Этика Чёрной магии
Набив руку в Малой Чёрной магии, вы захотите использовать её для личного удовольствия. Чем более опытным вы станете, тем сильнее будете полагать, что вам почти всё сойдёт с рук. Но главное не в том, можете вы сделать что-то или нет, а скорее в том, позволяют ли вам сделать это ваши этические принципы.
Поскольку вы начинаете направлять свою жизнь вне зависимости от нравов и кодексов, наложенных на вас политической и общественной пропагандой, вам следует принять ответственность за собственную этику на себя. Ваша свобода от социальных норм допустима только тогда, если вы строги в собственных нравственных принципах. Иначе общество подвергнет вас остракизму и, возможно, станет преследовать. Если вы будете уверенно контролировать себя, сомнения в том, что вы можете управлять собою разумно, развеются, когда вы дадите понять, что способны на это. Тогда общество будет не только терпеть вас, но даже восторгаться и восхищаться вами как уникальной, творческой личностью, достойной всяческого уважения. Далее мы разберём это подробнее.
Прежде чем рассмотреть надлежащее место этики в поведении сетианца, переведём термин «этика» из смысловой неопределённости во что-то более конкретное. К сожалению, это одно из слов, невыверенность которых слишком часто приводит к случайному и поверхностному его использованию. «Он — нравственный человек», — говорим мы — и оставляем дальнейшие рассуждения. Но что такое этика? Как её определить и оценить?
Этика, также называемая моральной философией, стремится отличить хорошее от дурного и сформулировать возможные причины такого отличия.
Как раздел философии, этика — это нормативная наука; иначе говоря, она стремится выделить принципы добра и зла, выходящие за рамки социальных, культурных или политических соглашений (теория общественного договора).
За пределами такого нормативного подхода метаэтика стремится исследовать общепринятые термины, такие как «добро», «зло», «правосудие», «долг», «правильно» и «неправильно». Нейтралитет и объективность метаэтики предполагают, что подобные термины не зависят от моральных ценностей (вроде религии). Метаэтическое понятие натурализма, выдвинутое такими теоретиками как Джон Дьюи и Герберт Спенсер, устанавливает эту мораль, основываясь на научном факте. Интуиционист соглашается с тем, что моральные термины имеют внешнее, надёжное обоснование, но их характерный признак очевиден («Я знаю это, когда это вижу»).
Интуиционистов и натуралистов подгоняют этические скептики, которые настаивают, что моральные термины абсолютно произвольны. Эмотивисты утверждают, что они не могут быть верными или ложными в себе, и что при их использовании люди просто демонстрируют собственное эмоциональное отношение к проблеме. Субъективисты считают, что моральные суждения выражают субъективные факты только об отношениях, но не об объектах этих отношений. А империтивисты настаивают, что моральные суждения — фактически «безусловные приказы» в другой, незаметной с точки зрения критичности форме. Следовательно, они вообще не сосредотачиваются на критериях истинности или объективности.
Когда даже базовый язык терминов настолько чреват противоречиями, нормативная этика возвращается к грубому началу. За её пределами находятся аргументы насчёт критериев того, чтобы сделать какой-либо вид морального суждения. Телеологи утверждают, что этичность действия определяется исключительно его последствиями. Такие телеологи как Платон настаивают, что правильным последствием является совершенство как таковое; гедонисты заявляют, что это всего лишь удовольствие; прагматики возражают, что оно должно нести наибольшую пользу для общества. Богословы, такие как Аквинский, Лютер и др., вообще отбросили телеологию в пользу повиновения объявленной или принятой этике от Бога или богов.
Самые суровые нападки на всякую этику исходит от эгоистов, таких как Томас Гоббс и Фридрих Ницше (см. его «К генеалогии морали») [и Рагнар Редбёрд!], которые считают, что вся этика, как словесный камуфляж, скрывает действительность, что все действия происходят лишь в интересах более сильного (кто той же самой силой диктует все определения «правосудия», «права» и т.д.). Эгоистическое положение было представлено в «Диалоге» Глокона в «Республике» Платона и продолжало формировать основу для теорий «общественного договора» Просвещения (Гоббс, Локк, Руссо), где «правосудие» и связанные с ним термины стали лишь вопросами соглашения и контракта между людьми.
