Я проложу дорогу в степи, реки в пустыне
Исаия
ОДИН
1
Мне лучше записать это знание, пока оно не потерялось ещё на две
тысячи лет.
Пожалуйста, не поймите меня неправильно. То, о чём я должен
сказать — везде: в воздухе, которым мы дышим, в каждом падающем
листе, в каждом предмете, который мы видим. Но осознать это,
вырваться из-под власти волшебных чар, под которыми мы живем —
это совсем другое дело.
Это будет странная история: странная, потому что это история,
стоящая за историей наших жизней. Если бы она была о чём-то ином,
о неких вещах, происходивших давным-давно, это означало бы, что мы
были бы вольны позабыть о них. Но это — не так, и эта история не
покинет вас, и не оставит вас в покое.
Мы так часто пытаемся убедить себя, что живём полной, удовлетворяющей нас жизнью. Но существует нечто, что влечёт наше сердце —
и честолюбие с неудовлетворённостью лишь его бледные тени. И оно,
это нечто, будет продолжать терзать наши сердца, пока мы не начнём
осознавать, чего на самом деле недостаёт.
Возможно, вам захочется поверить этой истории. Позвольте мне
мягко предупредить вас, что, если вы это сделаете, вы обнаружите, что
более не властны над всеми остальными вашими убеждениями. Ставки
высоки.
Вы можете предположить, что есть нечто вроде промежуточной
позиции, где вы сможете придерживаться нейтралитета. Но, поверьте
мне, я говорю из собственного опыта — её нет. Если вы желаете
сохранить уверенность в том, что вы, как вы думаете, знаете — вам
придётся отвергнуть то, о чём я буду говорить.
В обоих случаях, для меня нет большой разницы. Моё дело —
рассказать историю; это всё. И, кроме того: есть такие слова, которые,
будучи произнесены, уже не могут быть взяты назад.
Они начертаны на камне.
И то, что начертано на камне — про вас.
И вы — это камень.
2
В конце шестого века до Рождества Христова, родился человек по
имени Парменид.
Его домом был маленький город под названием Велия, на юге
Италии. Но, если мы хотим понять предысторию Парменида, просто
сосредоточиться на южной Италии будет недостаточно — совершенно
недостаточно.
Город Велия был основан и построен всего за несколько лет до
рождения Парменида. Люди, которые основали его, были греками,
и их также называли фокейцы, потому что они были родом из
Фокеи — города, расположенного в сотнях миль от Велии к востоку,
на побережье современной западной Турции. Около 540 года до н.э.
они были изгнаны со своей родины персами, так что им пришлось
странствовать по Средиземному морю, вперёд и назад, вверх и вниз —
в поисках нового места для поселения.
История их путешествий — история героев, ищущих потерянных
героев, мужчин и женщин с детьми, ставящими на кон свои жизни в попытках найти ответ на загадочное пророчество Аполлона —
настолько романтична, что историки порой стремятся отбросить её,
как выдумку. Но различные открытия, происходившие здесь и там
в последние годы, показали, как много она содержит истины.
И, к тому же: когда мы имеем дело с фокейцами, нам постепенно
приходится открывать наш разум. Для этих людей выдумка была
фактом; а то, что нам нравится считать фактами — было выдумкой —
выдумкой, которую ещё не успели изобрести.
Во всей драматической истории, предшествовавшей их окончательному прибытию в Велию всего за несколько лет до рождения Парменида,
необходимо иметь в виду один важный момент.
Дело в том, что фокейцы были очень, очень консервативным народом. После того, как они двинулись на запад, они сохраняли свои
древние анатолийские обычаи неизменными и нетронутыми в течение
столетий — почти тысячу лет. Даже в той кошмарной ситуации, когда
персидская армия ждала у ворот, и не было ни минуты свободной, их
приоритетом стало спасение каждого из религиозных объектов, которые
они могли спасти — чтобы сохранить непрерывность цепи традиции, вне
зависимости от того, куда бы им пришлось отправиться.
Кажется, что это мелочь, не стоящая особого внимания. Но для
нашей истории это очень важно.
Фокейцы могут показаться маленьким народом, о котором стоит
забыть. Но впечатление может быть обманчиво.
3
Вы можете удивиться, зачем я утруждаю себя и вас этими подробностями.
Все это имеет отношение к Пармениду.
Этот человек, Парменид, сыграл необычайную, почти непостижимую
роль в западной истории: роль в формировании мира и культуры,
в которой мы живем.
Велика вероятность, что вы никогда даже не слышали о нем, и на
то есть причина. Люди всегда имели странную склонность оставлять
его за кулисами — даже когда писали о нем. В Пармениде есть нечто
такое, что выходит за все привычные рамки нашего понимания.
В течение длительного времени он пользовался уважением среди
специалистов — как основоположник логики, как отец рационализма.
И, как можно видеть из этого последнего выражения, речь идёт не
просто о том, что он имел особое значение с точки зрения людей,
изучавших прошлое. И дело не в том, как важна его роль в формировании фундамента философии и науки, и всего процесса современного
образования и обучения. То, что на кону на самом деле — нечто гораздо
более основополагающее.
Это — исток нашей западной культуры, того, как мы мыслим и рассуждаем. И здесь есть нечто, что глубинно затрагивает каждого из
нас.
Говорить о разуме и логике довольно просто. Но понять, что они
такое, уловить отблеск того, что лежит за ними — это совсем другая
задача. Потому что правда заключается в том, что те, кого мы сейчас
называем «логика» и «разум» — просто самозванцы, выдающие себя за
тех, кем они не являются.
Разум — равно как и здравый смысл — это, одна из тех вещей,
значение которых, как предполагается, знает каждый. Ещё когда мы
были детьми, нас убеждали быть разумными — что, по сути, означало:
делайте то, чего от вас хотят другие. Предполагается, что у всех нас
есть ясное представление о том, что такое разум. Но на самом деле его
нет ни у кого.
