассматриваться не только с негативной точки зрения

4) Что у греков с понятиями «время» и «развитие» вообще сложно.

Если Зевс ставит человеку задачу «учиться в страдании», то отношение между страданием и учебой не является ни временно- ни развитийно-историческим: в страдании учение является заданием, в учебе страдание содержится как необходимость. Точно так же обусловливаются «сила» bia, и «милость», charis. Счет в пользу одного лишь милостивого Зевса невозможен, уже, даже, несмотря на то, что этот счет не в стихотворной форме. Также ничего не находится дальше мысли о плане спасения. Из каждого слова Desmotes («прикованного» — прим.перев.) гудит и стонет диссонанс. Это вероятно зависит от нас, если мы не понимаем, что поэт его выдерживает²¹.

Большой поворот принесла потерянная следующая часть трилогии, «освобожденный» или, вернее, «освобождающийся Прометей», lyomenos. Повторяется та же картина, что и в первой части. Прометей снова висит прикованный Гефестом к той же скале, поднятой уже из Тартара и именуемой Кавказом²² . Но теперь муки усилились из-за постоянно прилетающего и клюющего печень орла. Вновь приходят к одинокому мученику сострадающие, как хор, но теперь вместо сочувствующих океанид уже Зевсом прощенные и удалившиеся на остров блаженных титаны, вместо неудавшегося помощника Океана, никогда не отказывающий в помощи спаситель, сын Зевса, Геракл. Своей беспромашной стрелой он расправляется с подлетающим орлом – и здесь нашлось дело для летающей машины. Как и в первой драме, Прометей предсказал возлюбленной и изнасилованной Ио ее блуждания и последующее освобождение, так и во второй он предсказывает возлюбленному Зевсом Гераклу пути и приключения в его опасном путешествии в сад Гесперид. Но он все еще ненавидит: «ненавистного отца любимый сын», взывает он после своего освобождения от орла. Противоречие показывает, как он теряет свою правоту. Согласно сохранившемуся списку действующих лиц, в конце появляется вместо посыльного Гермеса лично Гея-Фемида. За ней оставалось право окончательно провести работу по примирению. Завершиться все это должно было, вместо объявления свержения в Тартар, объявлением предстоящего освобождения. События пошли обратным ходом к Desmotes. Право, милость вступили на сторону Зевса. Ненавидящий должен, тем более, как единственный среди своих братьев, пребывать в противоречиях, когда всезнающий стал слепцом.

Из самых длинных фрагментов оттуда известен один отрывок из песни хора входящих титанов, кроме этого, отрывок из первой речи прикованного, обращенной к своим помилованным братьям в переводе Цицерона и римского трагика Ацция. Изменения предвиделись уже в том, что он, ранее радующийся своему бессмертию, теперь желал смерти.

Это все, что было известно до недавнего времени. Но вот на днях Эрнстом Зигманном был опубликован обрывок папируса из трагедии, в котором речь идет без всяких сомнений о Прометее. Так как шрифт указывает на 200 год до н.э., во времена, когда читались только классики, и так как было подтверждено, что никто другой из трех классиков этот материал в трагедии не применял, то все взоры устремились к Эсхилу. Так как в конце обрывка идет обращение к «злополучным братьям по крови», dyspotmoi xynaimones,и в латинском переводе из «Освобожденного Прометея» имеется обращение к титанам как братьям по крови «Titanum suboles, socia nostri sanguinis», то издатель пытался вставить обрывки в текст и ситуацию «Освобожденного Прометея». Попытаться это сделать, является следующей перед нами лежащей задачей и требует хорошей методичности. Предшествовать обращению должна песня хора титанов: «…мы пришли сюда___», paragenometha. То, что стихи не анапестичны, как остальные известные отрывки этой песни, не является, как указывает Зигманн, проблемой; к анапесту может быть подключен стих другого размера. В конце концов там стоит с предшествуюшим «выкованый-из-руды» или «выбитый-из-руды», прилагательным в творительном падеже или в первом лице, chalkeotypei. Так как в латинском переводе Прометей объясняет братьям свое сковывание: «Сын Кроноса меня тут прибил, Зевс обслужил себя руками Гефеста, при помощи своего мрачного ремесла он оковал цепями мои конечности…»

Saturnius me sie infixit Iuppiter,

Iovisque numen Mulciberi adseivit manus.

hos ille cuneos fabrica crudeli inserens

perrupit artus,

то это может быть ответом на вопрос хора титанов: «Откуда эти оковы?» И то самое прилагательное было бы тогда аттрибутом к «оковам» и означало бы, «выкованные из руды». Так же и эти предшествующие «злосчастные оковы», anankas dystycheis, подходят в этой связи.

