Культурные комплексы.
Глава 7
Постмодернистское сознание в романах Харуки Мураками:
зарождение культурного комплекса
Тошио Каваи
Комментарий и психология
В этой главе я бы хотел рассмотреть романы Харуки Мураками. Самые известные его романы — это Норвежский лес (Norwegian Wood: 2000), Хроники Заводной Птицы (The Wind-Up Bird Chronicle: 1997), Мой любимый sputnik (Sputnik Sweetheart: 2001) и, недавно, Кафка на пляже (Kafka on the Shore: 2002a). Это истории, обладающие глубокими психологическими и философскими измерениями и, в то же время, продающиеся миллионами копий. В этом смысле они, похоже, отражают коллективное бессознательное в современной Японии и постигают его глубины. В терминах культурного сравнения и столкновения также полезно, что работы были переведены на шестнадцать языков. Большинство работ Мураками доступны на английском.
Сначала я хотел бы рассмотреть методологический вопрос относительно психологической интерпретации романов. Первый, самый распространенный, метод в том, чтобы задать вопрос, какие аспекты психики появляются в романе и какие показываются персонажи. Один из любимых вопросов для рассмотрения — это патология. Эдипов комплекс (Кафка на пляже) или диссоциация (множество романов Мураками) ответственны за развитие событий или поведение персонажей в романах. Можно обратиться к теории травмы за объяснение поведения некоторых персонажей в историях. Такой способ рассмотрения сводит мир романа к личностной психологии его героя, или других персонажей, а затем и автора, который тоже может иметь такие же психологические проблемы. Это кажется мне слишком личностным и узким.
Второй способ в том, чтобы рассмотреть романы как развертывающийся процесс индивидуации; соединения с анимой, процессами инициации и т. д. Роман Мураками Дэнс, дэнс, дэнс (Dance, Dance, Dance: 1993a) можно истолковать как процесс соединения с анимой. Таким путем мы можем полностью избежать персоналистической редукции. Однако, мы все еще сводим историю к психологической модели и развитию. Таким путем мир каждого романа не рассматривается сам по себе.
Третий подход направлен в другую сторону. Романы становятся моделями для психологии и психотерапии. В романах Харуки Мураками много интересных взаимоотношений между людьми. Герой Хроник Заводной Птицы потерял жену и познакомился с уникальной девочкой-подростком Меи Касахара. Такие отношения можно понимать как модель для психотерапевтических отношений.
Моя позиция отличается от этих трех подходов, которые всегда видят роман и психологию как две разных сущности. Мое понимание психологии состоит в комментариях, т. е. роман как таковой и есть психология, если над ним поразмыслить, истолковать и развернуть (Giegerich 1999: 361). Действительной психотерапии и историй болезни недостаточно для того, чтобы назваться психологией или психотерапией. Психология основана на психологическом мышлении, рассмотрении и подходе. В этом смысле психология — это комментарий. С чем бы ни имела дела материальная психология, это психология, если способ рассмотрения материала психологический. Работа Юнга об алхимии — это типичный пример психологического мышления. Так что я хотел бы рассматривать романы Мураками с психологической точки зрения.
Интерпретация современных романов отличается от толкования мифов и сказов, являющихся любимой темой юнгианской психологии. В этом смысле мы не справляемся с вечной «архетипической структурой», а скорее с историческим сознанием, которое я хотел бы назвать постмодернистским сознанием.
Всякий раз, когда обсуждается действительная ситуация и сознание, есть склонность пытаться разрешить действительную ситуацию и проблему и исцелить действительное сознание. Но, как сказал Юнг: «Мы не исцеляем его [невроз] … это он исцеляет нас» (Jung 1934/1964: 157-173). Важно быть погруженным в действительное сознание и держаться за него. Проблема лежит не в содержании сознания как таковом, а в расхождении между коллективным бессознательным или душой времени и нашим индивидуальным сознанием.
