08.04.2020
0

Поделиться

Психея и ее сестры

ПСИХЕЯ И ЕЕ СЕСТРЫ

На пути от сказки к мифу я бы хотела, однако, сделать паузу, чтобы поразмышлять о промежуточной истории Апулея «Купидон и Психея», которой эта книга обязана своим названием. Эта поздняя классическая сказка, часто упоминаемая как «Амур и Психея», или «Эрос и Психея», интриговала глубинных психологов от Фрейда до Беттельхейма, от Юнга до Хиллмана. Большинство из тех, кто откликнулся но эту историю -это мужчины; их исследования были сфокусированы на напряженности между Афродитой и Психеей, или на воссоединении Психеи и Эроса.1 Они в значительной степени проигнорировали тот аспект истории, который я, как читательница, нахожу наиболее интригующим – это визуализация отношений между Психеей и ее сестрами.

Вы скорее всего помните эту сказку, которая начинается так: «Давным-давно жили-были король и королева, и были у них три прекрасные дочери…» Третья из сестер, Психея, была настолько ослепительна в своей красоте, что ей поклонялись как воплощению Афродиты. Даже после того, как обе ее сестры вышли замуж за королей, ни один из смертных так и не осмелился за ней ухаживать. Когда ее недоумевающий отец обратился к Дельфийскому оракулу, тот ему велел оставить дочь на одинокой вершине горы, где ее возьмет в жены страшный монстр. Между тем Афродита, заметив, что ею стали пренебрегать, разозлилась и приказала своему сыну Эросу найти эту девицу и наказать ее, заставив влюбиться в самого отъявленного и невежественного негодяя. Когда Эрос нашел Психею, он был настолько очарован красотой несчастной девушки, что сам влюбился в нее без памяти и забрал в свой роскошный дворец. Каждую ночь в темноте, он приходит, чтобы заняться с ней любовью, но предупреждает ее о том, что ей запрещено знать кто он такой.

Во время одного из своих ночных визитов Эрос рассказывает Психее, что ее сестры, боясь ее смерти, повсюду разыскивают ее следы. Предупреждая что это опасно, он запрещает ей связываться с ними. Но слезами и лаской Психея уговаривает его все-таки пустить их во дворец. Несмотря на то, что они были очень рады увидеть ее в целости и сохранности, и были восхищены великолепием ее дворца, им, несомненно, было очень любопытно знать кто же он такой, ее загадочный муж. Психея отвлекает их от вопросов ложью о его юной красоте и отправляет их домой, но ее ответы лишь подогревают их недовольство собственным браком и зависть к ней. Когда во время второго визита она описывает своего супруга совершенно иначе, чем в первый раз, они начинают подозревать не только то, что она никогда не видела его лица, но и то, что он может быть богом. Это дальнейшее обострение зависти вдохновляет сестер на заговор против ее счастья, который они ввели в действие во время своего третьего визита.

Обливаясь слезами, они говорят Психее о том, что узнали от оракула Аполлона: будто бы ее муж, с виду такой любящий, на самом деле — страшный монстр, который собирается поглотить и ее, и ребенка, которого она уже носит в своей утробе. Им удается ловко сыграть на беспокойстве Психеи по поводу того, что она никогда не видела своего мужа и ничего не знает о том, где он бывает целыми днями. Она в свою очередь делится с ними, насколько пугающими были его предостережения и угрозы, что, если она позволит убедить себя посмотреть ему в лицо, то ее нерожденный ребенок станет смертной дочерью, а не божественным сыном. Она просит их о помощи. Убедив ее в сестринской преданности, они разворачивают свой план. Она должна приготовить фонарь и острый бритвенный нож, чтобы после того, как ее довольный любовными утехами муж заснет, она смогла бы убить отвратительного зверя.

В ту ночь, намереваясь выполнить план, она зажигает лампу и обнаруживает, что ее возлюбленный — не монстр, которого изобразили ее сестры, а прекрасный молодой бог. В своем изумленном благоговении она случайно толкнула фонарь. Капля масла падает на плечо Эроса; он просыпается — и улетает, как и предупреждал.

