Что такое теогонии?
Греческая мифология не знает творца мира. Вместо мифов творения она содержит теогонии, истории о рождении богов. Рассказанные удачно, как в Теогонии Гесиода, они образуют целые последовательности эпифаний, в которых мир является в божественных аспектах, из которых он и построен. Творец мира — это поэт. Но это творение только в художественном смысле. В той мере, в какой подобное творение ведёт к построению «мира», в котором люди живут так, как греки в мире Зевса у Гомера и Гесиода, «утверждение» или «основание», порождающее мир, кажется более подходящим словом, чем «творение». Ибо основания такого мира лежат не только в человеке, творческом существе, создающем его, но и в более прочной, крепкой материи, из которой построен мир и благодаря которой он не просто вымысел, но обладает существующим «порядком». Этот порядок, который греки называли «космос», был установлен союзами и разрывами, божественными бракамии рождениями, продолжающими мифическую историю первоначал, называемую нами в целом «теогонией».
Брак Иапета
Согласно теогонической поэме Гесиода, брак титана Иапета стал частью изначальной последовательности союзов и разрывов, при помощи которых было установлено правление Зевса, то есть греческий мир в мифологических терминах. Это имя не объясняется никакой греческой этимологией. Как мы сказали, «Иапет» звучит чуждо. Мы впервые встречаем его у Гомера (Илиада VIII, 478–81), где Зевс описывает места, куда Гера может отправиться в своём гневе, если пожелает:
Если бы даже ты в гневе дошла до последних пределов
Суши и моря, туда, где Япет и Крон заточенный,
Сидя, ни ветром, ни светом высоко ходящего солнца
Ввек насладиться не могут; кругом их Тартар глубокий!
Именно туда Зевс изгнал титанов после их поражения. Но от обоих титанов, упомянутых Гомером, происходят важные родословные. Линия Крона ведёт к вечному свету небес, где обитают Зевс и его дети. Линия Иапета остаётся внизу, где она устанавливает временное существование и определяет противоположный от небесного полюс: судьбу человека.
В начале этой линии стоит брак Иапета, союз божественной пары, из которого будет рождён Прометей (Теогония, 507–512):
Океаниду прекраснолодыжную, деву Климену,
В дом свой увел Иапет и всходил с ней на общее ложе.
Та же ему родила крепкодушного сына Атланта,
Также Менетия, славой затмившего всех, Прометея
С хитрым, искусным умом и недальнего Эпиметея.
С самого этот начала несчастьем явился
для смертных. . .
Согласно этому отрывку, мать Прометея была дочерью Океана, как и многие великие богини у Гесиода. Возможно, она была великой матерью всех титанов, самой Землёй. В Прометее прикованном (209-210) Эсхил даёт ей имя одной из титанид, Фемиды, которая, однако, отождествляется с Геей. Если мы будем помнить, что в одном источнике отец Прометея даже назван Ураном, небесным богом и мужем Земли, тогда как его мать в этой связи называется Клименой, это имя Гесиода тоже становится ясным. Вне зависимости от того, означает ли оно «та, что слышит наши молитвы» или «Прославленная», это имя подземной богини, которая у Гесиода появляется в хоре дочерей Океана. Изначально у отца Прометея была великая жена: возможно, сама Земля, но мы также находим упоминания такихимён, как Асия и Асопа — и это могут быть особые имена великой богини, как мы увидим, когда доберёмся до Асии, жены Прометея. Эвфорион, учёный александрийский поэт, даже знал очень странную версию рождения Прометея, в которой его матерью была Гера. Она якобы родила его от тёмного и страстного сына земли гиганта Эвримедона.
