ОПЫТ ЕДИНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
И СИМПАТИИ ВЕЩЕЙ
И СИМПАТИИ ВЕЩЕЙ
I
Во время очередного доклада Эраноса у меня возникает
вопрос, что заставляет меня выходить за рамки моей работы и
ступать на территории, именуемые сегодня нелестным словом
«спекуляции». Снова и снова мне попадается на глаза утверж-
дение моего уважаемого друга и учителя К.Г. Юнга, что он явля-
ется эмпириком и желает быть воспринимаемым только в этой
роли, и в случае проверки собственной позиции, я спрашиваю
себя: «Что это, следую я лишь моей натуре, когда я «теорети-
зирую», — уже этого было бы достаточно, — или же пред-
посылки некоторой теории, нового мировоззрения, являются
подлинными задачами современного человека?»
вопрос, что заставляет меня выходить за рамки моей работы и
ступать на территории, именуемые сегодня нелестным словом
«спекуляции». Снова и снова мне попадается на глаза утверж-
дение моего уважаемого друга и учителя К.Г. Юнга, что он явля-
ется эмпириком и желает быть воспринимаемым только в этой
роли, и в случае проверки собственной позиции, я спрашиваю
себя: «Что это, следую я лишь моей натуре, когда я «теорети-
зирую», — уже этого было бы достаточно, — или же пред-
посылки некоторой теории, нового мировоззрения, являются
подлинными задачами современного человека?»
То, что я, отчасти невольно, снова и снова благодаря
Эраносу, но не принуждаемый им, следую стремлению и посто-
янно пытаюсь дать хотя бы предпосылки теории, доказывает,
что я верю, в первую очередь как эмпирик, благодаря работе над
запутанной психической ситуацией человека нашего времени,
что нам необходимо постараться как можно наиболее целостно
рассмотреть производимое на нас впечатление реальности,
чтоб не подвергнуться опасности погружения в хаос из-за
потери ориентира. При этом мой квази-систематизированный
способ изложения скрывает тот факт, что в действительности
речь идет о том, чтоб извлечь эссенцию, и что основу этого
алхемически-теоретического опыта составляют одиночные
факты и переживания ежедневной работы с другими людьми
и над нами самими.
Эраносу, но не принуждаемый им, следую стремлению и посто-
янно пытаюсь дать хотя бы предпосылки теории, доказывает,
что я верю, в первую очередь как эмпирик, благодаря работе над
запутанной психической ситуацией человека нашего времени,
что нам необходимо постараться как можно наиболее целостно
рассмотреть производимое на нас впечатление реальности,
чтоб не подвергнуться опасности погружения в хаос из-за
потери ориентира. При этом мой квази-систематизированный
способ изложения скрывает тот факт, что в действительности
речь идет о том, чтоб извлечь эссенцию, и что основу этого
алхемически-теоретического опыта составляют одиночные
факты и переживания ежедневной работы с другими людьми
и над нами самими.
Понятие единой реальности является противоположным
понятию известной нам поляризированной действительности
нашего эго-сознания, которое постоянно находится в движении
из-за разделения субъекта и объекта, человека и природы или
человека и вселенной. Но эта поляризированная реальность
нашего нормального сознания является, как мы сегодня знаем,
некой специфичной, присущей только этому эго-сознанию
реальностью. Как наше сознание является только частью психе,
а эго является всего лишь некой частной инстанцией среди
множества психических инстанций, так же и поляризированный
мир нашего сознания является фрагментарным миром. Изме-
нение уровней реальности в их взаимосвязи с психе, которым мы
здесь уже интересовались[1], будет сопровождать нас и в этот раз.
Только теперь акцент будет сделан не на познающем человеке,
а на познаваемом мире. Но как раз этого «или-или» фактически
и не существует, так как всегда, когда мы говорим о мире, мы,
сознательно или бессознательно, захватываем и определенную
психическую констелляцию человека, и всегда, когда мы говорим
понятию известной нам поляризированной действительности
нашего эго-сознания, которое постоянно находится в движении
из-за разделения субъекта и объекта, человека и природы или
человека и вселенной. Но эта поляризированная реальность
нашего нормального сознания является, как мы сегодня знаем,
некой специфичной, присущей только этому эго-сознанию
реальностью. Как наше сознание является только частью психе,
а эго является всего лишь некой частной инстанцией среди
множества психических инстанций, так же и поляризированный
мир нашего сознания является фрагментарным миром. Изме-
нение уровней реальности в их взаимосвязи с психе, которым мы
здесь уже интересовались[1], будет сопровождать нас и в этот раз.
Только теперь акцент будет сделан не на познающем человеке,
а на познаваемом мире. Но как раз этого «или-или» фактически
и не существует, так как всегда, когда мы говорим о мире, мы,
сознательно или бессознательно, захватываем и определенную
психическую констелляцию человека, и всегда, когда мы говорим
о человеке, к нему прилагается принадлежащая ему реальность.
состоит в том, что понятие единой реальности является для
нашего сознания пограничным термином. Теперь мы должны,
как эго и наделенные неким сознанием, которое по своей
природе распознает в сравнении и живет в мире, разделенном
на внутреннее и внешнее, сказать нечто о реальности, которая
вообще не попадает в область и не приспособлена к слабости
нашего сознательного восприятия. Но эта сложность не является
выдуманной или преднамеренно искомой, так как мы находимся
в ней с тех пор, как сознание считает необходимым высказаться
о бессознательном, эго — о «не-эго».
нашего сознания пограничным термином. Теперь мы должны,
как эго и наделенные неким сознанием, которое по своей
природе распознает в сравнении и живет в мире, разделенном
на внутреннее и внешнее, сказать нечто о реальности, которая
вообще не попадает в область и не приспособлена к слабости
нашего сознательного восприятия. Но эта сложность не является
выдуманной или преднамеренно искомой, так как мы находимся
в ней с тех пор, как сознание считает необходимым высказаться
о бессознательном, эго — о «не-эго».
Но единая реальность, и только поэтому мы можем о ней
что-либо сказать, не является для нас неизвестной. Она
не только принадлежит к выдающимся опытам творческого
человека и мистика, мы находим ее у раннего человека как
некую часть типичного опыта, и она является запоминающимся
фундаментальным опытом детства. Именно это является основой
того, что каждый человек знает о том, что мы называет единой
реальностью.
что-либо сказать, не является для нас неизвестной. Она
не только принадлежит к выдающимся опытам творческого
человека и мистика, мы находим ее у раннего человека как
некую часть типичного опыта, и она является запоминающимся
фундаментальным опытом детства. Именно это является основой
того, что каждый человек знает о том, что мы называет единой
реальностью.
Но охватывающая мир и психе единая реальность выходит
за границы человеческого, как нам кажется, и обнаруживает
себя в сфере пред- и вне-человеческого, а точнее органического,
во всяком случае, где господствует то, что мы в другой работе
обозначили как «внешнее знание». То, что там нам предстало
как архетипическое единое поле, является тем же самым, только
представленным в другом аспекте, что и будет нами здесь
рассмотрено как единая реальность.
за границы человеческого, как нам кажется, и обнаруживает
себя в сфере пред- и вне-человеческого, а точнее органического,
во всяком случае, где господствует то, что мы в другой работе
обозначили как «внешнее знание». То, что там нам предстало
как архетипическое единое поле, является тем же самым, только
представленным в другом аспекте, что и будет нами здесь
рассмотрено как единая реальность.
Мы, в общем, достаточно широко идентифицировали архетип
с архетипическим психическим образом и в гораздо меньшей
степени интересовались архетипом самим по себе, который теоре-
тически является некой независимой от этого психического образа
величиной. В одном случае архетип, вспомнить хотя бы архетип
пути солнца, путешествия по морю ночи, считался психическим
осадком внешней реальности, в другом — психической кате-
горией, при помощи которой опыт внешней реальности стано-
вится вообще возможным. Лишь когда мы распознаем, что это
разделение на внутреннее и внешнее относится к необходимому
условию нашего эго-сознания, и именно поэтому запрещает пере-
направление внутреннего во внешнее и внешнего во внутреннее,
мы столкнемся с необходимостью принять понятие единой реаль-
ности, существующей вне и до этого разделения, и из которой
вообще развилась поляризированная реальность нашего сознания.
с архетипическим психическим образом и в гораздо меньшей
степени интересовались архетипом самим по себе, который теоре-
тически является некой независимой от этого психического образа
величиной. В одном случае архетип, вспомнить хотя бы архетип
пути солнца, путешествия по морю ночи, считался психическим
осадком внешней реальности, в другом — психической кате-
горией, при помощи которой опыт внешней реальности стано-
вится вообще возможным. Лишь когда мы распознаем, что это
разделение на внутреннее и внешнее относится к необходимому
условию нашего эго-сознания, и именно поэтому запрещает пере-
направление внутреннего во внешнее и внешнего во внутреннее,
мы столкнемся с необходимостью принять понятие единой реаль-
ности, существующей вне и до этого разделения, и из которой
вообще развилась поляризированная реальность нашего сознания.
Мы знаем, что мы воспринимаем внешнюю реальность также
лишь при помощи психических образов, обладающими символи-
ческим характером таким образом, что внешнее солнце является
таким же образом как и внутреннее, и что естественные науки,
представляющие собой попытку, воспринять внешнюю реаль-
ность в обход психических образов,- цвет как частотные коле-
бания, свет как волну и частицу,- остаются при этом по большей
части заложниками психических образов.
лишь при помощи психических образов, обладающими символи-
ческим характером таким образом, что внешнее солнце является
таким же образом как и внутреннее, и что естественные науки,
представляющие собой попытку, воспринять внешнюю реаль-
ность в обход психических образов,- цвет как частотные коле-
бания, свет как волну и частицу,- остаются при этом по большей
части заложниками психических образов.
При этом в противоположность идеалистической ложной
интерпретации этих фактов, стоит сделать ударение на то, что я
называю адекватностью образов к окружающему миру. Воспри-
ятие самой по себе неизвестной реальности при помощи образов
допсихического и психического знания делает возможным
не только подчинение этой реальности, но и приспособляемость
к ней, развитие в ней и расширяющийся с этим развитием гори-
зонт для ориентира. В процессе развития от амёбы до человека,
во все более дифференцирующейся системе органов охватывается
все большая часть окружающего мира. Но качество этого охвата
мира, скорей всего, не имеет ничего общего с выживанием через
приспособляемость. Один из видов улиток возрастом в миллионы
лет существует до сих пор со своей приспособленностью к специ-
фичному кусочку окружающего его мира; но о том, что в развитии
органического он стоит на очень низкой ступени, говорит кроме
всего тот факт, что охватываемый им фрагмент окружающего
мира является довольно маленьким по сравнению с более широким
фрагментом более дифференцированной формы.
интерпретации этих фактов, стоит сделать ударение на то, что я
называю адекватностью образов к окружающему миру. Воспри-
ятие самой по себе неизвестной реальности при помощи образов
допсихического и психического знания делает возможным
не только подчинение этой реальности, но и приспособляемость
к ней, развитие в ней и расширяющийся с этим развитием гори-
зонт для ориентира. В процессе развития от амёбы до человека,
во все более дифференцирующейся системе органов охватывается
все большая часть окружающего мира. Но качество этого охвата
мира, скорей всего, не имеет ничего общего с выживанием через
приспособляемость. Один из видов улиток возрастом в миллионы
лет существует до сих пор со своей приспособленностью к специ-
фичному кусочку окружающего его мира; но о том, что в развитии
органического он стоит на очень низкой ступени, говорит кроме
всего тот факт, что охватываемый им фрагмент окружающего
мира является довольно маленьким по сравнению с более широким
фрагментом более дифференцированной формы.
Это значит, психические образы являются связанными с окру-
жающим миром и привязанными к нему, и образы окружающего
мира соответствуют психе. То есть они настроены друг на друга
или связанны друг с другом, и то, что сознание называет миром,
и то, что оно называет психе, являются не просто чем-то вроде двух
аспектов единой реальности, а двумя взаимосвязанными прояв-
лениями единого. Психе и вселенная в человеческой и мировой
истории разворачивались вместе, только оба совместно существуют
в нашем сознании, они постоянно относительны друг к другу,
и в этом смысле не существует психе без мира, а мира без психе.
жающим миром и привязанными к нему, и образы окружающего
мира соответствуют психе. То есть они настроены друг на друга
или связанны друг с другом, и то, что сознание называет миром,
и то, что оно называет психе, являются не просто чем-то вроде двух
аспектов единой реальности, а двумя взаимосвязанными прояв-
лениями единого. Психе и вселенная в человеческой и мировой
истории разворачивались вместе, только оба совместно существуют
в нашем сознании, они постоянно относительны друг к другу,
и в этом смысле не существует психе без мира, а мира без психе.
В этом месте не стоит углубляться в философские и науч-
но-теоретические проблемы, возникающие с этой формули-
ровкой, а стоит еще раз указать на то, что здесь ни эмпиризм, ни
теория не возможны, разве что в том случае, если остановиться
на каком-нибудь конкретном пункте исследования. Концепция
единой реальности кажется мне необходимым следствием
концепции архетипа, являющегося эмпирическим фактом таким
же, как образ психе и теоретическое определение сознания.
но-теоретические проблемы, возникающие с этой формули-
ровкой, а стоит еще раз указать на то, что здесь ни эмпиризм, ни
теория не возможны, разве что в том случае, если остановиться
на каком-нибудь конкретном пункте исследования. Концепция
единой реальности кажется мне необходимым следствием
концепции архетипа, являющегося эмпирическим фактом таким
же, как образ психе и теоретическое определение сознания.
Чтоб разъяснить, я хочу привести пример из органической
жизни:
жизни:
«В группе плесневых грибов индивидами являются
отдельные клетки, являющиеся маленькими и абсо-
лютно независимыми частицами протоплазмы схожими
с амебой. Они питаются особым видом бактерий, нахо-
дящихся в гниющих овощах, и могут без труда быть
выращены в лабораторных условиях. Они размножа-
ются в большом количестве при помощи обыкновен-
ного деления ядра. Если этот процесс продолжается
некоторое время, то происходит любопытное изменение
членов этого сообщества индивидов. Они перестают
питаться, делиться и расти, но теперь со всех сторон
начинают формироваться центры. Вливаясь друг в друга,
как описывает один из наблюдателей, они сбегаются как
люди на огонь. Каждый центр имеет свое влияние в опре-
деленном ограниченном регионе, которому принадлежит
несколько тысяч клеток, образующих небольшую массу
длиной один или два миллиметра. Эти простейшие клетки
не сливаются, а сохраняют свою индивидуальность
и свободу движения. После этого вся масса начинает
передвигаться по поверхности волнообразными движе-
ниями словно червь пока не достигнет сухого, освещен-
ного и, тем самым, удобного для производства спор мета,
где она оседает и стягивается в кругообразное тело. И тут
начинается наиболее интересный вид активности. Опре-
деленные клетки укрепляются на поверхности и вместе
формируют крепкий диск. Другие закрепляются в центре
и формируют фундамент для вертикальной оси. Третья
группа начинает забираться наверх по своим товарищам
и посвящает себя строительству вертикального стержня.
На этот стержень вползает большая часть этих клеток
до тех пор, пока он не возвышается на несколько милли-
метров над поверхностью, затем они начинают соби-
раться в сферическую массу, укрепляя хрупкий стержень,
который остается закрепленным на диске своего фунда-
мента. При дальнейшем развитии массы каждая клетка
превращается в спору с толстой оболочкой, которая затем
высыхает, разносится ветром и образует новую колонию
амебоподобных клеток. У других типов клеток структура
еще сложней, так как развивающаяся масса оставляет
группу индивидов, в форме розеток из веток, на каждой
из которых развивается спора. В этом процессе агрегации,
группа изначально одинаковых индивидов организуется
в систему, в которой каждый имеет свою определенную
функцию и переживает свою определенную модифи-
кацию, некоторые образуют фундамент, некоторые —
стержень, а остальные — репродуктивные органы».[2] [3]
отдельные клетки, являющиеся маленькими и абсо-
лютно независимыми частицами протоплазмы схожими
с амебой. Они питаются особым видом бактерий, нахо-
дящихся в гниющих овощах, и могут без труда быть
выращены в лабораторных условиях. Они размножа-
ются в большом количестве при помощи обыкновен-
ного деления ядра. Если этот процесс продолжается
некоторое время, то происходит любопытное изменение
членов этого сообщества индивидов. Они перестают
питаться, делиться и расти, но теперь со всех сторон
начинают формироваться центры. Вливаясь друг в друга,
как описывает один из наблюдателей, они сбегаются как
люди на огонь. Каждый центр имеет свое влияние в опре-
деленном ограниченном регионе, которому принадлежит
несколько тысяч клеток, образующих небольшую массу
длиной один или два миллиметра. Эти простейшие клетки
не сливаются, а сохраняют свою индивидуальность
и свободу движения. После этого вся масса начинает
передвигаться по поверхности волнообразными движе-
ниями словно червь пока не достигнет сухого, освещен-
ного и, тем самым, удобного для производства спор мета,
где она оседает и стягивается в кругообразное тело. И тут
начинается наиболее интересный вид активности. Опре-
деленные клетки укрепляются на поверхности и вместе
формируют крепкий диск. Другие закрепляются в центре
и формируют фундамент для вертикальной оси. Третья
группа начинает забираться наверх по своим товарищам
и посвящает себя строительству вертикального стержня.
На этот стержень вползает большая часть этих клеток
до тех пор, пока он не возвышается на несколько милли-
метров над поверхностью, затем они начинают соби-
раться в сферическую массу, укрепляя хрупкий стержень,
который остается закрепленным на диске своего фунда-
мента. При дальнейшем развитии массы каждая клетка
превращается в спору с толстой оболочкой, которая затем
высыхает, разносится ветром и образует новую колонию
амебоподобных клеток. У других типов клеток структура
еще сложней, так как развивающаяся масса оставляет
группу индивидов, в форме розеток из веток, на каждой
из которых развивается спора. В этом процессе агрегации,
группа изначально одинаковых индивидов организуется
в систему, в которой каждый имеет свою определенную
функцию и переживает свою определенную модифи-
кацию, некоторые образуют фундамент, некоторые —
стержень, а остальные — репродуктивные органы».[2] [3]
Мы не имеем возможности представить все следствия
из представленного здесь феномена. В нашем рассуждении
важно одно, а именно, охватывающее внешнее и внутреннее
езиной реальности, в котором действует некая направляющая
сила. Представим себе, что здесь бесконечное множество
независимых друг от друга одноклеточных следует некоему
общему плану, ведущему к формированию предельно диффе-
ренцированной формы в пространстве, причем, реализация
этой формирующей схемы, кроме всего прочего, опирается
3
на четко упорядоченную последовательность во времени.
Мы привыкли к тому, что подобные планы и упорядоченные
в пространстве и времени процессы происходят также в орга-
низме. Но здесь перед нами предстает та же упорядоченность,
которую мы обычно присваиваем инстинкту — психическому,
не в каком-то организме, а в группе одноклеточных, скоплении
индивидов, и управляющие центры, вокруг которых они соби-
раются, являются, исходя из взгляда нашего сознания, «внеш-
ними», т.е. находятся вне этих индивидов.
из представленного здесь феномена. В нашем рассуждении
важно одно, а именно, охватывающее внешнее и внутреннее
езиной реальности, в котором действует некая направляющая
сила. Представим себе, что здесь бесконечное множество
независимых друг от друга одноклеточных следует некоему
общему плану, ведущему к формированию предельно диффе-
ренцированной формы в пространстве, причем, реализация
этой формирующей схемы, кроме всего прочего, опирается
3
на четко упорядоченную последовательность во времени.