Чем пристальнее вы рассматриваете разум, тем более расплывчаты
его очертания. И чем пристальнее вы вглядываетесь в людей, которые
утверждают, что они наиболее рациональны, тем более иррациональными они оказываются. Мы живем в мире теней, даже не осознавая
этого, не понимая, что же случилось.
Что касается логики, то и она — тоже не то, чем кажется — или чем
была когда-то. Первоначально она не имела ничего общего со сложными
формулами, изощрёнными вычислениями. Её целью было пробуждать:
своим прикосновением преображать каждый аспект человеческого существа.
То, что мы сегодня называем логикой, напоминает маленькую
девочку, которая с важным видом шаркает в туфлях своей матери.
С нашими бесконечными учеными спорами за последние две тысячи
лет — спорами о религии и разуме, логике и науке, мы потеряли всякую
связь с реальностью и стали вести себя как маленькие дети. Пора нам
начать взрослеть.
Люди, о которых я буду говорить в этой книге, не вымышлены.
И они приходят не из Центральной Америки, Индии или какогонибудь экзотического места дальнего востока, а от корней нашей
западной цивилизации. Они и есть корни нашей западной цивилизации; они — то, откуда происходит наша культура. Шаг за шагом наше
понимание их извратилось. И в результате этого процесса мы извратили
понимание самих себя.
Это история, частью которой мы все являемся: книга, в которой
мы — страницы.
Последствия этого недоразумения — не банальны, не посредственны.
Они так огромны, так всеобъемлющи, что мы едва можем их представить. Возможно, проще всего было бы описать ситуацию так: две
с половиной тысячи лет назад на Западе мы получили великий дар —
и в своем ребячестве мы выбросили инструкции к нему. Мы полагали,
что знаем, с чем играем. А в результате западная цивилизация вскоре
может превратиться в эксперимент — эксперимент, который потерпел
неудачу.
Тексты Парменида и других людей, подобных ему, сохранились
в отрывках. Ученые играли с ними во всевозможные игры. Веками они
экспериментировали, искажая тексты, пытая их до тех пор, пока они не
начинали означать нечто, прямо противоположное их первоначальному
значению. После этого учёные начали спорить об их значимости
и выставлять их напоказ, как экспонаты в музее.
И никто не понимает, насколько они в действительности важны.
Несмотря на то, что они сохранились только в отрывках, они гораздо
менее фрагментарны, чем мы сами. И они — нечто большее, чем мертвые слова. Они подобны мифологическому сокровищу — бесценному
предмету, который был утерян, неправильно использован и теперь
должен быть найден во что бы то ни стало.
Но это не мифология и не вымысел. Это реальность. Вымысел —
это сидеть на золотой жиле и мечтать о золоте; это то, что происходит,
когда вы забываете об этом знании.
В том, что я говорю, нет абсолютно ничего мистического. Это
простые, приземлённые и практичные вещи. Мы склонны воображать,
что стоим на земле, когда имеем дело с фактами. И все же, факты сами
по себе не имеют абсолютно никакого значения: в фактах так же легко
заблудиться, как и в вымыслах.
Они имеют свою ценность, и мы должны использовать их — но
использовать их, чтобы выйти за их пределы. Владеть только фактами — это всё равно, что сидеть на вершине золотого рудника и скрести
палочкой пыль у наших ног.
Все наши факты, подобно всем нашим доводам, это только фасад.
Эта книга о том, что они скрывают, о реальности, которая лежит
позади них. Она — о скрытом сокровище, которое принадлежит нам
по праву рождения, о нашем наследии; и о том, к чему нам нужно
быть готовыми, если мы пожелаем заявить на него свои права.
4
Чем ближе мы подходим к Пармениду, тем больше вокруг появляется
странного.
Беда в том, что мы давным-давно утратили способность учиться
у странностей. Они пугают нас, ставят под сомнение наши предположения — и чем глубже они на нас влияют, тем больше мы чувствуем
угрозу. Поэтому стало намного проще создать безопасный, подставной
мир; видеть только то, что мы хотим видеть, и игнорировать всё
остальное.
Большинство современных переводов сказанного Парменидом имеют
мало отношения к реальному смыслу греческого оригинала. Каждый год
о нем публикуются всё новые и новые страницы — интерпретирующие
его в свете современных интересов и проблем, бесконечное переливание
из пустого в порожнее. Но самое существенное остается совершенно
нетронутым.
Есть некая базовая основа, которой нужно коснуться, некоторые
ключевые моменты, от которых нельзя бежать. У нас нет абсолютно
никакого выбора. Мы можем думать, что прогрессируем — как культура и цивилизация. Но, несмотря на нашу любовь к созидательным
и разрушительным игрушкам, мы идем в никуда.
Мы похожи на человека, который зацепился ремнем за дверную
ручку. Единственная возможность двигаться вперед — это сперва вернуться назад; освободиться от ложного понимания нашего прошлого
и того, кто мы такие.
Репутация Парменида как изобретателя логики основана на написанной им поэме. И уже здесь мы сталкиваемся с чем-то странным. Ему
не нужно было писать стихи. С тем же успехом он мог бы использовать
вместо этого сухую прозу.
Правда, долгое время его считали плохим поэтом. Но это суждение
основано на обычном предубеждении. Оно восходит к старой идее,
впервые ясно сформулированной Аристотелем, что логика и поэзия не
имеют ничего общего, и что если кто-то, озабоченный поиском истины,
даже подумает о том, чтобы стать поэтом, то результатом этого будет
катастрофа.