История продолжается дальше и поведает нам о заданиях, которые Психея должна будет выполнить по приказу Афродиты, чтобы вернуть себе любимого. В последнем из заданий требуется, чтобы она спустилась в преисподнюю и принесла шкатулку красоты Персефоны обратно Афродите. В конце концов, Психея и Эрос воссоединились и поженились на Олимпе, Психея стала бессмертной и родила дочь, все счастливы.

Несмотря на то что эта история частично основана на более древних традициях и, конечно, является вариантом знакомого мотива «Красавицы и чудовища», версия этого рассказа, включенная латинским поэтом II века Апулеем в его «Метаморфозы» (также известные как » Золотой осёл«), не имеет известных литературных предшественников. Ни миф, ни сказка, но сознательно придуманная аллегория, созданная для того, чтобы служить гармоничным обертоном главного сюжета, повествующего об инициации Люция в греко-римский мистический культ, посвященный Изиде — это повествование почти неотразимо поддается психологическому истолкованию.

Для образованных европейцев времен Фрейда и Юнга слово » psyche» сразу же вызывало ассоциации с этой историей, единственной классической сказкой, в которой появляется «Душа». Они обнаружили глубоко волнующий подтекст в том, что именно подлинная история о Душе — это история с участием Эроса, что наша душа осознает себя во взаимоотношениях, что человеческая любовь направлена на созидание души.

История была воспринята, в частности, комментаторами-юнгианцами как «психическое развитие женственности». Формулировка оставляет неясным то, что имеется в виду — процесс, посредством которого мужчина интегрирует так называемые женские аспекты своего бессознательного (анимы), или женский процесс индивидуации. Как показала Мари-Луиза фон Франц 2 , есть много оснований полагать, что история действительно о мужском опыте, особенно когда мы понимаем сказку с точки зрения ее роли в более широком контексте романа. История была написана поэтом-мужчиной Апулеем, чтобы дополнить рассказ о посвящении своего героя-мужчины в культ Изиды. Фон Франц видит Апулея в ассоциации с борьбой своего главного героя за освобождение от комплекса позитивной матери. Она особенно внимательна к тому, как заканчивается вставная сказка — Психея возвращается к пассивной женственности, она снова становится тем, кого должен спасти мужчина, играет в мужские фантазии о феминности. Транспозиция пары на Олимп, их удаление из мира человеческой борьбы, как ей кажется, предполагает неразрешенную фантазию об аниме. Она видит рождение дочери Психеи как символ повторяемости, возвращения проблемы анимы. Фон Франц помогает нам понять, почему большинство интерпретаторов были мужчинами, и почему женщины были менее восприимчивы к сказке, которая подразумевает что женская целостность выражается только в гетеросексуальных отношениях, и что кульминация женского путешествия в индивидуацию состоит в том, чтобы сдаться и быть спасенной мужчиной.

Тем не менее, интерпретация Фон Франц кажется в некоторых местах столь же натянутой, как и более обычная. Если прочитать историю, как только о мужчине и о его аниме, кажется, это вырывает ее из своей собственной формы. Как она сама отмечает, хоть Апулей и выстроил сознательно эту сказку, она содержит в себе гораздо больше, чем он сознательно в нее вложил, включая отголоски женского опыта, которые помогли придать форму таинствам Элевсина и Изиды. Это «большее» — часть того, что дает сказке ее непрекращающуюся жизнь и ее способность говорить как с женщинами, так и с мужчинами. В романе сказку рассказывает женщина женщине — престарелая алкоголичка, которая держит дом для группы бандитов, молодой невесте Шарите, которую эти бандиты похитили. (Люций убедил любовницу намазать его волшебной мазью, которая, как он надеялся, превратит его в бога, а вместо этого оказалось, что он превратился в осла. Бандиты приводят осла домой и, таким образом, Люций — и мы- подслушиваем сказку старухи). Несмотря на то, что история о похищении Психеи обнадёживающе «счастливо» заканчивается, собственная история Шарите закончится менее удачно — со смертью мужа и собственным самоубийством. Возможно, старуха все это время знала, что концовка на самом деле не так важна.