Братья Прометея
Братья, которых Гесиод приписывает Прометею, обозначают тёмный и печальный мир этой семьи. Он считает историю Эпиметея особенно поучительной и рассказывает дважды, в Теогонии (570–612) и в Трудах и днях (60–105). В Теогонии (512) он говорит нам, что «с самого этот начала несчастьем явился для смертных» Эпиметей взял в жёны первую женщину, «прекрасное зло», которую Зевс создал для погибели людей. Ему самому было суждено стать первым пострадавшим. Но это очень странная ситуация. Ведь именно из-за глупости Эпиметея человечество должно было получить наказание: наказание — и это тоже странно — за хитроумный трюк Прометея. И всё это во время, когда были люди, но не было «человеческого рода», потому что первой женщиной была именно Пандора, «прекрасное зло». Список поэмы с именем Гесиода рассказывает, что она была матерью Девкалиона, отца человеческогорода. Однако, согласно этой традиции отцом Девкалиона был не Эпиметей, а Прометей. Как, можем мы спросить с некоторой долей иронии, мог осторожный Прометей совершить такую глупость? Но наша ирония будет неуместна, если это следы архаичного мифа. Более оправданным может быть вопрос, не могло ли быть так, что Прометей и Эпиметей изначально не были парой, выросшей вместе, породившей человеческий род с первой женщиной?
Имена Прометея и Эпиметея были очевидно связаны лингвистически. Первое означает «тот, кто знает наперёд», а второе, конечно, «тот, кто узнаёт после», и оба происходят от глагола manth´ano в относительно ранний период, так как окончание -eus характерно для старых имён собственных, а позже корень m´ethe (который, вероятно, можно считать аналогом lethe для l´athos) перестал существовать наряду с m´athos. Эти ясные имена кажутся ранними толкованиями, а не оригинальными именами мифологических существ: они предполагают широко распространённую сказку о двух неравных братьях, чисто человеческую легенду или, по крайней мере, ставшую человеческой. Прометей имел и менее очевидные имена, и они — мы скоро с ними познакомимся — без сомнения древнее. Более того, относительно Зевса хитрый Прометей, как показывает его история у Гесиода, определённо тот, кто узнает после. Его способ мышления характеризуется тем же эпитетом, что у титана Крона, который, как и он, лишь по видимости умён и оказывается поражён Зевсом. Оба ankylomˆetai,злокозненные (ank´ylos) в своём мышлении, но оба попадают в собственную западню (ank´yle): ментальность, которую, без сомнения, можно назвать «титанической» в честь её первого представителя. Она предполагает самую разную злокозненность, от лжи и интриг до умнейших выдумок, но даже выдумки всегда предполагают некий недостаток в манере жизни трикстера. Этот недостаток связывает титанов с человеком и его ограничениями, показывая их укоренённость в человеческой реальности. Вне зависимости от того, был ли Эпиметей изначально единым составным существом или образовал мифологическую пару близнецов с Прометеем, он очевидно служит примером человеческих ограничений: его лукавство дополняет его глупость.
Менетий, которого Гесиод называет среди братьев Прометея, характеризуется в Теофании не только жестокостью титанов и земных гигантов. В соответствии со своим именем, «тот, кого ожидает oitos, смертный рок», он мог быть «первым смертным». Рок, ожидавший его как сына Иапета, тот же, что у отца. В Теогонии (514–516) мы читаем:
. . .
Менетия ж наглого Зевс протяженно гремящий
В мрачный отправил Эреб, ниспровергнувши молнией дымной
За нечестивость его и чрезмерную, страшную силу.
Ещё более характерно наказание Атланта, первородного брата, который также описывается:
Держит Атлант, принужденный к тому неизбежностью мощной,
На голове и руках неустанных широкое небо
Там, где граница земли, где певицы живут Геспериды,
Ибо такую судьбу ниспослал ему
Зевс-промыслитель.
Это жестокая судьба и тяжёлая ответственность по разделению неба и земли для смены дня и ночи ради того, чтобы могло начаться «время». Атлант не случайно брат Прометея. Его склад ума указывается в Одиссее (I, 52); он olo´ophron, «кознодей», и этот эпитет обобщает все коварные и опасные черты, которые Гесиод приписывает Прометею. Его положение — одновременно ответственность и наказание — на западной границе греческого мира точно соответствует положению Прометея на восточной границе. Образы тягот и страданий точно очерчивают сферу временного человеческого существования. Гесиод так поражён очевидной параллелью, что резко перескакивает от изложения мифологемы о Прометее к описанию наказания, рассказывая, как Прометей был жестоко прикован к столбу самим Зевсом (521–22):
А Прометея, на выдумки хитрого, к средней колонне
В тяжких и крепких оковах Кронид привязал Громовержец.