Но тут встает на пути нечто другое, на что издатель не забыл указать. «Мы пришли сюда» требует указания места. И действительно перед этим стоит нечто связанное с местом, но как неожиданно: «Долины» или «гроты», или «ущелье девственниц», если не «девственницы», gyalaparthen. Каким образом скучный Кавказ, поднявшийся из глубин Тартара, быть местом юных дев? Если он населен нимфами, где же тогда одиночество? Так же невозможно пристроить agalma par-, «статую», вероятней всего, девушки. В строке 4 можно соединить буквы в «десятилетнюю» (а именно, войну) или «этой брат». Десять лет длилась война между богами и титанами у Гесиода. Но тут титаны приходят освобожденными, после бесконечного пленения в Тартаре. Какая связь между десятилетней войной и теперешней судьбой Прометея? И где еще упоминалось подобное название титаномахии? Остается только прочтение «этой брат» или «этой … брата», hode kas. Тогда остается непонятным, почему о нем говориться как о третьем лице. Или они пришли не к нему? Но третью персону и без этого невозможно умолчать, она стоит недвусмысленно возле Прометея, строка 9: «Он зажег свет огня смертным», pyros hepsephaos brotois. Конечно существует речь в присутствии одного человека в третьем лице в начале одной трагедии, например в Ниобе Эсхила: «Уже три дня сидит она над своими мертвыми детьми в раздумье». Или в «Аяксе», старейшей из дошедших до нас трагедий Софокла, в первой песенной сцене. Но тогда герой должен находиться в ситуации, когда он не способен говорить, как например поглощенный болью, молчащий, отсутствующий или как-то иначе отвлеченный. Как это может касаться прикованного Прометея? Может он без сознания? Но подобные сцены следуют своим особенным законам, там сознание должно утихать, герой снова приходить в себя, и это должно приводить к действию… Но об этом не идет речь, если рассматривать, как это все откланяется от перевода Цицерона.

Раз не получается с «закованным», попробуем с «несущим огонь», pyrphoros. Одни называли его так по аналогии с первой главой трилогии, другие, по более подходящим причинам, по аналогии с Эвменидами. Тогда местом представления были бы Афины, действо введения кузнечного и гончарного бога в аттическом культе и основание известного народного соревнования по бегу с факелом во славу «огненосца» на празднике Прометея. Так как алтарь и район Прометея находился на севере гончарного рынка, Керамик, перед воротами города на холме «Колонос» и пробег с факелами начинался оттуда, то можно представить, что этот район точнее подходит под описание. Также подходит и крепость, на южной стороне которой находится святой грот, в котором афиняне поклонялись Гее. То, что хор, возможно, был тем же, что и в предшествующей драме, находит свои параллели во второй драме трилогии «Данаиды»²³. Таким образом, мы могли бы считать, что разобрались с трудностями, привнесенными «долинами», «гротом девственниц» или «девственницы». Буквы в строке 12 могли бы быть дополнены до «Athenaion» ,«афинянин». Титаны снова пришли к Прометею, но теперь как свидетели (невероятно!). Прометей, вместо того, чтоб уйти с ними в их блаженство, остается в Афинах! Остался, чтоб быть покровителем аттических кузнецов и гончаров, верный своему новому призванию, как божественный кузнец.

Они пришли и нашли его кующим, они находят его настолько занятым работой, что он ничего не видит и не слышит, и они не могут понять его, и спрашивают… Представление начинается с загадочной сцены, как «Ниобея» или «Рыбаки». Теперь проливается свет и на все остальное. Часто применимое слово для кузнеца – chalkotypo,а для «бить молотом» (ковать) chalkotypein.Они, возможно, волнуются за него: «Только бы он из одной одержимости не впал в другую, злополучный»… «Что за невиданное поведение нашего брата?»… «Молот» или «земля звенит и поет громким голосом»…. «он кует руду» или «каким искусством ковки руды..?». «Разве недостаточно того, что он зажег огонь смертным?».. К чему это одержимое битье молотом? В это же время появляется чудо: статуя или жертвенная фигура, скорей всего, девушки. Откуда она возникла? Это восставшая, в результате битья молотом освобожденная из земли Пандора? Это ли сцена, так часто воспроизводимая на аттических вазах того времени? И тут в следующей сцене появляется «мать Земля». Мать Прометея и титанов. Согласно списку действующих лиц, она появляется на сцене в конце как deus ex machina²⁴, все-таки прорицая? Подносятся ей дары? Делается что-нибудь, чтобы ее умилостивить? Тогда можно было бы дополнить: «за ее пророчеством пришли мы…» Куда? В долины или спуски девственной богини, повелительницы Афин….Тем временем Пандора стала видна во всю фигуру, бьющий молотом закончил свою работу: «Взгляните на меня, мои злополучные братья по крови… освобожденные…».