Мы привыкли к тому, что подобные планы и упорядоченные
в пространстве и времени процессы происходят также в орга-
низме. Но здесь перед нами предстает та же упорядоченность,
которую мы обычно присваиваем инстинкту — психическому,
не в каком-то организме, а в группе одноклеточных, скоплении
индивидов, и управляющие центры, вокруг которых они соби-
раются, являются, исходя из взгляда нашего сознания, «внеш-
ними», т.е. находятся вне этих индивидов.
Лишь теперь мы подходим к пониманию, когда говорим
о некоем поле, охватывающем внутреннее и внешнее и воздей-
ствующем на индивидов при помощи неких централизованных
предписаний, причем как в так и вне них. Форму, которую
формируют эти группы, невозможно поместить во внутренне
психическое одноклеточного, как психически управляющий образ,
или рассматривать как некий управляющий фактор внешнего мира.
Так же здесь, как и в архетипе, как нам кажется, поле, охватыва-
ющее внутреннее и внешнее, проявляет себя как фрагмент единой
реальности. «Знание», которое проявляет себя в форме и порядке
временной последовательности, является «внешним» знанием,
мы не можем его поместить «в» одноклеточного, как этого хочет
наше сознание, ориентирующееся на внутреннее и внешнее. Это,
как мы говорили, является в некотором смысле отложенным в
поле знанием, упорядочиванием, которое как магнит приводит
металлическую стружку из индивидов к форме, но при этом —
в отличие от магнита — базируется на упорядоченном действии
бесчисленного количества индивидов в упорядоченных простран-
ственных и временных процессах.
о некоем поле, охватывающем внутреннее и внешнее и воздей-
ствующем на индивидов при помощи неких централизованных
предписаний, причем как в так и вне них. Форму, которую
формируют эти группы, невозможно поместить во внутренне
психическое одноклеточного, как психически управляющий образ,
или рассматривать как некий управляющий фактор внешнего мира.
Так же здесь, как и в архетипе, как нам кажется, поле, охватыва-
ющее внутреннее и внешнее, проявляет себя как фрагмент единой
реальности. «Знание», которое проявляет себя в форме и порядке
временной последовательности, является «внешним» знанием,
мы не можем его поместить «в» одноклеточного, как этого хочет
наше сознание, ориентирующееся на внутреннее и внешнее. Это,
как мы говорили, является в некотором смысле отложенным в
поле знанием, упорядочиванием, которое как магнит приводит
металлическую стружку из индивидов к форме, но при этом —
в отличие от магнита — базируется на упорядоченном действии
бесчисленного количества индивидов в упорядоченных простран-
ственных и временных процессах.
Это всеобъемлемость единого поля, охватывающего мир и
психе, в процессе развития, насколько мы можем его наблюдать,
будет все больше уничтожаться из-за удаления друг от друга
того, что мы называем миром и психе. Одновременно появля-
ется феномен увеличивающейся централизации и концентрации
психического в живых единицах. Чтоб воспользоваться сравне-
нием, как по теории Канта-Лапласа твердые космические тела
сформировались из изначально распространенной в пространстве
туманной массы материи, так и гораздо позже, в психическом
мы можем найти замкнутые единицы, обладающие аналогом в
окружающем мире. До этого бытие было реализовано в едином
поле, космическо-материальном и психическом одновременно, в
нем фактически еще не произошло поляризации на мир и психе.
психе, в процессе развития, насколько мы можем его наблюдать,
будет все больше уничтожаться из-за удаления друг от друга
того, что мы называем миром и психе. Одновременно появля-
ется феномен увеличивающейся централизации и концентрации
психического в живых единицах. Чтоб воспользоваться сравне-
нием, как по теории Канта-Лапласа твердые космические тела
сформировались из изначально распространенной в пространстве
туманной массы материи, так и гораздо позже, в психическом
мы можем найти замкнутые единицы, обладающие аналогом в
окружающем мире. До этого бытие было реализовано в едином
поле, космическо-материальном и психическом одновременно, в
нем фактически еще не произошло поляризации на мир и психе.
Это сравнение, возможно, звучит как фантастика, но это
становится понятней и его использование обоснованней, если мы
вспомним, что лишь после рождения человеческий ребенок — и
мы не хотим больше покидать сферу человеческого — посте-
пенно входит в пространственно-временную реальность. Эта
пространственно-временная реальность с самого начала связана
с телом и образом тела. Об этой системе тела или телесном
образе сказано следующее[4]:
становится понятней и его использование обоснованней, если мы
вспомним, что лишь после рождения человеческий ребенок — и
мы не хотим больше покидать сферу человеческого — посте-
пенно входит в пространственно-временную реальность. Эта
пространственно-временная реальность с самого начала связана
с телом и образом тела. Об этой системе тела или телесном
образе сказано следующее[4]:
«Тело связано с его сознательным и бессознательным
набором ощущений, восприятий, концепций, аффектов,
памятью и образом тела от его поверхности в глубину,
и от его поверхности до пределов вселенной и времени…
Другими словами, часть образа тела является посто-
янно меняющейся системой мира, расширенные границы
которого должны соответствовать тому, что может быть
названо границей пространства и времени»
набором ощущений, восприятий, концепций, аффектов,
памятью и образом тела от его поверхности в глубину,
и от его поверхности до пределов вселенной и времени…
Другими словами, часть образа тела является посто-
янно меняющейся системой мира, расширенные границы
которого должны соответствовать тому, что может быть
названо границей пространства и времени»
Чем более непостоянно эго, тем менее четким является образ
тела и его очертания, а значит, тем более космическим является
распространение и расширение образа тела на мир. Этот основа-
тельный факт подтверждается фило- и онтогенетически, как при
нормальном, так и больном психическом развитии.
тела и его очертания, а значит, тем более космическим является
распространение и расширение образа тела на мир. Этот основа-
тельный факт подтверждается фило- и онтогенетически, как при
нормальном, так и больном психическом развитии.
Пренатальная лишенная эго целостность связана с опытом
акосмической пустоты мира, это является до-психическим
туманным состоянием, в котором господствует отсутствие проти-
востояния эго-мир, я-ты, эго-самость. Эта пустота мира соот-
ветствуют опыту всеохватывающей единой реальности мистика,
уроборически-мистическому опыту.[5] В нем растворение и прео-
доление эго ведет к опыту абсолютного знания плероматиче-
ской фазы, к диффузному ощущению мира, охватывающего
весь мир и более незаключенного в теле и связанного с ним
пространства-времени бытия.
акосмической пустоты мира, это является до-психическим
туманным состоянием, в котором господствует отсутствие проти-
востояния эго-мир, я-ты, эго-самость. Эта пустота мира соот-
ветствуют опыту всеохватывающей единой реальности мистика,
уроборически-мистическому опыту.[5] В нем растворение и прео-
доление эго ведет к опыту абсолютного знания плероматиче-
ской фазы, к диффузному ощущению мира, охватывающего
весь мир и более незаключенного в теле и связанного с ним
пространства-времени бытия.
Развитие системы тела связано с укреплением и диффе-
ренциацией эго, вместе с ней развивается, дифференцируется
и выделяется родство с тем, что воспринимается психе как мир
или то, что эго переживает как бессознательное. Одновременно
с мировой пустотой или полнотой для эго исчезает простран-
ственная и временная пустота или полнота психического. Оба,
мир и психе, становятся противовесом друг друга.
ренциацией эго, вместе с ней развивается, дифференцируется
и выделяется родство с тем, что воспринимается психе как мир
или то, что эго переживает как бессознательное. Одновременно
с мировой пустотой или полнотой для эго исчезает простран-
ственная и временная пустота или полнота психического. Оба,
мир и психе, становятся противовесом друг друга.
Только тогда и лишь тогда, когда мы полностью «вопло-
тились» и стали идентичным с нашим эго, мы живем в опре-
деленном месте и в некотором четко определенном времени.
Но каждый процесс, который полностью или частично отрывает
нас от тела, будь это опьянение или экстаз, болезнь или уста-
лость, уводит нас также из пространственно-временной опреде-
ленности нашего бытия.
тились» и стали идентичным с нашим эго, мы живем в опре-
деленном месте и в некотором четко определенном времени.
Но каждый процесс, который полностью или частично отрывает
нас от тела, будь это опьянение или экстаз, болезнь или уста-
лость, уводит нас также из пространственно-временной опреде-
ленности нашего бытия.
Не случайно раннее изображение уробороса представляет
собой небесную змею с переходящим друг в друга дневным
и ночным небом. Во вращающемся круге изначальной целост-
ности неба в его единстве сверху и снизу, дня и ночи — так как
и для нас небо восходит из некоего сокрытого низа, в который
оно затем снова погружается — начинает проясняться первое
противостояние, символически идентичное с бодрствованием
и сном, сознательным и бессознательным.
собой небесную змею с переходящим друг в друга дневным
и ночным небом. Во вращающемся круге изначальной целост-
ности неба в его единстве сверху и снизу, дня и ночи — так как
и для нас небо восходит из некоего сокрытого низа, в который
оно затем снова погружается — начинает проясняться первое
противостояние, символически идентичное с бодрствованием
и сном, сознательным и бессознательным.
Мы знаем, что в человечестве самое раннее из того, что мы
называем психическим, обнаруживается на небе, в явлении, которое
мы раньше, заблуждаясь, называли проекцией. Но наоборот,
называть психе проекцией неба, было бы также правильно, если
вспомнить, в какой мере психе строится из интроекций, из «пере-
носов-на-вне» того, что раньше познавалось как внешний мир.
На самом деле обе формулировки неверны. Человек, живший
изначально в мистическом соучастии с миром и совей группой,
вначале постепенно переходит в свое тело, в символ своей
отстраненной от мира индивидуальности, и развивает в телесной
самости[6], телесной целостности, ранней манифестации личного
опыта самости, ориентацию в пространстве, как и во времени.
Не случайно на примере нашего тела нам становится наиболее
понятным парадокс единства внутреннего и внешнего, равно как
и неадекватность нашего понимания противоположности внутрен-
него и внешнего. Е.Кассирер[7], как известно, досконально описал
этот процесс для древнего человека на примере языка. Не только
ориентация в пространстве связана с телом, что является само
называем психическим, обнаруживается на небе, в явлении, которое
мы раньше, заблуждаясь, называли проекцией. Но наоборот,
называть психе проекцией неба, было бы также правильно, если
вспомнить, в какой мере психе строится из интроекций, из «пере-
носов-на-вне» того, что раньше познавалось как внешний мир.
На самом деле обе формулировки неверны. Человек, живший
изначально в мистическом соучастии с миром и совей группой,
вначале постепенно переходит в свое тело, в символ своей
отстраненной от мира индивидуальности, и развивает в телесной
самости[6], телесной целостности, ранней манифестации личного
опыта самости, ориентацию в пространстве, как и во времени.
Не случайно на примере нашего тела нам становится наиболее
понятным парадокс единства внутреннего и внешнего, равно как
и неадекватность нашего понимания противоположности внутрен-
него и внешнего. Е.Кассирер[7], как известно, досконально описал
этот процесс для древнего человека на примере языка. Не только
ориентация в пространстве связана с телом, что является само
|
| |
собой разумеющимся, но и для развития понятия времени с его
очень долгого, необозримого для нас развития древний человек
отделился от единой реальности, в которой, судя по всему, кроме
прочего живет до-сознательное, бессознательно живое.
| |
собой разумеющимся, но и для развития понятия времени с его
очень долгого, необозримого для нас развития древний человек
отделился от единой реальности, в которой, судя по всему, кроме
прочего живет до-сознательное, бессознательно живое.
Но не только в мифической древности человечества жив этот
опыт единой реальности, но и всякий опыт индивидуального
начинается в нем, так как он первый, хоть и наиболее забытый,
но все же запоминающийся, постоянно пробивающийся опыт
детства. Одновременно с тем, как укрепляется эго и образ тела
начинает принимать четкие очертания, все больше сжимается
изначальная распространенность психе. Из акосмического оно
становится космическим и приземленным, чему-то человече-
скому, что не поддается его влиянию, присваивается нечто лока-
лизованное связанное с миром.
опыт единой реальности, но и всякий опыт индивидуального
начинается в нем, так как он первый, хоть и наиболее забытый,
но все же запоминающийся, постоянно пробивающийся опыт
детства. Одновременно с тем, как укрепляется эго и образ тела
начинает принимать четкие очертания, все больше сжимается
изначальная распространенность психе. Из акосмического оно
становится космическим и приземленным, чему-то человече-
скому, что не поддается его влиянию, присваивается нечто лока-
лизованное связанное с миром.
В истории происхождения мы говорили о пренатальном
состоянии зачатка эго, господствующего вначале сразу после
рождения. В этой плероматической фазе ребенок еще не обла-
дает центрированностью эго, он находится в матери, в уробо-
росе, в круге свернувшейся в кольцо змеи. Этот круг — это
также что-то абсолютно неопределенное, что является единым
и всем одновременно. Мир и психе, самость и тело, я и ты явля-
ются неотличимыми друг от друга и переходят друг в друга,
не встречая препятствия эго, устанавливающего границы и отде-
ляющего верх от низа.
состоянии зачатка эго, господствующего вначале сразу после
рождения. В этой плероматической фазе ребенок еще не обла-
дает центрированностью эго, он находится в матери, в уробо-
росе, в круге свернувшейся в кольцо змеи. Этот круг — это
также что-то абсолютно неопределенное, что является единым
и всем одновременно. Мир и психе, самость и тело, я и ты явля-
ются неотличимыми друг от друга и переходят друг в друга,
не встречая препятствия эго, устанавливающего границы и отде-
ляющего верх от низа.
Связь ребенка с матерью, которую мы называем изна-
чальной связью, начинается с до-эго пренатального состояния
ребенка. До-эго ни в коем случае не означает до-психиче-
ское, так как формированию эго как центра сознания пред-
шествует долгое развитие зачатка эго, которое при более
обширном рассмотрении управляется архетипически соответ-
ствующе подвиду. Первые годы после рождения постепенно
приводят к самостоятельности эго и детской индивидуаль-
ности, которая шаг за шагом освобождается от изначальной
идентичности с материнской. Юнг[8] уже несколько десяти-
летий назад указывал на participationmystique, бессозна-
тельную идентичность, господствующую между родителями
и детьми. Например, он говорил в своих отчетах, что ему
удалось провести часть анализа одного мужчины по снам его
восьмилетнего сына, и что эти сны, в которых проявлялись
проблемы его отца, исчезли после их анализа.[9] Если подобное
возможно у восьмилетнего ребенка с относительно развитым
эго и сознанием, то становится понятным, насколько широка
идентичность между ребенком и матерью в изначальной связи,
которая разыгрывается в то время, когда присутствует только
зачаток сознания и в высшей степени фрагментированное,
только появляющееся сознание.
чальной связью, начинается с до-эго пренатального состояния
ребенка. До-эго ни в коем случае не означает до-психиче-
ское, так как формированию эго как центра сознания пред-
шествует долгое развитие зачатка эго, которое при более
обширном рассмотрении управляется архетипически соответ-
ствующе подвиду. Первые годы после рождения постепенно
приводят к самостоятельности эго и детской индивидуаль-
ности, которая шаг за шагом освобождается от изначальной
идентичности с материнской. Юнг[8] уже несколько десяти-
летий назад указывал на participationmystique, бессозна-
тельную идентичность, господствующую между родителями
и детьми. Например, он говорил в своих отчетах, что ему
удалось провести часть анализа одного мужчины по снам его
восьмилетнего сына, и что эти сны, в которых проявлялись
проблемы его отца, исчезли после их анализа.[9] Если подобное
возможно у восьмилетнего ребенка с относительно развитым
эго и сознанием, то становится понятным, насколько широка
идентичность между ребенком и матерью в изначальной связи,
которая разыгрывается в то время, когда присутствует только
зачаток сознания и в высшей степени фрагментированное,
только появляющееся сознание.
Американский психолог Сулливан говорит в этой связи
об «эмпатии», в которой «напряжения страха, присутствующее
у матери, индуцирует беспокойство в ребенке»[10]. Он подчерки-
вает, что этот феномен невозможно объяснить рациональными
и внешними обстоятельствами.
об «эмпатии», в которой «напряжения страха, присутствующее
у матери, индуцирует беспокойство в ребенке»[10]. Он подчерки-
вает, что этот феномен невозможно объяснить рациональными
и внешними обстоятельствами.
В общем, в предродовой период и первый-второй год после
рождения ребенок и мать настолько связаны между собой,
что для ребенка мать «является» как миром, так и самостью,
это значит, что мать их не только архетипически символически
представляет, но и означает их фактически. В акосмической
до-эго и космической раннего эго фазах детского развития
господствует матриархат. Архетип матери и тождество мать-
мир-самость в этой фазе проявляется в том, что существование
ребенка зависит от кормящей, защищающей, согревающей,
регулирующей, упорядочивающей и уравновешивающей власти
матери над жизнью и смертью. При этом лишенный эго ребенок
не отличает своего тела от тела матери, его самость нахо-
дится снаружи как в аналогичном смысле упорядочивающие
центры у плесневых грибов. Так как собственный образ тела
еще не обозначен и нечеток, ребенок является еще не «вопло-
щенным», он настолько же слабо чувствует себя в своем теле,
как и в упорядоченном пространственно-временном мире.
рождения ребенок и мать настолько связаны между собой,
что для ребенка мать «является» как миром, так и самостью,
это значит, что мать их не только архетипически символически
представляет, но и означает их фактически. В акосмической
до-эго и космической раннего эго фазах детского развития
господствует матриархат. Архетип матери и тождество мать-
мир-самость в этой фазе проявляется в том, что существование
ребенка зависит от кормящей, защищающей, согревающей,
регулирующей, упорядочивающей и уравновешивающей власти
матери над жизнью и смертью. При этом лишенный эго ребенок
не отличает своего тела от тела матери, его самость нахо-
дится снаружи как в аналогичном смысле упорядочивающие
центры у плесневых грибов. Так как собственный образ тела
еще не обозначен и нечеток, ребенок является еще не «вопло-
щенным», он настолько же слабо чувствует себя в своем теле,
как и в упорядоченном пространственно-временном мире.
С рождением человек входит не только в новый мир
пространственно-временной реальности, но и в новый тип знания
и незнания одновременно. В противоположность ему, мир до
рождения является миром «внешнего знания», господствующий
как в до-человеческой так и до-эго жизни, и эту самую глубокую
стадию Юнг назвал как «абсолютное знание». Один иудейский
мидраш рассказывал, что ребенок в утробе матери обладает этим
абсолютным знанием, его взор охватывает от одного до другого
конца мира и лишь при рождении он теряет изначальный взор
из-за вмешательства некоего ангела.
пространственно-временной реальности, но и в новый тип знания
и незнания одновременно. В противоположность ему, мир до
рождения является миром «внешнего знания», господствующий
как в до-человеческой так и до-эго жизни, и эту самую глубокую
стадию Юнг назвал как «абсолютное знание». Один иудейский
мидраш рассказывал, что ребенок в утробе матери обладает этим
абсолютным знанием, его взор охватывает от одного до другого
конца мира и лишь при рождении он теряет изначальный взор
из-за вмешательства некоего ангела.