Эта сцена представима в Титаномахии, но немыслима для Гомера — а затем появляется вечная рана Прометея, которую орёл, посланный властителем богов, вечно обновляет (524-525): этот орёл
. . . бессмертную печень
Он пожирал у титана, но за ночь она вырастала
Ровно настолько же, сколько орел пожирал ее за день.
Есть архаичные изображения на вазах, возможно, иллюстрирующие эту жестокую сцену прикованного или только привязанного к столбу Прометея, а напротив него Атлант, и змеи Гесперид за ним указывают, что он в саду Гесперид.
Рана Прометея
Поискать внечеловеческий прообраз и образец для этой раны бога кажется столь же разумным, как и в случае с Герой. Рана Прометея так же значима для нас, как рана в груди Геры, обновляющаяся каждый месяц, как исчезающий лунный свет. Рана Геры была нанесена тьмой. С Прометеем всё наоборот. Для тех древних народов, включая греков, которые практиковали форму предсказания, известную как гепатоскопия, печень, вырастающая снова за ночь в случае мифологемы Прометея, является местом образа мира, который можно прочитать по ночному небу. Она тёмная цветом. Согласно Эсхилу (Пром. 1024), орёл питается её чернотой, и она также была связана с ночью, поскольку считалась местом страстей. Орёл Зевса — не многим более, чем метафора для солнца, которое Эсхил однажды упоминает как «птицу Зевсову» — появляется днём, чтобы пожрать печень. Это страдание — сам день толкуется как страдание тьмы — похоже, относит Прометея к области тьмы.
В истории греков освобождение Прометея от раны и даже от самой уязвимости — это развитие ночного бога за пределы его ночной природы — похоже, означает трансформацию архаичного взгляда на мир, который придавал больше важности самому небесному явлению, уменьшению тьмы, чем страданию, увековеченному мифологическим выражением этого события на небесах, трансформацию, в результате которой обрело важность человеческое существование, как мягкий полюс, противоположный твёрдому небу. В человеческом существовании «страдание» и «тьма» так тесно связаны, что все процессы, в которых участвует тьма — активно или пассивно — похоже, включают в себя страдание. Гесиод рассказывает нам об освобождении Прометея, убийстве орла; однако, его заботит не страдалец, а неослабноеправление Зевса, отцовский порядок, основанный на материнской воле (Теогония 526–34):
Сыном могучим Алкмены прекраснолодыжной, Гераклом,
Был тот орел умерщвлен, а сын Иапета избавлен
От жесточайших страданий и тяжко-мучительной скорби —
Не против воли высоко царящего Зевса-Кронида:
Ибо желалось Крониду, чтоб сделалась слава Геракла
Фиворожденного больше еще на земле, чем дотоле;
Честью великой решив отличить знаменитого сына,
Гнев прекратил он, который дотоле питал к Прометею
Из-за того, что тягался он в мудрости с Зевсом могучим.
Деяния Прометея
Потому в самом начале мы узнаём конец истории, примирение Зевса с Прометеем. Только затем Гесиод описывает деяния Прометея, приведшие к окончательному разделению между божественной и человеческой сферами и установлению человеческого способа существования. Было два изначальных деяния: изобретение жертвоприношения и кража огня. Здесь Гесиод вынужден был связать древние темы, чтобы вписать события, относящиеся к самой отдалённой мифологии, в структуру мира Зевса. Мы читаем, воспринимая каждое слово греческого текста очень буквально (535–70):
Ибо в то время, как боги с людьми препирались в Меконе,
Тушу большого быка Прометей многохитрый разрезал
И разложил на земле, обмануть домогаясь Кронида.
Жирные в кучу одну потроха отложил он и мясо,
Шкурою все обернув и покрывши бычачьим желудком,
Белые ж кости собрал он злокозненно в кучу другую
И, разместивши искусно, покрыл ослепительным жиром.
Тут обратился к титану родитель бессмертных и смертных:
«Сын Иапета, меж всеми владыками самый отличный!
Очень неровно, мой милый, на части быка поделил ты!»
Так насмехался Кронид, многосведущий в знаниях вечных.
И, возражая, ответил ему Прометей хитроумный,
Мягко смеясь, но коварных повадок своих не забывши:
«Зевс, величайший из вечно живущих богов и славнейший!
Выбери то для себя, что в груди тебе дух твой укажет!»