Возникающая Пандора является одной из так любимых Эсхилом и Софоклом фигур духов, богов или героев, подымающихся из-под земли. Но то, что подымается подобным образом из-под земли, должно, чтоб не оставаться просто махиной, заговорить. Так же и Пандора, сперва просто статуя, молчаливая как подобная статуе Ниоба, должна бы заговорить. Подошел к ней Гефест, чтоб дать ей жизнь и голос? Чтоб приветствовать в Афинах родственного Бога, которого он должен был когда-то мучить? И что сообщает посланец «матери земли», освобожденный молотом Прометея? Принесла она как добрая богиня, как Анесидора²⁵, по примеру преображенных Эвменид, свое благословление на землю? Слишком скудный текст не предоставляет ответов на эти вопросы. И, тем более, стеснены рамками филологические возможности доказательств изобразительного искусства²⁶. В зависимости от театра существует определенное количество аттических ваз первой половины 5-го века (до н.э. – прим.перев.), запечатлевших восстающую Пандору, освобожденную молотобойцами, сцену если и не трагедии, то большого количества сатир точно. Одна сатирическая пьеса Софокла носила двойное название: «Молотобойцы», sphyrokopoi, или «Пандора». В ней был хор сатиров, которых занесло в кузницу к Прометею, они проявили себя бесполезными как помощники в кузнечном деле, постоянно проказничали, убежали еще до появления Пандоры…, пока их господин Дионис их не нашел, успокоил и забрал назад к себе.

Но наряду с изображением веселого характера существует также и одно торжественное. Там Пандора находится в центре собрания богов, как статуя украшенная Афиной и Гефестом. Сцена напоминает Гесиода, но слишком благородная, для того, чтоб мы могли бы подумать, что появление и украшение являются ложью и обманом, и воодушевленные боги смотрят восхищенно на «коварство», чьей беззащитной жертвой должен стать Эпиметей. Или, даже, что это большой слет богов в связи с насланием и распространением всех бед среди обманутых людей. Гораздо больше эта сцена напоминает Эпифанию, сравнимую с рождением Афины или соревнованием двух богов на фронтоне Парфенона. Такая же торжественная сцена представлена Фидием в цокольной части Парфенона: Пандора посреди двадцати богов, как выражается Плиний в своем «Рекордном стиле»(Ест. Ист. XXXVI 5, 1), что значит, с каждой стороны стоит по 10. Пергаментное изображение Парфенона повторяет в более простой форме цокольную часть. Не менее празднично возбуждено собрание богов вокруг Пандоры на лондонском сосуде с фризом с изображением танцующих в костюмах козлов²⁷. Так же и на лондонской чаше с белыми фигурами, так наз. Blade Kylix, понятно, что украшаемая Афиной и Гефестом Анесидора не может быть Пандорой Гесиода.

Наконец, ко всему этому добавляется бронзовая статуэтка времен Мирона или Эсхила, которую Е. Лангольц опубликовал в «Antike» в 1930 году. Лангольц объявил бородатого молотобойца по примеру Оксфордской краснофигурной амфорой Эпиметеем. Но Эпиметей с молотом в опускающейся правой перед поднимающейся Пандорой, восхищенный ею, является на этой вазе согласно Е. Бушор комбинацией из «Эрга» Гесиода и мотива восстающей богини. Так как на левой половине картины Зевс отсылает Гермеса как у Гесиода. Два сюжета, посылание божественного гонца и появление из-под земли, судя по всему, противоречат друг другу. Но согласно ему же, вместо Прометея стоит Эпиметей как молотобоец. Покровитель кузнечного дела и без того не является «до-думкой» к Гесиоду. Если мы интерпретируем статуэтку как Прометея, то отпадает сомнительная идея, что она, вместо того, чтоб быть посвящением (кому-либо), представляет жанр, что в скульптуре архаичного времени не имело бы больше примеров. Может, всякому молотобойцу просто должна как пара принадлежать своя Пандора? В роли Прометея молотобоец был бы посвящением художника своему аттическому покровителю.