На этом феномене базируется общее для многих народов
почтение перед ребенком как кем-то потусторонним, воплоще-
нием «предвидящей души», то есть некой сущности, чья близость
к единой реальности и ее внешнему и абсолютному знанию
манифестирует себя в его высказываниях, мудрость которых
не выглядит как исходящая из нашего эго-сознательного-мира.
почтение перед ребенком как кем-то потусторонним, воплоще-
нием «предвидящей души», то есть некой сущности, чья близость
к единой реальности и ее внешнему и абсолютному знанию
манифестирует себя в его высказываниях, мудрость которых
не выглядит как исходящая из нашего эго-сознательного-мира.
Когда мы говорим, для ребенка существует все еще единая
реальность, то среди прочего это так же значит, что архетипы,
управляющие его жизнью, находятся как внутри так и снаружи,
являются психическими образами равно как и частью мира.
Здесь мы приходим к одному из наиболее значимых факторов
архетипа, а именно к тому, что индивидуальный над-персо-
нальный опыт архетипического должен так же базироваться
на персональном. Этот феномен можно назвать «феноменом
замка» (Einklinkphenomen), который означает, что психическое
и непсихическое связаны друг с другом как замок и ключ, причем
каждая сторона по отношению к другой является и ключом
и замком одновременно. Лишь единство ключа и замка, внеш-
него и психического фактора, является выражением реальности
архетипа, охватывающего внутреннее и внешнее, который явля-
ется частью единой реальности.
реальность, то среди прочего это так же значит, что архетипы,
управляющие его жизнью, находятся как внутри так и снаружи,
являются психическими образами равно как и частью мира.
Здесь мы приходим к одному из наиболее значимых факторов
архетипа, а именно к тому, что индивидуальный над-персо-
нальный опыт архетипического должен так же базироваться
на персональном. Этот феномен можно назвать «феноменом
замка» (Einklinkphenomen), который означает, что психическое
и непсихическое связаны друг с другом как замок и ключ, причем
каждая сторона по отношению к другой является и ключом
и замком одновременно. Лишь единство ключа и замка, внеш-
него и психического фактора, является выражением реальности
архетипа, охватывающего внутреннее и внешнее, который явля-
ется частью единой реальности.
Мы подчеркиваем здесь это проявление только лишь в связи
с человеческим архетипом, архетипом матери, но он также
действителен именно в этом смысле для архетипа отца, архетипа
старого мудреца, анимуса, анимы и т.д. С настоящей эвокацией
и реализацией архетипа связана встреча психической готовности
к образу с неким фактором внешнего мира. При этом последний
является не только носителем образа, а теперь мы должны его
называть внешней частью архетипа.
с человеческим архетипом, архетипом матери, но он также
действителен именно в этом смысле для архетипа отца, архетипа
старого мудреца, анимуса, анимы и т.д. С настоящей эвокацией
и реализацией архетипа связана встреча психической готовности
к образу с неким фактором внешнего мира. При этом последний
является не только носителем образа, а теперь мы должны его
называть внешней частью архетипа.
В человеческом развитии существует последовательность
психических стадий, характеризующихся доминированием
определенного архетипа. Так в развитии человечества фаза
доминирования архетипа отца фило- и онтогенетически всегда
основывается на исходной матриархальной эпохе, в которой
господствует архетип матери. Но, не смотря на то, что речь здесь
идет о появлении психических готовностей, заданных согласно
своему типу, они не могут реализоваться в пустом простран-
стве. Факт наличия «детей-волков», выросших с раннего
детства вместе с волками, доказывает, что человеческое суще-
ство приходит к своему человеческому развитию не только
лишь благодаря некой внутренней психической спонтанности,
но что его психическое развитие зависит от наличия сообщества
людей. Живущие вне подобного сообщества «дети-волки» оста-
ются нелюдимыми и даже неспособными к развитию, хотя они
потенциально вполне обладают коллективным бессознательным
и архетипическим образом.
психических стадий, характеризующихся доминированием
определенного архетипа. Так в развитии человечества фаза
доминирования архетипа отца фило- и онтогенетически всегда
основывается на исходной матриархальной эпохе, в которой
господствует архетип матери. Но, не смотря на то, что речь здесь
идет о появлении психических готовностей, заданных согласно
своему типу, они не могут реализоваться в пустом простран-
стве. Факт наличия «детей-волков», выросших с раннего
детства вместе с волками, доказывает, что человеческое суще-
ство приходит к своему человеческому развитию не только
лишь благодаря некой внутренней психической спонтанности,
но что его психическое развитие зависит от наличия сообщества
людей. Живущие вне подобного сообщества «дети-волки» оста-
ются нелюдимыми и даже неспособными к развитию, хотя они
потенциально вполне обладают коллективным бессознательным
и архетипическим образом.
Нам известен феномен, открытию и акцентированию коего
мы обязаны профессору Портманну, который гласит, что первый
год жизни ребенка, несмотря на то, что он уже родился, является
эмбриональным годом, после окончания которого ребенок только
заканчивает свое созревание, который у других млекопитающих
к моменту рождения уже завершен. Этот феномен делает чело-
века в большей мере социальным существом, так как это говорит
о том, что он, будучи еще эмбрионом, не только заключен в теле
матери, но и важные заключительные стадии своего формиро-
вания проводит в изначальной связи с матерью, т.е. включенным
в ее психе как часть ее бессознательного и сознательного бытия.
мы обязаны профессору Портманну, который гласит, что первый
год жизни ребенка, несмотря на то, что он уже родился, является
эмбриональным годом, после окончания которого ребенок только
заканчивает свое созревание, который у других млекопитающих
к моменту рождения уже завершен. Этот феномен делает чело-
века в большей мере социальным существом, так как это говорит
о том, что он, будучи еще эмбрионом, не только заключен в теле
матери, но и важные заключительные стадии своего формиро-
вания проводит в изначальной связи с матерью, т.е. включенным
в ее психе как часть ее бессознательного и сознательного бытия.
Размышляя над тем, что означает послеродовой эмбри-
ональный период жизни, нам удастся гораздо легче понять
архетипическую и судьбоносно огромную власть матери в изна-
чальной связи.
ональный период жизни, нам удастся гораздо легче понять
архетипическую и судьбоносно огромную власть матери в изна-
чальной связи.
При этом мы не рассматриваем тут стимулы и препятствия
в развитии благодаря культурным канонам, общественным
ценностям, которые уже в этой фазе имеют воздействие. Жизнь
до сформированности эго без психического и физического само-
ограничения от «Ты» и мира движется все еще кругами косми-
чески-мирового до-персонального бытия. Только в процессе
постепенного развития эго и сознания это существо становится
очерченным индивидом, личностью; но это возможно только
в тени сохраняющего материнского архетипа, который не просто
представляет личную мать для ребенка, а является ею.
в развитии благодаря культурным канонам, общественным
ценностям, которые уже в этой фазе имеют воздействие. Жизнь
до сформированности эго без психического и физического само-
ограничения от «Ты» и мира движется все еще кругами косми-
чески-мирового до-персонального бытия. Только в процессе
постепенного развития эго и сознания это существо становится
очерченным индивидом, личностью; но это возможно только
в тени сохраняющего материнского архетипа, который не просто
представляет личную мать для ребенка, а является ею.
Архетипический феномен замка является выражением того,
что архетип является частью единой, охватывающей внешнее
и внутреннее, реальности. Психическая констелляция материн-
ского архетипа в ребенке и его внешний фактор в виде матери
только вместе представляют архетипическую реальность.
Но это не значит, что психический архетипический образ и его
воздействие выводятся откуда-то извне, а скорей присваива-
ется чему-то извне и под него подгоняется как ключ к замку.
Парадоксальность эвокации у архетипов состоит в том, что в их
реальности изначально заложено то, что наше сознание назы-
вает межчеловеческо-социальным.
что архетип является частью единой, охватывающей внешнее
и внутреннее, реальности. Психическая констелляция материн-
ского архетипа в ребенке и его внешний фактор в виде матери
только вместе представляют архетипическую реальность.
Но это не значит, что психический архетипический образ и его
воздействие выводятся откуда-то извне, а скорей присваива-
ется чему-то извне и под него подгоняется как ключ к замку.
Парадоксальность эвокации у архетипов состоит в том, что в их
реальности изначально заложено то, что наше сознание назы-
вает межчеловеческо-социальным.
Это необходимо подчеркнуть потому, что материнский
архетип охватывает целое множество внешних, связанных
с миром черт. Таким образом, материнский символ убежища
проявляет себя также в яме, гнезде и пещере, в котором укры-
вается животное. Эти и многие другие природные вне-человече-
ские символы относятся к материнскому архетипу и появление
нуминозного всегда является актом внешней и психической
реальности одновременно. Ребенок переживает эти воздействия
ни как двойственность, как наше поляризированное сознание,
а как неделимое единство живого.
архетип охватывает целое множество внешних, связанных
с миром черт. Таким образом, материнский символ убежища
проявляет себя также в яме, гнезде и пещере, в котором укры-
вается животное. Эти и многие другие природные вне-человече-
ские символы относятся к материнскому архетипу и появление
нуминозного всегда является актом внешней и психической
реальности одновременно. Ребенок переживает эти воздействия
ни как двойственность, как наше поляризированное сознание,
а как неделимое единство живого.
Когда профессор Портманн говорит о стремлении к внутрен-
нему поиску реализации, основывающемся на упорядоченном
сплачивании взаимоотношений, то это справедливо для как
для межполового отношения, так и отношения между матерью
и ребенком. Стремление связано с «возбуждением», преобла-
дающе эмоциональной компонентой психического. При помощи
этого мы можем формировать заполнение и исполнение архе-
типического шаблона, который соединяет два живых существа
в их внутренней и внешней жизни. Эвокация архетипа ведет
через психический образ и основанному на образе стремление,
к действию, которое управляется над-персональным, проявля-
ющем себя как архетипическое поле единой реальности в обоих
существах и вне их, а также в стороне от внутреннего и внешнего.
нему поиску реализации, основывающемся на упорядоченном
сплачивании взаимоотношений, то это справедливо для как
для межполового отношения, так и отношения между матерью
и ребенком. Стремление связано с «возбуждением», преобла-
дающе эмоциональной компонентой психического. При помощи
этого мы можем формировать заполнение и исполнение архе-
типического шаблона, который соединяет два живых существа
в их внутренней и внешней жизни. Эвокация архетипа ведет
через психический образ и основанному на образе стремление,
к действию, которое управляется над-персональным, проявля-
ющем себя как архетипическое поле единой реальности в обоих
существах и вне их, а также в стороне от внутреннего и внешнего.
Я надеюсь, теперь становится понятно, почему для меня
так важно отличать архетип от его представления в архетипиче-
ском образе психе. Сложность нашего восприятия присутствует
потому, что наше поляризирование эго-сознание легко понимает
внутреннее или внешнее, обусловленность внутреннего внешним
или проекцию внутреннего на внешнее, но что мы лишь с трудом
улавливаем лежащую в основе этого единую реальность, даже
если мы в состоянии пережить/познать/ ее в наших чувствах
или интуиции.
так важно отличать архетип от его представления в архетипиче-
ском образе психе. Сложность нашего восприятия присутствует
потому, что наше поляризирование эго-сознание легко понимает
внутреннее или внешнее, обусловленность внутреннего внешним
или проекцию внутреннего на внешнее, но что мы лишь с трудом
улавливаем лежащую в основе этого единую реальность, даже
если мы в состоянии пережить/познать/ ее в наших чувствах
или интуиции.
То есть мы можем сформулировать так, везде там, где
возникает нечто архетипическое подразумевается также нечто
находящееся вне архетипического образа в психе или нечто
внепсихическое, на что оно указывает и с которым оно связано
как замок и ключ. При этой взаимосвязи одно не выводится
из другого, а оба являются полярными манифестациями некоего
лежащего в их основе единства, в котором эти оба встречаются
друг с другом и которое они составляют.
возникает нечто архетипическое подразумевается также нечто
находящееся вне архетипического образа в психе или нечто
внепсихическое, на что оно указывает и с которым оно связано
как замок и ключ. При этой взаимосвязи одно не выводится
из другого, а оба являются полярными манифестациями некоего
лежащего в их основе единства, в котором эти оба встречаются
друг с другом и которое они составляют.
Так же и символ, ведущий к одному или нескольким архе-
типам, указывает на единую реальность. Даже если он возни-
кает в бессознательном какого-то одинокого отшельника, он
означает что-то связанное с внешним миром. Ад во сне или
небеса в фантазиях, золотой цветок или белый свет, все эти
символы указывают на некую реальность, существующую по
другую сторону внутреннего и внешнего. Звезда видения живет
в психе также как и во внешней реальности как образ, но сверх
того в нем подразумевается и вмещается нечто третье, для кото-
рого оба образа являются лишь различными аспектами.
типам, указывает на единую реальность. Даже если он возни-
кает в бессознательном какого-то одинокого отшельника, он
означает что-то связанное с внешним миром. Ад во сне или
небеса в фантазиях, золотой цветок или белый свет, все эти
символы указывают на некую реальность, существующую по
другую сторону внутреннего и внешнего. Звезда видения живет
в психе также как и во внешней реальности как образ, но сверх
того в нем подразумевается и вмещается нечто третье, для кото-
рого оба образа являются лишь различными аспектами.
Хоть символ как образ и невозможно представить без образу-
ющего психе, но все же он выражает нечто внепсихическое, и мы
должны помнить, что в нем проявляет себя нечто само по себе
существующее без образа. Это относится как к тяжело читае-
мому или даже непонятному символу видения, так и к психиче-
скому образу, например, какого-то камня. Разница в том, что
для камня у нас есть доказательство, что он существует неза-
висимо от его образа внутри нас, а также независимо от наших
мыслей о нем. Но символ видения, так как он приходит с той
стороны, которую мы означаем как «внутреннее» и связываем
с нашей субъективностью, мы часто с удовольствием сводим
к чисто психическому и забываем о не воспринимаемом бытии,
живущем в нем и под ним.
ющего психе, но все же он выражает нечто внепсихическое, и мы
должны помнить, что в нем проявляет себя нечто само по себе
существующее без образа. Это относится как к тяжело читае-
мому или даже непонятному символу видения, так и к психиче-
скому образу, например, какого-то камня. Разница в том, что
для камня у нас есть доказательство, что он существует неза-
висимо от его образа внутри нас, а также независимо от наших
мыслей о нем. Но символ видения, так как он приходит с той
стороны, которую мы означаем как «внутреннее» и связываем
с нашей субъективностью, мы часто с удовольствием сводим
к чисто психическому и забываем о не воспринимаемом бытии,
живущем в нем и под ним.
Конечно же возникает вопрос, не находятся ли свидетель-
ства об этом, граничащем с психическим и проявляющим себя
в нем, вне того, что является задачей исследований психолога.
Но если мы сталкиваемся с этим внепсихическим, выходящим
за пределы психе, то не можем просто скромно от этого отстра-
ниться. Мы должны учитывать относительность и неполноту
наших высказываний, но проблемы нашей повседневной работы
с людьми не дают нам возможности останавливаться на том, где
нас покидает даже мнимая уверенность нашего психологиче-
ского знания.
ства об этом, граничащем с психическим и проявляющим себя
в нем, вне того, что является задачей исследований психолога.
Но если мы сталкиваемся с этим внепсихическим, выходящим
за пределы психе, то не можем просто скромно от этого отстра-
ниться. Мы должны учитывать относительность и неполноту
наших высказываний, но проблемы нашей повседневной работы
с людьми не дают нам возможности останавливаться на том, где
нас покидает даже мнимая уверенность нашего психологиче-
ского знания.
Одним из путей психологии всегда было более близкое
изучение символики человечества, так как вне-сознательное, более
широкое знание психе запрятано в сокровищнице символики.
изучение символики человечества, так как вне-сознательное, более
широкое знание психе запрятано в сокровищнице символики.
Всегда, когда человек оказывается охвачен символом,
с человеком что-то происходит. Во время опыта нуминозного
в чувствах как бы нечто освобождается и избавляется. Человек
чувствует себя — часто в отличие от своей постоянной неудов-
летворенности — осуществленным[11]. Это свойство осущест-
вления не ограничивается чем-то необычным и нереалистичным,
а латентно находится везде в реальности. Любой религиозный
ритуал может быть частью пустой и скучной повседневной
реальности, не неся реализующий характер, и любой предмет
повседневного применения может раскрыть себя как чудо
единой реальности. Но там где возникает опыт осуществления,
он производит впечатление, как будто нечто «объединяется»,
соединяется нечто ранее разделенное, освобождается нечто,
что ранее было — в формулировке иудейской символики —
в ссылке, в изгнании.
с человеком что-то происходит. Во время опыта нуминозного
в чувствах как бы нечто освобождается и избавляется. Человек
чувствует себя — часто в отличие от своей постоянной неудов-
летворенности — осуществленным[11]. Это свойство осущест-
вления не ограничивается чем-то необычным и нереалистичным,
а латентно находится везде в реальности. Любой религиозный
ритуал может быть частью пустой и скучной повседневной
реальности, не неся реализующий характер, и любой предмет
повседневного применения может раскрыть себя как чудо
единой реальности. Но там где возникает опыт осуществления,
он производит впечатление, как будто нечто «объединяется»,
соединяется нечто ранее разделенное, освобождается нечто,
что ранее было — в формулировке иудейской символики —
в ссылке, в изгнании.
Этот архетипический опыт объединения или осущест-
вления связан с большим количеством известных нам символов
и архетипов. Этой связи принадлежит и платонический образ
воссоединения изначально единого целого, но затем разделен-
ного человека, и становится понятно, что миф о разделении
круглого человека, изначального человека, и его воссоединение
через эрос принадлежит к основополагающим мифам нашего
бытия. Но, все же, нельзя этот миф интерпретировать только
личностно, а также только в том виде над-персонально, как это
делал сам Платон. Так как человек, о котором здесь идет речь,
является Адамом Кадмоном, предвечным человеком, человеком
и вселенной одновременно, из-за чего его тело покрыто космиче-
скими символами зодиака. То, что Адам Кадмон является одно-
временно и человеком и вселенной не является случайностью.
Так как человек — это «малая вселенная», мифологическое
происхождение мира, его гибель и обновление являются иден-
тичными с происхождением, гибелью и обновлением человека.
вления связан с большим количеством известных нам символов
и архетипов. Этой связи принадлежит и платонический образ
воссоединения изначально единого целого, но затем разделен-
ного человека, и становится понятно, что миф о разделении
круглого человека, изначального человека, и его воссоединение
через эрос принадлежит к основополагающим мифам нашего
бытия. Но, все же, нельзя этот миф интерпретировать только
личностно, а также только в том виде над-персонально, как это
делал сам Платон. Так как человек, о котором здесь идет речь,
является Адамом Кадмоном, предвечным человеком, человеком
и вселенной одновременно, из-за чего его тело покрыто космиче-
скими символами зодиака. То, что Адам Кадмон является одно-
временно и человеком и вселенной не является случайностью.
Так как человек — это «малая вселенная», мифологическое
происхождение мира, его гибель и обновление являются иден-
тичными с происхождением, гибелью и обновлением человека.
Символическое разделение круглого предвечного человека,
Адама Кадмона, является тем же, что и разделение родителей
мира, которые были изначально объединены в сосуде из тыквы.