Факт в том, что поэма Парменида — не ужасна. Несколько современных ученых, которые смогли посмотреть на его поэму свежим
взглядом, поняли, что Парменид написал одни из самых прекрасных
и изящных стихотворных строк, когда-либо написанных на любом
языке, а не только на греческом. Кроме того: когда мы отказываемся
считать Парменида поэтом, мы исходим из предположения, что основная цель поэзии — развлекать. Как нам постепенно станет ясно, поэма
Парменида служила совсем другой цели.
И тогда, помимо вопроса о том, почему он избрал именно такую
форму, возникает вопрос о том, что же именно он сказал.
Конечно, он писал о логике — но только в центральной части своего
стихотворения, во второй из трех частей. Каким-то образом для нас стало привычным — небрежно скользить глазами по первой части и быстро
забывать о последней. Возможно, вы обращали внимание, что одним из
важных аспектов обучения мыслить является овладение способностью
сосредотачиваться на части целого и не обращать внимания на все
остальное.
Парменид подробно объясняет, как он узнал то, что знает. Он дает
мягкие намеки на то, как нам надлежит готовить себя, если мы хотим
приблизиться к пониманию того, о чём он говорит. Он даёт ясные
предупреждения о ловушках, о проблемах на этом пути.
Но в наши дни у людей недостаточно ни смирения, ни терпения
принимать всерьез эти указания и предостережения. Люди бросаются
прямо к тому, что он говорит о логике, и настолько уверены в своей
способности пренебрегать инструкцией, что даже не замечают, как
безнадежно запутались.
Наша культура стала культурой удобства, но изучать самих себя
довольно неудобно, потому что оно переворачивает мир, в котором мы
живем, с ног на голову.
А с кем-то вроде Парменида нет коротких путей. Мы попросту
должны начать с самого начала.
5
И для Парменида всё начинается не с размышления, или почёсывания
в затылке, а вот с этого.
Те кобылицы, что носят меня, куда дух пожелает,
Были со мной и меня увлекали на путь многовещий
Той Богини, что всюду ведет приобщенного к знанью.
Мчался я этим путем, искушенные лошади в беге
Крепко держали ярмо, а девы казали дорогу.
Ось, накаляясь в ступице, свистела, подобно свирели,
Ибо стремили ее, вихревым вращаясь вращеньем,
Два колеса с двух сторон, а дочери светлого Солнца,
Бросивши за собой чертоги сумрачной Ночи,
К свету меня торопили, откинув с голов покрывала.
Там восстали Врата меж стезею ночной и дневною —
Притолока в выси и порог из твердого камня,
А между ними эфирный проем и огромные створы;
Держит от них двойные ключи казнящая Правда,
К ней-то ласкательно речь обратили сопутные девы
И умолили искусной мольбой поспешить перед ними
Сдвинуть с ворот железный засов. Зазияло безмерным
Зевом разъятие створ, повернулись медные стержни
В гнездах, один за другим, утвержденные справа и слева
Скрепами и острием; и меж них на широкий и торный
Девы направили путь моих лошадей с колесницей.
И благосклонно Богиня меня приняла, и рукою
Правую руку взяла, и вещала ко мне, и сказала:
«Юноша, спутник бессмертных возниц,
под чьею охраной
Лошади эти тебя домчали до наших чертогов,
Радуйся! ибо не злая судьбина тебе указала
Странствовать этим путем, столь дальним
от троп человечьих,
А указали Правда и Суд. Познай же как должно
И кругловидную Истину с сердцем незыбким,
и вместе —
Мнения смертного люда, которым нет истинной веры;
Нужно, однако, и то изучить, как мнимости эти,
Все проникая насквозь, убедительны виделись людям.
( перевод Алекса Боу, Парменид. О природе)
И ключ ко всему стихотворению лежит уже в первой строке.
Единственный решающий фактор в этом странном деле, фактор,
который для Парменида влияет на все, который определяет, как далеко
в этом путешествии он действительно может пойти, — это стремление
духа.
Греческое слово, которое он использует, — thumos, и thumos означает
энергию самой жизни. Это базовое присутствие в нас, которое ощущает
и чувствует; единая сила нашего эмоционального существа. Прежде
всего, это энергия страсти, алчности, желания, тоски.
Со времен Парменида мы так хорошо научились сдерживать её,
властвовать над ней, наказывать и контролировать её. Но для него
она — то, что действует в первую очередь, с самого начала. И в этом
есть глубокий смысл, потому что то, что он говорит, — это то, что именно стремление, предоставленное самому себе — дает нам возможность
пройти весь путь туда, куда нам действительно нужно добраться.
Нет рассуждений, связанных со страстью и стремлением, хотя нам
нравится обманывать себя, полагая, что они есть. Все, что мы делаем, —
это рассуждаем сами с собой о том, какую форму может принять наше
страстное желание.
Мы рассуждаем, что если найдем лучшую работу, то будем довольны, но этого никогда не происходит.
Мы рассуждаем, что если мы
отправимся в какое-то особенное место, то будем счастливы, но когда
мы приходим туда, мы начинаем желать отправиться куда-то ещё. Мы
рассуждаем, что если мы проведём ночь с объектом нашей любви, мы
достигнем удовлетворения. Но когда мы достигаем этого, нам всё равно
оказывается недостаточно.
Человеческая природа — точнее, то, что мы считаем ей — предполагает, что нас будут за нос в сотню разных направлений, до тех пор,
пока мы, в конечном итоге, не отправимся стремительно в никуда.
Но хотя мы и не можем рассудочно спорить с нашими страстями,
они обладают собственным невероятным интеллектом. Единственная
беда в том, что мы продолжаем вмешиваться; продолжаем разбивать их
на мелкие кусочки, которые разбрасываем повсюду. Наш разум вечно
обманывает нас, заставляя сосредоточиться на тех мелочах, которые,
как нам кажется, мы хотим, а не на энергии самого желания.