Среди многих интересных романов Харуки Мураками я бы хотел сконцентрироваться преимущественно на Моем любимом sputnik и обращаться к другим в связи с отдельными моментами. Причина такого выбора в том, что эта работа недавняя и может показать нынешнее состояние автора в относительно связном виде. Хроники Заводной Птицы определенно очень важная работа, но она очень длинная и трудная для обсуждения в ограниченном пространстве. Самая последняя работа, Кафка на пляже, тоже может быть хорошим материалом, но не была выбрана, потому что английского перевода пока нет.
Мой любимый sputnik
«В ту весну Сумирэ исполнилось двадцать два года, и она впервые в жизни влюбилась. … Человек, в которого Сумирэ влюбилась, был старше ее на семнадцать лет. Семейный человек. И кроме всего прочего — женщина. Вот с чего все началось. На этом все и закончилось. Почти все…»
(Murakami 2001:3)
Так начинается роман. Сумирэ, уникальная и несколько нереалистическая девушка, хотела стать романисткой. Женщину, в которую она влюбилась, звали «Мюу». По происхождению кореянка, она родилась и выросла в Японии. Мюу изучала музыку во Франции. Она работала своего рода международным агентом по организации концертов, импорту вина и т. д.
Повествование в романе излагается от первого лица единственного числа, которое идентифицируется только как К., школьный учитель, любивший Сумирэ. Он встретил ее случайно в книжном магазине, так как они оба любили читать романы. Она для него была незаменима. «Наши души сливались — легко, естественно. Мы с Сумирэ распахивали навстречу друг другу свои сердца и души, как юные влюбленные, скидывая одежду, обнажаются друг перед другом» (ibid.: 177). Они, так сказать, родственные души. Поскольку Сумирэ не могла понять своего сексуального желания (как она прямо сказала, она не понимала сексуальность в целом), он не осмеливался сказать ей о своих чувствах и встречался с двумя или тремя девушками. Последняя его девушка была матерью одного из учеников.
Сравнивая эту ситуацию с жизнями молодых людей в нынешней Японии, мы можем сказать, что многие живут в стиле повествователя в этом романе, но, вероятно, не замечая измерения, которое для него значила Сумирэ. Это указание, что этот роман отражает коллективное в Японии не поверхностно, а в самых глубинных, бессознательных измерениях.
Слово “Sputnik” было выдумано для обозначения любви к Мюу, когда Мюу назвала литературное движение “Sputnik” вместо “beatnik”. Но это может быть важной «фрейдистской оговоркой», потому что “Sputnik” значит не только «одинокое путешествие», а также «компаньона по путешествию». Сумирэ встретила Мюу на свадебной вечеринке и стала чем-то вроде секретаря для нее. Когда Мюу коснулась ее волос, Сумирэ влюбилась, что для нее было совершенно новым опытом.
Сумирэ и Мюу отправились в Европу по делам, а после провели отпуск на небольшом греческом острове. Здесь Сумирэ внезапно исчезла. Мюу позвала К., и тот отправился на остров, чтобы помочь искать Сумирэ. Мюу объяснила, что Сумирэ как-то ночью была в панике и хотела с ней сексуальных отношений. Мюу тоже этого хотела и пыталась откликнуться, но ее тело не подчинялось. После этого Сумирэ исчезла, не сказав ни слова. К. обнаружил в чемодане Сумирэ дискету с двумя документами. В одном документе описывался ее повторяющийся сон: «Сумирэ поднимается по длинной винтовой лестнице, чтобы встретиться с мамой, которая давно умерла». Другой документ был о странном переживании, случившемся с Мюу четырнадцать лет назад:
«Она застряла на чертовом колесе на ночь, будучи в небольшом швейцарском городке и с гондолы наблюдала за собой в собственной квартире через бинокль. Человек, сама Мюу в своей квартире, занималась сексом с Фердинандо, итальянцем около пятидесяти лет, с которым она познакомилась в городе. Сцена была грязной и непристойной. Мюу потеряла сознание. После этой ночи Мюу поседела и перестала играть на пианино. Она вышла замуж с условием не иметь сексуальных отношений».