С разрывом их единства в человеческом и космическом одно-
временно возникает мир противоположностей, отделение неба
от земли, верха от низа, мужского и женского, сознательного
и бессознательного. Так как это изначальное единство Адама
Кадмона идентично с большим круглым, Уроборосом объеди-
ненных друг с другом родителей, то его разделение и разрыв
также идентичны с падением Адама Кадмона, с мексикан-
ским расколом дерева Юкка изначальной Родины, с вырубкой
посадок Эдемского сада в Каббале как потеря изначального
божественного мира.
Адама Кадмона, является тем же, что и разделение родителей
мира, которые были изначально объединены в сосуде из тыквы.
С разрывом их единства в человеческом и космическом одно-
временно возникает мир противоположностей, отделение неба
от земли, верха от низа, мужского и женского, сознательного
и бессознательного. Так как это изначальное единство Адама
Кадмона идентично с большим круглым, Уроборосом объеди-
ненных друг с другом родителей, то его разделение и разрыв
также идентичны с падением Адама Кадмона, с мексикан-
ским расколом дерева Юкка изначальной Родины, с вырубкой
посадок Эдемского сада в Каббале как потеря изначального
божественного мира.
Этот образ «падения», уничтожения единства, понима-
ется во многих мировых религиях как грехопадение и отде-
ление, и, в некотором смысле, понимается неправильно, если
настолько широко распространенную человеческую концепцию
вообще можно назвать недоразумением. Существование в мире
сознания, в разделении, которое настолько же господствует
внутри-психически между сознательным и бессознательным
как и между человеком и природой, всегда связано с чувством
трагичности, недостаточности и, выражаясь банально, диском-
форта. Это толкование становится более чем понятным, если
осознать, насколько героическое усилие требуется от эго
и сознания, что оно, отделенное от единства и оставленное
наедине, должно существовать под гнетом напряжения, разрыва
и поляризации. Но это эго и сознание должно выполнять не
только героически утомительную задачу в полярности существо-
вания, но и, кроме того, возбуждаться своим тайным знанием
о полноценном и целостном состоянии психе и о другой, более
целостной реальности. И сколько существует основательный
разрыв бытия, как человека, так и вселенной, существует неко-
торое надперсональное стремление как тенденция воссоединить
разделенное и частичное восстановить в некой высшей целост-
ности, причем это восстановление проявляет себя как «спасение»
человека так и мира.
ется во многих мировых религиях как грехопадение и отде-
ление, и, в некотором смысле, понимается неправильно, если
настолько широко распространенную человеческую концепцию
вообще можно назвать недоразумением. Существование в мире
сознания, в разделении, которое настолько же господствует
внутри-психически между сознательным и бессознательным
как и между человеком и природой, всегда связано с чувством
трагичности, недостаточности и, выражаясь банально, диском-
форта. Это толкование становится более чем понятным, если
осознать, насколько героическое усилие требуется от эго
и сознания, что оно, отделенное от единства и оставленное
наедине, должно существовать под гнетом напряжения, разрыва
и поляризации. Но это эго и сознание должно выполнять не
только героически утомительную задачу в полярности существо-
вания, но и, кроме того, возбуждаться своим тайным знанием
о полноценном и целостном состоянии психе и о другой, более
целостной реальности. И сколько существует основательный
разрыв бытия, как человека, так и вселенной, существует неко-
торое надперсональное стремление как тенденция воссоединить
разделенное и частичное восстановить в некой высшей целост-
ности, причем это восстановление проявляет себя как «спасение»
человека так и мира.
Здесь возникает издревле занимающий человечество
конфликт, возможно ли преодолеть эту ситуацию через жертву
сознания и эго в некотором роде регрессивному спасению,
или существует возможность прийти к объединяющему психе
и вселенную осуществлению, которое не отказывалось бы
от ценного и желаемого природой обладания эго и сознанием.
конфликт, возможно ли преодолеть эту ситуацию через жертву
сознания и эго в некотором роде регрессивному спасению,
или существует возможность прийти к объединяющему психе
и вселенную осуществлению, которое не отказывалось бы
от ценного и желаемого природой обладания эго и сознанием.
Тенденция живого соединиться в некой реальности, которую
мы, за неимением лучшего, называем единой реальностью,
особенно обнаруживается в «эротической» символике. Поэтому
высочайшими архетипами, указывающими на этот вселен-
ский смысл, являются Шива и Шакти, Бог и человек, человек
и природа, падшая и вновь спасенная природа. Глубочайшее
напряжение разделенного и вновь стремящегося друг к другу
раскрывается в некой тайной симпатии между психе и миром,
миром и психе, которые не могут существовать друг без друга
и в бесконечной попытке привлечь к себе внимание кажутся
тесно связанными друг с другом. Независимо от конфликта
противоположностей, которые как любовь и ненависть, расста-
вание и расхождение в мнениях определяют видимую часть
нашего бытия, некое другое, таинственное, но снова и снова
воспринимаемое подводное течение затягивает нас на более
высокую ступень «прихода-к-спокойствию», в котором целост-
ность и осуществление человеческого, как минимум в высшем
моменте, идентично с целостностью и осуществлением мира.
мы, за неимением лучшего, называем единой реальностью,
особенно обнаруживается в «эротической» символике. Поэтому
высочайшими архетипами, указывающими на этот вселен-
ский смысл, являются Шива и Шакти, Бог и человек, человек
и природа, падшая и вновь спасенная природа. Глубочайшее
напряжение разделенного и вновь стремящегося друг к другу
раскрывается в некой тайной симпатии между психе и миром,
миром и психе, которые не могут существовать друг без друга
и в бесконечной попытке привлечь к себе внимание кажутся
тесно связанными друг с другом. Независимо от конфликта
противоположностей, которые как любовь и ненависть, расста-
вание и расхождение в мнениях определяют видимую часть
нашего бытия, некое другое, таинственное, но снова и снова
воспринимаемое подводное течение затягивает нас на более
высокую ступень «прихода-к-спокойствию», в котором целост-
ность и осуществление человеческого, как минимум в высшем
моменте, идентично с целостностью и осуществлением мира.
Так же и это осуществление находится под знаком привя-
занности, осуществленного Эроса. Этот опыт более или менее
четко доступен каждому человеку. Его принципиальная «пред-
варительная стадия» как прототип происходит в самом раннем
детстве, в изначальной связи с матерью. В нем не только изна-
чальное единство мира и психе является очевидной реальностью,
но и господствующий здесь любовный характер проявляет себя
также фундаментом связи человеческого с миром. Если мать
для ребенка, в дородовой фазе как тело, а после родовой как
психо-физическая целостность, является представительницей
мира, то двухстороннее любовное отношение этой взаимосвязи
и, по существу, единства является одним из фундаментальных
опытов раннего детского бытия, опытом, прерывание которого
имеет губительные и роковые последствия для ребенка. Жизнь
зачатка эго в уроборической космическо-материнской целостности
является бытием востребованности и любви, взаимной принад-
лежности и стремления принадлежать друг другу одновременно.
занности, осуществленного Эроса. Этот опыт более или менее
четко доступен каждому человеку. Его принципиальная «пред-
варительная стадия» как прототип происходит в самом раннем
детстве, в изначальной связи с матерью. В нем не только изна-
чальное единство мира и психе является очевидной реальностью,
но и господствующий здесь любовный характер проявляет себя
также фундаментом связи человеческого с миром. Если мать
для ребенка, в дородовой фазе как тело, а после родовой как
психо-физическая целостность, является представительницей
мира, то двухстороннее любовное отношение этой взаимосвязи
и, по существу, единства является одним из фундаментальных
опытов раннего детского бытия, опытом, прерывание которого
имеет губительные и роковые последствия для ребенка. Жизнь
зачатка эго в уроборической космическо-материнской целостности
является бытием востребованности и любви, взаимной принад-
лежности и стремления принадлежать друг другу одновременно.
В этой стадии до- и раннего формирования эго, где субъект
и объект еще не присутствуют или только лишь слегка обозна-
чены, господство эротического принципа является не только
явным, но и определяющим. Когда — чтоб привести пример —
материнская грудь познается ребенком как часть собственного
тела, как мир и питание, наслаждение и умиротворение одновре-
менно, и взаимосвязь тождественности с тем, что здесь означает
мать, является целым «пребыванием-в-мире», тогда становится
более понятным, что эта мать также выступает в роли самости
ребенка, символом единой реальности, которая здесь, возможно,
лучше всего в человеческом существовании вообще постижима,
так как здесь постоянно происходит и прослеживается переход от
«еще-не-эго-бытия» и «еще-не-пребывания-в-мире» к станов-
лению эго и становлению мира.
и объект еще не присутствуют или только лишь слегка обозна-
чены, господство эротического принципа является не только
явным, но и определяющим. Когда — чтоб привести пример —
материнская грудь познается ребенком как часть собственного
тела, как мир и питание, наслаждение и умиротворение одновре-
менно, и взаимосвязь тождественности с тем, что здесь означает
мать, является целым «пребыванием-в-мире», тогда становится
более понятным, что эта мать также выступает в роли самости
ребенка, символом единой реальности, которая здесь, возможно,
лучше всего в человеческом существовании вообще постижима,
так как здесь постоянно происходит и прослеживается переход от
«еще-не-эго-бытия» и «еще-не-пребывания-в-мире» к станов-
лению эго и становлению мира.
То, что в изначальной связи ребенка с матерью является
решающим фундаментом для любой «ты-связи», кажется само
собой разумеющимся, но еще более понятным является то, что
связь эго с самостью, что я называю осью эго-самость в психе,
также основывается на изначальной связи. Когда вначале
самость локализирована в матери, то с растущим выделением
эго и телесной самости в ребенке, она распространяется за его
пределы, и доверительное и любовное отношение к матери
является в высшей мере решающим для последующего довери-
тельного отношения эго к самости, основы любой веры и любой
уверенности в мире вообще.
решающим фундаментом для любой «ты-связи», кажется само
собой разумеющимся, но еще более понятным является то, что
связь эго с самостью, что я называю осью эго-самость в психе,
также основывается на изначальной связи. Когда вначале
самость локализирована в матери, то с растущим выделением
эго и телесной самости в ребенке, она распространяется за его
пределы, и доверительное и любовное отношение к матери
является в высшей мере решающим для последующего довери-
тельного отношения эго к самости, основы любой веры и любой
уверенности в мире вообще.
Но даже более того, изначальная связь, кажется, уста-
навливает и связь человека с миром таким способом, что опыт
привязанности, Эроса, является непосредственно решающим,
что мы познаем мир как взаимосвязь и во взаимосвязи, причем
слово «взаимосвязь» не случайно вновь указывает на надпер-
сональное значение Эроса. Это становится понятно, например,
в том, что ранний человек — а также ребенок — пережи-
вает мир антропоцентрически относительно образа тела таким
образом, что растения, животные, пейзажи и цвета в космиче-
ской анатомии влияют на человеческое и находятся под влиянием
человеческого, как этому учит симпатическая магия в изобилии
ее аналогий и соответствий, сходств и родственных свойств.
Кажется, что глубина и опыт любви в изначальной связи явля-
ется именно поэтому условием для того, чтоб мы таким способом
познали мир как нечто взаимосвязанное, нечто связанное
в симпатии друг с другом, что все связано в предпосылке, после-
довательности и сосуществовании друг с другом.
навливает и связь человека с миром таким способом, что опыт
привязанности, Эроса, является непосредственно решающим,
что мы познаем мир как взаимосвязь и во взаимосвязи, причем
слово «взаимосвязь» не случайно вновь указывает на надпер-
сональное значение Эроса. Это становится понятно, например,
в том, что ранний человек — а также ребенок — пережи-
вает мир антропоцентрически относительно образа тела таким
образом, что растения, животные, пейзажи и цвета в космиче-
ской анатомии влияют на человеческое и находятся под влиянием
человеческого, как этому учит симпатическая магия в изобилии
ее аналогий и соответствий, сходств и родственных свойств.
Кажется, что глубина и опыт любви в изначальной связи явля-
ется именно поэтому условием для того, чтоб мы таким способом
познали мир как нечто взаимосвязанное, нечто связанное
в симпатии друг с другом, что все связано в предпосылке, после-
довательности и сосуществовании друг с другом.
Негативное доказательство этого факта лежит в том, что
в психозах, за возникновение которых как минимум один фактор,
очевидно, был в нарушенной изначальной связи, разрушается
не только целостность психе, но и взаимоотношение с миром.
Для этих психозов характерны не только сны, видения и страхи
о гибели мира, но и как раз разрушается феномен сосущество-
вания и вложенности вещей, их порядка, их функционирования,
их определенной симпатической совместимости. Мир распада-
ется на скопление мертвых и изолированных друг от друга частей,
и даже нарушается оптическая перспектива, которая также явля-
ется выражением упорядоченного сосуществования мира.
в психозах, за возникновение которых как минимум один фактор,
очевидно, был в нарушенной изначальной связи, разрушается
не только целостность психе, но и взаимоотношение с миром.
Для этих психозов характерны не только сны, видения и страхи
о гибели мира, но и как раз разрушается феномен сосущество-
вания и вложенности вещей, их порядка, их функционирования,
их определенной симпатической совместимости. Мир распада-
ется на скопление мертвых и изолированных друг от друга частей,
и даже нарушается оптическая перспектива, которая также явля-
ется выражением упорядоченного сосуществования мира.
Для матриархальной, управляемой материнским архетипом
первой фазы бытия характерны не идентификации, а первичная
идентичность, которую мы понимаем как participation mystique,
и из которой как первоначальной матрицы всеобщей взаимос-
вязи постепенно выделяются субъект и объект. Но и они все
еще «магически» эротически связаны друг с другом, но магия,
как мы можем доказать на примере как древнего человека так
и ребенка, является выражением укрепленного, отстраненного
и овладевшего собой волевого эго.
первой фазы бытия характерны не идентификации, а первичная
идентичность, которую мы понимаем как participation mystique,
и из которой как первоначальной матрицы всеобщей взаимос-
вязи постепенно выделяются субъект и объект. Но и они все
еще «магически» эротически связаны друг с другом, но магия,
как мы можем доказать на примере как древнего человека так
и ребенка, является выражением укрепленного, отстраненного
и овладевшего собой волевого эго.
Символика Великой Матери Природы, Великой Ткачихи,
в своем выдающемся образе всегда так же и эротическая, отно-
шения, связи и взаимной сонастройки. Взаимодействие и проти-
водействие бытия является здесь определяющим. Глаз, свет
и солнце, которые позже будут принадлежать патриархальной
символике свидетельствующего неба, не являются здесь какой-
либо чередой обуславливающих друг друга случайностей,
а являются реальностями, которые существуют только лишь во
взаимной связи и не могут существовать без нее. Глаз является
солнцем, солнце — глазом, и свет соединяет их двоих любовью
и является одновременно их рождением, равно как и их порож-
дающим. Нет света без глаза и солнца, солнца без глаза и света,
глаза без света и солнца. И эта глубинная внутренняя симво-
лически-эротическая взаимосвязь высказывает во всей своей
нечеткости гораздо больше и охватывает большую реальность,
чем более поздний принцип логоса был бы в состоянии сказать
об этой взаимосвязи.
в своем выдающемся образе всегда так же и эротическая, отно-
шения, связи и взаимной сонастройки. Взаимодействие и проти-
водействие бытия является здесь определяющим. Глаз, свет
и солнце, которые позже будут принадлежать патриархальной
символике свидетельствующего неба, не являются здесь какой-
либо чередой обуславливающих друг друга случайностей,
а являются реальностями, которые существуют только лишь во
взаимной связи и не могут существовать без нее. Глаз является
солнцем, солнце — глазом, и свет соединяет их двоих любовью
и является одновременно их рождением, равно как и их порож-
дающим. Нет света без глаза и солнца, солнца без глаза и света,
глаза без света и солнца. И эта глубинная внутренняя симво-
лически-эротическая взаимосвязь высказывает во всей своей
нечеткости гораздо больше и охватывает большую реальность,
чем более поздний принцип логоса был бы в состоянии сказать
об этой взаимосвязи.
И все же! Это заложено в сущности человеческой природы,
не останавливаться на этой матриархальной фазе. Человек
должен, оторвавшись от матери, попасть под преобладание
отцовского архетипа и под его диктатурой раскрыть принцип
логоса и различающее сознание с его поляризирующим прин-
ципом. Что мы должны выучить, так это не останавливаться
при этом, патриархальную ступень развить за счет матриархата
и изгнать матриархальную ступень, как это филогенетически
и онтогенетически неизбежно происходит в развитии.
не останавливаться на этой матриархальной фазе. Человек
должен, оторвавшись от матери, попасть под преобладание
отцовского архетипа и под его диктатурой раскрыть принцип
логоса и различающее сознание с его поляризирующим прин-
ципом. Что мы должны выучить, так это не останавливаться
при этом, патриархальную ступень развить за счет матриархата
и изгнать матриархальную ступень, как это филогенетически
и онтогенетически неизбежно происходит в развитии.
Юнг указывает на то, что солнечное сплетение, находящийся
в верхней части живота центр нервной системы, характерно
именуемый «Sympathicus», выступает в символике тела как
место participationmystique, и что телепатические восприятия,
интуиции, бессознательные развития и т.д. связаны с возбужде-
нием этого центра или, точнее, локализируются в этой области.
Но этот центр в животе является в некотором смысле «прими-
тивным» центром и homo divinans, интуитивный магический
древний человек, должен уступать homofaber, развившемуся
от магии до техники «современному» человеку головы. Но если
развитие также означает, отвернуться от старого и обратиться
к новому, со всей однобокостью и несправедливостью, которые
приносятся подобным развитием, то полнота и целостность
означают, попытаться восстановить единство раннего с более
поздним и усвоить их в своей необходимой универсальности
и относительности. Так как каждый архетип является чем-то
«вечным», «бытием самим по себе», то и каждый архетипический
мир является вечным и бытием самим по себе, а все вечное надо
полностью хранить в целостности.
в верхней части живота центр нервной системы, характерно
именуемый «Sympathicus», выступает в символике тела как
место participationmystique, и что телепатические восприятия,
интуиции, бессознательные развития и т.д. связаны с возбужде-
нием этого центра или, точнее, локализируются в этой области.
Но этот центр в животе является в некотором смысле «прими-
тивным» центром и homo divinans, интуитивный магический
древний человек, должен уступать homofaber, развившемуся
от магии до техники «современному» человеку головы. Но если
развитие также означает, отвернуться от старого и обратиться
к новому, со всей однобокостью и несправедливостью, которые
приносятся подобным развитием, то полнота и целостность
означают, попытаться восстановить единство раннего с более
поздним и усвоить их в своей необходимой универсальности
и относительности. Так как каждый архетип является чем-то
«вечным», «бытием самим по себе», то и каждый архетипический
мир является вечным и бытием самим по себе, а все вечное надо
полностью хранить в целостности.
Мир нашего современного сознания является миром рацио
и различия через разделение и противоположности. Нож
рассудка хоть и не является идентичным с логосом, который
также приходит по своему к синтезу, но действительность
нашего сознания и нашей определяемой патриархатом культурой
базируется на радикализированном до противоречия принципе
разделения между сознанием и бессознательным, психе и миром,
эго и самости, действительности и единой реальности. Наблю-
даемый в психозе распад мира на мертвые и лишенные между
собой связи части является всего лишь карикатурой нашего
собственного бытия; индивидуальное расстройство изначальной
связи у больного делает понятным нашу культурологически
нарушенную изначальную связь, в которой в угоду отцу была
убита мать, в угоду принципа логоса был лишен трона принцип
эроса. Одиночество современного человека, который иден-
тифицируется со своим эго и знанием эго, изоляция его лишь
частичной привязанности, упадок смысловой привязанности его
жизни и того, что для него значит мир, лежит, как мучительный
конфликт, в корне всех конфликтов, и мир больного человека
является разъяснением тому, что мешает, так называемому,
здоровому человеку нашего времени. С потерей единой реаль-
ности, опыта идентичности и опыта симпатии всех вещей, мы
попали в одиночество мертвого и пустого космоса, которое, как
показывает нам история, не в силах помочь попыткам компен-
сации через проповедуемую любовь. Но — и этим мы займемся
во второй части — обращение к единой реальности является
не только частью также и нашей культуры, но и важной основой
нашего бытия, и оно не пропадет во все времена и в любой ситу-
ации каждого в отдельности, как постоянно длящееся настоящее.