Если нам удаётся смотреть в лицо своему стремлению, вместо того,
чтобы искать бесконечные способы его удовлетворения или пытаться
убежать от него, оно начинает показывать нам проблеск того, что
находится за кулисами. Оно приоткрывает для нас ошеломляющий мир,
где все переворачивается с ног на голову: пространство, где удовлетворённость ограничивает нас, достижение превращается в ловушку.
И оно делает это с такой интенсивностью, что наши мысли приходят
в беспорядок, и заставляет нас оказаться в настоящем моменте.
Поэма Парменида не для ученых. В ней нет ничего учёного. Слово
«ученый» буквально означает женщину или мужчину, у которых есть
свободное время. Ученые — это люди, у которых есть время, даже
когда они заняты: время, которое они тратят впустую, время, которое
они убивают. Но чтобы понять Парменида, нужно воспринимать его
всерьёз. Он требует той самой интенсивности и жажды, о которой он
говорит, — жажды, исходящей из нашего собственного существа.
И когда мы имеем дело с ней, мы не можем тратить время зря.
6
Поначалу кажется, что в этом странном мире мифов и мифических
существ, вызванных Парменидом нет абсолютно ничего знакомого,
того, на что можно было бы опереться.
То, что он описывает, — это путешествие, предпринятое, чтобы
положить конец всем путешествиям: путешествие за пределы любого
обычного человеческого опыта, «далеко от проторенного пути людей».
Но вполне естественно желать свести нечто столь необычное к более
привычным терминам.
И поэтому были предприняты огромные усилия для того, чтобы
попросту отбросить описание путешествия.
Оно было отброшено как риторический прием, аллегория; как просто смутная поэтическая попытка описать то, как философ оставляет
путаницу ради ясности, темноту ради просветления.
Конечно, мы вольны использовать любые средства, которые мы
выберем, чтобы избавиться от путешествия Парменида. Но прежде
чем мы это сделаем, неплохо бы посмотреть, что он говорит.
И дело в том, что на самом деле в его словах нет ничего неопределенного. Даже когда они кажутся неопределёнными, это происходит
потому, что неопределённость служит очень определенной цели. Каждый образ играет свою роль в целом, безупречно связанном воедино.
Каждая деталь имеет свое особое место.
Парменида в его путешествии ведут юные девы, дочери Солнца.
Они пришли из Чертогов Ночи, которые были хорошо известны
в греческих мифах как провалы тьмы на самых дальних окраинах мира,
рядом с великой пропастью, называемой Тартар, где соединяются корни
земли и неба. Это место, где мир вверху встречается с миром внизу;
где все противоположности, которые мы воспринимаем и переживаем
при жизни, сходятся и соединяются.
И именно сюда возвращается солнце: чтобы каждую ночь отдохнуть
дома со своей семьей.
Что же касается тех врат, к которым приводят Парменида на тропах
Дня и Ночи — это врата, ведущие в подземный мир, отделяющие
знакомый нам мир от зияющей бездны, лежащей прямо за ним.
И Правосудие, охраняющая ворота, тоже знакомая фигура. Она —
богиня, которая наблюдает за подземным миром: безжалостный источник порядка, источник всех законов.
Что же касается безымянной богини, приветствующей Парменида,
то о ней еще не время говорить.
Проще говоря, Дочери Солнца пришли, чтобы забрать его из
мира живых и привести с собой туда, откуда они родом. Это не
путешествие от смятения к ясности, из тьмы — к свету. Напротив, то,
что описывает Парменид, совершенно противоположно. Он движется
прямиком в наивысшую ночь, которую ни одно человеческое существо
не способно пережить без божественной защиты. Его везут в самое
сердце подземного мира, в мир мертвых.
И тогда возникает вопрос, который должен быть задан: очень
простой вопрос.
Что же значило для настоящего человека из плоти и крови в Древней
Греции — а не какой-то мифической или легендарной фигуры — совершить сознательное, добровольное, разумное путешествие в другой мир?
И, в частности: как мог такой человек спуститься или заявить, что
спускался в мир смерти, будучи еще живым, прикоснуться к силам,
которые там обитают, учиться у них, а затем вернуться в мир живых?
Ответ предельно прост.
Среди различных групп людей существовала определенная, устоявшаяся техника для совершения путешествия в мир мертвых; для того,
чтобы умереть до смерти.
Она включала в себя изоляцию в тишине, лежание в совершенном
покое, оставаясь в неподвижности в течение долгих часов или дней.
Сначала замолкает тело, потом, в конце концов, ум. И эта тишина —
то, что открывает доступ к другому миру, миру высшего парадокса,
к совершенно иному состоянию сознания. Иногда это состояние описывалось как некоего рода сон. Иногда о нем говорили как о сне, но не
как о сновидении, а как о третьем типе состояния сознания, совершенно
отличном от бодрствования или сна.
Некогда с этой процедурой был связан целый специальный язык
терминов; целая мифическая география. И было название, которое
греки, а затем и римляне дали этой технике.
Они называли её инкубацией.
7
Как только вы приходите к пониманию существования связи между
путешествием Парменида и практикой инкубации, все начинает становиться на свои места.
Например, когда Парменид встречает богиню, которая собирается
научить его всему, что он будет так тщательно формулировать в остальной части своей поэмы, она сразу обращается к нему как к куросу: это
слово, которое означает «молодой человек», «мальчик».
Ученые часто задаются вопросом, почему это было так, и приходят
к самым необычным решениям. Но ответ очень простой и в то же
время чрезвычайно утончённый.
На самом деле, уже давно известно, что греческий термин «курос»
относится не только к физическому возрасту. Он указывал на чрезвычайно сложные традиции и ритуалы, связанные с храбростью, мужеством, инициацией — и, в частности, с инициатическим путешествием
в другой мир.
Другой мир — это мир богов, где курос получает опыт наставлений
и руководств, который он не мог бы получить в обычном мире людей,
мир, где, если он удачлив и наделён божественной защитой, он может
встретиться с божеством, которое станет его бессмертным родителем,
учителем и наставником.