Возможно, вас до сих пор удивляло, что в «Закованном Прометее» титан и огненосец хоть и воспевается как спаситель человечества из изначального невежества, как освободитель от нужды и несправедливости, как учитель прорицающего, изобретательного, технического духа, но что в этом образе как раз отсутствует, это то, что его отличало в Афинах — художество. Куда делись гончарное, литьевое и кузнечное искусства? Были ремесла для титанов слишком мелочными? Можно предположить. Но почему он обрывает представление самого себя (ст. 504) именно на том пункте, где ожидается его Афинский патронат? Почему он обучает людей только «находить» спрятанные металлы, но не обрабатывать? Теперь становиться понятно, имея в наличии наши исследования, почему прямо на этом обрывается перечисление: аттическим Прометеем он еще только станет. В первой части трилогии он еще не является афинским богом, им он станет только в третьей. Точно так же только в третьей части «Ористеи» не знающие границ Эринии становятся аттическими Эвменидами, «величественными» у холма Ареса. Локализация означает одновременно сужение, одновременно повышение, более плотную близость, священное присутствие, культ и характер торжеств.

Но титаны… не удивительно, что они не соразмерно печали поют, в дохмие (размер стиха в греческой литературе – прим.перевод.): они праздны, его же (Прометея) счастье в его творчестве. И они обвиняют его за его волю к «тягостному труду». Ну как они могут понять, что за чудо приключилось с ним? Ни много ни мало, как превращение из похитителя огня в бога искусств.

Таким образом «огненосец», pyrphoros, становится чествуемым аттическим факельным пробегом. Огонь, который он принес людям, возгорается в кухнях, кузнях и печах Керамика. Тот, кто вначале был закован в цепи, сам становится кузнецом. Некогда пригвожденный сам держит в руках молот. Нашедший Родину бог становится патроном всемирно известного художественного ремесла.

Но есть еще другая причина, почему Прометей как бог искусства в «Закованном» не мог появиться: искусство является культом. За профанными целями, в том числе и гончарного искусства, нельзя забывать бесцельное количество жертвенных статуэток, храмовой утвари, акротерии, черепицу храмов, в общем литье, то есть все, что во всех своих больших произведениях является сакральным. Так же статуи победителей являются посвящением. Творящий искусство Прометей и наученное им, творящее искусство человечество состояли бы с Зевсом и олимпийцами в таких отношениях, которые бы не соответствовали состоянию мира в «Закованном Прометее». Богом художников из руды и глины похититель огня мог бы стать не раньше, чем помирился бы с Зевсом. В свете религиозной связи всего изобразительного искусства, не надо много смелости, чтоб добавить буквы gma, чтоб дополнить слово eugma. Хор титанов размышляет, не посвятит ли «огненосец» свое первое творение исполнению клятвы своей матери земле.

Факельному пробегу, который представляет ввод огненосца во владения, Эсхил закладывает в своем «Агаммемноне» ст. 324 литературный памятник, единственный в своем роде: с ним он сравнивает победный пробег факельного послания, которое должно возвестить Аргосу падение Трои. Факельный пробег был эстафетой, которая проводилась между командами филов²⁹. Победителем становилась команда с наибольшим количеством побед или, как говорит Эсхил, как первый, так и последний. Зажженный на алтаре Прометея в академии, факел, переходя из рук в руки, должен быть доставлен к цели. Целью на факельном пробеге панафиней, который был похож на агон прометиады, являлся алтарь Афины в замке³⁰. В прометиадах хоть и не упоминается цель, но вряд ли это была какая-либо другая. Невозможно назвать никакой другой алтарь, который, исходя из доступных источников, настолько празднично возжигался бы. Если огненосец присоединялся к Афинам с основанием факельного пробега, то таким образом налаживалась связь не только с Афинами, а никак не меньше, чем с самой богиней Афиной как в «Эвменидах».

Только вот был ли культом почитаемый аттический Прометей, бог кузнечного и гончарного дела, одновременно и титаном? Также уже до Эсхила? Титаном в гесиодовом смысле? В смысле старой, до-гомеровской титаномахии? Но тогда как мог бы Прометей так измениться? Стать тем, кем он стал благодаря Эсхилу? Из врага Зевса стать примиренным с ним? Из ненавистного похитителя огня и древнего изобретателя превратиться в самоотверженного, одержимого энтузиазмом скульптора и художника? Значит, он был уже этим всем, значит, Эсхил искусственно и насильно разбил цельный образ, чтоб в конце вновь создать? Но зачем ему нужна была для этого новая генеалогия, происхождение от Геи-Фемиды и были нужны все те обстоятельства, из-за которых он все эти отклонения от Гесиода по отдельности обосновывает? Но прежде всего, что произошло бы тогда с этим, всю трилогию присутствующим противоречием? Что с его чудом? С его идеей?