Поэтому не удивляет, что практическая проблема уклоняется от метаэтических задач и пытается скорее обратиться к вопросам с точки зрения того, что называют описательной этикой — к стандартам той или иной культуры, которые служат в ней мерилом справедливости и неправильности. Принятие описательной этики за саму этику приводит к этическому релятивизму, согласно которому нет никакого стандарта, чтобы судить о правильности и неправильности, кроме окружающей культурной среды в той или иной ситуации. Следовательно, убийство человека человеком может быть «этичным», если санкционировано судьёй или национальным сувереном, но «неэтичным», если предпринято простым человеком, каковы бы ни были его мотивы.
До Просвещения XVII-XVIII столетий этическая философия была абсолютно метаэтична; стандарты добра и зла были приняты, как предписывалось одной или более теологиями или божественными принципами (нетеру, Формами). Задачей человечества было не дать определение, а скорее понять божественно установленную этику и повиноваться ей.
Вернёмся к важному моменту из второй главы. Древние египтяне ощущали вселенную как активно управляющуюся сознательными, природными принципами, или «богами» (иероглифически — нетеру). Для египтян вся «природа» (возникшая из нетеру) была живой и являлась прямым следствием воли нетеру. Она воспринималась не только через непроизвольную и бессознательную общую системность, которую можно было обнаружить с помощью наблюдения, но и посредством связей и ассоциаций между предметами и событиями, воспринятыми человеческим разумом. Не было никакой разницы между «реальностью» и «проявлением»; следовательно, существовало нечто, способное оказывать влияние на разум. Правосудие и справедливость искались в явлениях красоты, симметрии и гармонии и были персонифицированы богиней Маат.
В отличие от египетского взгляда на человечество как на гармоничный компонент природы — символизируемый ролью фараона, полубожественного представителя нетеру, — древняя месопотамская традиция рассматривала его как нечто отдалённое от богов. Поэтому справедливость в Месопотамии понималось как повиновение преднамеренным желаниям богов, а не как гармония с естественными принципами. Месопотамские цари искали «верное управление» своими сообществами в соответствии с аккадским принципом шулму (позже — еврейский шалом); это слово означает не только «мир», но и благосостояние общества, которое и приводит к миру. В еврейской системе Бог понимается не через причину или логику, а скорее через пророчество и историю: соответствуют результаты событий ситуации или нет (теодицея). Гипотеза еврейского «завета» между человеком и Богом подразумевает, что человечеству дают «миссию» и/или «судьбу», и что исполнить её — справедливо, независимо от того, является это эстетически приемлемым или даже понятным. Это стало источником некоторых позиций «оправдания результатом», распространённых в современной культуре.
Этика Платона отражает его приверженность телеологии — доктрине, согласно которой, цель и замысел в природе очевидны, и природные явления непреклонно движутся к неким целям предельной самореализации. [Противоположность телеологии — механицизм, который описывает явления с точки зрения предшествующих причин, а не предполагаемого предназначения или осуществления. Таким образом, современная наука механистична.]
В своих «Диалогах» Платон через персонажа Сократа подтвердил египетскую и пифагорейскую модель человеческой справедливости как перечисление универсальных принципов (применение его знаменитой «теории Форм»). Такие Формы, или принципы, можно предчувствовать посредством строгого осуществления более высоких способностей причины (дианойя), приводя к интуитивному или ноэтическому предчувствию пользы и одновременному её почитанию ради неё самой. Этот процесс Платон назвал диалектикой, означающей самообразование посредством проверки и логического опровержения — или, фактически, несовершенную концепцию.