Так он сказал. Но Кронид, многосведущий в знаниях вечных,
Сразу узнал, догадался о хитрости. Злое замыслил
Против людей он и замысел этот исполнить решился.
Правой и левой рукою блистающий жир приподнял он —
И рассердился душою, и гнев ворвался ему в сердце,
Как увидал он искусно прикрытые кости бычачьи.
С этой поры поколенья людские во славу бессмертных
На алтарях благовонных лишь белые кости сжигают.
В гневе сказал Прометею Кронид, облаков собиратель:
«Сын Иапета, меж всех наиболе на выдумки хитрый!
Козней коварных своих, мой любезный, еще не забыл ты!»
Так говорил ему Зевс, много сведущий в знаниях вечных.
В сердце великом навеки обман, совершённый запомнив,
Силы огня неустанной решил ни за что не давать он
Людям ничтожным, которые здесь на земле обитают.
Но обманул его вновь благороднейший сын Иапета:
Неутомимый огонь он украл, издалека заметный,
Спрятавши в нарфексе полом. И Зевсу, гремящему в высях,
Дух уязвил тем глубоко. Разгневался милым он сердцем,
Как увидал у людей свой огонь, издалека заметный.
Чтоб отплатить за него, изобрел для людей он несчастье. . .
Первоначальное жертвоприношение
Эта история основана на предположении, что боги и люди ещё не были разделены «разной силой», как её называет Пиндар. Эта kekrim´ena d ´ynamis появилась, когда в Меконе препирались (ekrinonto) боги и люди в смысле «разделялись» и «отличались». Здесь мы определённо имеем дело с до-мифологическим решением, противоречащим греческому мифологическому ми ровоззрению, которое определялось получившейся полярностью. И это делает Мекон, где было совершено разделение, особой сферой. Географически это Место Маков (от m´ekon, «мак»), как считалось, располагалось поблизости от пелопонесского города Сикиона возле Коринфа, а мифологически это место богинь мака, Деметры и Персефоны. Обе идеи могут быть верны; тогда Мекон будет сикионским культовым местом Деметры и Персефоны, где, как узнал Гесиод, происходило разделение. Кажется, странным, что место события, которое возвестило о появлении нашего мира, находилось в этом самом мире, но это парадокс, появляющийся во всех космогонических мифологемах. Ибо люди всегда строят свои мифы из элементов конкретного мира, который им знаком, даже когда миф связан с происхождением мира — его творением или установлением.
Изобретение и первое подношение характерной жертвы религии вполне можно считать актом творения мира или, по крайней мере, актом установления доминирующего мирового порядка. Если бы нас интересовали параллели (а находить параллели — это детская игра по сравнению с раскрытием полного смысла текстов) мы легко могли найти ясные примеры в истории религий, особенно религий Индии. Даже христианское жертвоприношение мессы следует толковать как акт, при помощи которого устанавливается христианский мировой порядок. Раз действие Христа на Тайной вечере обрело значение прототипичного ритуального акта, оно стало фундаментальным жертвоприношением, великим жертвоприношением, через которое был утверждён мир спасения. Однако, этот пример интересует нас здесь прежде всего из-за контраста, который он представляет с жертвоприношением Прометея: фундаменталь ное жертвоприношение христианского мира должно было означать примирение, разрешение напряжения, так сказать, аннулирование разницы между Богом и человеком. Совсем не таково действие Прометея, при помощи которого рассказчик пытается объяснить, почему в некоторых жертвоприношениях греков боги получали более привлекательные, но менее аппетитные доли.
Гесиод должен был лишь указать на прототипичный характер этого действия Прометея, ведь оно было совершенно очевидно в мире, где при каждом жертвоприношении боги получали прежде всего жир и кости, тогда как жертвователи забирали большую часть мяса и внутренностей. Странное разделение! Однако, каждое разделение предполагает некое целое, которое и было разделено, а также общую связь между теми, кто совершает разделение. И это приводит нас к ещё одному предварительному требованию для разделения: разницы между участниками. Идея греческого жертвоприношения подхватывает то и другое: разницу и общую связь между богами и людьми. Гесиод переносит в золотой век эту идею жертвоприношения с вытекающими из неё равновесием и свободой от конфликта. Гесиод характеризует жертвоприношение как акт установления, как основание нашего мира, подчёркивая разницу в разделении и объясняя её на основе спора. После разделения появился мир — мир, в котором боги и люди были абсолютно разными. И в глазах Гесиода этобыло совершенно справедливо, потому что люди именно таковы, какими показали себя в жертвоприношении: обманутые обманщики. Даже если бы Гесиод основывал свой мифологический взгляд на мир не на традиции, а на учении, выведенном из греческого жертвоприношения, оно было бы укоренено в оправданной по сути концепции природы человека.