Мы начали с того, чего нам не хватает, для нашего понимания греческого Прометея, сравнивая Шафтесберри и молодого Гёте, титанизм, как творческая сила, создание искусства и протест против божественного всевластия, то теперь мы все-таки можем кое-что почерпнуть. Не только исконная находчивость, но и создание искусства празднует в нем в конце свою эпифанию, возникает благодаря ему, но уже не в той форме, не в той находчивости, не в противоречии, а, благодаря прошедшей сквозь противоречие гармонии с Зевсом.

___________________________________________________________________________

1. Из новейшей литературы PAUL MAZON, Hesiode, Paria 1928, S. 20f. KARL KER?NYI, Prometheus, «Das griechische Mythologem von der menschlichen Existenz», Z?rich 1946. HANS-GEOHG GADAMER, Prometheus und die Trag?die der Kultur, «Die Wandlung», 1945, S. 605ff. KARL REINHARDT, Aischylos als Regisseur und Theologe, Bern 1949, S. 27ff. LOUIS SECHANT, Le Mythe de Promilhie, Presses Universitaires de France, 1951, zitiert als S?CIIANT. FRIEDRICH SOLMSEN, Hesiod and Aeschylus, Cornell University Press, New York 1949, S. 124 ff. MAX POHLENZ, Die griechische Trag?die, 1, 2,2. Auflage, G?ttingen 1954. ALBIN LESKY, Die tragische Dichtung der Hellenen, G?ttingen 1956, S. 77ff. ERNST SIEGMANN, Literarische griechische Texte der Heidelberger Papyrussammlung, Heidelberg 1956,S. 21 f.

2. О чуждости грекам этого определения творческого смотри WALTER F. OTTO im «Eranos-Jahrbuch» 1956, Bd. XXIV, S. 337f.

3. Проводя параллели, SOLMSEN S. 133ff., между Эсхиловыми Прометеем и Эвменидами в свете определений правосудие, сочувствие, человечность, внушаемость (peitho), благодарность, он приходит к выводу: «История Прометея, как он ее нашел пересказанной в Теогонии, открывает свою моральную чувствительность. Он бы не смог ее подогнать под свою собственную концепцию Зевса». Об этом позже!

4. Надо признаться, что история о сковывании Прометея, но без орла, вяглядит для меня неполной. Упоминание сказаний о Геркулесе можно встретить у Гесиода разбросанной повсюду (см. 289, 311, 316, 313, 327, 332). Если исключить Орла, то из описания наказания Прометея выпадут только два стиха, в то время как из наказания Меноита три, а из наказания Атласа четыре таких же стиха. Так же, сравнивая с двумя другими, выпадает заключительный стих о возвращении Геркулеса, как освободителя, назад к Зевсу. Орел изображался на вазах и геммах, FURTW?NGLEH, Gemmen, Taf. V 37, WILAMOWITZ, Aischylos—Interpretationen, S. 131. Если он был интерполирован в тексты Гесиода, то это должно было произойти в очень короткий промежуток времени после Гесиода. Одновременно, в связи с тем, что орел был широко известен, он должен был позаботиться, чтоб его издание заменило уже находящиеся в обороте издания, для чего он должен был владеть рынком. Но даже если он его интерполировал, встает вопрос: откуда взят он? Все таки из сказаний о Геракле? Значит между Гесиодом и интерполятором должен был работать еще неизвестный автор сказаний о Геракле. Но откуда он взял историю о наказании Прометея? Очевидно, все-таки у Гесиода. То есть, он отошел от Гесиода и пришел к нему снова: невыносимо, здесь требуется помощник Геракла. Таким образом, мы открываем здесь новую призрачную историю 7-го века. Надо все-таки отдать должное беспардонному интерполятору в том, что он знал как подделать стиль Гесиода.