В «Республике» Сократ не смог опровергнуть обвинение эгоиста Глокона в том, что правосудие — всего лишь новшество для торжества интересов сильнейшего. Сократ мог лишь предположить через аналогию гармоничной «республики», что для человека более естественно, если его душа здорова, а каждая его часть выполняет надлежащую работу. Добродетельное государство поддерживалось как «очевидная душа».
Аристотель, самый известный из ранних механистов, заложил основу ситуативной этике, отрицая, что достоинство, справедливость, красота и другие пифагорейско-платонические Формы существуют в абсолютном смысле. Такие ценности в отношении человечества стоит искать скорее в уменьшении недопустимых крайностей в различных обстоятельствах — в аристотелевской доктрине «золотой середины».
До той поры этика и политика в человеческой истории были неотделимы; польза человека и общества должны были следовать вместе; не было таких понятий как «личная этика в неэтичном государстве» или «этическое государство, состоявшее из неэтичных граждан». Грехи Эдипа привели не только к слепоте, но и к изгнанию, а призыв Сократа к гармонии Афин сочли достаточным основанием, чтобы осудить его на смерть. Сам Сократ признавал этот принцип, стремясь «излечить» от него как от некой общественной «болезни» — хотя её воздействие в итоге усилит Афинскую политическую культуру.
В Эллинистическую эпоху — период после завоеваний Александра Великого — древнее человечество потеряло невинность. Детально проработанные философские системы, зависящие от божества той или иной культуры, были дискредитированы, когда стало заметно, что в других культурах с иными основными положениями и богами есть всё то же самое — а может, и нечто лучшее. Материализм был в порядке вещей, а влияние силы этики на общество отрицалось циниками и скептиками. Если справедливость и имела место в человеческих поступках, то выражалась она в личном поведении. Эпикурейство придерживалось точки зрения, что справедливости можно достичь в душевном счастье, и что это счастье следует обрести не простым гедонистическим Потворством, а скорее отделением себя от испорченности общества. Стоицизм тоже обнадёживался социальной этикой, а также настаивал, что личная этика должна направляться в социальную ткань социума, а не за её пределы.
Трудно переоценить важность стоицизма на дальнейший путь Западной цивилизации. Стоики, как и Аристотель, искали исток знания в ощущениях, а не через абстрактную логику или интуицию. Мудрец, говорили стоики, может отличить подлинные впечатления (kataleptika phantasia = «понимание впечатлений») от эфирных. Человечество — неотъемлемая часть природы; справедливость надо искать в основанной на причинах стойкости природного потока. Так, если зло приходит к доброму человеку, это временное и ненастоящее зло, пока оно естественно. Таким образом, стоик принимает жизненные ситуации и невзгоды спокойно, стремясь избежать потерять объективность. Идеал стоиков постепенно развивался и распространялся «мировым сообществом» (cosmopolis) по всей земле, за пределы географических и политических границ.
Стоицизм был основной этической силой в Римской Республике и Империи, и не удивительно, что его основные принципы были восприняты ранним христианством. Доктрина Августина о «двух градах» отразила стоическое понятие добродетельной души, сосуществующей с испорченной социальной системой. К Средним векам «два града» разрослись до «иерархии законов» Фомы Аквинского, с общественным и политическим «человеческим законом», помещённым ниже [церкви], открывая тем самым «божественный закон» и стоически полученное «естественное право». Противоречия и искажения такой несовершенной среды породили Макиавелли.
Никколо Макиавелли (после которого дьявола стали именовать «Старым Ником») стремился предписать мудрое поведение (художественный вкус) итальянским князьям, столкнувшимся с неизбежными проблемами, вызванными факторами, находящимися вне их власти (fortuna). Вопреки его имиджу, пропагандируемому церковью, Макиавелли неудержимо и неустанно стремился к созданию этического общества, и его методы оправдывались в его глазах «лучшими при данных обстоятельствах политическими результатами», которые он предвкушал как конечный итог. Точная цитата известного отрывка из главы XVIII книги «Государь» такова:
О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу[1].