и различия через разделение и противоположности. Нож
рассудка хоть и не является идентичным с логосом, который
также приходит по своему к синтезу, но действительность
нашего сознания и нашей определяемой патриархатом культурой
базируется на радикализированном до противоречия принципе
разделения между сознанием и бессознательным, психе и миром,
эго и самости, действительности и единой реальности. Наблю-
даемый в психозе распад мира на мертвые и лишенные между
собой связи части является всего лишь карикатурой нашего
собственного бытия; индивидуальное расстройство изначальной
связи у больного делает понятным нашу культурологически
нарушенную изначальную связь, в которой в угоду отцу была
убита мать, в угоду принципа логоса был лишен трона принцип
эроса. Одиночество современного человека, который иден-
тифицируется со своим эго и знанием эго, изоляция его лишь
частичной привязанности, упадок смысловой привязанности его
жизни и того, что для него значит мир, лежит, как мучительный
конфликт, в корне всех конфликтов, и мир больного человека
является разъяснением тому, что мешает, так называемому,
здоровому человеку нашего времени. С потерей единой реаль-
ности, опыта идентичности и опыта симпатии всех вещей, мы
попали в одиночество мертвого и пустого космоса, которое, как
показывает нам история, не в силах помочь попыткам компен-
сации через проповедуемую любовь. Но — и этим мы займемся
во второй части — обращение к единой реальности является
не только частью также и нашей культуры, но и важной основой
нашего бытия, и оно не пропадет во все времена и в любой ситу-
ации каждого в отдельности, как постоянно длящееся настоящее.
II
Полярный мир нашего сознания связан не только с психиче-
ским глубинным слоем, но и, выходя за его пределы, связан также
и с лежащей в его основе и питаемой его реальностью, называ-
емой нами единой реальностью. Даже если наша повседневная
жизнь проходит исключительно внутри миров противоречия
субъекта и объекта, это фактически всегда справедливо лишь
в том случае, если мы полностью идентифицируемся с эго,
как центром нашего сознания. В противном же случае это также
справедливо, если мы в стороне от концентрированности на эго
существуем как «целостный человек».
ским глубинным слоем, но и, выходя за его пределы, связан также
и с лежащей в его основе и питаемой его реальностью, называ-
емой нами единой реальностью. Даже если наша повседневная
жизнь проходит исключительно внутри миров противоречия
субъекта и объекта, это фактически всегда справедливо лишь
в том случае, если мы полностью идентифицируемся с эго,
как центром нашего сознания. В противном же случае это также
справедливо, если мы в стороне от концентрированности на эго
существуем как «целостный человек».
Мы распознали архетипы как элементы единой реальности.
Они так же являются связующей нитью с ней, так как везде,
где архетипический мир вторгается в нашу жизнь, а также управ-
ляет ею, мы вступаем, даже не зная того, в контакт с единой
реальностью.
Они так же являются связующей нитью с ней, так как везде,
где архетипический мир вторгается в нашу жизнь, а также управ-
ляет ею, мы вступаем, даже не зная того, в контакт с единой
реальностью.
Так как архетипы и связанные с ними эмоционально выра-
женные комплексы персонального бессознательного всегда
представляют собой также факторы беспокойства, то присут-
ствует заложенная в психическом развитии тенденция сознания,
эманисипироваться от глубинного слоя и существовать в своем,
в некотором смысле самодостаточном мире сознания.
женные комплексы персонального бессознательного всегда
представляют собой также факторы беспокойства, то присут-
ствует заложенная в психическом развитии тенденция сознания,
эманисипироваться от глубинного слоя и существовать в своем,
в некотором смысле самодостаточном мире сознания.
Эта попытка жить как «только-эго» в «только-полярном»
мире сознания, становится, как нам известно, несостоятельной
из-за того, что мы, как в беде, так и в благополучии при помощи
нашей целостности и живущей в ней центроверсии, тенденции
к реализации этой целостности, выкидываемся из нашей
односторонности и сталкиваемся в конфликт, обыгрывающийся
между эго и самостью, между существованием в сознательной
однобокости и тенденцией целостности. Этот конфликт прояв-
ляет себя не только в переживании нецелостности человече-
ского бытия, но и в опыте, что наша полярная действительность
не является «по-настоящему» истинной реальностью.
мире сознания, становится, как нам известно, несостоятельной
из-за того, что мы, как в беде, так и в благополучии при помощи
нашей целостности и живущей в ней центроверсии, тенденции
к реализации этой целостности, выкидываемся из нашей
односторонности и сталкиваемся в конфликт, обыгрывающийся
между эго и самостью, между существованием в сознательной
однобокости и тенденцией целостности. Этот конфликт прояв-
ляет себя не только в переживании нецелостности человече-
ского бытия, но и в опыте, что наша полярная действительность
не является «по-настоящему» истинной реальностью.
Архетипический образ истинной реальности, каковой
является единая реальность, возникает во всех мифах и рели-
гиях человечества как доисторические времена богов и как
рай, как изначальное состояние мира, как «правильный» мир
великих предков, как время обнаружения связи Бога, человека
и вселенной, как мира, находящегося «за» всем проявленным.
В ритуале, религии и искусстве происходит обращение к этому
миру, и налаживание связи с ним всегда означает обновление
поляризированного человека в волнении, которое уносит его эго
от его состояния в сознании и в разделенном, «падшем», лишь
человеческом мире, и восстанавливает его при помощи прикос-
новения с великим миром источника.
является единая реальность, возникает во всех мифах и рели-
гиях человечества как доисторические времена богов и как
рай, как изначальное состояние мира, как «правильный» мир
великих предков, как время обнаружения связи Бога, человека
и вселенной, как мира, находящегося «за» всем проявленным.
В ритуале, религии и искусстве происходит обращение к этому
миру, и налаживание связи с ним всегда означает обновление
поляризированного человека в волнении, которое уносит его эго
от его состояния в сознании и в разделенном, «падшем», лишь
человеческом мире, и восстанавливает его при помощи прикос-
новения с великим миром источника.
При этом мир единой реальности проявляет себя превосхо-
дящим любой опыт и любую познаваемость, и даже там, где он,
как в мистике, приносит с собой свойство абсолютной реали-
зованости, он остается бесконечно избыточным, чем-то, в чем
испытываемый этот опыт человек, как может показаться, тонет
или растворяется, так как бесконечно переполняется его позна-
вательная возможность.
дящим любой опыт и любую познаваемость, и даже там, где он,
как в мистике, приносит с собой свойство абсолютной реали-
зованости, он остается бесконечно избыточным, чем-то, в чем
испытываемый этот опыт человек, как может показаться, тонет
или растворяется, так как бесконечно переполняется его позна-
вательная возможность.
И хотя каждый нормальный современный человек живет
в мире эго и сознания, но все же есть индивидуальные, типо-
логические и обусловленные возрастными фазами различия
в отношении человека с единой реальностью.
в мире эго и сознания, но все же есть индивидуальные, типо-
логические и обусловленные возрастными фазами различия
в отношении человека с единой реальностью.
Мы знаем о большой близости человека искусства к бессозна-
тельному, к миру архетипов, но также и о большой близости к тому,
что мы называем единой реальностью. Его отличает не преобла-
дание психического или бессознательного, а наибольшая близость
к миру источника. Для него характерна не большая односторон-
ность, а, вопреки необходимой однобокости развития нашего
сознания, именно большая открытость изначальной целостности.
Благодаря своей природе он обладает, если мы действительно
склонны считать единую реальность истинной, наибольшей
близостью к целостности реальности, что вполне может быть
тесно связано с тем фактом, что он обладает меньшим ощущением
реальности в смысле нашего сознания, которое часто совмещает
окружающий внешний мир с реальностью.
тельному, к миру архетипов, но также и о большой близости к тому,
что мы называем единой реальностью. Его отличает не преобла-
дание психического или бессознательного, а наибольшая близость
к миру источника. Для него характерна не большая односторон-
ность, а, вопреки необходимой однобокости развития нашего
сознания, именно большая открытость изначальной целостности.
Благодаря своей природе он обладает, если мы действительно
склонны считать единую реальность истинной, наибольшей
близостью к целостности реальности, что вполне может быть
тесно связано с тем фактом, что он обладает меньшим ощущением
реальности в смысле нашего сознания, которое часто совмещает
окружающий внешний мир с реальностью.
Творческое проявляет себя в человеке по-разному, как
в религии и искусстве, так и в науке и межчеловеческом взаимодей-
ствии. Так как даже все научные познания возникают в творческом
человеке. Познания нашего сознания хоть и являются опытом неко-
торой части реальности, но и она происходит из единой реальности
и тесно связана с ней. Еще не интегрированные частичные познания
фрагментированных реальностей нашего сознания являются в своей
ясности и четкости освещенными участками единой реальности,
и также в каждой тенденции нашего сознания к целостности опыта
живет глубокая взаимосвязь нашей природы с целостностью мира.
В каждом любопытстве ребенка и в каждой жажде к знаниям
исследователя скрыта часть непреодолимого стремления овладеть
этой нашей связью с целостностью мира, и каждое новое и опре-
деленное знание обогащает предназначенный для интеграции опыт
целостности человека.
в религии и искусстве, так и в науке и межчеловеческом взаимодей-
ствии. Так как даже все научные познания возникают в творческом
человеке. Познания нашего сознания хоть и являются опытом неко-
торой части реальности, но и она происходит из единой реальности
и тесно связана с ней. Еще не интегрированные частичные познания
фрагментированных реальностей нашего сознания являются в своей
ясности и четкости освещенными участками единой реальности,
и также в каждой тенденции нашего сознания к целостности опыта
живет глубокая взаимосвязь нашей природы с целостностью мира.
В каждом любопытстве ребенка и в каждой жажде к знаниям
исследователя скрыта часть непреодолимого стремления овладеть
этой нашей связью с целостностью мира, и каждое новое и опре-
деленное знание обогащает предназначенный для интеграции опыт
целостности человека.
В другом месте[12] мы говорили о том, что творческий человек
выделяется повышенной напряженностью между сознательным
и бессознательным. Сейчас, когда не человек, а познаваемый им
мир стоит в центре нашего внимания, мы должны это сформу-
лировать следующим образом: для творческого человека харак-
терно напряжение между поляризированной реальностью его
эго-сознания и переживанием единой реальности, которую он
творит как целостность. И в то время как ребенок совсем ничего,
а древний человек лишь частично может сказать о единой реаль-
ности, в работе творческого человека всегда также живо стрем-
ление оформить и сформулировать при помощи сознания то, что
он смог познать о единой реальности.
выделяется повышенной напряженностью между сознательным
и бессознательным. Сейчас, когда не человек, а познаваемый им
мир стоит в центре нашего внимания, мы должны это сформу-
лировать следующим образом: для творческого человека харак-
терно напряжение между поляризированной реальностью его
эго-сознания и переживанием единой реальности, которую он
творит как целостность. И в то время как ребенок совсем ничего,
а древний человек лишь частично может сказать о единой реаль-
ности, в работе творческого человека всегда также живо стрем-
ление оформить и сформулировать при помощи сознания то, что
он смог познать о единой реальности.
Если при некотором немалом количестве творческих людей
достаточно жива изначальная связь и матриархальная фаза
не вытесняется патриархальной, а явно присутствует наряду
с ней, то это означает, что тем самым акцент делается на опыте
единой реальности, которая становится проявленной в опыте
материнского архетипа. Эта «неполная отделенность» твор-
ческого человека от материнского архетипа и его мира прояв-
ляет себя в подчеркнутости архетипа ребенка в его психе.
Это не говорит о том, что творческий человек якобы является
ребенком, он им является в том числе, и все, что мы в другой
связи говорили о символическом целостном мире ребенка, его
бодрость, его символический опыт живого равно как и возвы-
шение земной жизни являются действительными на более
высоком уровне также для него. Но именно то, что творче-
ский человек не может быть идентичен живущему в нем миру
ребенка, так как он обладает взрослым патриархальным эго
и современным сознанием, создает одно из конфликтных напря-
жений его бытия.
достаточно жива изначальная связь и матриархальная фаза
не вытесняется патриархальной, а явно присутствует наряду
с ней, то это означает, что тем самым акцент делается на опыте
единой реальности, которая становится проявленной в опыте
материнского архетипа. Эта «неполная отделенность» твор-
ческого человека от материнского архетипа и его мира прояв-
ляет себя в подчеркнутости архетипа ребенка в его психе.
Это не говорит о том, что творческий человек якобы является
ребенком, он им является в том числе, и все, что мы в другой
связи говорили о символическом целостном мире ребенка, его
бодрость, его символический опыт живого равно как и возвы-
шение земной жизни являются действительными на более
высоком уровне также для него. Но именно то, что творче-
ский человек не может быть идентичен живущему в нем миру
ребенка, так как он обладает взрослым патриархальным эго
и современным сознанием, создает одно из конфликтных напря-
жений его бытия.
Наш опыт, задачей которого является представить некую
определенную связь, не пытается достичь чего-то больше, чем
осветить некоторые грани сути творческого. Мы хотим поста-
раться разъяснить на мире искусства то, что мы называем пони-
манием или восстановлением единой реальности.
определенную связь, не пытается достичь чего-то больше, чем
осветить некоторые грани сути творческого. Мы хотим поста-
раться разъяснить на мире искусства то, что мы называем пони-
манием или восстановлением единой реальности.
К парадоксальности того, что мы называем единой реально-
стью, относится то, что она хоть и проявляет себя в творческом
человеке и с его помощью, но может и не быть им «понята».
Не он ухватывает ее, а охватывается ею, и даже если он в полном
сознании свой интуитивный или единожды охвативший его опыт
пережил и почерпнул из него, то фактор первичной потрясен-
ности здесь играет довольно важную роль. Здесь мы подразу-
меваем не только относительную автономность творческого
процесса, который является всегда щадящим и источник кото-
рого, словно вторжение и словно мгновенно или постепенно
пробивающийся взгляд на вещи, никогда не может быть предна-
меренно инициирован или достигнут эго.
стью, относится то, что она хоть и проявляет себя в творческом
человеке и с его помощью, но может и не быть им «понята».
Не он ухватывает ее, а охватывается ею, и даже если он в полном
сознании свой интуитивный или единожды охвативший его опыт
пережил и почерпнул из него, то фактор первичной потрясен-
ности здесь играет довольно важную роль. Здесь мы подразу-
меваем не только относительную автономность творческого
процесса, который является всегда щадящим и источник кото-
рого, словно вторжение и словно мгновенно или постепенно
пробивающийся взгляд на вещи, никогда не может быть предна-
меренно инициирован или достигнут эго.
Очарование, которым охватывается эго и при помощи кото-
рого человеческая личность становится инструментом транспер-
сонального, говорящего в ней, всегда идентично с неким
эмоциональным потрясением, что находится в противоречии
с нормальной ситуацией управляющего своими функциями
эго-сознания. Но именно эта, быть может мгновенная охва-
ченность эмоциями является предпосылкой процесса единения
и наполнения, который создает относительную целостность
творческого человека и делает его частью возникшей в нем
единой реальности.
рого человеческая личность становится инструментом транспер-
сонального, говорящего в ней, всегда идентично с неким
эмоциональным потрясением, что находится в противоречии
с нормальной ситуацией управляющего своими функциями
эго-сознания. Но именно эта, быть может мгновенная охва-
ченность эмоциями является предпосылкой процесса единения
и наполнения, который создает относительную целостность
творческого человека и делает его частью возникшей в нем
единой реальности.
Эта эмоция относится к Эросу, который пытается воссое-
динить изначально взаимосвязанный и неделимый мир субъекта
и объекта, внутреннего и внешнего, и, как минимум частично,
вновь воссоединяет его. В этом смысле логос человека искус-
ства, как бы он ни был силен, подчиняется силе его Эроса,
который в искусстве создает новый мир, обладающий в своей
сути чертами единой реальности, является ее образом или
порождается ею.
динить изначально взаимосвязанный и неделимый мир субъекта
и объекта, внутреннего и внешнего, и, как минимум частично,
вновь воссоединяет его. В этом смысле логос человека искус-
ства, как бы он ни был силен, подчиняется силе его Эроса,
который в искусстве создает новый мир, обладающий в своей
сути чертами единой реальности, является ее образом или
порождается ею.
Мир искусства не является психической субъективностью,
неважно связан ли он внутренне с субъектом человека искусства,
но он и не является связанной со вселенной объективностью.
Даже там, где он, что уже довольно редко, в истории человече-
ского искусства проявляет себя натуралистично-реалистичным,
он всегда является изменяющим, всегда символическим миром.
В символе выражает себя единая реальность, насколько она
вообще выражаема, он, как и она, отстранен от мира противо-
положностей, в котором познает наше сознание; символ невоз-
можно принизить до одной из этих противоположностей и он
не является всего лишь их суммой. В нем всегда живо нечто
избыточное, чем охватывается целостность человека, и челове-
ческая целостность опирается в символе на реальность, которая
принципиально выходит за рамки того, что человеческое
сознание может охватить и сформулировать при помощи его
четырех функций. Функции сознания хоть и делают возможным
ориентирование в окружающем мире и частичные познания,
но ни в коем случае не понимание единой реальности, в которой
мы живем, благодаря которой мы живем, которая, не смотря на
все преграды, обращается к нам, и, как показывает человеческое
развитие, которая не дает нам покоя. В пользу этого возможного
для нас, как психической целостности, символического опыта
лучше всего говорит опыт искусства.
неважно связан ли он внутренне с субъектом человека искусства,
но он и не является связанной со вселенной объективностью.
Даже там, где он, что уже довольно редко, в истории человече-
ского искусства проявляет себя натуралистично-реалистичным,
он всегда является изменяющим, всегда символическим миром.
В символе выражает себя единая реальность, насколько она
вообще выражаема, он, как и она, отстранен от мира противо-
положностей, в котором познает наше сознание; символ невоз-
можно принизить до одной из этих противоположностей и он
не является всего лишь их суммой. В нем всегда живо нечто
избыточное, чем охватывается целостность человека, и челове-
ческая целостность опирается в символе на реальность, которая
принципиально выходит за рамки того, что человеческое
сознание может охватить и сформулировать при помощи его
четырех функций. Функции сознания хоть и делают возможным
ориентирование в окружающем мире и частичные познания,
но ни в коем случае не понимание единой реальности, в которой
мы живем, благодаря которой мы живем, которая, не смотря на
все преграды, обращается к нам, и, как показывает человеческое
развитие, которая не дает нам покоя. В пользу этого возможного
для нас, как психической целостности, символического опыта
лучше всего говорит опыт искусства.
Любое произведение искусства, будь то музыкальное
произведение или живопись, скульптура или поэзия, выражает
что-то в определенном смысле завершенное и единственное
в своем роде о состоянии мира, а точнее, всего мира, охватыва-
ющего внешнее и внутреннее, мира объектов и человеческого.