5. «Он спрятал огонь», krypse de pyr, должно означать как в Тоегонии563: «И не давал он с тех пор людям огонь». Это значит, что огонь оставался только во владении богов. «С тех пор» объясняет состояние, в котором человек находился начиная с того времени или в следствии этого. Речь не идет о том, чтоб понимать «прятать» или «не давать» в том смысле, что люди им уже когда-то обладали. Как бы он пришел к ним? Тогда передача огня людям должна бы состояться дважды. Так же и Прометей, как один из образов святого носителя, принесший огонь,pyrphoros, не снова приносящий потерянное. И даже если допустить, что Прометей принес огонь, чтоб принести первую жертву богам, чтобы боги имели против этого. Тогда, тем более Прометей принес огонь! SICHANT, S. 26 f., 34 u. 104, пытается привести несовпадения в историях в резонанс. Hygin, c. 144, S. 23, Schmidt, ist sp?terer Ausgleich: Homines antea ab immortalibus ignem petebant neque in perpetuum servare sciebant. quod postea Prometheus in ferula detulit in terras hominibusque monstravit, quomodo cinere obrutum servarent. Ebenso Myth. Vat. 2,64: Mortalibuseripuit ignem (Jupiter), ne caro utilis esset quum coqui non posset.

6. Так же похотливы – прим.перевод.

7. Parerga und Paralipomena II, § 200. OLDFATHER, Artikel Pandora, P. W. XVIII,• 533 und 541. Ihm folgend auch DOHA und ERWIN PANOFSKY in ihrem anziehend universalen Pandora’s Box, Pantheon Books 1956, S. 8. Aber auch WILAMOWITZ scheint in Unklarheit zu geraten, indem er sich den Weg zur Klarheit bahnt, «Goethe Jahrbuch» 1896, S. 131, wieder abgedruckt Reden und Vortr?ge* (1925) I, S. 371: «Пандора открывает сосуд и из него вырываются беды, а именно болезни…только надежда остается внутри, потому что крышка своевременно закрывается.таким образом надежда остается как успокоение в страданиях жизни навсегда в доме.» Кто закрывает крышку? И что значит «своевременно»? И кто говорит, что то, что находится под крышкой, находится в доме? И нельзя ли сказать, что в доме находится как надежда, так и страдания? Почему что-то должно сбежать, а что-то нет, если оба выпадают на долю человека? Похожие замечания Wil. Hes. Erga (1928), S. 50. Vgl. P. FRIEDL?NDER, «Zeitschrift f?r Gymnasialwesen» 46 (1912), S. 802. См также HERM. FRANKEL, Dichtung und Philosophie des fr?hen Griechentums, New York 1951, S. 163 f. Если спросите меня, что я считаю изначальным вариантом, то ответ может быть только гипотетическим. В перечислении того, что сбегает из пифоса, у Гесиода стоит только бросающееся в глаза фраза: «Болезни, которые приносят людям Керы (демоны смерти)». Почему не сбежали сами Керы? Почему, прежде всего, не смерть? Значит, люди до этого должны жили без смерти. Подарок смерти должен был бы затмить все остальное. Но это противоречило бы смыслу, о котором идет речь у Гесиода. Встречный вопрос: как пришла смерть в этот мир? Такая же древний как и мифы, которые на него отвечают. Из формальных мотивов здесь должны присутствовать: 1) запрет, 2) нарушение запрета,3) как следствие плата человека рождением и смертью. В книге Бытия запрет Бога означает препятствие смерти, преступление обозначает препятствие препятствию. У Гесиода предупреждение Прометея является схожим препятствием, нарушение Эпиметея, когда он открыл крышку (дважды глупо, так как выпустил Кер, а надежду нет), возникло подобное препятствие препятствию. Но из этого не стоит заключать близкое родство Гесиода с книгой Бытия. Широко распространен мотив счастливого волшебства, которое срывается из-за преступления запрета (см. бр. Гримм Смерть в кумовьях), также широко распространен мотив смертельного подарка богов. Эндимион, царь Элиды, внук Зевса, получает от последнего «подарок», делающим его хозяином своей смерти. Смерть теперь наступит по его, а не Зевса желанию. Но когда он влюбился в Геру (начинает приставать к Гере) Зевс в наказание проклял его вечным сном. Периклимен, внук Посейдона, получает т него «подарок», благодаря которому он может превращаться в любое живое существо, что могут только боги. И этот подарок принес ему смерть: «Это его тоже обмануло» (HESIOD, E?en Fr. 11 Rz.) , теперь можно усмотреть мотив обманчивого, приносящего смерть подарка и в Пандоре. К этому добавляется мотив преступления обещания и связанное с этим испорченное волшебство. Из Мирчи Элиаде («Эранос» 1954, с.90) я записал известный полинезийский миф о герои Мауи. Вернувшись домой в конце своей жизни, он находит свою Анин, la Grande Dame (de la Nuit), уснувшей. Перед тем как он решается пройти сквозь все приключения, он заклинает птиц не смеяться, если только они не видят его выходящим из опасности победителем. Птицы держали свое обещание, пока он не решил пройти сквозь тело своей Анин, но когда он уже наполовину высунулся изо рта великанши, птицы разразились таким хохотом, что спящая проснулась и перекусила героя пополам. Поэтому, говорят маори, человек смертен. Если бы Маои выбрался из тела Анин невредимым, люди были бы бессмертными. Роль Эпиметея здесь играют глупые птицы, Пандора могла бы быть интерпретирована как дарующая жизнь и смерть. Подарок, который они принесли людям, был связан с одним условием, которые Прометей соблюдал, а Эпиметей не заметил. См также LUDWIG DEUBNER, Attische Feste, 1956, S. 95. Победу над смертью греческая мифология рассматривает отчасти как удавшуюся, отчасти как провалившуюся. Удавшаяся, например, в гимнах Геракла, старых и поздних, неудавшаяся, так как задержка смерти затрагивает права богов, например в историях Сизифа или Асклепия.