Оставшись неудовлетворенной историей Психеи, наряду с другими женщинами, как мне стало известно, я обнаружила другую историю — миф о Персефоне и Деметре, более близкий моему собственному опыту любви и смятения, трансформации и воссоединения, более актуальный для поиска Ее, инициированного моим сном о подземной пещере. Я многим обязана своей причастности к ужасающей богине подземного мира, но в то же время признаю, что есть аспекты мифа, связанные с ней, которые, если их принять за парадигму женской индивидуации, так же проблематичны, как и те, которые я ставлю под сомнение и в истории Психеи. Я думаю, например, о том, что миф о слиянии матери и ребенка представляет собой ностальгический идеал, от которого вынужденно отказываются, и о том, что Персефона приходит к самой себе только через похищение мужчиной. Другие греческие богини представляют альтернативные парадигмы — но они по прежнему богини, и это стало само по себе проблемой.

Раскрытие важности сестринства заставило меня по-новому оценить сказку Апулея. То, как мы ее понимаем, может зависеть от того, на чем мы сосредоточимся: на отношениях Психеи с Афродитой, Эросом или сёстрами. Сестринские отношения для меня стали заметны как то, что больше всего отличает историю Психеи от истории Персефоны; это, а так же человечность Психеи, ее смертность. Эрих Нойман, понимая как важно то, что Психея — смертная, говорит о том что Психея знаменует конец мифической эпохи: «В этой сказке внимание сосредоточено на человеческой борьбе за любовь и сознание». История предполагает, что Психея, женское «я», созерцается через взаимодействие, но не с богиней или богом, а с другими смертными женщинами, такими же, как и она. Именно сестры побуждают ее стать осознанной — хотя они могут делать это и из зависти, и с обольстительным коварством». Конец истории разочаровывает, потому что Психея перестала быть человеком. Фон Франц права; эту часть лучше было быпереписать, или, быть может, просто пропустить. Нам не требуется резолюция deus ex machina,- не нужна счастливая развязка, в той мере, как нам нужна правдивая история.

До того, как Апулей персонифицировал Психе, греки использовали это слово для обозначения человеческой души — животворящего принципа, не связанного с физической активностью или обычным сознанием. Потому что, ассоциируясь с жизнью, дыханием, воздухом, душа иногда представлялась в более поздней поэзии бабочкой, хрупкой, непостоянной и прекрасной. Душа ассоциировалась с сексуальной генеративностью и вдохновением, доступным в моменты экстаза и помешательства. Именно тот аспект человеческого бытия, мужского или женского, который пребывает в мечтах и который сохраняется после смерти, живет в Гадесе. Хоть и без физической субстанции, она сохраняет уникальную форму индивидуума; это тень, образ, населяющий два царства образов, которые, по словам Гомера, располагаются бок о бок — мир сновидений и подземный мир. У Платона душа обращается к бессмертному аспекту нашего бытия, к нашей способности познавать реальное и вечное, к нашему сознанию — интуитивному, воображаемому, настроенному на неэмпирическую реальность, внимательному к тому, что погружение в обычные жизненные заботы в бодрствовании, как правило, заставляет нас забывать. В «Федоне» Сократ выражает свою уверенность в том, что его душа сохранится после того, как он перестанет дышать, и убежденность в том, что истинная рsyche therapeia, забота о душе, заключается в подготовке к смерти 4.