Несмотря на интенсивные поиски, Сумирэ найти не удалось. К. вернулся в Японию. Однажды в воскресенье после летнего отпуска К. отправился в супермаркет, потому что ученика, мать которого была его любовницей, поймали за воровством. К. рассказал ученику о пережитом в Греции и решил оставить свою любовницу. К. заметил Мюу. Она ехала в «ягуаре» позади его такси. С седыми волосами, она проехала, не заметив его. В конце романа был телефонный звонок от Сумирэ, который, похоже, был как бы видением.
Диссоциация и чувство нехватки
В этом романе рассказчик, названный лишь К., любил Сумирэ, которой нравился, но сексуально был не интересен. Сумирэ любила Мюу, которая не могла иметь сексуальных отношений или как-то ей ответить. У К. была любовница, с которой он не чувствовал глубокой связи. «Но любить ее я не мог: с нею никогда не возникало того, что было у нас с Сумирэ — естественной и почти безоговорочной (думаю, это точное слово) душевной близости. Я всегда чувствовал между нами некую вуаль — настолько тонкую и прозрачную, что заметить ее было почти невозможно» (ibid.: 78). Все были как Sputnik, ходили вокруг и проходили мимо. В конце романа Сумирэ исчезла, и этот мотив встречается во многих историях Харуки Мураками.
Эти трудности следует понимать не только в терминах проблем в человеческих отношениях. Расхождение между поведением и личностью тоже довольно заметно. Если взять рассказчика К. как пример, у него неосознанная любовь к Сумирэ и сексуальные отношения с другой женщиной, хотя и без любви. У него глубокие душевные отношения с Сумирэ, но никаких телесных. У него сексуальный контакт с любовницей, но нет душевных отношений. В этом смысле мы можем говорить о диссоциации, которая скрывается в личности и требует сначала чувства внутреннего единства: чего-то не хватает.
Мюу сказала: «Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии» (ibid.: 160). Это утверждение предполагает, что случившееся было не чистой случайностью, а скорее творением, невротической диссоциацией (Giegerich 1999: 41f). Диссоциация Мюу отражалась на Сумирэ и К. Сумирэ сказала: «Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю «эту» Мюу, на «этой стороне». Но так же я люблю и «ту» Мюу, которая должна быть где-то на «той стороне». Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться» (Murakami 2001: 161).
Из выражения «на той стороне» можно вывести деталь, отличающуюся от личностной диссоциации. Второй документ Сумирэ говорил, что Мюу жила как тень подлинной себя, ее тело было на другой стороне. После внезапного исчезновения Сумирэ с греческого острова К. сделал вывод, что «Сумирэ ушла на «ту сторону«». Диссоциация не в человеческих отношениях, не в личностном расколе, а в диссоциации мира, «утрате больших отношений» (Verlust des großen Zusammenhangs) (Jung 1934/1964: 367). Нет связи между этим миром и другим. Диссоциация мира на две стороны — это тема, встречающаяся во многих романах Мураками. В романе Дэнс, Дэнс, Дэнс есть другой мир по ту сторону стены или в другом отеле. В Стране чудес без тормозов и Конце света (Hard-boiled Wonderland and the End of the World 1993b) и Кафке на пляже развиваются две разные параллельные истории; в одной главе одна история, в следующей другая. Другой мир ясно указывает на мифологический мир, мир богов и мертвых. Связь и диссоциация от другой стороны — это важная тема в романах Мураками. Поскольку Сумирэ, родственная душа рассказчика, ушла на другую сторону, это символизирует, что не хватает чего-то важнейшего.
Сумирэ говорила: «Все-таки у меня чего-то не хватает, как с самого начала не было, — без чего никогда не станешь писателем. Чего-то очень важного» (Murakami 2001: 15). Мюу говорила, почти теми же словами: «Я начала понимать, что мне чего-то не хватает. Чего именно — неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей» (ibid.: 158). Эти слова не означают, что у них диссоциированная, деперсонализированная и патологическая личность. Они относятся к фундаментальному пониманию современного бытия и сознания, как они показаны в романе Мураками. Чего-то важнейшего не хватает, и оно, вероятно, на той стороне. Из-за этого отсутствия важнейшего эта сторона не целостна; литература, музыка и любовь не настоящие. И реальность, как таковая, тоже не целостная. Это центральное понимание, выраженное в нашем романе, для современного мира и, особенно, для нынешней Японии. Можно считать это культурным комплексом, который исследует Мураками.