8. Как же это по-другому, когда Аид и Немезида покидают землю и восходят на Олимп! (Эрга 197). Как бы они хотели остаться среди людей, но люди делают это невозможным.

9. По праву MAKEDONIOS, Anthol Pal. IX, 130, приводит эту же историю в несколько интерпретации: не человек, а Пандора из любопытства открыла крышку и выпустила все блага (смесь Бабрия и Гесиода?): «Как смешно выходит с пифосом Пандоры! Не Пандора заслуживает порицания, а крылья благ! И так как они летят на Олимп, им следовало бы упасть на землю! Таким образом, эта настоящая жизнь дважды обманута, как по поводу Пандоры, ибо она состарится, так и по поводу ее пифоса, так как он пуст»

10. Титаномахия как источник истории о Прометее взята из WILAMIWITZ. Aischylos-interpretationen. S. 132

11. Наказание Тития (Од. 11, 579) настолько похоже на Прометея, что в изображении двух узников на спартанской чаше Григорианского музея из Цере, изображение которой использовано в заголовке книги Карла Кериньи «Прометей», можно усомниться, являются они Атласом и Прометеем Гесиода или Сизифом и Титием из Одисеи. Судя по стилю, чаша середины 5 века или немного позже, похожа на берлинскую чашу с похоронной процесией (E. BUSCHOR, Griechische Vasenmalerei, 1921, S. 117.) Здесь так же присутствует контраст между бородатым и безбородым. Трудно представить безбородого Прометея, скорее безбородого Тития. Кроме того, возле наказуемого находятся две птицы. В то время, как один клюет печень, второй, чтоб оставаться в рамках маленького пространства картинки, ждет на колонне; вероятнее всего, это пара коршунов возле Тития. Пятнистое изображение, в которое одет бородатый, является не звездным небом, а по аналогии мехом. На подземный мир указывает змея и волнистый свод под верхней границей рисунка. К изображению скалы, сравнивая, например, Л. Дойбнер Аттические праздники, Диа 24 и С. 219. Франк Броммер, Игры Сатиров, 1944, С. 47, Рис. 47, Glockenkrater Rom. Согласно WILAMOWITZ, Aischylos—Interpretationen, S. 131, там изображены муки Прометея

12. См.далее. То что я с моим предположением, что Прометея титаном первым сделал Эсхил, немного поспешил, обсуждают POHLENZ 2,31 и LEHSKY 82, прим.1

13. В «Кабирах» Эсхила Кабиры собрались в группу.Драма описывает приключение аргонавтов на Лемносе, соответствующее приключению лотофагов в «Одисее». Аргонавты пришвартовались и попросили провиант, воду и вино. Они были настолько щедро оснащены фдружелюбными и веселыми кабирами, что между ними разразилось грандиозное пьянство, ставящее под угрозу всю кампанию. С Прометеем же это, скорей всего, никак не связано