Даже в сказке Апулея Психея связана с Аидом: ее последняя, самая важная задача, которую она должна выполнить самостоятельно, — это войти в подземный мир и получить у Персефоны шкатулку красоты. Я считаю что это красота, которую можно получить только у богини смерти, красота, которая проистекает от наших знаний о смерти, о нашей летальности. Именно этот аспект сказки больше всего впечатлил Фрейда.5 Он рассматривает эту историю в том же эссе, где он обсуждает сказки «Шесть лебедей» и «Семь воронов», а также «Венецианский купец» и «Король Лир» Шекспира. Фрейд очарован повторяющимся появлением в мифологии и литературе ситуации, в которой герой должен сделать выбор между тремя сестрами. Он считает, что сестры в каком-то смысле всегда являются Судьбами, а третья, избранная сестра, всегда является своего рода богиней смерти. Он считает, что эту сестру следует воспринимать как самое прекрасное воспоминание о древней идентичности между богиней любви и богиней смерти. Фрейд вводит свою теорию «исполнения желаний» в качестве объяснения того, почему неизбежное становится избранным, а та, что выбрана, уже не является фигурой ужаса, а самой справедливой и самой желанной из женщин. Однако эта прекрасная женщина сохраняет некоторые жуткие черты, некоторые черты, передающие ее связь со смертью. Фрейд напоминает нам о том, что свадьба Психеи празднуется как похороны, о том, как третье задание требует от нее спуститься в преисподнюю и как после этого она погружается в сон, подобный смерти. Выбрать Психею — значит позволить третьей сестре заключить нас в свои объятия; это означает смириться с неизбежностью собственной смерти. Фрейд, конечно, особо подчеркивает именно мужской выбор третьей сестры. Когда мужчины все еще остаются в плену героического противостояния смерти, она приходит как Танатос, агрессивно захватывая неподготовленных; но для тех, кто примирился с «безмолвной богиней смерти», она приходит как Персефона к древнему Эдипу, «открывая с любовью не озаренную светом дверь земли». Ассоциация утробы и могилы, женственности и смерти, имеет особое значение в психологии мужчин. Тем не менее, может быть также верно и для женщин, что знать Психею по-настоящему — это видеть ее в сестринском контексте — и тем самым прийти к принятию нашей собственной конечности.

Большинство интерпретаторов- юнгианцев не смогли подчеркнуть центральную роль отношений между Психеей и ее сестрами — и уделили больше внимания ее апофеозу, нежели ее смертельному сну. Они рассматривали сказку как аллегорию для интеграции мужчины в его женственность, его аниму, или о женском пути от бессознательного к сознательному. Их внимание сосредоточено на напряженных отношениях между Афродитой и Психеей (что понимается как конфликт между архетипичной матерью, отталкивающей сознание, и анимой, поощряющей индивидуацию) или на отношениях между Душой и Эросом.

Роберт Джонсон может дать нам подсказку о причине этого уклонения: «Я лично боюсь качества сестры в женщине», — замечает он, подходя к той части сказки, где появляются завистливые сестры. 6 Нойманн тоже говорит о сестрах, как о представителях «мужененавистнического матриархата», и видит в них неблагоприятную силу, способную вызвать у Психеи регрессивное женское отношение.

Каким-то образом эти сестры и Афродита представляют собой аспект женской энергии, который пугает мужчин, но на который женщины могут реагировать по-разному. В конце концов, как ясно видел Бахофен,7 Афродита не является сторонницей недифференцированного сознания в этой сказке; вместо этого она навязывает задачи, которые заставляют Психею исследовать себя. Страхи по поводу слияния, которые Нойманн (и даже Хиллман) ассоциирует с Афродитой, чужды этой сказке, но не мужской психологии. Женщинам тоже нужно отделяться от матерей, но не так радикально, не так принудительно, как мужчинам, и поэтому это слияние может и не представлять для нас такой страшной угрозы.

В сказке также четко указывается, что не обязательно мужчины (или анимусы) поддерживают женские искания. Афродита и ее сестры подталкивают Психею к сознанию; а Эрос с радостью держал бы ее в неведении. Сестры не являются соблазнительно красивыми анимами, по которым мужчина может тосковать как психопомп (проводник во внутренний мир), но они сестры Психеи, и именно сестры способны подтолкнуть ее на путь, который требует ее душа. Я нахожу глубоко значимым, то, что эта история о Психее — история, в которой именно взаимодействие между сестрами формирует психику и учит тому, что такое взаимная, а не симбиотическая любовь.

У Джеймса Хиллмана есть некоторое представление об этом аспекте сказки. Он понимает, что речь идет не о мужском или женском поиске себя, а, скорее, о поиске человеком душевных отношений8 Он считает, что » Амур и Психея» помогают нам выйти за рамки мифов, которые фокусируются на вовлеченности родителей и детей, которые только создают путаницу в вопросах раннего детства, и продвинуться в направлении перспективы, что прославляет связь между братьями и сестрами, в которой либидо перетекает во взаимность душевных отношений. Но, фокусируясь на контрасексуальном опыте сиблингов, рассматривая отношения между Эросом и Психеей как схожие братско-сестринским, Хиллман скучает по взаимодействию между сёстрами, которое в действительности и происходит в сказке.