Мифологический мир, современное сознание и постмодернистское сознание
В Моем любимом Sputnik ищется связь с другой стороной. В мифологическом мире была такая великая связь. Другая сторона была миром богом и мертвых и обладала собственной реальностью. Люди могли связываться с другим миром через ритуалы и символы и могли входить в мифологический мир. У шамана был даже прямой доступ к иному миру (Gehrts 1985).
В этом романе К. рассказывает историю в ответ Сумирэ, которая искала что-то, чтобы «стать настоящим писателем». Он объяснил, как древние китайцы строили врата. У входа в город они возводили огромные врата и замуровывали в них кости, найденные на полях древних битв. «Когда ворота уже были готовы, китайцы приводили несколько собак, кинжалом перерезали им горло и окропляли ворота еще теплой собачьей кровью. Лишь когда высохшие кости соединяются со свежей кровью, старые души вновь наполняются сверхъестественной силой» (Murakami 2001:16). Он добавил: «Когда пишешь книгу, происходит почти то же самое. … Истории в каком-то смысле к этой нашей реальности не имеют никакого отношения. Чтобы увязать друг с другом две плоскости — «Здесь» и «Там», — для настоящей Истории необходимо таинство Крещения».
Благодаря жертве боги и романы становятся полностью реальными. Это не просто идея или вера. Через жертвы вещи одушевляются; романы становятся реальными. Связь с другим миром делает вещи в этом мире реальными и целостными. Этот момент реален, потому что за ним стоит мифологический мир. Люди едины для своих мертвых предков. Император реален, подлинный правитель, если он действительно укоренен в мифологии и богах.
Мы можем наблюдать много мотивов и образов мифологического мира и инициации в романах Харуки Мураками. В них много мотивов, таких как «другая сторона стены», «быть в колодце», «убийство животных» и «свежевание живых людей». В его раннем романе Пинбол 1973 (Pinball in 1973 1983) есть похороны коммутатора. Похороны необходимы, потому что у каждой вещи своя душа. Также важно упомянуть, что другой мир не существует объективно. Нужно действие, чтобы открыться и связаться с другим миром. Ритуал возведения ворот в древнем Китае — это хороший пример. Как и в этом примере, кровь часто играет решающую роль. В романе Кафка на пляже другой мир открывается через менструальную кровь и рисование кровью.
Но эти романы не защищают возвращение в мифологический мир. Они скорее обращаются к чувству, что мифологический мир уже ушел; они описывают его как нечто уже ушедшее. В романе Охота на овец (Wild Sheep Chase 2002b) ищут особую овцу со знаком звезды. Ее можно считать тотемом или духом-хранителем. Но овцу так и не удалось найти. В нашем романе Мюу не смогла добраться до своей другой половины на другой стороне. Сумирэ ушла на другую сторону и не вернулась. Мифологический мир всегда описывается как нечто утраченное.
Утрата мифологического мира не означает, что этот мир стал только рациональным и скучным. Поскольку ритуалы и жертвы, полные жестоких образов, не связывают нас с другим миром, появляется неприкрытая жестокость без всякого смысла. Некоторые подмечают «отстраненность» романов Мураками. Но мы можем заметить и жестокость. Я уже упоминал китайский ритуал в романе Мой дорогой Sputnik. В длинном романе Хроники Заводной Птицы с японского солдата заживо сдирают кожу. Рассказывается о резне в китайском зоопарке. Вспышка насилия связана с утратой мифологического мира. Жестокость не связана с мифологическим миром. Она к нему не ведет. В этом отношении можно заметить диссоциацию. Роль сексуальности в романах Мураками схожа с роль жестокости. Она появляется почти как последняя попытка стать реальным и связаться с другим миром, хотя и тщетная.