До-гесиодовы элементы у Гесиода
Но повествование Гесиода содержит странные черты, с самого начала показывающие нам, как он зависел от мифологических традиций, которые вынужден был интегрировать с миром Зевса. Уже странным было первое предположение его рассказа о разделении, изначальное неразделённое состояние, отсутствие всякой абсолютной разницы между людьми и богами. Другое (и об этом мы ещё скажем позже) — это неявное отождествление дела Прометея с делом людей. «Ибо в то время, как боги с людьми препирались в Меконе», как начинается легенда, Прометей (не люди!) разделил быка. Прометей вступил в спор с богами. Но именно люди пострадали от последствий его поражения. Когда он заступается за людей и крадёт для них огонь (Гесиод считает это вмешательство настолько самоочевидным, что не считает нужным сколько-нибудь объяснить его), Эпиметей (как мы уже рассказывали) получает в наказание первую женщину. Но под определённым углом две странные особенности — неразделимость группы Прометей-Эпиметей-человеческий-род и первоначальная неразделённость богов и людей — аннулируют друг друга. Это возможно, если мы предположим, что была некогда мифологема, в которой два брата, или один изначальный Про метей-Эпиметей как божество-заступник, предтеча или предок человеческого рода, один столкнулся с небесными богами: в таком случае спор шёл исключительно среди богов, ещё недифференцированных в своей божественности, и похоже, что именно так обстояло дело до Гесиода.
Присутствие «смертных» в повествовании Гесиода о споре и разделении требуется не только содержанием, но и формой. Даже сам способ его выражения чисто условный: там, где люди упоминаются в эпическом языке, это уже те, «которые здесь на земле обитают». В сущности, они упоминаются так же, как то культовое место в Меконе, то есть как принадлежащие к этому миру. Мир ещё находится в процессе творения, но было бы невозможно говорить о нём внятно, если быть последовательным и выбросить из головы его тогдашних обитателей. Полярность «боги и люди» была просто присущей частью греческого видения мира. Даже архаичный философ, заявлявший о существовании единого Бога, чьё существование исключает всех других богов и не допускает никакого сравнения со смертными, даже Ксенофан не стал бы выражаться без этой полярности. Эпический язык и присущий ему взгляд на мир вынуждал его говорить непоследовательно. «Бог же, един», — гласит его знаменитое высказывание, — «между смертных и между богов величайший». Наш перевод говорит о людях как о «несчастных» на основе современного прочтения: mel´eoisi. В рукописях вместо этого стоитmelieisi ¯ , «ясень», или, возможно, вернее melioisi, «люди ясеня». Согласно Трудам и дням (145), Зевс создал людей медной эпохи из дерева ясеня: это было не фактическое сотворение людей, а оформление поколения и, тем самым, эпохи. В Теогонии (187) Гесиод рассказывает лишь, как Meliai, нимфы ясеня, появились из крови Урана — они не нуждались в огне; что до людей, то они уже как-то были здесь, когда Прометей, будто это совершенно естественно, боролся на их стороне. Что заставляет его так поступать, нам не сказано.
Описанная сцена предполагает полярность греческого мировоззрения: здесь человечество, там боги. Это признано и указано, но не играет дальнейшей роли. Прометей и Зевс сталкиваются наедине, как два чистых мифологических существа, которые сходятся и вовлекаются в спор не по какой-то известной человеческой психологии причине, а потому что они такие, как есть и не могут быть иными. Лукавый Прометей, чья природа и экзистенциальная слабость в том, чтобы быть «хитроумным», направляет спор, хотя и не вызывает его. С мягким смехом отвечая на укоры Зевса, он напоминает нам Гермеса больше, чем любого другого бога. Но обман Гермеса следует из творческого акта, который обогащает божественность мира игривой магией. В изначальном обмане Прометея основной недостаток его характера оказывается источником мрачных последствий для человека.