Тогда как Макиавелли защищал молчаливую манипуляцию обществом ради преднамеренных [и, в конечном счёте, благих] результатов, ранние протестантские теоретики, такие как Мартин Лютер и Жан Кальвин, расценивали этику как пребывающую вне досягаемости человеческого разума. Они говорили, что основанием этического поведения является непроизвольная склонность к нему праведного человека, а не то, что это оправдано само по себе, логически или опытным путём. Спасение достижимо лишь через полное подчинение себя Христу. Это спровоцировало расхождение между средневековой схоластикой и «логической этикой» аргументов Аристотеля (которого Лютер назвал «проклятым, высокомерным, лукавым язычником») и Аквинского. Влияние протестантской Реформации должно было уничтожить рациональное основание и ответственность за личную или общественную этику, заменяя их понятием этики как непостижимой составляющей религиозной веры — дабы быть выборочно признанной представителями этой религии.
С теоретиками общественного договора Эпохи Просвещения (XVII-XVIII вв.) пришёл Ренессанс причинности, включая договорные основания этики. Томас Гоббс отрицал религиозный принцип «высшего блага», видя в нём лишь материальный личный интерес и его удовлетворение. Таким образом, достигнутый общественный договор воспринимался как негативно-кооперативный, устанавливающий атмосферу перемирия между гражданами, которые в противном случае безжалостно нападали бы друг на друга. Такое высокомерное представление о человечестве развилось во множество «более низменных» идеологий современного общества, самым заметным из которых является коммунизм. «Гоббс, — мямлил Карл Маркс, — наш общий отец». Однако стоит отметить, что репутация Гоббса возникла не из личного предпочтения, а скорее из холодного практического анализа того, что заставляет людей плохо обращаться друг с другом. Ранее «зло» оправдывалось как богословская сила или как результат «первородного греха», благодаря которому разумные люди не могли считаться исключительно ответственными за свои поступки. Гоббс отрицал такие оправдания.
В отличие от Гоббса, Джон Локк полагал, что стороны общественного договора могут существовать на позитивно-кооперативной основе взаимного интереса. Важно отметить, что предписание Локка основывалось не на идеалистических абстракциях (таких как этика), а скорее на достижимых материальных целях: «жизни, свободе и положении в обществе». Как и Гоббс, он стремился строить общество как отражение «человека, лежащего в его основе», а не как поддержку недосягаемых идеалов и ожиданий. Позитивно-кооперативные идеи и рекомендации Локка для государства, построенного на принципах большинства, породили философскую основу для американской Декларации независимости и Конституции в виде Билля о правах [защищающих граждан от государства]. Локк рекомендовал «разумное христианство» — веру, которая, удовлетворяя личные религиозные желания, будет играть лишь символическую и церемониальную роль в принятии политических решений.
История этики общественного договора не заканчивается Джоном Локком, но его идеи, как увековечено в вышеупомянутых документах, предопределили этическую атмосферу политической культуры Соединённых Штатов, в которых, по большейчасти, до настоящего времени и пребывает Храм Сета. Такая атмосфера могла возникнуть благодаря пяти основным принципам:
(1) Правительство, основанное на законе — самодостаточное и прочное учреждение, а не нечто, нуждающееся в устранении или исправлении в идеальном обществе.
(2) Хорошее правительство создаётся людьми, и оно ответственно перед ними (теория общественного договора), а не перед религией, судьбой или идеологией.
(3)Воля народа лучше всего определяется через мнение большинства, которое, таким образом, определяет «политическую справедливость». [Это так, поскольку нет власти выше мнения большинства: Локк распространил некоторые «неотъемлемые права» на всё человечество, превыше всякого правительства.]
(4)Поскольку общество основано на совместных личных интересах, эти интересы (такие как, например, частная собственность) должны сохраняться и признаваться выгодными и жизненно необходимыми для этого общества.