В некоторых романах Харуки Мураками создается впечатление, что другую сторону можно раскрыть и воссоединить. Но большинство романов Мураками предполагает, что мифологическое бытие для современного мира окончено. Если бы мифологический путь был еще возможен, мы могли бы поискать и найти подходящий образ, символ, ритуал и историю для себя. Такой путь, надеялся К.Г. Юнг, нам следовало бы избрать. Но такие символы и такой логический статус больше не обладают никакой реальностью.
В романах Харуки Мураками очень часто переживаются фантазии и сны. Также часто сообщается о загадочных событиях. То, что случилось во сне или видении, похоже, соответствует реальности и влияет на нее. В романе подчеркивается: «Нужно видеть сны. Постоянно» (Murakami 2001: 136). Мы можем сделать вывод, что другой стороны можно достичь через сон. Но, в то же время, «реальность — иная». «Правда, это [сон] не длится долго. В какой-то момент приходит пробуждение и возвращает меня обратно» (ibid.: 207). Роман предполагает, что наше сознание уже пробуждено, что нет пути назад к мифологическому миру.
Как ясно показывает движение Просвещения, сознание, пробужденное от мифологического мира, это современное сознание. Оно отрицает другой мир и фантазию. Оно верит только в рациональный мир. Является ли пробужденное сознание в романе Мураками современным сознанием? Насколько я понимаю, сознание, изображенное в романах Мураками отличается от современного сознания. Последнее характеризуется освобождением индивидуума из-под власти природы, мифа и общины. Это освобождение очень часто ведет к конфликтам. Типичный пример — это конфликт с общиной и семьей, которые изначально защищали, но стали обузой и ограничением для независимого индивидуума. Семья — это любимое поле боя для установления современного сознания. Однако, в этом романе семья не играет важной роли. Мать Сумирэ умерла, когда та была очень маленькой. Отец был благородным и вежливым, но отстраненным человеком. Ни у Сумирэ, ни у К. не было конфликтов или негодования по отношению к своим семьям. Такие конфликты типичны для невротического и потому современного сознания. К. сказал: «Я родился и вырос в самой обыкновенной семье. Даже чересчур обыкновенной — настолько, что даже не знаю, с чего начать» (ibid.: 55). Для романов Мураками типично, что члены семьи не описываются отчетливо.
В борьбе против ограничений общины романтическая любовь и сексуальность имеют символическое значение для современного сознания и стоят в центре многих романов. В них есть темы нарушения табу, ограничения индивидуального желания в коллективной системе ценностей и тайной любви. Но эти темы в романах Мураками больше не представляют проблемы.
Конфликт с общиной ведет к внутреннему конфликту между желанием и этикой в психических силах внутри индивидуума. Это может быть незаменимым состоянием для психоанализа. Реальность можно ощущать благодаря ограничениям и табу, как утверждает теория Лакана. Или мы можем сказать, что современное сознание можно связать с другим миром через конфликт, через реальное отрицание. Отказываясь от мифов, оно все еще было связано с мифологическим миром. В борьбе против семьи и общины современное сознание все еще увязало в них.
Сознание в романах Мураками отличается от современного сознания. К. описывал свое путешествие, когда был еще студентом. Он встретил молодую женщину, которая путешествовала одна и попросила его разделить с ней комнату в отеле. Они провели ночь вместе. Она сказала, что через два месяца выходит замуж за сослуживца. «Он очень хороший человек». Не было конфликта — кого она любила больше, бунта против брака как ограничения, чувства вины и т. д. Интересно, что К. упомянул в сравнение роман Сосэки Нацумэ Сансиро (Natsume 2002). В начале этого романе Сансиро делил одну комнату в отеле с очевидно соблазнявшей его женщиной. Но он не переспал с ней. Это, вероятно, типично для современного сознания, которое появилось в Японии после столкновения с западной культурой в период Мэйдзи. В случае мифологического мира самоочевидно, что мужчина и женщина влюбляются тут же, как только встретятся. В деревне у девушки мог быть секс на одну ночь с проходящим мимо странником, считавшимся богом. В современном сознании есть этический конфликт; партнер должен быть только один, должна быть непрерывность личности и т. д. Прямое столкновение становится невозможным; ограничение навязано этическим идеалом. В этом контексте я хотел бы упомянуть, что романы Нацумэ Сосэки описывают трудный путь установления современного сознания в нынешней Японии. Он учился в Лондоне, где пережил столкновение двух культур, и испытывал чувство неполноценности. Он страдал от антропофобии, типичного японского симптома, который проявляется в отчуждении и освобождении от поглощающего сообщества. В его романах часто заметна тема загадочных, но недоступных женщин; это указывает, что непосредственная встреча и соединение стали невозможными.