В оригинальности каждого великого произведения искусства, но
не только в процессе создания, а также в его настоящем воспри-
ятии, устраняется разделение реальности нашего сознания.
В произведении искусства мы познаем распространение психе
на мир также как и душевность мира, душу мира. Видеть в этом
только проекцию человеческого не свойственно реальности,
так как это «душевно-мировое» единой реальности обладает
психическим, которым оно познается как душевное, как только
из него появляется нечто ему адекватное. Так же как говорится:
«Не будь глаз солнечным, не смог бы солнца он узреть», так
должны и мы сказать «не было бы психе от мира, оно не могло
бы познать мир». Подобным образом и мир является «психе-об-
разным», иначе бы он не мог создать психе и быть им познан.
Поэтому мы говорим, что в символизме искусства реальность
мира становится понятнее и человечнее одновременно. Связь,
которую получает мировое с человеческим, когда оно выражает
себя и обращается к нам, происходит из единой реальности,
которая является общей родиной, из которой вышел как мир,
так и мы сами. Стих — о чем он говорит, что он подразумевает?
Вещи внешнего мира ли это, или это душевное, что движется
в нем? В стихе Гёте: «Наполни тихо куст и пруд небесным
блеском, освободи, наконец, полностью мою душу» — к кому
здесь идет обращение? Является ли это областью природы —
да — это Луна. Луна — какая Луна — что такое Луна?
Та самая «вещь»: Луна? Светящееся природное тело Луна,
спутник земли с кратерами и вечным холодом — как может
оно освободить душу? Так все-таки нечто психическое, отра-
жение на внешнее — все-таки душа сама — и она не нужда-
ется ни в какой Луне, чтоб освободиться. Заблуждается она,
душа, и путается? Как она может заблуждаться? Все мы знаем
и каждый из нас это испытал — и куст, и пруд, и луна — они
настоящие; освобождение, которое они приносят, проистекает
из прикосновения с ними. Являются они внешними, являются
они внутренними? Ни то, и ни другое — нечто единое стано-
вится реальным, чем-то, что отстранено от обоих и содержит их.
Внутренняя Луна и внешняя Луна — они являются одним и тем
же — та же самая Луна, которая в конце «Песни земли» худож-
ника восходит над горизонтом, ни земная, ни душевная, а та,
которая соответствует ей как нечто живое в единой реальности.
И таковым является любой стих, любая поэзия, любая картина,
любая песня. Мы можем это связать со многим: с формой,
стилем и духом времени, с народом и эпохой, с творческим чело-
веком, его индивидуальностью, фазой и жизненными стадиями
его бытия, живущими в нем древними образами души, но и этого
всего не достаточно, так как истинное, то, что нас впечатляет,
находится не внутри и не извне, а в неком возникающем поту-
стороннем, что обращается к нам и, на мгновения, освобождает.
произведение или живопись, скульптура или поэзия, выражает
что-то в определенном смысле завершенное и единственное
в своем роде о состоянии мира, а точнее, всего мира, охватыва-
ющего внешнее и внутреннее, мира объектов и человеческого.
В оригинальности каждого великого произведения искусства, но
не только в процессе создания, а также в его настоящем воспри-
ятии, устраняется разделение реальности нашего сознания.
В произведении искусства мы познаем распространение психе
на мир также как и душевность мира, душу мира. Видеть в этом
только проекцию человеческого не свойственно реальности,
так как это «душевно-мировое» единой реальности обладает
психическим, которым оно познается как душевное, как только
из него появляется нечто ему адекватное. Так же как говорится:
«Не будь глаз солнечным, не смог бы солнца он узреть», так
должны и мы сказать «не было бы психе от мира, оно не могло
бы познать мир». Подобным образом и мир является «психе-об-
разным», иначе бы он не мог создать психе и быть им познан.
Поэтому мы говорим, что в символизме искусства реальность
мира становится понятнее и человечнее одновременно. Связь,
которую получает мировое с человеческим, когда оно выражает
себя и обращается к нам, происходит из единой реальности,
которая является общей родиной, из которой вышел как мир,
так и мы сами. Стих — о чем он говорит, что он подразумевает?
Вещи внешнего мира ли это, или это душевное, что движется
в нем? В стихе Гёте: «Наполни тихо куст и пруд небесным
блеском, освободи, наконец, полностью мою душу» — к кому
здесь идет обращение? Является ли это областью природы —
да — это Луна. Луна — какая Луна — что такое Луна?
Та самая «вещь»: Луна? Светящееся природное тело Луна,
спутник земли с кратерами и вечным холодом — как может
оно освободить душу? Так все-таки нечто психическое, отра-
жение на внешнее — все-таки душа сама — и она не нужда-
ется ни в какой Луне, чтоб освободиться. Заблуждается она,
душа, и путается? Как она может заблуждаться? Все мы знаем
и каждый из нас это испытал — и куст, и пруд, и луна — они
настоящие; освобождение, которое они приносят, проистекает
из прикосновения с ними. Являются они внешними, являются
они внутренними? Ни то, и ни другое — нечто единое стано-
вится реальным, чем-то, что отстранено от обоих и содержит их.
Внутренняя Луна и внешняя Луна — они являются одним и тем
же — та же самая Луна, которая в конце «Песни земли» худож-
ника восходит над горизонтом, ни земная, ни душевная, а та,
которая соответствует ей как нечто живое в единой реальности.
И таковым является любой стих, любая поэзия, любая картина,
любая песня. Мы можем это связать со многим: с формой,
стилем и духом времени, с народом и эпохой, с творческим чело-
веком, его индивидуальностью, фазой и жизненными стадиями
его бытия, живущими в нем древними образами души, но и этого
всего не достаточно, так как истинное, то, что нас впечатляет,
находится не внутри и не извне, а в неком возникающем поту-
стороннем, что обращается к нам и, на мгновения, освобождает.
В этом опыте мы возвращаемся назад к реальности, которую
мы потеряли, так как она стала для нас объектом, чем-то проти-
вопоставляемым. Таким образом, в искусстве симпатия всех
вещей, ее «обращение-к-нам» и наша «принадлежность-к-ней»,
становятся вновь живыми и понятными, понятнее, чем это
обычно происходит между нами и тем, что мы называем природой
мы потеряли, так как она стала для нас объектом, чем-то проти-
вопоставляемым. Таким образом, в искусстве симпатия всех
вещей, ее «обращение-к-нам» и наша «принадлежность-к-ней»,
становятся вновь живыми и понятными, понятнее, чем это
обычно происходит между нами и тем, что мы называем природой
или миром. То, что соединяется в одном образе и проявляет себя
как симпатия, не является вещами или их образами, а симво-
лами, которые именно в таком своем виде и в своей взаимосвязи
выражают нечто другое, чем они есть. К чему нарисованный
букет цветов, если существует бесконечное количество насто-
ящих цветов, более красивых и живых чем все нарисованное,
если удачно зафиксированное и при всем проходящем вечность
произведения искусства не взывает к чему-то другому в реаль-
ности. Если вещи не по собственной воле через инструмент чело-
веческой души были объединены в произведении искусства, они
проявляют себя как нечто «совсем другое». В единении и целост-
ности, выделяющих произведение искусства, нечто приходит
к спокойствию и реализуется, даже если это является просто
потоком цвета и разломом форм, нечто выходит так же за рамки
только психического равно как и только мирового. Это действи-
тельно для всех видов искусств, так как все являются символами,
во всех вновь объединяется то, что эго вынужденно разделять.
Камень художника является телом и душой, музыкой, чувством,
как симпатия, не является вещами или их образами, а симво-
лами, которые именно в таком своем виде и в своей взаимосвязи
выражают нечто другое, чем они есть. К чему нарисованный
букет цветов, если существует бесконечное количество насто-
ящих цветов, более красивых и живых чем все нарисованное,
если удачно зафиксированное и при всем проходящем вечность
произведения искусства не взывает к чему-то другому в реаль-
ности. Если вещи не по собственной воле через инструмент чело-
веческой души были объединены в произведении искусства, они
проявляют себя как нечто «совсем другое». В единении и целост-
ности, выделяющих произведение искусства, нечто приходит
к спокойствию и реализуется, даже если это является просто
потоком цвета и разломом форм, нечто выходит так же за рамки
только психического равно как и только мирового. Это действи-
тельно для всех видов искусств, так как все являются символами,
во всех вновь объединяется то, что эго вынужденно разделять.
Камень художника является телом и душой, музыкой, чувством,
|
| |
движением, законом и духом, чем-то не только психическим,
довольно прозрачно, называем единой реальностью. Также
и портрет — это не только человек, не только его психе, а, доста-
точно необычно, цвет и полотно, носители символа чего-то о его
богатстве, что уже выходит за пределы человеческого. Так стул
обладает душой ван Гога, и одновременно проявляет себя чем-то
обладающим душой, что находится вне всего человеческого.
| |
движением, законом и духом, чем-то не только психическим,
довольно прозрачно, называем единой реальностью. Также
и портрет — это не только человек, не только его психе, а, доста-
точно необычно, цвет и полотно, носители символа чего-то о его
богатстве, что уже выходит за пределы человеческого. Так стул
обладает душой ван Гога, и одновременно проявляет себя чем-то
обладающим душой, что находится вне всего человеческого.
Существует так много стульев — зачем их рисовать? Суще-
ствует так много деревьев и гор, что значит то, что люди, кото-
рыми мы восхищаемся как творческими, всю свою жизнь, иногда
до полного отчаяния пытаются их нарисовать? Они же не могут
быть просто необыкновенно сумасшедшими; или как объяснить
то, что мы, все чествующие их, все человечество, также являемся
необыкновенно сумасшедшими? К чему «повторение»?
ствует так много деревьев и гор, что значит то, что люди, кото-
рыми мы восхищаемся как творческими, всю свою жизнь, иногда
до полного отчаяния пытаются их нарисовать? Они же не могут
быть просто необыкновенно сумасшедшими; или как объяснить
то, что мы, все чествующие их, все человечество, также являемся
необыкновенно сумасшедшими? К чему «повторение»?
Конечно, все мы знаем, что это не «воспроизведение».
И все же, возьмем картину Вермеера, она не «реалистична»,
разве это не характерно для него, как и для многих других, что
они не исходят из того, что мы называем природой? Люди,
предметы, цветы? Такие как они есть. И они никогда не будут
нам объяснены в том смысле, как их объясняет Ван Гог, ирисы
которого являются темным и одновременно ясным пламенем,
прорывающим повседневность. Но что у Вермеера? Мы можем
сказать красиво, не зная о том, что это и что мы под этим пони-
маем. Так много мнений об этом, так много теорий, и в этих
картинах также не что иное, что есть или могло бы существовать
в реальности. К чему же тогда воспроизведение и восхищение
им? Только потому, что мы при помощи его распознаем красоту
мира и оно напоминает нам о нем? Только потому, что в этих
картинах становится видимой симпатия всех вещей, их челове-
ческие и сверхчеловеческие красота, значение и жизненность?
И все же, возьмем картину Вермеера, она не «реалистична»,
разве это не характерно для него, как и для многих других, что
они не исходят из того, что мы называем природой? Люди,
предметы, цветы? Такие как они есть. И они никогда не будут
нам объяснены в том смысле, как их объясняет Ван Гог, ирисы
которого являются темным и одновременно ясным пламенем,
прорывающим повседневность. Но что у Вермеера? Мы можем
сказать красиво, не зная о том, что это и что мы под этим пони-
маем. Так много мнений об этом, так много теорий, и в этих
картинах также не что иное, что есть или могло бы существовать
в реальности. К чему же тогда воспроизведение и восхищение
им? Только потому, что мы при помощи его распознаем красоту
мира и оно напоминает нам о нем? Только потому, что в этих
картинах становится видимой симпатия всех вещей, их челове-
ческие и сверхчеловеческие красота, значение и жизненность?
Я этого и сам не могу понять, но буду продолжать восхи-
щаться. Но я не верю, что речь идет лишь о красоте форм,
цвете, свете и прочем, хотя они в некоторой степени играют
большую роль.
щаться. Но я не верю, что речь идет лишь о красоте форм,
цвете, свете и прочем, хотя они в некоторой степени играют
большую роль.
Но речь идет все же о том, что процесс восстановления,
произошедший в творческом человеке, обращается к нам через
его творение как ставшее чем-то вечным, независимо от того, что
и как изображено. Это и есть становление целостности творче-
ского человека, который стал силой своей целостности и, одно-
временно, стал как она миром, так, что в этом единении мира
и человека может проявить себя и отразиться единая реальность.
произошедший в творческом человеке, обращается к нам через
его творение как ставшее чем-то вечным, независимо от того, что
и как изображено. Это и есть становление целостности творче-
ского человека, который стал силой своей целостности и, одно-
временно, стал как она миром, так, что в этом единении мира
и человека может проявить себя и отразиться единая реальность.
Возможно, вам известна дзэн притча[13], в которой некий
мастер, Базо, указывает своему ученику на диких гусей и спра-
шивает: «Кто они?» Он отвечает: «Дикие гуси, господин». Он
спрашивает дальше: «Куда они летят?» Тот отвечает: «Они
улетели, господин». На это мастер скорчил лицо и закричал
на него: «Ты говоришь, они улетели, но они все равно здесь,
с самого начала». И дальше говориться, что ученик покрылся
потом и у него произошло сатори (просветление). Я не пытаюсь
показать, что я понимаю эту дзэн притчу, но каждое произве-
дение искусства, как мне кажется, соответствует этим всегда
присутствующим гусям в остановившемся времени. Ведь искус-
ство является только уточнением мира, а сам мир становится
почти неотличимым от искусства, если он озаряется вспышкой
чего-то, перешедшего из единой реальности в нашу. Именно
тогда реальность становится прозрачной как стекло, и стул пере-
путывается с целым миром, который жив в нем, и вся единая
реальность сжимается в фиксированный момент, в котором мир
перестает быть разделенным, время больше не течет, и человек
и стул больше не противостоят друг другу как нечто чуждое.
И тогда быть может и гуси не летят. Они забывают время
и пространство вместе с нами.
мастер, Базо, указывает своему ученику на диких гусей и спра-
шивает: «Кто они?» Он отвечает: «Дикие гуси, господин». Он
спрашивает дальше: «Куда они летят?» Тот отвечает: «Они
улетели, господин». На это мастер скорчил лицо и закричал
на него: «Ты говоришь, они улетели, но они все равно здесь,
с самого начала». И дальше говориться, что ученик покрылся
потом и у него произошло сатори (просветление). Я не пытаюсь
показать, что я понимаю эту дзэн притчу, но каждое произве-
дение искусства, как мне кажется, соответствует этим всегда
присутствующим гусям в остановившемся времени. Ведь искус-
ство является только уточнением мира, а сам мир становится
почти неотличимым от искусства, если он озаряется вспышкой
чего-то, перешедшего из единой реальности в нашу. Именно
тогда реальность становится прозрачной как стекло, и стул пере-
путывается с целым миром, который жив в нем, и вся единая
реальность сжимается в фиксированный момент, в котором мир
перестает быть разделенным, время больше не течет, и человек
и стул больше не противостоят друг другу как нечто чуждое.
И тогда быть может и гуси не летят. Они забывают время
и пространство вместе с нами.
Только лишь в фантазиях, возможно, я могу допустить это, так
как это объясняет, что могло бы быть тем, что я называю единой
реальностью и что ее, возможно, вообще не существует, или все
же она существует, но мы постоянно забываем об этом, и нам надо
постоянно об этом напоминать. Это и делает искусство и это проис-
ходит с творческим человеком, когда его настигает творчество.
как это объясняет, что могло бы быть тем, что я называю единой
реальностью и что ее, возможно, вообще не существует, или все
же она существует, но мы постоянно забываем об этом, и нам надо
постоянно об этом напоминать. Это и делает искусство и это проис-
ходит с творческим человеком, когда его настигает творчество.
Особая примечательность искусства, т.е. то, что мы называем
красивым, всегда подчеркивается и объясняется суть мира, которая
указывает на переживание единой реальности, которая является
более истинной и реальной чем обычно переживаемый нами мир.
Мы переживаем наш мир как подчиненный нашему времен-
но-пространственному эго-сознанию, как проходящий, в то время
как в произведении искусства мир сохраняется как нечто вечное.
В нем «остановись, ты так прекрасно» становится фундаментом
нашего опыта и именно тем самым выбивается из ритма нашего
поляризированного сознания. В некотором смысле мы внутренне
останавливаемся, независимо от того движется ли само произве-
дение искусство с течением времени как в музыке, или находится
в неком вечном пространстве как в скульптуре. Неслучайно мы
находим в связи с дзэн подчеркнуто разнообразные пути выра-
жения искусства, как поэзия, живопись и икебана, и насколько то,
что Херригель[14] описывает в искусстве стрельбы из лука, плотно
связанно с творческим процессом, вам подтвердит любой человек
искусства, который читал эту книгу.
красивым, всегда подчеркивается и объясняется суть мира, которая
указывает на переживание единой реальности, которая является
более истинной и реальной чем обычно переживаемый нами мир.
Мы переживаем наш мир как подчиненный нашему времен-
но-пространственному эго-сознанию, как проходящий, в то время
как в произведении искусства мир сохраняется как нечто вечное.
В нем «остановись, ты так прекрасно» становится фундаментом
нашего опыта и именно тем самым выбивается из ритма нашего
поляризированного сознания. В некотором смысле мы внутренне
останавливаемся, независимо от того движется ли само произве-
дение искусство с течением времени как в музыке, или находится
в неком вечном пространстве как в скульптуре. Неслучайно мы
находим в связи с дзэн подчеркнуто разнообразные пути выра-
жения искусства, как поэзия, живопись и икебана, и насколько то,
что Херригель[14] описывает в искусстве стрельбы из лука, плотно
связанно с творческим процессом, вам подтвердит любой человек
искусства, который читал эту книгу.
Если Рильке говорит «Красивое ничто иное, как начало
ужасного»[15], то красивое, о котором идет речь в связи с единой
реальностью, что было, конечно же, известно Рильке, является
совсем иным. Я не хочу, да и не могу, объяснить значение краси-
вого, что является в нашем смысле и в смысле дзэн некоторым
происшествием, неким «жизненным процессом», который остается
недоступным для логического формулирования нашим сознанием.
Но в любом случае в этом красивом возникает нечто вроде
жизненной истины; оно проявляет себя нам в некотором не формули-
руемом смысле как нечто правильное, как некое «вот оно!», котором
мы, если мы для этого открыты, некоторым неописуемым способом
захватываемся, и это происходит при виде красоты природы точно
так же как и при виде примитивной маски, греческой колонны,
картины Леонардо или токатты Баха. Этот процесс является
таким же «приходом-к-себе-самому» человека как и «попадани-
ем-в-мир», но в такой же мере реализация и интеграция человече-
ской целостности как и частичная интеграция единой реальности.
Нечто в нас, равно как и в мире, проявляет себя сформированным,
уравновешенным, подвижным и наполненным смыслом, и одно-
временно одно связанно с другим и проявляет себя основанным
на третьем, которое мы называем «Единой Реальностью».
ужасного»[15], то красивое, о котором идет речь в связи с единой
реальностью, что было, конечно же, известно Рильке, является
совсем иным. Я не хочу, да и не могу, объяснить значение краси-
вого, что является в нашем смысле и в смысле дзэн некоторым
происшествием, неким «жизненным процессом», который остается
недоступным для логического формулирования нашим сознанием.