И есть ещё один грек, которого нужно упомянуть вместе с Парменидом.
Его имя было Эпименид, и он пришёл с Крита, острова в Средиземноморье недалеко от побережья Турции. Он также писал поэзию, рассказывая о том, что он узнал в подземном мире. И часто
рассказывалось, как он — точно так же, как Парменид — описывал
свои непосредственные встречи в ином мире с мистическими фигурами
Правды и Правосудия.
Рассказы о нем также упоминают, что после этих событий он
прославился как законодатель, и стал хорошо известен как исполнитель
правосудия в своем собственном праве. И не случайно Парменид,
согласно лучшим источникам, тоже был знаменитым законодателем
своего города. Напротив, со временем мы увидим, насколько эта деталь
важна.
И на острове Крит люди обращались к Эпимениду, на своем
диалекте, как к куросу. Это тоже не просто совпадение. Так получилось,
что нам известно, что древние традиции куроса на Крите имели тесную
связь с традициями куроса в ещё одном городе.
Это была Фокея — родина предков Парменида — до того, как они
отплыли на запад, чтобы поселиться в Велии.
Но за всем этим стоит нечто большее, чем правосудие, законодательство или титул курос.
Эпименид также был славен как успешный целитель и пророк. Нам
даже говорят, что он читал свои стихи, чтобы исцелять людей. Законы,
которые он помогал создавать, пришли к нему в пророческих видениях: благодаря его способности видеть, как осуществляется правосудие
в ином мире. И целью этих законов было исцеление не только людей,
но и городов.
Было слово, которое греки обычно использовали, говоря о человеке
вроде Эпименида. Это «ятромант», имя, которое попросту означает
«целитель-пророк».
И предание описывает, как Эпименид стал ятромантом после того,
как много лет проспал в пещере и был перенесен оттуда, лежа там
совершенно неподвижно, в странный мир Справедливости и Истины.
Другими словами, его научили всему, что он знал, в процессе
практики инкубации.
8
Фигура ятроманта была частью традиций древних греков.
Они были специалистами в том, чтобы вызывать особые состояния
сознания, как в себе, так и в других.
И помимо того, что они были знамениты своей поэзией, была ещё
одна особая техника, которой они были хорошо известны: это приём,
при котором одни и те же слова повторяются нараспев снова и снова.
Это имеет ключевое значение. Возможно, вы заметили, что в начале
своей поэмы Парменид снова и снова повторяет одни и те же слова.
Один из наиболее очевидных примеров есть в самом начале, где он
повторяет слово «везти» не менее четырех раз подряд. Этот повтор
настолько поразителен, как в греческом оригинале, так и в английском,
что почти невероятно то, что практически никто его не заметил.
Из всех ученых, изучавших Парменида, только двое удосужились
нечто сказать об этом. И в соответствии с устоявшимся убеждением,
что он был безнадежным поэтом, они описывают этот приём как
«наивный» и «дилетантский», как «неуклюжее и бессмысленное повторение одного и того же слова», как классический пример «беспечности»
и «неудачного выражения».
Однако, они ошибаются. Неосторожный поэт может случайно повторить одно слово. Но повторение одного и того же слова четыре раза
в самом начале стихотворения не является ни небрежным, ни случайным: оно намеренно. И если вы посмотрите на систематические повторы
слов, встречающееся в греческой поэзии, от самых ранних гимнов
до самых поздних магических текстов, которые были записаны через
столетия после Парменида, вы увидите, что повтор использовался для
очень специфической цели — либо как техника магического, заклинательного исцеления, либо как способ вызвать иное состояние сознания.
Не случайно и то, что про шаманов известно, что они поют стихи,
в которых постоянно повторяют слова «путешествие» и «несение».
И они поступают так не только для того, чтобы описать экстатические
путешествия, которые они совершают в другой мир, но и для того,
чтобы вызвать их: начать их.
И это тоже не случайно. Знахари-ятроманты в Греции, шаманы
в Сибири или Центральной Азии — это части одного и того же
феномена. Современные историки изо всех сил старались создать меж
ду ними всевозможные различия — в языке и культуре, пространстве
и времени. Но единственные существующие барьеры — это барьеры
в нашем восприятии.
Фигуры ятромантов всегда, так или иначе, были связаны с самыми
восточными окраинами греческого мира. Самые ранние из них оставили
рассказы о путешествиях в Среднюю Азию, или даже сами пришли
оттуда. И они познакомили греков с традициями и легендами народов,
живущих не только в Центральной Азии, но и в Монголии, Индии,
Тибете.
Для греков богом крайнего севера и дальнего северо-востока был
Аполлон. И Аполлон оказался богом, божественным прообразом ятромантов — странствующих целителей и пророков, которые были известны тем, что преодолевали огромные расстояния пешком, а также
путешествовали в другие миры в то время, как их тела оставались
совершенно неподвижными.
«Захвачен Аполлоном» — было одним из самых распространённых
выражений, используемых греками, чтобы передать состояние этих
поэтов и путешественников в те миры, сама мысль о которых вызывала
трепет у обычных людей, не говоря уже о том, чтобы осмеливаться
в них идти. И особенно в Анатолии, где греческий мир встречался
с Востоком, Аполлон был известен тем, что внушал странные гипнотические слова своим пророкам, слова, которые казались похожими на
поэзию, но очень отличались от обычной поэзии — и которые никто не
мог полностью понять.
В собственной поэме Парменида акцент, который он делает на том,
что его везут, — это только начало целой серии своеобразных приемов
и преднамеренных повторений. Его поэзия кажется странно вялой
и неустойчивой, пока вы не поймете, что этот ритмический эффект
выбран потому, что он передаёт смысл того, о чём говорится. Здесь
нет неумения, напротив. На каждом шагу он ломает любое обычное
ощущение непрерывности и создает пространство абсолютной тишины
и простоты, продолжая уводить слушателя от деталей повествования,
вместо того, чтобы в них.