Только К. С. Льюис в своем романе «Пока мы лиц не обрели» акцентирует внимание на отношении Психеи к своим сестрам9. Он дает нам полностью завершенные характеристики сестер, которых не хватает в оригинале. Он пересказывает сказку с точки зрения одной из сестер, которая считает, что все ее вмешательства в жизнь Психеи, включая предположение о том, что она открыла истинную сущность ее темного и таинственного жениха, были мотивированы любовью. По версии Апулея, после того, как Эрос покинул ее, Психея по очереди разыскивает каждую сестру и сообщает ей, что Эрос, разгневанный предательством Психеи, объявил, что вместо этого женится на ней. Каждая из них затем идет на вершину горы, с которой Эрос забрал Психею, и там разбивается насмерть. У Льюиса сестры остаются живы. К концу своей жизни, старшая обнаруживает, к своему ужасу, что вся ее любовь на самом деле была мотивирована ревностью, и что ее физическое уродство, которое она всегда признавала, дополняется уродством души. Тем не менее, примирение с теневой стороной ее любви становится средоточием для тяжелой внутренней работы, и в конце концов она узнает: «Ты тоже Психея». Пересказ Льюиса раскрывает нам героиню, вся борьба которой протекает на человеческом плане, и помогает увидеть, как и в первоначальном варианте, что именно сестры служат проводниками для откровения.

Сестры служат как тени и как помощницы. Их амбивалентность по отношению к Психее выглядит вполне типичной: они скорбят, когда верят в то, что она умерла, радуются тому, что она оказалась жива, завидуют ее очевидной удаче и непреднамеренно осуществляют провокацию, в которой она больше всего нуждается. Несмотря на счастье Психеи со своим нежным, пусть и и таинственным возлюбленным, она скучает по сестрам и отказывается выполнять требование Эроса в том, чтобы порвать с ними. Когда сестры приходят к ней в гости, они бросают вызов романтической версии Психеи о ее супружеских отношениях. Они могут говорить из зависти – ведь они менее красивы, их браки менее идилличны, их дворцы менее величественны — но их слова служат началом ее путешествия из наивной самоудовлетворенности по направлению к более осознанной, более индивидуальной любви.

Читая сказку Апулея, мы можем почувствовать, что Психея слишком наивна и слишком легко переполняется суицидальным отчаянием, когда ее чрезмерно оптимистичному взгляду на вещи бросают вызов. Ее сестры, с другой стороны, чересчур скептически настроены, слишком привязаны к внешней реальности. Как и Деметра, они формулируют взгляд с позиции верхнего мира. Но если в гомеровском гимне Персефоны история рассказывается с точки зрения Деметры, то у Апулея история рассказывается не с точки зрения сестер, а с точки зрения Психеи или, как утверждала бы Фон Франц, с мужской точки зрения — Эроса, Люция либо Апулея.

В любом случае, сходство отношений Психеи и Эроса и отношений Персефоны с Аидом отрицается, и многие параллели между их историями затушевываются. Например, несмотря на то, что захват Психеи интерпретируется как спасение, Эрос изначально является таким же похитителем, как и Аид. Так же как и Аид, он переносит свой трофей в царство бессознательного — хотя в сказке с Психеей подчеркивается доброжелательный, красивый и фантазийный аспект этого царства подземной реальности. Фон Франц видит в этом проблему — этот Эрос в действительности не достоин любви Психеи, на самом деле он всего лишь puer aeternus [вечный юноша — лат.], а не космогонический Эрос Орфиков, и не могучий даймон Платона. Сказка Апулея сосредоточена на жажде Психеи воссоединения с Эросом, в то время как Гимн Гомера сосредоточен на поисках Деметрой своей дочери, не придавая при этом значения воссоединению её со своим супругом из преисподней. Тем не менее, Персефона связана с Аидом семенем граната, которое она проглотила, так же, как и Психея связана с Эросом его семенем, растущим в ней.