Но в любом случае в этом красивом возникает нечто вроде
жизненной истины; оно проявляет себя нам в некотором не формули-
руемом смысле как нечто правильное, как некое «вот оно!», котором
мы, если мы для этого открыты, некоторым неописуемым способом
захватываемся, и это происходит при виде красоты природы точно
так же как и при виде примитивной маски, греческой колонны,
картины Леонардо или токатты Баха. Этот процесс является
таким же «приходом-к-себе-самому» человека как и «попадани-
ем-в-мир», но в такой же мере реализация и интеграция человече-
ской целостности как и частичная интеграция единой реальности.
Нечто в нас, равно как и в мире, проявляет себя сформированным,
уравновешенным, подвижным и наполненным смыслом, и одно-
временно одно связанно с другим и проявляет себя основанным
на третьем, которое мы называем «Единой Реальностью».
Если нуминозное и потрясающе-живое реальности обраща-
ется к нам со стороны великого искусства, то под ним подразуме-
вается большое изменение нас и нашего мира одновременно. Как
говорится у Рилке о торсе Апполона: «И нет ни единого места,
которое б тебя не видела. Ты должен изменить свою жизнь».
Обычно мы живем в мире напряжения и рассеянности одновре-
менно. В охваченности любым большим искусством, как и при
помощи любого встречающегося нам проявления искусства, мы
приходим к покою и центру, который не относится к этому миру.
Под этим я не подразумеваю ничего мистического, пусть мы
даже и приписываем мистиков, т.е. религиозно творческое, тому
же феномену.
ется к нам со стороны великого искусства, то под ним подразуме-
вается большое изменение нас и нашего мира одновременно. Как
говорится у Рилке о торсе Апполона: «И нет ни единого места,
которое б тебя не видела. Ты должен изменить свою жизнь».
Обычно мы живем в мире напряжения и рассеянности одновре-
менно. В охваченности любым большим искусством, как и при
помощи любого встречающегося нам проявления искусства, мы
приходим к покою и центру, который не относится к этому миру.
Под этим я не подразумеваю ничего мистического, пусть мы
даже и приписываем мистиков, т.е. религиозно творческое, тому
же феномену.
Но, в то время как мистики погружаются в закулисную
динамику мира, в «божественное Ничто, оживляющее мир»,
люди искусства, а с ними и мы, познают как любящие видимую
единую реальность, живущую в этом Ничто, от этого Ничто
и как это Ничто.
динамику мира, в «божественное Ничто, оживляющее мир»,
люди искусства, а с ними и мы, познают как любящие видимую
единую реальность, живущую в этом Ничто, от этого Ничто
и как это Ничто.
Люди искусства не изолированы только лишь в невидимом,
но обратились к чему-то открывающему себя. Но для них,
в зависимости от того, насколько они велики, мир, как бы он
ни был устроен, и форма стали проницаемыми для оживляю-
щего Ничто, одновременно являющемуся Всем. Таким образом
в придании формы они прорываются сквозь нечто поверхностное
и прикасаются к фону и фундаменту того, что они форми-
руют. Это может происходить в великом разнообразии видов
и форм, стиля и техники. Существенным остается то, что нечто
получившее форму не является чем-то изолированно поверх-
ностным, а проявляет себя как встроенное в некий несущий фон,
и неважно, проявит ли оно себя как свет или краска, как беско-
нечное пространство или бесконечная мелодия.
но обратились к чему-то открывающему себя. Но для них,
в зависимости от того, насколько они велики, мир, как бы он
ни был устроен, и форма стали проницаемыми для оживляю-
щего Ничто, одновременно являющемуся Всем. Таким образом
в придании формы они прорываются сквозь нечто поверхностное
и прикасаются к фону и фундаменту того, что они форми-
руют. Это может происходить в великом разнообразии видов
и форм, стиля и техники. Существенным остается то, что нечто
получившее форму не является чем-то изолированно поверх-
ностным, а проявляет себя как встроенное в некий несущий фон,
и неважно, проявит ли оно себя как свет или краска, как беско-
нечное пространство или бесконечная мелодия.
Опыт откровения, также как и живого в нем Неописуе-
мого, является опытом Эроса. Таким образом, люди искусства
являются и возлюбленными богов, и возлюбленными мира,
причем называться возлюбленным значит, быть в состоянии
соединиться, а не оставаться в себе. Соединение через Эрос,
в котором возникает единая реальность, не является мисти-
ческим исчезновением человеческого, а является усиленным
бытием. В этом опыте живет Эрос человеческой целостности,
а не эго; но это эго, как потомок самости, согласно своему стро-
ению делает видимым и творческим именно этот аспект стоящей
за ним целостности, самости.
мого, является опытом Эроса. Таким образом, люди искусства
являются и возлюбленными богов, и возлюбленными мира,
причем называться возлюбленным значит, быть в состоянии
соединиться, а не оставаться в себе. Соединение через Эрос,
в котором возникает единая реальность, не является мисти-
ческим исчезновением человеческого, а является усиленным
бытием. В этом опыте живет Эрос человеческой целостности,
а не эго; но это эго, как потомок самости, согласно своему стро-
ению делает видимым и творческим именно этот аспект стоящей
за ним целостности, самости.
Но и в другом, человеческом смысле, проявляет себя власть
Эроса. Человек искусства всегда и именно поэтому является
индивидуальностью, и при приближении к самости стано-
вится заметней управляющая всем бытием парадоксальность,
что существует только лишь в индивидуальности и все же
Самость является «каждым» из них. Именно поэтому творче-
ское является индивидуальным и анонимным. Его невозможно
перепутать, как и каждого великого человека искусства, и все
же произведение искусства не могло бы охватить каждого
из нас, если бы во всем этом индивидуальном не проявлялся
бы «каждый». Также и здесь проявляет себя объединяющая
сила творческого Эроса. Индивидуальное достижение чело-
века искусства является также замещающим, оно раздаривает
то, чего достигло само, и в любовном восстановлении единой
реальности дает нам всем возможность, стать восстановлен-
ными. Но парадоксальность самости выходит за рамки того,
что самость является самым индивидуальным и одновременно
«каждым» и даже этот выход за пределы был описан в изна-
чальной символике мифа. Символом изначального равенства
«человек-вселенная» является Адам Кадмон, предвечный
человек, и этот Адам Кадмон является символом как вселенной
так и самости, единства человеческого психе. Но если стало
понятно, что психе как и для нее предназначенный мир соответ-
ствуют лишь поляризациям нашего сознания, мы также почти
можем понять парадокс, что самость одновременно является
и символом единой реальности. Мы сами незаметно погру-
жаемся в глубочайшие наши глубины, переходим в единую
реальность, являемся не только инкорпорированными в нашей
телесной самости, и вырываемся повсеместно за пределы этой
реальности. Это так, если бы процесс воплощения, о котором мы
говорили в начале, как о входе в пространнственно-временную
вселенную при рождении, постоянно остается неоконченным
или проявляет себя несостоятельным в творческих равно как
и других пограничных состояниях.
Эроса. Человек искусства всегда и именно поэтому является
индивидуальностью, и при приближении к самости стано-
вится заметней управляющая всем бытием парадоксальность,
что существует только лишь в индивидуальности и все же
Самость является «каждым» из них. Именно поэтому творче-
ское является индивидуальным и анонимным. Его невозможно
перепутать, как и каждого великого человека искусства, и все
же произведение искусства не могло бы охватить каждого
из нас, если бы во всем этом индивидуальном не проявлялся
бы «каждый». Также и здесь проявляет себя объединяющая
сила творческого Эроса. Индивидуальное достижение чело-
века искусства является также замещающим, оно раздаривает
то, чего достигло само, и в любовном восстановлении единой
реальности дает нам всем возможность, стать восстановлен-
ными. Но парадоксальность самости выходит за рамки того,
что самость является самым индивидуальным и одновременно
«каждым» и даже этот выход за пределы был описан в изна-
чальной символике мифа. Символом изначального равенства
«человек-вселенная» является Адам Кадмон, предвечный
человек, и этот Адам Кадмон является символом как вселенной
так и самости, единства человеческого психе. Но если стало
понятно, что психе как и для нее предназначенный мир соответ-
ствуют лишь поляризациям нашего сознания, мы также почти
можем понять парадокс, что самость одновременно является
и символом единой реальности. Мы сами незаметно погру-
жаемся в глубочайшие наши глубины, переходим в единую
реальность, являемся не только инкорпорированными в нашей
телесной самости, и вырываемся повсеместно за пределы этой
реальности. Это так, если бы процесс воплощения, о котором мы
говорили в начале, как о входе в пространнственно-временную
вселенную при рождении, постоянно остается неоконченным
или проявляет себя несостоятельным в творческих равно как
и других пограничных состояниях.
Зато мандала, которая является образом психе, также явля-
ется образом мира. Но что означают эти четыре элемента,
которые так часто появляются в мандале, что означает, что мы
состоим из внутреннего и что значит, пройти в посвящениях
через все эти элементы. Нельзя эти элементы воспринимать как
только «характерологические» или «психологические», но мы
должны в основательном и вселенском смысле распознать их
как нечто общее для нас и мира. Из общего состоим мы и мир,
и фундамент симпатии всех вещей с нами таится в том, что
мы такие же как они, из того же материала или не-материала.
Мы являемся «вселенной в миниатюре», вселенной как Адам
Кадмон «человек в своем величии».
ется образом мира. Но что означают эти четыре элемента,
которые так часто появляются в мандале, что означает, что мы
состоим из внутреннего и что значит, пройти в посвящениях
через все эти элементы. Нельзя эти элементы воспринимать как
только «характерологические» или «психологические», но мы
должны в основательном и вселенском смысле распознать их
как нечто общее для нас и мира. Из общего состоим мы и мир,
и фундамент симпатии всех вещей с нами таится в том, что
мы такие же как они, из того же материала или не-материала.
Мы являемся «вселенной в миниатюре», вселенной как Адам
Кадмон «человек в своем величии».
С символическим образом вселенной как Адам Кадмон, мира
как великого человека, мы приближаемся к религиозной интер-
претации единой реальности как некой божественной сущности.
Мы понимаем, что это значит, если мы психологизируя и мифо-
логизируя скажем, вселенная и мы были «созданы». В проти-
воположность известному нам психическому мы наталкиваемся
на нечто, от чего мы произошли, нечто потустороннее, что одно-
временно создает и окружающий мир, и мир психе, и психе.
как великого человека, мы приближаемся к религиозной интер-
претации единой реальности как некой божественной сущности.
Мы понимаем, что это значит, если мы психологизируя и мифо-
логизируя скажем, вселенная и мы были «созданы». В проти-
воположность известному нам психическому мы наталкиваемся
на нечто, от чего мы произошли, нечто потустороннее, что одно-
временно создает и окружающий мир, и мир психе, и психе.
Но символ Адама Кадмона является человекоподобной фигурой,
как и вселенная, божественная фигура как и единая реальность,
как мы сказали в другом месте, самость является конфигурацией
поля самости.[16]
как и вселенная, божественная фигура как и единая реальность,
как мы сказали в другом месте, самость является конфигурацией
поля самости.[16]
Мы знаем, что мы, по существу, не имеем возможности
реализовать то, что подразумевает или, лучше, чем живет
дзэн-буддизм. Да и как мы могли бы, если решающее пережи-
вание для дзэн-буддиста наступает только после десятилетнего
напряжения. Поэтому я применяю дзэн-примеры только как
аналогии, которые возможно, исходя из дзэн-мудрости, явля-
ются ложными. Но ведь это не запрещено применять дзэн в этом
смысле, иначе все труды, связанные с переводом работ дзэн
и их дальнейшего распространения, были бы также бессмыслен-
ными. Там говориться, что каждая травинка, каждый листочек,
каждый запах, все и каждое «являются» Буддой, но в этом
случае речь не идет о пантеизме.
реализовать то, что подразумевает или, лучше, чем живет
дзэн-буддизм. Да и как мы могли бы, если решающее пережи-
вание для дзэн-буддиста наступает только после десятилетнего
напряжения. Поэтому я применяю дзэн-примеры только как
аналогии, которые возможно, исходя из дзэн-мудрости, явля-
ются ложными. Но ведь это не запрещено применять дзэн в этом
смысле, иначе все труды, связанные с переводом работ дзэн
и их дальнейшего распространения, были бы также бессмыслен-
ными. Там говориться, что каждая травинка, каждый листочек,
каждый запах, все и каждое «являются» Буддой, но в этом
случае речь не идет о пантеизме.
Здесь сразу возникает вопрос: не является ли нуминозное,
что проявляется в травинке и всем «природном», не-периодиче-
ским и не-человеческим, и не является ли эта форма откровения
западному человеку в его религиозных предпочтениях чем-то
меньшим, чем представление нуминозного как чего-то историче-
ского и, в противоположность природе, духовно-человеческого?
что проявляется в травинке и всем «природном», не-периодиче-
ским и не-человеческим, и не является ли эта форма откровения
западному человеку в его религиозных предпочтениях чем-то
меньшим, чем представление нуминозного как чего-то историче-
ского и, в противоположность природе, духовно-человеческого?
Очевидно, противоречие между персональной и не-
персональной формой манифестации нуминозного присут-
ствует только в разнообразии человеческих констелляций,
в которых нуминозное проявляет себя. Мы должны понимать
разнообразные формы манифестации нуминозного также как
и их исторические и психологические связи с группами людей,
но перестать их оценивать. Именно в связи с этим, мне кажется
важным, что в европейском человеке живо не только истори-
чески себя открывшее и ставшее человеческим божественное,
но и анонимно-бесформенное, возникающее в опыте единой
реальности. Упор на бесформенно-нуминозного по праву
находится рядом с другим, когда нуминозное там, где оно
«обращается», переживается человеком как персональная
трансперсональность. О ней человечество узнало тоже в тесном
отношении к нуминозному, пусть это даже значит, что человек
произошел от нуминозного или, как сформулировано в Ветхом
Завете, является образом Бога. Эта связь настолько прочная,
что часто возникает вера, что якобы от человека и его ритуаль-
ного отношения зависит состояние мира.
персональной формой манифестации нуминозного присут-
ствует только в разнообразии человеческих констелляций,
в которых нуминозное проявляет себя. Мы должны понимать
разнообразные формы манифестации нуминозного также как
и их исторические и психологические связи с группами людей,
но перестать их оценивать. Именно в связи с этим, мне кажется
важным, что в европейском человеке живо не только истори-
чески себя открывшее и ставшее человеческим божественное,
но и анонимно-бесформенное, возникающее в опыте единой
реальности. Упор на бесформенно-нуминозного по праву
находится рядом с другим, когда нуминозное там, где оно
«обращается», переживается человеком как персональная
трансперсональность. О ней человечество узнало тоже в тесном
отношении к нуминозному, пусть это даже значит, что человек
произошел от нуминозного или, как сформулировано в Ветхом
Завете, является образом Бога. Эта связь настолько прочная,
что часто возникает вера, что якобы от человека и его ритуаль-
ного отношения зависит состояние мира.
Можно посмеяться над подобной антропоцентрической
позицией, особенно если речь идет о лишней самоуверенности
человеческого рода. Но к подобному отношению надо отно-
ситься благоговейно, так как оно основывается на нуминозном
значении возникающего в человеке сознания, без которого
не было бы и знания о единой реальности. Так как это знание
может возникнуть только в нас и только потому, что мы вышли
из единой реальности и вошли в мир нашего сознания. При всей
так необходимой нам непритязательности нам придется и дальше
защищать наше мнение, пока не сможем поверить, что одна
благодарственная песнь выздоровевшего в опусе 132 Бетхо-
вена выражает и несет в себе гораздо больше, чем благодарение
зверей, о которых псалм говорит, что даже они славят Бога.
позицией, особенно если речь идет о лишней самоуверенности
человеческого рода. Но к подобному отношению надо отно-
ситься благоговейно, так как оно основывается на нуминозном
значении возникающего в человеке сознания, без которого
не было бы и знания о единой реальности. Так как это знание
может возникнуть только в нас и только потому, что мы вышли
из единой реальности и вошли в мир нашего сознания. При всей
так необходимой нам непритязательности нам придется и дальше
защищать наше мнение, пока не сможем поверить, что одна
благодарственная песнь выздоровевшего в опусе 132 Бетхо-
вена выражает и несет в себе гораздо больше, чем благодарение
зверей, о которых псалм говорит, что даже они славят Бога.
Дилемма, с которой мы как современные люди живем,
состоит в том, что мы как западные люди не можем и не хотим
отпускать антропоцентрический акцент. Но мы в своем
развитии пришли к чрезмерной концентрированности на нашем
эго и из-за этой переоценки нашего эго мы попали в опасность
развала нашего поляризированного мира. Так как мы попали
в почти неразрешимое противоречие человека и природы, эго
и самости, сознательного и бессознательного, сегодня возни-
кает встречная констелляция единой реальности с укрепленной
и приносящей освобождение силой. Поэтому нами движет
нечто от концентрированности человеческого на эго к великому
антропосу, Адаму Кадмону, в котором человеческое и вселен-
ское еще не разделились. Именно поэтому нас подстегивает
нечто к познанию целостности и единой реальности, и поэтому
не только творческий человек играет в современности большую
роль, которой человек никогда для сознания времени не владел,
но также ребенок и «простой человек», в которых при помощи
сознания не уничтоженной целостности молчит но жив опыт
единой реальности и сохраняется бодрствующей и сияющей
симпатия всех одушевленных и неодушевленных вещей.
состоит в том, что мы как западные люди не можем и не хотим
отпускать антропоцентрический акцент. Но мы в своем
развитии пришли к чрезмерной концентрированности на нашем
эго и из-за этой переоценки нашего эго мы попали в опасность
развала нашего поляризированного мира. Так как мы попали
в почти неразрешимое противоречие человека и природы, эго
и самости, сознательного и бессознательного, сегодня возни-
кает встречная констелляция единой реальности с укрепленной
и приносящей освобождение силой. Поэтому нами движет
нечто от концентрированности человеческого на эго к великому
антропосу, Адаму Кадмону, в котором человеческое и вселен-
ское еще не разделились. Именно поэтому нас подстегивает
нечто к познанию целостности и единой реальности, и поэтому
не только творческий человек играет в современности большую
роль, которой человек никогда для сознания времени не владел,
но также ребенок и «простой человек», в которых при помощи
сознания не уничтоженной целостности молчит но жив опыт
единой реальности и сохраняется бодрствующей и сияющей
симпатия всех одушевленных и неодушевленных вещей.
Когда мне написала одна пациентка, что она не может
избавиться от чувства, что Бог чаще предпочитает останавли-
ваться на очень простых людях и детях чем на других, так как
из них он говорит настолько четче, что никто из нас не может
укрыться от этой истины. Но также как детское и познанная
детской целостностью единая реальность вначале должны
быть оставлены, стремление современного человека к целост-
ности и к опыту единой реальности проявляет себя как некий
внутренний закон нашего природного бытия.
избавиться от чувства, что Бог чаще предпочитает останавли-
ваться на очень простых людях и детях чем на других, так как
из них он говорит настолько четче, что никто из нас не может
укрыться от этой истины. Но также как детское и познанная
детской целостностью единая реальность вначале должны
быть оставлены, стремление современного человека к целост-
ности и к опыту единой реальности проявляет себя как некий
внутренний закон нашего природного бытия.