(5)Каждая человеческая жизнь ценна, и она должна приниматься и уважаться как высшая вера.
Для сторонников Локка эти ценности в словах Декларации независимости «самоочевидны», бесспорны и бескомпромиссны. Однако многие другие культуры не принимают их полностью или даже частично — и не обязательно рассматривают это как недостаток своих общественных структур.
Поскольку Соединённые Штаты просуществовали достаточно, чтобы проникнуться чувствами к своей историей, «чистая» теория Локка подверглась воздействию этического консерватизма: некоторые вещи принимаются как «добро» просто потому, что они допускались долгое время.
Консерватизм был возвышен до последовательной этической философии Дэвидом Юмом, который определил нравственно хорошее как то, что нужно сделать согласно преобладающему страстному обычаю. Юм отрицал, что польза может быть установлена беспристрастным рассуждением. Причинность, говорил он, полезна только для того, чтобы обнаружить самые практичные или заметные подходы к проблемам. Следовательно, достоинства и недостатки — результат чувств. Достоинство одобряется не потому, что обладает «свойством достойного»; его считают достоинством только потому, что оно встречается со страстным одобрением.
Акцент этого краткого обзора ключевых понятий развития этики должен ясно показать, что слишком многие понимают то, как Соединённые Штаты развили свою «официальную этику», слишком смутно и превратно. Если эта основа не понята, то сетианцы не смогут ясно осознать, почему в этой стране ожидаются некоторые этические нормы — или почему некоторые иностранные культуры «загадочно/необоснованно» отвергают их — зачастую из-за того, что они подразумевают под этической почвой!
Для Храма Сета наука об этике не умозрительна и не случайна; она есть главное в нём. Есть ли у человека своё мнение, поступает ли он исходя из него, критически относясь к нему, верят ли он в справедливость собственных действий. Когда «справедливость» или «ошибочность» установлена, работы Малой Чёрной магии будут интерпретироваться должным образом. Чтобы быть эффективным, маг должен сперва признать и сознательно оценить этические составляющие своих проектов, уникальных по отношению к его исходной культурной точке.
Ранее в этой главе мы показали, что усилия Западной цивилизации предчувствовать «справедливость» — и ответить на дилемму, неотделима ли «справедливость» от «пользы» — были трудны и тщетны. Соединённые Штаты появились на свет в определённый момент истории — в Эпоху Просвещения, — когда безраздельно властвовала причинность, и потому ценности самого оптимистичного и практичного политического философа Джона Локка вошли в нашу Конституцию.
Ценности Локка верно служили нам два столетия; но как же те страны, которые «поклонялись странным богам»? Что они знают о «пользе» и какое уважение оказывают «справедливости»?
Главные теоретики общественного договора — Гоббс, Локк и Руссо — рассматривали государство как искусственную конструкцию, существующую только потому, что она отвечала интересам своих граждан. Первый из двух великих вызовов этому праву человека бросил Георг В. Ф. Гегель, настаивающий, что государство предназначено для человека. (Так для человека или наоборот? См. ниже про задачу национальных лидеров.)
Гегель считал вселенную проявлением Божьего разума, ищущего полной самореализации посредством процесса, названного диалектическим идеализмом. В применении к нашей конкретной планете это значит, что история мира состоит из частицы духа Божьего, проявляется через коллективный дух человечества и движется вперёд, к завершению, при помощи логики (диалектики). Существующая идея (теза) критикуется и частично опровергается своей противоположностью (антитеза), приводя к более возвышенному продукту (синтез). Гегель чувствовал органическое состояние бытия как проявление или отражение диалектики Божьего разума в мире. Соответственно, оно могло бы хорошо послужить далее целям, которые не обязательно являются суммарным итогом путей и целей отдельного человеческого разума в нём.
Согласно Гегелю, задача национальных лидеров состоит в том, чтобы впитать и почувствовать «народный дух» (Volksgeist) и принимать решения в его пользу, а не в пользу отдельных граждан, которые всего лишь населяют эту страну в данный момент времени. Ценности индивидуализма и права граждан, защищающие его от государства, как полагал Гегель, умаляют свободу, ибо сужают область и власть целого и служат ограничению возможностей.