14. Встречаются противоречивые мнения, что «Огненосец» (pyrphoros) как первая часть трилогии содержал якобы в конце тот же самый предварительный спор, закончившейся кражей огня. Так утверждает, например, М. Поленц «Греческая трагедия», так же и в новом издании. Но тогда должен был бы повториться не только сам спор, — чего не может быть, — но и генеалогическая связь, как с Титанами, так и с Фемидой, повторяется так же и обоснование «Множественные имена одного персонажа», ст. 209. Сценой действия должен быть Олимп, должен был появиться Зевс, который в других отрывках по неустановленным причинам держится в стороне, и сам Зевс, который, однако, в поздних отрывках не может предугадывать будущее, или Фемида должны были предсказать срок наказания, еще до того, как оно началось: тридцать тысяч лет. Наказание должно быть ограничено сроком; Конец конфликта, в котором для обеих сторон все поставлено на кон, предопределен: дуэль , об исходе которой мы можем быть спокойны. Кстати то, что говорит о себе Прометей, является проявлением его титанической самоуверенности, его гордости, его заслуг, щедрой платой за его широту души и добродетель. Нельзя отделить содержание от его личности. Если взять только содержание, чтоб сделать из нее драму, то это все равно, что изъять субстанцию из формы. Прометей должен действовать, должен кипеть, должен заступиться за людей, Зевс должен уступить… Несправедливость и обида должны возникнуть как следствие этого поступка, как, например, в первой песне Илиады. Но Ахилл не становится лишь благодаря возникшей обиде Ахиллом. А закованный, мучающийся бог становится в осознании того, что с ним произошло, обвинением Зевсу, угрозой его власти, «титаном». Предыстория от первого лица представляет ситуацию, извне и изнутри. Независимая или исключенная из нее, она представляла либо историю наказанного гибрида, -либо то же самое, что и у Гесиода, только слабее ,- историю удачливого тирана. Но такая история не имела бы смысла, она была бы только примером стихотворной филологии. POHLENZ: «Можно вполне предположить, что после совета богов, в котором Прометей предотвратил гибель человечества, он разговаривает с Океаном о жалкой судьбе людей, сообщает о своем желании дать людям огонь и, несмотря на предупреждения, проводит его в жизнь, узнает о радостном воздействии этого, но потом получает сообщение о предстоящем наказании»

15. WILAMOWITZ, Aischylos—Interpretationen, 1914, S. 186: «Иапет в роли отца действительно неудобен»

16. PINDAR Isthmien 8, 26ff., nach WILAMOWITZ Aischylos-Interpretationen, S. 133

17. О мотивах Гесиода, которые применяет и одновременно изменят Эсхил, смотри SOLMSEN, S. 138 f., REINHARDT, S. 48. Я же это делаю для того, чтоб как можно детальнее высветить, до какой степени эти изменения были драматургически обусловлены и одновременно связаны с фигурой титана, которым становится Прометей Эсхила.

18. К определению политического см REINHARDT, S. 42 ff., SOLMSEN, S. 151

19. Перевод С.Апта Эсхил. Трагедии. — М.: Худож. лит., 1971 – прим.перев.

20. По SOLMSEN, который однако избирательно подчеркивает «изолированность» в характере власти Зевса.

21. В пользу развития характера Зевса от жестокости к самообладанию говорит Pr.980: «Всему научит его стареющее время» S. SECHAN, S. 57 и 113. Но тут этот стих является ответом Гермесу на «Больно мне: слово, которого Зевс не знает». Это значит, что страдание, которого Зевс не знает на других, он узнает на себе. Игра противоположностей станет поучительной. В этом контексте смысл: все, что Зевс не знает сейчас, выучит в будущем. С потерями он станет умней. Фраза является угрожающей, пророческой, как такие же в речах пророка, например в Антигоне: «Тогда ты должен знать, что…». О моей попытке решения см. LESKY S.82

22. для скалы, гряды скал, горного хребта в нем языке часто используется одно и то же слово – прим.перев.

23. LESKY, S. 70

24. неожиданное спасение – прим.перев.

25. другое имя Пандоры, означающее «посылающая дары» — прим.перев.

26. См. ERNST BUSCHOR, Feldm?use, Sitz.-Ber. Bayer. Ak. 1937, Heft 1, bes. S. 24FF. FRANK BROMMER, Satyrspiele, Berlin 1944.

27. Brit. Mus. E 467., J. H. S. 1890, I, 11. ROSCHER Art. Pandora, Sp. 1527. Nach BUSCHOH zwischen 460 und 450.Die Anesidoraschale ROSCHER, Sp. 1526, und als Frontispiz bei den PANOFSKYS.

28. A b g . J. H. S. 21, 1901, T. 1. HAHHISON, S. 281. LANGLOTZ, a. a. O.

29. административные единицы в Афинах — прим.перев.

30. Подробнее см P.W.-Artikel «Lampadedromia» von J?THNER.

Перевод с немецкого Дмитрий Реутов