Чтобы проиллюстрировать разницу с современным сознанием, я бы хотел назвать сознание в романах Мураками «постмодернистским сознанием». Нет больше борьбы и конфликта. Природа, Боги и сообщество больше не обладают ни защитной, ни ограничивающей силой. Все возможно и все бывает. Оно произвольно. Сумирэ любит человека на семнадцать лет старше — возраст не имеет значения. Кореянка — границы стран ничего не значат. Замужем — социальные ограничения недействительны. И женщину — гетеросексуальность, биология больше не самоочевидны. Поскольку все возможно, нет момента перехода границы, встречи другого или с другим. В этом смысле больше нет единения с духом, богом или другими мирскими созданиями. Каждый, все может быть соединением, но, на самом деле, остается диссоциированным. Парадоксальным образом тотальное принятие ведет к тотальному отрицанию. Непосредственное единение на поверхности, в действительности, тотальная диссоциация.
Мифологический мир, как показывает пример китайских врат, обладал и жизненной реальностью, и смыслом. Но эти аспекты в постмодернистским сознании диссоциированы. Так что мы видим значимые, но бесполые отношения с одной стороны, и бессмысленные сексуальные отношения, с другой. Эта диссоциация могла отразиться на современном японском обществе, где часто сообщается о проститутках-подростках и парах в бесполых отношениях.
Согласно романам Мураками, для постмодернистского сознания в Японии типично чувство нехватки и стремления к утраченному. С поверхностной точки зрения, люди живут в мире, где все возможно, и ничто не важно. Но в глубине люди все еще могут чувствовать мифологический мир как нечто отсутствующее и утраченное. Японская душа все еще находится между постмодернистским сознанием и утраченным мифологическим миром. Диссоциация возможна, потому что современное сознание (в западном смысле слова) так и не установилось в Японии. Японская душа перешла к постмодернистскому сознанию без полного уничтожения мифологического мира и без установления современного сознания в полном смысле слова. Романы Мураками, вероятно, имели большой успех в Японии, потому что так точно отражают состояние японской души в наши дни. В многом романы Мураками и постмодернистское сознание его персонажей отражают появление культурного комплекса в коллективной психике японцев.
Единство с диссоциацией
Мы видели диссоциацию, центральную для постмодернистского сознания в Японии. Говоря более точно, это диссоциация между мифологическим миром и постмодернистским сознанием в нынешней Японии. Возникает вопрос, можно ли преодолеть эту диссоциацию и воссоединить их вновь? В романе Дэнс, Дэнс, Дэнс герой отправился на другую сторону стены, а затем вернулся обратно. Он соединился с молодой женщиной в отеле. Герой, живший в состоянии утраты и отчужденности, похоже, снова постиг реальность. Но во многих романах Мураками подчеркивается момент утраты. В романе Мой любимый Sputnik Сумирэ определенно исчезла. Следует ли понимать такую утрату как неудачу?
Вероятно, пытаться преодолеть диссоциацию и снова найти буквальное единство — это неверное понимание. Как говорит Юнг, мы не должны пытаться преодолеть диссоциацию, а должны учиться у нее (Jung 1934/1964: 361). Рассказчик К., а также Мюу жили в компромиссе с диссоциацией. К. не осмеливался заявить о своей любви к Сумирэ и просить у нее сексуальных отношений. Ему было отказано в самом начале. В случае Мюу ее муж был сочувствующим, глубоко уважал ее мир и не просил сексуальных отношений. Из-за этого диссоциация оставалась. Они делали компромиссы. Но Сумирэ не могла смириться с компромиссами. Она не уважала диссоциацию, а пыталась преодолеть ее. В самом деле, эта самоотдача вела к диалектическому движению.