И повторяющиеся слова, которые он использует, вскоре начинают
показывать, что он не просто описывает путешествие в другой мир. Он
фактически воспроизводит ощущения внутри этого перехода.
Все начинает вращаться, двигаться по кругу. Движение колес колесницы отражается в движении ворот и наоборот. И везде он видит
очертания труб, слышит звук гудения.
Здесь тоже нет ничего случайного.
Стандартные греческие тексты, в которых обсуждается практика
инкубации, последовательно описывают, что происходит, когда вы начинаете входить в другое состояние сознания. Все начинает вращаться,
двигаться по кругу; и вы слышите пронзительный, шипящий звук,
похожий на шипение змеи.
Люди, знакомые с процессом вхождения в другие состояния сознания, часто воспринимали этот звук как первый признак присутствия
Асклепия — божественного сына Аполлона, который, как и сам Аполлон, был одним из великих богов инкубации.
Но он имеет куда более глубокое значение. Это гудение или шипение
было известно также как звук тишины, звук, пребывающий вне всего
сотворённого мира. И, кроме всего этого, это был звук, который издаёт
солнце, движущееся по небу.
И был один бог, для которого, больше чем для любого другого, этот
звук был священным. Это был Аполлон.
9
Все это давно следовало бы заметить и принять всерьез.
Но ничего не было сделано из-за современной привычки обращаться
с Парменидом как с простым рационалистом, человеком разума, как
с первым логиком. Так легко не видеть того, что мы не желаем видеть.
И так было до тех пор, пока — всего несколько лет назад, но уже
в прошедшем столетии — не были сделаны некоторые открытия. Я затрудняюсь сказать, что более удивительно: значение самих открытий
или покрывало молчания, которое их окружило — так, словно бы они
никогда не были сделаны.
Это было в 1950-х годах, когда Клаудио Пеллегрино Сестиери был
руководителем археологических раскопок в родном городе Парменида
Велии на юге Италии.
Там, ближе к концу 1958 года, он натолкнулся на надписи на мраморе и остатки нескольких статуй в развалинах большого старого здания,
стоявшего рядом с тем, что когда-то было гаванью. Затем еще несколько надписей были найдены в 1960 году, и снова — уже в 1962 году.
Каждая из них состояла всего из нескольких слов. Но вместе они —
как целая библиотека.
На одной надписи, явно предназначавшейся для публичного почитания, можно было различить следы трех слов. Второе из них —
ятромант. Третье — Аполлон.
То, что эти два слова упоминаются вместе, само по себе не
удивительно. Прямая связь между званием ятроманта и бога Аполлона
была известна уже давно. На самом деле это был титул, традиционно
применявшийся либо к Аполлону, либо к тому, кого считали его
посланником, его «сыном».
Но, что особенно важно в формулировке на этом маленьком кусочке
мрамора, так это то, что она доказывает существование ятромантов
не только на восточных окраинах греческого мира, но и прямо здесь,
в южной Италии — в родном городе Парменида. Здесь, в Велии были
люди, которые действовали с помощью экстаза, индуцируя другие
состояния сознания, которые отправлялись в другие миры, чтобы
непосредственно получать божественное руководство и озарения; и эти
люди использовали, в частности, технику инкубации.
Теперь о первом из слов на надписи.
Это слово было — Ouliades. Имя, которое давали некоторым людям ˆ
в древнегреческом мире, происходит от слова Oulios, которое было
одним из официальных титулов, предназначенных исключительно для
Аполлона. Аполлон Оулиос означал «Аполлон — разрушитель», но —
с двусмысленностью, характерной для самого бога, — это можно было
также понимать как «Аполлон-целитель», «Аполлон, делающий цельным».
Что же касается имени Оулиад, то, буквально, оно означает кого-то,
кто является сыном Аполлона Оулиоса: сыном Аполлона-целителя,
бога, который разрушает, но также и делает целым.
И все же, слово Оулиад — это не просто слово с особенным значением. Оно также имеет очень специфическое происхождение.
Оно пришло, равно как и обычаи и традиции, связанные с самим
Аполлоном Оулиосом, из Анатолии: из западных прибрежных районов
нынешней Турции. Если быть более точным, место его происхождения
находилось в регионе немного южнее Фокеи, регионе, с которым
фокейцы имели много общего до того, как были вынуждены покинуть
Анатолию и отправиться на запад. Этот регион назывался Кария.
И это была не единственная надпись, обнаруженная в Велии,
которая упоминает титул Оулиада.
Прошло несколько лет, прежде чем была найдена другая надпись, рядом со статуей сына Аполлона Асклепия, на которой он был изображен
с шипящей змеей, забирающейся вверх по его одеянию.
На этот раз, однако, надпись на мраморе была посвящена уже
знакомому нам персонажу — Пармениду.
То, что упомянутый на надписи Парменид и философ Парменид,
основатель логики, — одно и то же лицо, не подлежит ни малейшему
сомнению. Но то, что этот факт означает, заслуживает некоторого
внимания. Это означает, что здесь, записанное в руинах Велии, мы
находим древнее подтверждение именно тех деталей, которые связаны
с его рассказом о путешествии в другой мир.
Нам показан Парменид, как сын бога Аполлона, связанный с таинственными фигурами ятромантов, что были экспертами по использованию заклинательной поэзии и по путешествиям в другие миры.
10
Нет нужды много говорить о других надписях.
Мало-помалу они открыли для нас существование целой традиции
жрецов, посвятивших себя служению Аполлону Оулиосу. Каждое новое
обнаруженное свидетельство дополняло картину истории жрецов-целителей, образующих линию преемственности, которая не прерывалась на
протяжении пятисот лет, вплоть до Парменида как её основателя.