Ум Зевса
У Гесиода странное поведение Зевса проливает яркий свет на недостатки Прометея. Не только Зевс, по Гесиоду, «многосведущий в знаниях вечных», называемый так постоянно и выразительно, но и, более того, вся сцена, с самого начала, построена так, чтобы подчеркнуть «ум», nous, Зевса. Эпитет, предпосланный этому nous, идеально отражающему Илиаду (XV, 461) — это p´ykinos, «тесно связанный»; ничто не может ускользнуть от него. «Обманув, домогаясь» Зевса, Прометей выставляет себя тем, кто с необходимостью остаётся нуждающимся, кто никогда не может быть вознаграждён полным успехом. «Кронид, многосведущий в знаниях вечных, сразу узнал, догадался о хитрости». Разгадав обман, он даёт провести себя — снова в такой манере, которая подходит Титаномахии, но не Гомеру, в старом «титаническом стиле» — но не обманывается. С его nous, который находится превыше всех вещей, это было бы невозможно, ведь его «ум» в точности как зеркало, принимающее всё без искажений и отражающее обратно. Он содержит недвижный образ всякого бытия, всех деяний, дурных и добрых, со всеми последствиями, и потому свободен от всякой воли или желания что-то менять. Потому и сам Прометей отражается; ум Зевса видит тщетность его желания изменить вещи, тщет ность действия того, кто не наделён «умом» Зевса, существа, чья неполноценная природа явно мешает принять бытие как оно есть.
Параллель в «Трудах и днях»
Переход не кажется слишком резким, когда внезапно Гесиод обращается к последствиям преступления Прометея для человечества. Люди тоже хотели бы хитростью и выдумкой изменить бытие, над которым их ум не стоит, подобно зеркалу, но которое они должны выносить. Какой была бы их жизнь, будь всё иначе, Гесиод рассказывает нам в Трудах и днях (42–59), где также славит победу Зевса.
Скрыли великие боги от смертных источники пищи:
Иначе каждый легко бы в течение дня наработал
Столько, что целый бы год, не трудясь, имел пропитанье.
Тотчас в дыму очага он повесил бы руль корабельный,
Стала б ненужной работа волов и выносливых мулов.
Но далеко Громовержец источники пищи запрятал,
В гневе на то, что его обманул Прометей хитроумный.
Этого ради, жестокой заботой людей поразил он:
Спрятал огонь. Но опять благороднейший сын Иапета
Выкрал его для людей у всемудрого Зевса-Кронида,
В нарфекс порожний запрятав от Зевса, метателя молний.
В гневе к нему обратился Кронид, облаков собиратель:
«Сын Иапета, меж всеми искуснейший в замыслах хитрых!
Рад ты, что выкрал огонь и мой разум обманом опутал
На величайшее горе себе и людским поколеньям!
Им за огонь ниспошлю я беду. И душой веселиться
Станут они на нее и возлюбят, что гибель несет им».
Победа Зевса становится полной только с новым творением: «Им за огонь ниспошлю я беду. И душой веселиться станут они на нее и возлюбят, что гибель несет им», то есть с творением женщины. Гесиод постоянно подчёркивает свою веру в то, что суровый порядок мира Зевса равно основан на эпиметеевом, мужском желании к женщинам, а также на черте человека, которая, как мы видели, является одновременно и прометеевской, и универсальной человеческой: стремление изменять мир хитроумной изобретательностью. Но всё равно картина нам не совсем ясна, потому что точная природа отношений между Прометеем и человечеством, которое для Гесиода определяется мифологической традицией, ускользает от современного читателя. Ежедневное страдание ночного Прометея и его благотворная кража огня — это аспекты слишком человеческого существа, которые, согласно греческим представлениям, были титаническими. И теперь, после прочтения Гесиода, мы можем вернуться к вопросу, который затронули в обсуждении Гёте, послужившем преамбулой для настоящего исследования: что это за существо, столь близкое к человечеству? Это бог, титан или человек? Эсхилпрямо называет его богом, а для всех трёх великих греческих поэтов-трагиков он был титаном. Для более точной картины греческого взгляда на Прометея мы должны обратиться к прозаической традиции.