В ее сне появилась мать. Следует ли полагать, что ее утрата реальности происходит от отсутствия матери, от отсутствия отношений матери и ребенка? Мать может быть источником уверенности и реальности. Рождение и смерть — это граница другой стороны. Но Сумирэ потеряла мать, когда пыталась приблизиться к ней во сне.
Дело тут, однако, не в ее личной проблеме и личной истории. Реальность уже утрачена для всех в наше время. Мюу сказала: «Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда» (Murakami 2001: 157). Это не только личная проблема Мюу. Все теперь отчуждены стеклом, как это испытала Мюу. Все в нынешнем мире виртуальное и замкнутое. Даже подросток-проститутка — это не значимый, реальный опыт, потому что он стоит определенного количества денег за одну встречу, и этот акт встроен в экономическую систему. Как бы мы ни пытались обрести реальность (снова), это только ведет к похоронам реальности и отправляет реальность на другую сторону. Это парадоксально, потому что мы теряем чистую реальность, когда ищем ее.
Так же было с Сумирэ и Мюу. Сумирэ пыталась добраться до Мюу, до той, что на другой стороне. В одном из найденных документов она писала о жертве: «Человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь». «КРОВЬ ДОЛЖНА ПРОЛИТЬСЯ. Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку» (ibid. 141). Она искала реальности, пыталась быть на другой стороне и соединиться там с Мюу.
Так она ясно поняла, что не могла иметь непосредственных, сексуальных отношений с Мюу, и потому потеряла ее. Но тут не было задуманного обмана и нежелания признания и разделения чувств, как у К. по отношению к Сумирэ или у мужа Мюу по отношению к Мюу. Сумирэ не могла разрешить диссоциацию буквально, не могла соединиться с Мюу прямо, но предолела это, соединившись с самой диссоциацией. Диссоциация была разрешена не на непосредственном, буквальном уровне, а на отделенном уровне. Я бы хотел проанализировать это подробнее.
Сумирэ пишет: «То, что я пишу здесь, — послание себе самой. Похоже на бумеранг» (ibid.: 141). Она не могла найти жертвенное животное, вроде собаки для древних китайских ворот. Она знала, что ей самой предстоит стать жертвой, а это, на самом деле, и есть реальный смысл жертвы, потому что тот, кто жертвует, также и тот, кого приносят в жертву. Жертва возвращается к ней, и она приносится в жертву. Вот почему не исчезли ни собака, как объект, ни Мюу, как цель. Исчезла она сама. Она воплотила саму диссоциацию. Вопрос был не в исчезновении объекта, как часто бывает в психоаналитических теориях, а исчезновение эго. Это был важный момент в развитии постмодернистского сознания.
Сумирэ убила саму себя. Поскольку она принесла себя в жертву, собственное эго, и исчезла, она смогла написать два документа. Сумирэ, хотевшая стать писателем и не способная на это, наконец написала документы с подлинной достоверностью и смыслом. Теперь у нее было «что-то», которого не хватало. Но это было не приобретение эго, потому что эго исчезло.
Если снова проследить развитие Сумирэ, сначала у нее была фаза, в которой у нее не было собственного другого, когда она не знала сексуального желания. Она могла писать романы, но осознавала, что чего-то в ней не хватает. Она писала романы, не принося им себя в жертву. В следующей фазе она полюбила Мюу и не могла писать ничего. Она сказала: «…раньше я твердо знала, что писательство, само по себе, — это мое, а сейчас я в этом не уверена». Она была едина со своим другим, не осознавая этого. Или она впала в заблуждение о единстве, о непосредственности. В последней фазе ей стало ясно, что она не может соединиться со своим другим, попытавшись стать ближе к Мюу. Через это испытание и свершение она превратила себя в жертву и смогла писать. Это было единство с диссоциацией, или единство единства и диссоциации.