И один конкретный аспект этой картины более чем интересен. Он
также очень символичен.
Излишне говорить, что стандартная литература на Западе о Пармениде едва ли содержит намек на то, что он мог быть как-то связан
с целительской традицией. Весь акцент был сделан на том, чтобы
показать его чистым логиком; сухим, абстрактным мыслителем.
Но так уж случилось, что в арабской и персидской литературе
сохранились следы чего-то совсем иного: упоминание Парменида как
легендарного основателя медицинской традиции, последователи которой
становились целителями. Вы даже можете обнаружить, что методы
исцеления, которые использовали эти последователи, включали магические заклинания. На Востоке, в отличие от Запада, сохранялась
возможность помнить о таких вещах.
И есть еще один момент, заслуживающий упоминания о линии
целителей, упомянутых на велийских мраморных таблицах.
Каждому жрецу был дан ритуальный титул, настолько необычный,
что, кажется, он почти не поддается объяснению. Греческое слово
Pholarchos означает «тот, кто отвечает за логово», «владыка логова».
Может ли что-то звучать загадочнее? Тем не менее, мы всё ещё
способны понять, что означает название.
Всё, что нам нужно — это посмотреть на восток, в Анатолию — и на
регион Кария, в котором почитали Аполлона Оулиоса.
Там Аполлон был известен, действительно, как бог логовищ; как
божественный защитник тех, кто лежит в логовах. И причина этого
проста. В этих краях было вполне естественно усматривать очевидную
параллель между местами инкубации и логовом животного. Всякий,
кто был болен или нуждался в руководстве, приходил в эти места
и не делал ничего, кроме как лежал в полной неподвижности —
самое распространенное греческое слово для этой неподвижности было
хесихия — не двигаясь, едва дыша, часами или даже днями, словно
животное, впавшие в спячку в своем логове.
Что же касается священников в этих местах, то они были там
владыками: повелителями логова. В их обязанности входило решать,
кого впускать, а кого прогонять. Они должны были успокаивать людей,
убеждаться, что они в безопасности. И, впоследствии, их работа состояла в том, чтобы научить их истолковывать те сны или видения, которые
представали перед ними в темноте и тишине; направлять их и, если это
следовало сделать, знакомить их с тайнами бога, которому они служили.
А те, кто приходил, нуждались в защите, потому что в какой-то
момент они уже оставили всякую надежду. Они перепробовали все
методы и где-то в глубине души осознали свою беспомощность: они
абсолютно ничего не могли сделать.
Когда вы лежите совершенно неподвижно в полной темноте, вы
можете только надеяться. В конце концов, даже надежда на помощь,
даже надежда, которая привела вас сюда, исчезает. Все желания, даже
желание, чтобы что-то произошло, покидают вас. Инкубация не для
незрелых плодов, качающихся на ветру.
Она — для плода, который упал на землю и уже не знает, поднимут
ли его или оставят, чтобы его раздавили ногами.
Что же касается бога Аполлона, то его, как и человека Парменида,
превратили в то, чем он не являлся. Он был превращен в бога разума,
означающего яркость и прямоту, ясность и свет. Конечно, он был очень
тесно связан в греческом мифе с солнцем и колесницей солнца — и,
особенно, с Дочерьми Солнца, которые имели такое большое значение
для Парменида.
Но мы можем понять, почему.
Дело в том, что дом Аполлона, как и место, которое называют домом
Дочери Солнца, находится на самом дальнем краю существования:
на самом далеком севере, где восток и запад едины, рядом с тем
местом, где небеса погружаются в подземный мир, а солнце погружается
в глубины ночи.
Аполлон особенно хорошо был известен в Анатолии и южной
Италии своей связью с инкубацией и тьмой, с полуночью, с подземным
миром и пещерами, которые ведут туда. И у него были личные
и загадочные отношения с богиней подземного мира, царицей смерти,
богиней, чей дом охраняется Правосудием — там, где стоит этот дом:
прямо за воротами на путях Ночи и Дня, рядом с пропастью Тартара
и Чертогами Ночи. С Персефоной.
Она — богиня, которая приветствует посвященных, когда им удается
спуститься к ней, дружелюбно протягивая им свою правую руку; богиня, которая принимает их, приветствует их в своем доме с добротой,
которая бросает вызов всякой человеческой логике; богиня, которую
часто с нарочитой неопределенностью называли просто «богиней»,
остерегаясь произнести её имя.
И сам Аполлон был богом ясности, той ясности, которую можно
найти только в головоломках, в двусмысленных оракулах, в невозможных загадках — ясности неуловимой, но столь драгоценной, что ради
неё люди должны были рисковать жизнью.
11
Задолго до того, как были обнаружены в Велии, кое-что уже было
известно об учителе Парменида.
Немного — всего несколько слов о нем осталось в одной древнегреческой книге. И, судя по тому, что они нам говорят, он не был
ничем особенным: бедный, безызвестный, без очевидного влияния. Но
величайшие из людей часто бывают такими.
Историки, взявшие на себя труд взглянуть на эти слова, всегда
поражаются очевидной достоверности содержащихся в них подробностей. В то же время им приходится игнорировать главную мысль — или
как-то пытаться изменить её смысл. Ибо нам говорят, что единственное, чему научил Парменида его учитель и наставник, — это тишина.
Хесихия.
Иногда бывает полезно немного отойти в сторону и посмотреть на
вещи с расстояния.
Утверждение, что отец западного рационализма, основатель логики,
был приобщен к необычным методам рассуждения своим учителем,
было бы достаточно легко понять. Если сказать, что его учили великим
метафизическим истинам, то это тоже было бы вполне правдоподобно.