Философская позиция Гегеля с внушительной долей романтизма Вагнера в XIX столетии указала путь государственным культам национал-социализма в Германии и фашизма в Италии. Германия особенно стремилась перенаправить смысл жизни от сознания отдельного человека к государству. Большинство немцев достигло этого лишь в приземлённом смысле — в своего рода восторженной самоотверженности, основанной на длительной пропаганде. Однако «монахи-рыцари» довоенного SS могли презирать и даже охотно принимать смерть отдельного человеческого тела, исходя из доктрины, что дисциплинируемое личное сознание может перейти в высшую форму жизни — Сверхчеловека — из государства Гегеля, — и что отдельная жертва будет на самом деле способствовать укреплению этой формы жизни, а впоследствии — её бессмертию. Очевидным аргументом, непостижимым для приземлённого разума, являются отдельные отсылки к смерти в SS: знак отличия «Totenkopf» («мёртвая голова») и ритуальное заявление «верности смерти» были фактически высокомерным утверждением бессмертия. Гитлер отвечал доктору Раушнингу:
Христианской доктрине бессмертной ценности отдельной человеческой души и личной ответственности я с ледяной ясностью противопоставляю доктрину экономности небытия и незначительности отдельного человека, а его реальному существованию — видимое бессмертие страны. Догма опосредованного страдания и смерти через божественного спасителя уступает место догме представительного проживания и действия нового вождя-законодателя, который освобождает массу верующих от бремени доброй воли.
И национал-социализм, и фашизм — теперь всего лишь призраки истории, но принцип, который лежал в основе их феноменальной власти и воздействия — органическое государство, — остаётся силой в современном международном общественном мнении.
В Соединённых Штатах общественная и политическая справедливость достигается методами, определёнными в Конституции и основанными на некой комбинации прямого и представительного голосования. Таким образом, наше национальное восприятие справедливости демократично — подход, который Джон Локк счёл бы чрезвычайно разумным, но который может оскорбить Платона и Гегеля. Для них справедливость была абсолютным принципом — а не чем-то вроде некой прихоти масс. Платон придерживался мнения, что справедливость может быть достигнута через диалектику человеческого философского запроса; Гегель настаивал, что только Бог мог сознательно использовать такую диалектику, и что большая часть человечества может надеяться ощутить её отражение через динамику государства.
Каково это, мы видим, когда смотрим на большинство «демократических государств» и «республик» мира и чувствуем, что они ведут себя не как полезный для каждого из своих граждан инструмент, а скорее как культурная амёба, даже ксенофобская страсть, надменно отметающая апелляции к причинам. Некоторые из них — реликты древних теократических систем, но большинство сбросило старую кожу, чтобы восстановить её под маской Volksgeist[2].
Конечно, можно общаться с гражданами таких культур как с личностями. Но влиять на их культуру в целом невозможно, обращаясь лишь к отдельным желаниям граждан. Скорее нужно с интересом отнестись к тому, что они считают своим «национальным духом». Чтобы превратить принципы граждан государства в общественный договор — модель должна преобразовать не ряд рациональных мнений, а элемент веры, которая является источником этики и справедливости.
Второй мощный вызов индивидуализму общественного договора, конечно же, был брошен Карлом Марксом. Маркс находился под сильным влиянием Гегеля, но считал, что Гегель совершил фундаментальную ошибку, используя нацию как основу для своей диалектики и, следовательно, для божественного проявления и цели. Маркс полагал, что диалектика — функция экономической борьбы между социальными классами, и отрицал существование какого-либо сверхъестественного разума, характеризуя религию в целом как «опиум для народа».