То, что Сумирэ написала, было, так сказать, романом в романе. В этом сущность этого романа. Сумирэ одновременно автор и героиня истории. И автор с героиней исчезают. Реальны только две оставшиеся вещи, два документа, написанные Сумирэ. В этом смысле непосредственной реальности больше нет. Но таким путем показывается реальность в постмодернистском сознании. Это ни реальность мифологического мира, в котором боги присутствуют непосредственно, ни реальность современного сознания, в котором эго чувствует и достигает. Реальность в постмодернистском сознании опосредована, отслоена, и лишена эго.
После Мюу больше не красила волосы. К. попрощался со своей девушкой после инцидента с воровством в магазине. «Я сделал только то, что было необходимо мне самому» (ibid. 201). Мюу и К. не подошли ближе. Оба чувствовали что-то очень близкое к романтической любви, но не встретились снова. Все было возможно. Но они цеплялись за диссоциацию. Тут нет естественной, чистой реальности. Одолевает отрицание.
Если отрицание и диссоциация доминируют, как могут люди установить связь друг с другом? В этом романе важны телефонные звонки и письма. В других романах Мураками важную роль играет компьютер. Не проблема медиа нуждается в понимании. Суть в том, что тут нет непосредственности. Даже Мюу видела себя через бинокль. Но связи тут нет. Сумирэ могла написать документы, потому что была связана с другой стороной. Это не означало прямой связи с Мюу.
Есть также связь через сон и видение. Как в видении или сне К. получил звонок от Сумирэ, которая сказала: «Ты мне очень нужен. Ты — это я, а я — это ты» (ibid.: 209). Диссоциация преодолена, было реальное coniunctio. Несмотря на эти слова, К. вернулся к повседневной реальности. Но эти слова, это осознание реальны. Он уставился на свои руки. «Но пятен крови нет. Ни запаха ее, ни сгустков. Наверное, кровь уже впиталась». (ibid.: 210). Это, видимо, должно предполагать, что нам больше не нужна непосредственная жертва и реальность.
Его ученик по прозвищу Морковка, похоже, понял его слова. Между ними была реальная встреча. Sputnik — это одинокий кусок металла в космосе. Каждый кусок пролетает мимо другого, не встречаясь. Но, как предполагает смысл слова Sputnik, это попутчик. Встречи нет, ни в мифологическом смысле, поскольку больше нет ни бога, ни другого мира, ни в современном стиле жизни, когда встреча происходит между социальной этикой и личным желанием. Но мы встречаем друг друга непрерывно, без установления точек соприкосновения ни в этом мире, ни на другой стороне.
Этот роман показывает убедительное видение постмодернистского сознания в Японии. Но есть слабое сомнение, что он может пытаться держаться старого мира весьма хитрым образом. Он не предлагает ни ностальгического, ни утопического конкретного образа утраченной сущности. Но все равно сохраняет топос и структуру утраченного мифологического мира, хотя и не предоставляя конкретного образа или объекта. Я бы хотел подождать дальнейшего развития романов Мураками, а затем обратиться к этой проблеме в другой раз.
Библиография
Gehrts, H. (1985) “Initiation”, Gorgo, 8:1-62.
Giegerich, W. (1999) Der Jungsche Begriff der Neurose, Frankfurt-am-Main: Peter Lang.
Jung, C.G. (1934/1964) “The State of Psychotherapy Today”, Collected Works, vol. 10, New York, Pantheon.
Murakami, Haruki (1983) Pinball in 1973 (1973 nen no Pinball), Tokyo, Kodan-sha.
— (1993a) Dance, Dance, Dance, New York: Vintage International.
— (1993b) Hard-boiled Wonderland and the End of the World, New York: Vintage International.
— (1997) The Wind-up Bird Chronicle, New York: Vintage International.
— (2000) Nrowegian Wood, New York: Vintage International.
— (2001) Sputnik Sweethart, New York: Vintage International. [зд. в пер. Н. Куниковой — прим. перев.]
— (2002a) Kafka on the Shore (Imibe no Kafka), Tokyo: Shincho-sha.
— (2002b) A Wild Sheep Chase, New York: Vintage International.
Natsume S. (2002) Sanshiro, Ann Arbor, MI: University of Michigan Center for Japanese Studies.