Сказка «Амур и Психея» была написана и истолкована так, чтобы сообщить нам о том, что сестры неправильные и злые, что они безоговорочно завидуют, нечестивы, жестоки, что они представляют собой регрессивную, человеконенавистническую матриархальную фазу, и что, конечно, похищающий бог и гетеросексуальный брак олицетворяют собой полную реализацию Психеи. И все же Нойманн признает, что, несмотря на свою негативную форму, антимаскулинная, кровожадная агитация сестер знаменует начало высшего женского сознания, определяющего все последующее развитие Психеи. » Что-то есть в ней такое, что может быть истолковано негативно как матриархальная агрессия, или позитивно как склонность к осознанию… что заставляло ее неумолимо выходить из тьмы «10

После того, как Эрос покинул ее, Психея перегружена заданиями, которые поручает ей Афродита. Столкнувшись с заданием перебрать огромную кучу зерна, которую она должна отсортировать, Психея отчаивается, до тех пор, пока не появится целая колония муравьев и быстро не сделает за нее невыполнимую задачу. Фрейд говорил, что в снах или других воображаемых структурах маленькие существа, такие как пчелы и муравьи, представляют собой братьев и сестер в их полезном аспекте. Я считаю, что и здесь муравьи — это сестринские фигуры, которые приходят к ней на помощь в процессе сортировки. (Действительно, глубокое понимание значения сестринства привело бы нас к тому, чтобы признать таких существ естественного мира как наших родственников и не позволило бы нам интерпретировать их просто как » природные инстинкты Психеи»).

(Помощников во втором и в третьем задании Психеи, по общему мнению, уже сложнее вписать в сестринский мотив. Но лично я верю, что тростник можно связать с таинствами Изиды-Осириса — с болотом тростника, в котором, как полагали египтяне, начинается жизнь; с тростником, растущим из мумифицированного тела Осириса, символизирующего египетскую надежду на возобновление жизни после смерти – на возрождение, которое становится возможным благодаря сестринской преданности Изиды. И еще мне нравится представлять себе, что орел, помогающий Психее в выполнении ее третьей задачи, — это тот же самый орел, который был послан Зевсом, чтобы принести ему Ганимеда, и Зевс представляется нам не как патриарх, а как Зевс, чувственно влекомый однополой любовью).

В последнем задании Психея должна отправиться в царство Аида, чтобы заполучить шкатулку красоты Персефоны. Настал тот момент, когда в первый раз Психея должна действовать без помощи животных. Здесь, в этой конфронтации со смертностью, ничто и никто не может ее подменить. Чтобы войти в Аид таким способом, который позволит ей выйти оттуда после нанесения мази, Психея должна отказаться от помощи, или даже сжалиться над перегруженным ослом-извозчиком, плавающим трупом и горбатой старухой- ткачихой. В сказке братьев Гримм «Госпожа Метелица» спасение приходит к той сестре, которая помогает в подобных обстоятельствах, и погибель к той, которая отказывается, но Психея должна сама взять на себя теневую энергию сестры. Она благополучно выносит шкатулку из царства Аида, а затем не может удержаться, чтобы не заглянуть внутрь.

Дальнейшее продолжение истории после того, как Психея открыла коробочку с кольцами, так же фальшиво для меня, как и для Фон Франц. Данный финал (где Психея стала бессмертной жительницей Олимпа) возвращает ее в нереальную ситуацию самого начала, где она возвышается над всеми смертными женщинами. (Единственная часть финала, которая действительно кажется правильной, это то, что ребенок Психеи должен быть дочерью, а не сыном. Если читать ее как женскую сказку, то это выигрыш, а не проигрыш). Поскольку я склонна подозревать, что женские фантазии имеют счастливый конец почти так же, как и мужские, я не испытываю искушения создать альтернативную правильную концовку. Я бы предпочла оставить историю Психеи незавершенной, чтобы нам самим захотелось ее додумать, исследовать, переосмыслить.