Марксизм, иногда называемый диалектическим материализмом (в противовес диалектическому идеализму Гегеля), является теорией социализма, которая определяет классовую борьбу как фундаментальную силу истории. Повышение концентрации индустриального контроля в капиталистическом классе, последовательное усиление антагонизма между классами и страдания среди рабочих приведут к революционному свержению власти пролетариатом и последующему учреждению утопического, бесклассового общества.
Маркс, как и Гегель, допускал идею о необходимом, неизбежном историческом процессе. Таким образом, коммунизм неизбежно наступил бы, независимо от тщетных барахтаний капитализма. Другая сторона медали — отсутствие со стороны марксистов действий, направленных на ускорение процесса; общество должно сперва дойти до «последней стадии» упаднического капитализма. Это не устроило Ленина, который хотел немного ускорить социальную трансформацию. Для этого им была создана концепция, названная «диктатурой пролетариата», руководствуясь которой, коммунистическая элита поведёт массы к возможному раю. Государственный аппарат в этом случае «увял бы».
Как и в случае с государственным приоритетом Гегеля, коммунизму нельзя было просто бросить вызов или опровергнуть его обращением к отдельно взятому частному интересу. Серьёзному марксисту история видится в своих процессах куда более сложных, нежели воли людей, существующих лишь в данный момент времени. Марксистское государство рассматривает продвинутые капиталистические культуры, сообща приближающиеся к критической массе, как социальную бомбу; поэтому они желают избежать отчаянного внешнего авантюризма — в том числе апокалиптической войны, к которой, как они ожидают, прибегнут капиталистические правительства, пытаясь предотвратить неизбежные коммунистические революции в своих странах.
Коммунизм [ярлык, под которым общеизвестен современный марксизм] использует двойственный подход к справедливости. «Великая справедливость» — материалистическая диалектика — как полагают коммунисты, абсолютна, и приверженность ей снова непостижима: это элемент веры. Почему веры? Потому что люди, владеющие исключительным правом выбора правительства, могут восстать против него и снова — особенно если оно [по Локку] не готово облегчить достижение их частных интересов. По мнению же марксистов, вероятность последующей революции должна быть устранена. Поэтому, изображая коммунистическую партию в виде «жречества», «бога», лидеры марксизма ставили себя выше народа. В служении этому «богу» мелкие этические проблемы незначительны — и, на самом деле, еретичны, если сдерживают или подавляют «великую справедливость».
Когда капиталисты «рассуждают» о коммунистах, они не в силах понять, что сами они воспринимаются как неосведомлённые, коррумпированные или заблудшие из-за своей неспособности видеть и принимать «великую справедливость». Искренний коммунист не будет даже ничего обсуждать с таким противником; скорее он постарается умиротворить, обмануть его или иным образом манипулировать им.
Таким образом, общаться с коммунистическим теоретиком — непростая задача. Сначала нужно установить основную связь, показывая понимание, если не согласие с марксистской теорией. Если есть общий интерес, конкретные цели могут быть достигнуты сообща, пока не нарушат идеологических сфер, где позиции коммуниста непременно должны быть тверды.
Из этого сравнения коммунистической и капиталистической этики появляется занятная и парадоксальная картина. На Западе мы привыкли расценивать Соединённые Штаты как «религиозное» общество и осуждать коммунизм за «безбожие». В коммунистических странах теоретики презирают западную приверженность религии и гордятся «государственным атеизмом коммунизма». Но так ли это на практике?
Локк защищал такую национальную структуру, в которой высшая мудрость находится в воле населения, а организованная религия играет лишь символическую и церемониальную роль: как он называл это, «разумное христианство». Наше правительство с тех пор приблизилось к нашим национальным и международным проблемам под предлогом того, что добрая воля непосредственно вовлечённых людей определяет ход событий. Это старое размышление Эпохи Просвещения, и до сего дня Соединённые Штаты не видели причин подчинить его какой-либо «высшей власти». С точки зрения политических процессов принятия решений, Соединённые Штаты ведут себя безбожно.