Здесь возникает вопрос, который очевидно уже давно зада-
вали многие. Мы говорим о единой реальности и связываем
с ней символ Адама Кадмона, но мы представили это так, будто
опыт единой реальности всегда проявляется в природе, на вещах.
Несмотря на достаточно влиятельный человеческий опыт изна-
чальной связи, мы как бы оставили в стороне человека и челове-
ческое знакомство с ней.
вали многие. Мы говорим о единой реальности и связываем
с ней символ Адама Кадмона, но мы представили это так, будто
опыт единой реальности всегда проявляется в природе, на вещах.
Несмотря на достаточно влиятельный человеческий опыт изна-
чальной связи, мы как бы оставили в стороне человека и челове-
ческое знакомство с ней.
Хоть мы и указали на то, что именно «человеческие»
архетипы приводят к опыту единой реальности; все-таки
нечто основное верно в выражении, что мировое превосходит
человеческое в опыте единой реальности. Также и там, где
становятся понятными архетипически обусловленные встречи
человека с единой реальностью, примешивается само по себе,
а это можно проследить в любовной лирике и мистике всех
времен, и трансперсональное, символика которого связанна
с миром и космосом.
архетипы приводят к опыту единой реальности; все-таки
нечто основное верно в выражении, что мировое превосходит
человеческое в опыте единой реальности. Также и там, где
становятся понятными архетипически обусловленные встречи
человека с единой реальностью, примешивается само по себе,
а это можно проследить в любовной лирике и мистике всех
времен, и трансперсональное, символика которого связанна
с миром и космосом.
Чтоб это лучше понять, мы должны вспомнить, что для
человеческого является характерным как раз эго- и сознательная
сторона личности, к которой принадлежит маска персоны и всё
«слишком человеческое» персонального. Но там, где в игру
входит глубина, которую мы называем «самость», при чело-
веческом знакомстве вспыхивает не только человеческая
вселенная Адама Кадмона, но так же и огромный мир вне- и
над-человеческого, которым она одновременно является. Таким
образом, любовная встреча, превосходя все персональное,
становится не только встречей с богами, но и событием, чей
вселенский характер призывается как само собой разумеющееся
в стихотворных мольбах, применяющих небу и землю, цветок
и камень, восход и закат звезд, и их восхваление. Значит ли это,
что речь идет о любящем и о любви, но не о том единственном,
который все это двигает?
человеческого является характерным как раз эго- и сознательная
сторона личности, к которой принадлежит маска персоны и всё
«слишком человеческое» персонального. Но там, где в игру
входит глубина, которую мы называем «самость», при чело-
веческом знакомстве вспыхивает не только человеческая
вселенная Адама Кадмона, но так же и огромный мир вне- и
над-человеческого, которым она одновременно является. Таким
образом, любовная встреча, превосходя все персональное,
становится не только встречей с богами, но и событием, чей
вселенский характер призывается как само собой разумеющееся
в стихотворных мольбах, применяющих небу и землю, цветок
и камень, восход и закат звезд, и их восхваление. Значит ли это,
что речь идет о любящем и о любви, но не о том единственном,
который все это двигает?
Это очевидное противоречие исчезает при помощи того,
что, как мы сказали, индивидуум в своей глубине переходит
в мир единой реальности. Индивидуальное состоит в том, чтоб
каждый раз испытывать, как манифестирует себя трансперсо-
нальное в каждом мгновении неповторимой индивидуальности.
Как раз там, где индивидуум оставляет позади себя все персо-
нальное, становится различим голос вселенского единой реаль-
ности как нечто глубоко индивидуальное, становится не только
17
мгновением в вечности, но и вечностью в мгновении.[17]
что, как мы сказали, индивидуум в своей глубине переходит
в мир единой реальности. Индивидуальное состоит в том, чтоб
каждый раз испытывать, как манифестирует себя трансперсо-
нальное в каждом мгновении неповторимой индивидуальности.
Как раз там, где индивидуум оставляет позади себя все персо-
нальное, становится различим голос вселенского единой реаль-
ности как нечто глубоко индивидуальное, становится не только
17
мгновением в вечности, но и вечностью в мгновении.[17]
Индивидуальность каждого состоит тогда ни в каком-либо
роде аномальной оригинальности или извращенности, которую
она делит с каждым камнем и каждым облачком, а в способности,
как она переживает и проецирует постоянно новую неповтори-
мость жизни как некую ежесекундно изменяющуюся вечность
и отвечает творческой спонтанности бытия своей собственной.
Произведения искусства являются, бесспорно, самым точным
ответом подобного более или менее обширного и глубокого
опыта, в котором единая реальность присутствует как неповто-
римая, так и вечная.
роде аномальной оригинальности или извращенности, которую
она делит с каждым камнем и каждым облачком, а в способности,
как она переживает и проецирует постоянно новую неповтори-
мость жизни как некую ежесекундно изменяющуюся вечность
и отвечает творческой спонтанности бытия своей собственной.
Произведения искусства являются, бесспорно, самым точным
ответом подобного более или менее обширного и глубокого
опыта, в котором единая реальность присутствует как неповто-
римая, так и вечная.
Нечто похожее происходит, как нам кажется, по своей
природе и в процессе индивидуации второй половины жизни.
Интеграция личности, перенос центра тяжести с эго на самость
является идентичным изменению реальности. Также и здесь
происходит на высшем, охватывающем сознание уровне, некий
вид возврата к начальной стадии. И так как в мандале целост-
ность людей и вселенной является единой, то с преодолением
поляризированного мира сознания вновь проявляется аспект
единой реальности.
природе и в процессе индивидуации второй половины жизни.
Интеграция личности, перенос центра тяжести с эго на самость
является идентичным изменению реальности. Также и здесь
происходит на высшем, охватывающем сознание уровне, некий
вид возврата к начальной стадии. И так как в мандале целост-
ность людей и вселенной является единой, то с преодолением
поляризированного мира сознания вновь проявляется аспект
единой реальности.
Этот феномен очень хорошо можно пронаблюдать в индиви-
дуационном процессе современного человека и связанных с ним
творческих продуктов, картин и визуальных рядов воображения.
Но также и здесь творческий человек является проявлением
«каждого»; именно потому, что творческий человек никогда
не упускал опыт единой реальности, форма, которая принима-
ется в деле его жизни, часто становится величайшим откровением
его жизни. Мы обозначили этот феномен в другом месте как
становление прозрачности реальности. Он означает укрепление
реальности и базируется на внутренней интенсивности творче-
ского человека. Его вселенское сознание не становится слабее
с годами, но так как он становится «прозрачным» для себя самого,
то с раздуванием границ только персонального и только связан-
ного с эго, начинает также сиять сильней то, что мы называем
самостью и связанную с ней единую реальность. Эта видение
насквозь, которое может настичь нас в любой будний день и может
быть испытано в переживании какого-нибудь дерева или облака
равно как и человека или животного, относится не только к пере-
живанию большого искусства, но, очевидно, также к нормальному
процессу второй половины жизни.
дуационном процессе современного человека и связанных с ним
творческих продуктов, картин и визуальных рядов воображения.
Но также и здесь творческий человек является проявлением
«каждого»; именно потому, что творческий человек никогда
не упускал опыт единой реальности, форма, которая принима-
ется в деле его жизни, часто становится величайшим откровением
его жизни. Мы обозначили этот феномен в другом месте как
становление прозрачности реальности. Он означает укрепление
реальности и базируется на внутренней интенсивности творче-
ского человека. Его вселенское сознание не становится слабее
с годами, но так как он становится «прозрачным» для себя самого,
то с раздуванием границ только персонального и только связан-
ного с эго, начинает также сиять сильней то, что мы называем
самостью и связанную с ней единую реальность. Эта видение
насквозь, которое может настичь нас в любой будний день и может
быть испытано в переживании какого-нибудь дерева или облака
равно как и человека или животного, относится не только к пере-
живанию большого искусства, но, очевидно, также к нормальному
процессу второй половины жизни.
Я надеюсь, это станет понятно, что это не имеет ничего
|
| |
общего с раптусом, с некой бурной мистической одержимостью.
| |
общего с раптусом, с некой бурной мистической одержимостью.
вильно понимаемого Бога ветхого завета, который проявляет
себя не в буре и молнии, а в столпах ветра.
себя не в буре и молнии, а в столпах ветра.
Мы сказали вначале, пусть будет так, что воплощение психе
надо воспринимать наглядно таким образом, словно она посте-
пенно отделилась из состояния туманности, сконцентрировалась
и поляризировалось как самость и эго. Процесс индивидуации
кроме усиленной кристаллизации самости парадоксальным
образом приводит к новому расширению и становлению психе
вселенским, к восстановлению единой реальности.
надо воспринимать наглядно таким образом, словно она посте-
пенно отделилась из состояния туманности, сконцентрировалась
и поляризировалось как самость и эго. Процесс индивидуации
кроме усиленной кристаллизации самости парадоксальным
образом приводит к новому расширению и становлению психе
вселенским, к восстановлению единой реальности.
Но даже это расширение, этот, в некотором роде, исход
из замкнутости, инкорпорированности, в опыт отдален-
ности и отстраненности второй части жизни, остается, как это
становится понятней на примере старения известно человека
искусства, до глубины управляемой неповторимостью своей
индивидуальности. Если мы поймем, что то, что восток назы-
вает «учение», как отсутствие образа и пред-сформирован-
ность, но что одновременно является всем и наполненностью,
жизнью и движением жизни, скорей всего на следующем шаге
мы придем к процессу расширения, совпадающим с процессом
взросления. Самым захватывающим феномен будет там, где он
не будет безмолвным, а где, как в работе жизни самых известных
людей искусства, трансцедентное стремится к формированию
и бесформенное принимает форму.
из замкнутости, инкорпорированности, в опыт отдален-
ности и отстраненности второй части жизни, остается, как это
становится понятней на примере старения известно человека
искусства, до глубины управляемой неповторимостью своей
индивидуальности. Если мы поймем, что то, что восток назы-
вает «учение», как отсутствие образа и пред-сформирован-
ность, но что одновременно является всем и наполненностью,
жизнью и движением жизни, скорей всего на следующем шаге
мы придем к процессу расширения, совпадающим с процессом
взросления. Самым захватывающим феномен будет там, где он
не будет безмолвным, а где, как в работе жизни самых известных
людей искусства, трансцедентное стремится к формированию
и бесформенное принимает форму.
С этим феноменом можно познакомиться поближе
на примере многих произведений искусства, живописи, музыки
или поэзии. Если я попытаюсь привести одно из поздних стихот-
ворений Гёте, то только как пример, в надежде на то, что все
тяжело рифмуемое, что я собрал, может быть яснее, чем то, чего
может достичь какое-нибудь теоретическое описание.
на примере многих произведений искусства, живописи, музыки
или поэзии. Если я попытаюсь привести одно из поздних стихот-
ворений Гёте, то только как пример, в надежде на то, что все
тяжело рифмуемое, что я собрал, может быть яснее, чем то, чего
может достичь какое-нибудь теоретическое описание.
Сверху сумерки нисходят,
Близость стала далека,
В небе первая восходит
Золотистая звезда.
В небе первая восходит
Золотистая звезда.
Все в неверность ускользает,
Поднялась туманов прядь,
Сумрак темный отражает
Озерная сонно гладь.
Поднялась туманов прядь,
Сумрак темный отражает
Озерная сонно гладь.
Вот с восточного предела
Ожидается луна.
С ивой стройною несмело
Шутит близкая волна;
Сквозь теней круговращенье
Лунный свет то там, то сям, —
И прохлада через зренье
Проникает в сердце к нам.[18]
Красота этого стиха может быть проявлена, если его воспри-
нимать как стихотворение природы, как вечернюю песнь. Если
говорить о символике стихотворения, то это не значит, Гёте
позаботился о какой-то конкретной символике, и неважно,
что он это уже часто делал. Здесь речь идет о чем-то более
простом и более таинственном одновременно: об абсолютной
идентичности символа и реальности, точнее о восприятии
и формировании некой части единой реальности. Как вечернее
стихотворение, оно является и возрастным. Конкретика
повседневных и жизненных вещей исчезает, появляется расши-
рение мира и души некой изменившейся реальности. «Сверху
сумерки нисходят, близость стала далека». Исчезновение или
стирание контуров это как само исчезновение угасающего
дневного света, и оно не лишено определенного беспокойства
«Все в неверность ускользает, поднялась туманов прядь». Это
могло бы, в другой связи, быть страхом. Но здесь ничего это
не присутствует, на это только намекается. Здесь хоть и тьма,
но она не безысходная и не окончательная, но как тихий триумф
выживания, как песнь победы сияет следующий стих: «В небе
первая восходит золотистая звезда». Ее свет, между сумер-
ками, туманом и тьмой «вначале» восходящий, дает уверен-
ность, является триумфальным выражением более высокой
уверенности. Опускается ночь. Со словами «Сумрак темный
отражает озерная сонно гладь» мы уводимся в нечто абсо-
лютно темное. Но и это самое темное не является пределом.
Отражающая гладь озера, как мы также знаем с востока,
собирает все вместе в спокойствии не проходящего бытия.
Но теперь, растворяя темноту, себя проявляет новый и другой
свет в самом украшающем реальность стихе «Вот с восточного
предела ожидается луна». Ожидание не означает ничего неиз-
вестного или неясного; это не знание о чем-то, что уже присут-
ствует, а о том, что постепенно возникает. Свет ночи восходит,
и с ним появляется мир тайн, который связывает свет луны
с новым рождением и бессмертием.
нимать как стихотворение природы, как вечернюю песнь. Если
говорить о символике стихотворения, то это не значит, Гёте
позаботился о какой-то конкретной символике, и неважно,
что он это уже часто делал. Здесь речь идет о чем-то более
простом и более таинственном одновременно: об абсолютной
идентичности символа и реальности, точнее о восприятии
и формировании некой части единой реальности. Как вечернее
стихотворение, оно является и возрастным. Конкретика
повседневных и жизненных вещей исчезает, появляется расши-
рение мира и души некой изменившейся реальности. «Сверху
сумерки нисходят, близость стала далека». Исчезновение или
стирание контуров это как само исчезновение угасающего
дневного света, и оно не лишено определенного беспокойства
«Все в неверность ускользает, поднялась туманов прядь». Это
могло бы, в другой связи, быть страхом. Но здесь ничего это
не присутствует, на это только намекается. Здесь хоть и тьма,
но она не безысходная и не окончательная, но как тихий триумф
выживания, как песнь победы сияет следующий стих: «В небе
первая восходит золотистая звезда». Ее свет, между сумер-
ками, туманом и тьмой «вначале» восходящий, дает уверен-
ность, является триумфальным выражением более высокой
уверенности. Опускается ночь. Со словами «Сумрак темный
отражает озерная сонно гладь» мы уводимся в нечто абсо-
лютно темное. Но и это самое темное не является пределом.
Отражающая гладь озера, как мы также знаем с востока,
собирает все вместе в спокойствии не проходящего бытия.
Но теперь, растворяя темноту, себя проявляет новый и другой
свет в самом украшающем реальность стихе «Вот с восточного
предела ожидается луна». Ожидание не означает ничего неиз-
вестного или неясного; это не знание о чем-то, что уже присут-
ствует, а о том, что постепенно возникает. Свет ночи восходит,
и с ним появляется мир тайн, который связывает свет луны
с новым рождением и бессмертием.
Но все это только ретуширование. По-настоящему изменяю-
щийся и чарующий мир не имеет ничего грандиозного. Он явля-
ется вечной жизнью, вечным движением, ясностью и красотой.
«С ивой стройною несмело шутит близкая волна» и «сквозь
теней круговращенье лунный свет то там, то сям». Эти стихи
имеют нежность филигранности, но в них выражено и нечто
невыражаемое: таинственная сущность отражения, составля-
ющая внутреннюю жизнь движущихся ветвей как игру теней.
щийся и чарующий мир не имеет ничего грандиозного. Он явля-
ется вечной жизнью, вечным движением, ясностью и красотой.
«С ивой стройною несмело шутит близкая волна» и «сквозь
теней круговращенье лунный свет то там, то сям». Эти стихи
имеют нежность филигранности, но в них выражено и нечто
невыражаемое: таинственная сущность отражения, составля-
ющая внутреннюю жизнь движущихся ветвей как игру теней.
[1] См. «Психе и изменение уровней реальности». Сборник «Эранос» XXI.[2] Edmund W. Sinnott, «Cell and Psyche», p. 26[3] Было доказано, что клетки выделяют вещество «акразин» и передвигаются
таким образом, что выискивают места, где арказин присутствует в наибольшей
концентрации. Это свидетельство не опровергает того, что являющаяся целью
конечная форма, в которую встроены эти центры, состоит из одного поля,
охватывающем квази внутреннее и квази внешнее.[4] Scott. «Some embryological, neurological, Psychiatric and psychoanalytic
implications of the body scheme». Int. J. Psycho-Anal. 29, 141, 1948[5] Verf., «Der mystische Mensch», in «Kulturentwicklung und Religion».[6] Verf. f Ursprungsgeschichte des Bewutseins[7] E. Cassirer, «Die Philosophie der symbolischen Formen», Bd. II[8] C. G. Jung, «Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie».[9] C. G. Jung, Collected Works, vol. 17, p. 35 f.[10] H. S. Sullivan, «The interpersonal Theory of Psychiatry».[11] Так же исполненным, наполненным, реализованным. — Прим.пер.[12] Der schepferische Mensch und die Wandlung. Eranos-Jahrbuch XXII.[13] Suzuki, Essays in Zen Buddhism, p. 238.[14] Herrigel, Zeil in der Kunst des Bogenschie’’ens.[15] Rilke, Duineser Elegien.[16] См. «Die Psyche und die Wandlung der Wirklichkeitsebenen», «Eranos
Jahrbuch» XXI.[17] Здесь игра слов, так как «мгновение» может переводиться также как взгляд,
т.е. «..взгляд в вечность, и вечность во взгляде…» — Прим. пер.[18] Перевод Н.Кузмина. — Прим. пер.
таким образом, что выискивают места, где арказин присутствует в наибольшей
концентрации. Это свидетельство не опровергает того, что являющаяся целью
конечная форма, в которую встроены эти центры, состоит из одного поля,
охватывающем квази внутреннее и квази внешнее.[4] Scott. «Some embryological, neurological, Psychiatric and psychoanalytic
implications of the body scheme». Int. J. Psycho-Anal. 29, 141, 1948[5] Verf., «Der mystische Mensch», in «Kulturentwicklung und Religion».[6] Verf. f Ursprungsgeschichte des Bewutseins[7] E. Cassirer, «Die Philosophie der symbolischen Formen», Bd. II[8] C. G. Jung, «Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie».[9] C. G. Jung, Collected Works, vol. 17, p. 35 f.[10] H. S. Sullivan, «The interpersonal Theory of Psychiatry».[11] Так же исполненным, наполненным, реализованным. — Прим.пер.[12] Der schepferische Mensch und die Wandlung. Eranos-Jahrbuch XXII.[13] Suzuki, Essays in Zen Buddhism, p. 238.[14] Herrigel, Zeil in der Kunst des Bogenschie’’ens.[15] Rilke, Duineser Elegien.[16] См. «Die Psyche und die Wandlung der Wirklichkeitsebenen», «Eranos
Jahrbuch» XXI.[17] Здесь игра слов, так как «мгновение» может переводиться также как взгляд,
т.е. «..взгляд в вечность, и вечность во взгляде…» — Прим. пер.[18] Перевод Н.Кузмина. — Прим. пер.