Но когда нас просят принять, что единственное, чему научил его
настоящий учитель — это тишина, то это может вызвать шок.
Шок порой бывает полезен для здоровья. Он помогает указать на
разрыв между тем, как все есть, и тем, как мы предполагаем, что все
должно быть. Мы можем продолжать блуждать в тусклом, сером лимбе
наших предположений, если захотим. Или мы можем пойти другим
путем.
В данном конкретном случае значение слова «Хесихия», или «неподвижность», просто ещё ожидает правильного понимания.
На самом деле, детали, оставленные в этом кратком отчете об
учителе Парменида, дают нам всё необходимое, чтобы понять, что
имелось в виду. Эти детали помещают термин «хесихия» в очень
узнаваемый контекст людей, которые практиковали инкубацию ради
переживаний и видений, к которым она давала доступ, — контекст,
где, как уже отмечал один прекрасный ученый еще в 1920-х годах,
термин «неподвижность» был частью точнейшего технического словаря,
предназначенного для описания состояний, достигнутых «во время
глубокой медитации, экстаза или сновидений.»
Таким образом, те владыки логова в Велии, жрецы, которые были
связаны с Парменидом родом деятельности и даже линией преемственности, принадлежали к традиции, которая имела одну главную особенность: практику инкубации в хесихии или неподвижности. И главной
особенностью покоя, с которым Парменида познакомил его учитель,
была также практика инкубации.
Картина проясняется. Парменида окружает тишина с обеих сторон.
Что касается того, куда мы пожелаем отсюда отправиться, то это —
вопрос мужества; того, готовы ли мы следовать за идеями до тех
выводов, к которым они ведут.
Готовность признать, что предшественник и преемники Парменида
были некоим образом вовлечены в практику инкубации, но желать
исключить самого Парменида из подобной практики — это вряд ли было
бы логично. И кроме того: отчет о его учителе ясно показывает, что
это учение о неподвижности было сущностью того, что он передал
Пармениду. Но, конечно, и это еще не все, потому что инкубационный
контекст — это именно то, что подразумевается деталями странного
рассказа о путешествии в другой мир, который помещён в самом начале
поэмы Парменида.
Есть те, кто любит поспорить. Как опытные юристы, они будут
тратить свое время, умело опровергая очевидное, доказывая абсурд.
И наверняка найдутся люди, которые захотят заявить, что практика
неподвижности вполне могла быть практикой и предшественника Пар
менида, и его преемников в Велии, и даже самого Парменида — но это,
конечно, не имеет никакого отношения к основной части его поэмы с её
учением о логике, оказавшим такое влияние.
И все же подобная идея не была бы просто неразумной. На самом
деле, в неё было бы невозможно поверить. Ибо фундаментальной
характеристикой той реальности, которую Парменид снова и снова
показывает в основной части своей поэмы, является её абсолютная
неподвижность: полное отсутствие изменений или движения.
На самом деле, Платон и другие греческие философы, которые
приложили столько усилий, пытаясь понять учение Парменида, любили
использовать одно конкретное слово, чтобы описывать его восприятие
реальности.
Это слово было хесихия, неподвижность.
Здесь нет никаких совпадений. Мы давно покинули пространство
возможных совпадений, и смысл всех этих свидетельств совершенно
ясен. Для Парменида именно через неподвижность мы приходим
к неподвижности. Через неподвижность мы приходим к пониманию
неподвижности. Через практику неподвижности мы приходим к переживанию реальности, которая существует за пределами этого мира
чувств.
12
И в тот момент, когда вы признаете, что это может быть так, вы уже
попались.
Все свидетельства ведут к этим выводам. Но для сознания принять
их означало бы принять свое собственное разрушение — потому что
рассуждение основывается на размышлении, а неподвижность — это
конец размышления.
В центральной части своей поэмы Парменид говорит о природе
реальности и природе мысли.
Вот уже более двух тысяч лет люди думают и думают о том, что же
говорит Парменид о мышлении; они написали невероятно убедительные
и ученые книги, и все они противоречат друг другу. Но пытаться
думать о мышлении — совершенно бесполезно. Есть только один способ
понять и открыть природу мышления — прийти к точке покоя, лежащей
за пределами мысли.
Интересно наблюдать, как мышление изо всех сил пытается понять
себя, продолжает тянуться к тому, что лежит за его пределами, как
мотылек к огню. Но за более чем две тысячи лет споры ни к чему не
привели. Как только мышлению удается что-то прояснить, оно тут же
снова скрывает это. И если ученые будут продолжать спорить о том, что
говорит Парменид, еще тысячу лет, они все равно ничего не добьются.
Аргумент вообще не может служить никакой цели, кроме тех случаев,
когда он используется в качестве инструмента — который использует,
чтобы указать путь указания путь тот, кто уже достиг неподвижности.
Тишина, окружающая Парменида со всех сторон, подобна петле на
шее каждой теории о том, что же может означать его учение. Ибо то,
чему он учил, не имеет ничего общего с теорией. Это вопрос опыта:
опыта переживания реальности.
Но каким-то образом, со всем нашим дурацким интеллектом, нам
удалось обманом удалить себя из этой реальности. Мы отбрасываем её
без малейшего понимания того, что мы отбрасываем. И даже если
мы думаем о ней с симпатией, она становится просто пищей для
размышлений.
Учение Парменида превратилось в нечто совершенно сухое, совершенно мертвое. Но речь идет о жизни, о самой жизни. И дело не
в том, чем мы можем себе позволить интересоваться, если захотим —
или не захотим. Речь идет о том, что нам необходимо понять, если мы
собираемся понять хоть что-то ещё.
Изучение чего бы то ни было — это потеря времени, если оно не
включает в себя обучение этому. Мы сталкиваемся с возможностями,
которыми нельзя воспользоваться, или теряем возможности, потому что
все наше мышление есть ничто иное, как стремление к этому.