С другой стороны, коммунистические лидеры не считают себя способными управлять ходом событий или влиять на него как независимые люди. Они могут вносить незначительные корректировки, но основной курс будущего видится ими вне их контроля, зажатым, согласно Марксу, рамками исторического детерминизма. Как древние жители Месопотамии, они чувствуют себя произвольным инструментом «бога» — чьё имя оказалось Диалектическим Материализмом вместо Баала или Мардука. С точки зрения политических процессов принятия решений, коммунизм ведёт себя теистическим образом.
Поэтому там, где затронута этика, капитализм считает себя полностью ответственным за неё, тогда как коммунизм автоматически оправдывает любые «незначительные» этические злоупотребления, если они служат его «богу». Это очень существенный момент, который объясняет, почему Соединённые Штаты испытывают постоянные муки самокритики, тогда как коммунистические страны, такие как Китай и недавний Советский Союз, сбрасывают со счетов куда более ужасающие издержки.
[В конце XX столетия н. э. Советский Союз распался на составные квазикапиталистические государства. Коммунизм как политическое и экономическое явление показал свою недолговечность. Было бы интересно увидеть, что происходит с коммунизмом как «религией».]
Поэтому Чёрный маг, рассматривающий особую работу Малой Чёрной магии, должен определить её этичность не только по отношению к себе, но также и согласно культурному мышлению остальных сторон процесса — участников, объектов, лидеров, свидетелей. Чтобы отметить работу как «добро» или «зло» неким коленным рефлексом, явно недостаточно пропагандистской формулы. [Формула «добрые/злые ценности» подходит лишь для светских масс, которые не могут и не хотят понимать что-либо более конкретное.]
Таким образом, нет лёгкого ответа на вопрос, является ли тот или иной магический акт «добром» или «злом». Сам по себе он этически нейтрален. Как верно подметил Макиавелли, это результат, который будет оценён, а далее решать магу, какие суждения ему важны. Хорошая оценка не только закрепит успех данной работы, но и гарантирует, что маг правильно предвидит действительные последствия своих непосредственных результатов.
Эта глава преследовала две цели: во-первых, подготовить вас к тому, что все в мире практикуют Малую Чёрную магию друг на друге, обычно подсознательно и крайне неумело; во-вторых, дать рекомендации, чтобы, раз уж вы восприимчивы к использованию Малой Чёрной магии на себе и учитесь использовать её на других, — вы смогли достичь многого.
Теперь вам следует изучить вышеупомянутые предметы, практиковать их и стать искусным в них прежде, чем их применят к вам самим. Одного лишь прочтения этой главы и предположения, что вы «получили послание», явно недостаточно.
Будет уместно закончить главу кратким, но необходимым предупреждением: как объединение Адептов Малой Чёрной магии, Храм Сета не мог бы функционировать как единое целое, если бы его посвящённые практиковали это особое Искусство друг на друге, как бы чисты ни были их намерения. Вы доверяете Храму и его мудрецам, чтобы приумножать и признавать собственное самопосвящение — а не чтобы вас обманывали и эксплуатировали в низменных/тайных целях. В свою очередь, вас ждёт результат. Хорошо запомните это, как и следующее:
Не пытайтесь управлять другим сетианцем с помощью Малой Чёрной магии.
Поскольку он доверяет вам, его обычные защитные способности по отношению к вам ослаблены, так что вы сочтёте, что на него легко оказывать воздействие.
Однако вопрос времени, когда ваша «жертва» или другой сетианец поймут, что происходит, — и тогда, скорее всего, вас ждёт изгнание.
Во всех контактах и общении в Храме будьте прямы и открыты. В светском обществе вы можете стать из-за этого «мишенью» или «мальчиком для битья», но в Храме Сета вы найдёте уважение — как и каждый посвящённый и маг Храма.
[1] Цит. по изд.: М.: Планета, 1990. — 80 с. (http://grachev62.narod.ru/mak/chapt18.htm).[2] Volksgeist — «народный дух» или «национальный характер». — Прим. ред.