Возвращаясь в своем воображении к тому моменту, где Психея открывает шкатулку красоты и впадает в смертельный сон, меня преследует ощущение, что между Персефоной и Психеей должно что-то еще произойти. Я соглашусь, что это было неизбежно, это как часть реальной жизни -то, что она сделает запретное и откроет шкатулку, точно так же как она вопреки запрету зажгла фонарь, чтобы посмотреть на лицо Эроса. Безусловно, Хиллман прав: шкатулку красоты нельзя рассматривать только как свидетельство мужского заблуждения в том, что женщины одержимы физической красотой (так же как и Фон Франц права, что забота о тщеславии внезапно не возникнет в столь ответственный момент путешествия женщины по своей душе). Кроме того, я не нахожу удовлетворительной интерпретацию Нойманом шкатулки красоты, как символа опасности нарциссизма, потому как тут я не вижу связи. Красота, к которой имеет доступ Персефона, но не Афродита, — это красота, которая сочетается с глубоким внутренним знанием о смерти – это высшая красота психики. Я представляю себе Психею, которая, накладывая на себя мазь этой красоты, обнаруживает, что истинной целью ее путешествия все это время было не воссоединение с Эросом, не ее собственное обожествление, а встреча с Персефоной и открытие, что они сестры- двойняшки, одна бессмертная, другая смертная. Я вспоминаю об Эвридике у Рильке, для которой повторное воссоединение с Орфеем потеряло свой вкус:

«Она была в глубине души, как женщина с тяжестью ребенка, и не видела она ни мужчины впереди, ни пути, ведущего круто в жизнь. Глубоко внутри себя. Смерть заполнила ее до краев».

Мне представляется что Психея больше не связана с Эросом.

Хотя Персефона и могла бы быть сестрой Психеи, но Психея, смертная человеческая женщина, принадлежит мне. От нее я начала понимать, что знание того, что такое быть человеческой женской сущностью, приходит через глубокое понимание того, что это значит — быть сестрой, и что значит когда кто-то тебе сестра. Эта история ни в коей мере не сентиментализирует сестринство. Сестры Психеи были завистливы и жестоки, и тем не менее, они дали толчок, необходимый для ее пути к себе, к своей psyche. Сестры вновь появляются как полезные муравьи, и как ужасающая богиня. Мое переосмысление, добавленное ко множеству предшествующих, призвано подкрепить идею, с которой я представила эту книгу: история Психеи и ее сестер служит посвящением в тайны сестринства, открывает нам понимание того, как наши сестринские отношения бросают нам вызов и поддерживают нас — когда в то же самое время мы неизбежно потерпеваем неудачу и предаем друг друга.

Однако эта история — всего лишь ворота; по сути, это аллегория, которой не хватает полного богатства персонажей, сюжета и морали, которые можно найти в настоящем мифе. В ней утверждается центральная роль сестринского опыта в жизни женщины, не отдавая должного ее сложности. А за этим нам следует обратиться к древним мифам.

Ссылки и комментарии:

  1. .Я следую традиции использовать греческие имена для богов и богинь в моем обсуждении, а не римские имена, используемые Апулеем.
  2. Marie-Louise von Franz, A Psychological Interpretation of the Golden Ass of Apuleius (Dallas, TX: Spring Publications, 1980), pp. 63ff.
  3. Erich Neumann, Amor and Psyche: The Psychic Development of the Feminine (New York: Harper & Row, 1962), p. 81.
  4. Cf. Erwin Rohde, Psyche (New York: Harper & Row, 1966); R. B. Onions, The Origins of European Thought (Cambridge: Cambridge University Press, 1954), pp. 472-76.
  5. Freud, “Three Caskets,” SE, vol. 12, p. 293.
  6. Robert A. Johnson, She (King of Prussia, PA: Religious Publishing, 1976), p. 29.
  7. J. J. Bachofen, Myth, Religion and Mother Right (Princeton, NJ: Princeton University
Press, 1973), p. 45.

  1. James Hillman, The Myth of Analysis (Evanston, IL: Northwestern University Press,
1972), p. 58.

  1. C. S. Lewis, Till We Have Faces (Grand Rapids, MI: William B. Eerdmans, 1966).
  2. Neumann, pp. 72ff.
  3. Rainer Maria Rilke, “Orpheus, Eurydice, Hermes,” in The Selected Poetry of Rainer
Maria Rilke, ed. and trans. Stephen Mitchell (New York: Random House, 1982), p. 51.