Прометей прикованный

Прометей прикованный — это для нас главная прометеевская трагедия, даже поэма о Прометее, единственная работа, полностью посвящённая Прометею, дошедшая до нас с древности. Но эта трагедия так уникальна и по другой причина: она посвящена не героям, как другие известные нам трагедии, а космогонии, взятой в греческом смысле — как основание мира. Она предполагает решающее фундаментальное действие Зевса, поражение титанов, но это тоже было достигнуто при помощи Прометея (218). Это первое действие устанавливает юридическую ситуацию — dike¯ как общую меру для богов и людей (29–30) — нацеленную на истребление человеческого рода (232–233). Prometheus Pyrphoros, первая трагедия трилогии о Прометее у Эсхила, рассказывает, как Прометей исправил это положение и спас человеческий род. Вторая трагедия, Prometheus Desmotes, или Прометей прикованный, раскрывает состояние дел при новом правлении Зевса (35, 96, 144, 310) и других олимпийцев (955). Однако, новый порядок не установлен твёрдо навеки, а подвержен дальнейшему космогоническому развитию. Движение и напряжение в этой драме создаёт возможность основания, которое превзойдёт Зевса и олимпийцев — так же, как фундаментальные деяния Зевса сменили эпоху титанов. И только третья трагедия, Prometheus Lyomenos, устраняет эту угрозу и ведёт к твёрдо установленному, чётко определённому миру, в котором мы и живём.

Правление Зевса

С самого начала второй трагедии перед нами картина этого порядка, в котором Зевс обладает абсолютной властью. Кратос, персонифицированная Власть, появляется на сцене, таща Прометея; их сопровождает Гефест и безмолвная Сила (по-гречески Биа). Кратос описывает новый порядок с его несгибаемыми, всеобъемлющими законами (150) и резюмирует положение в строке 50: «свободен только Зевс один». Он один стоит над законами, он и есть nomos, Закон. Это слова существа, не существующего иначе как представитель абстрактного, бесчувственного, всемогущего порядка. По сравнению с ним элементарное существо вроде Гефеста кажется мягким. Противопоставляются два аспекта человеческого окружения: Кратос представляет несгибаемую твёрдость мира, окружающего нас со всех сторон, тогда как элементарные существа, участвующие в трагедии, обозначают его родство с нами и дружелюбие. Гефест выражает и родство, и дружелюбие по отношению к Прометею. Он уклоняется от своей обязанности (14–15 и 36–39):

А я — ужель я бога, мне подобного,
К суровым этим скалам приковать решусь?

Так мы с самого начала видим th´eama dysth´eaton, «зрелище, невыносимое для глаз», и мы смотрим на это до самого конца пьесы, когда Прометей брошен в глубины Тартара. Это не просто спектакль, задуманный для развлечения публики дрожью ужаса, а важная картина порядка, введённого Зевсом, при котором старые элементы подчиняются новым законам.

Прометей и элементы

Вися в муках на скале, к которой он прибит и прикован, Прометей вспоминает Геру, свисающую с небес с двумя наковальнями, привязанными к ногам (Илиада XV, 18–21), что подходит луноподобной богине, хотя это тоже зрелище, на которое трудно смотреть. Но Прометей хочет, чтобы его видели. Он обращается к элементам, ведь они его родня, ведь с ними он связан уникальными для греческой литературы отношениями. Это тесное и в высшей степени человеческое родство и дружелюбие с элементами, такое можно найти только у Гёльдерлина.
И нигде больше в греческой поэзии мы не встречаем такие гёльдерлиновские ноты, как в следующих строках (88–93):

— Прометей
О свод небес, о ветры быстрокрылые,
О, рек потоки, о, несметных волн морских
Веселый рокот, и земля, что все родит,
И солнца круг, всевидец, — я взываю к вам:
Глядите все, что боги богу сделали! Глядите. . .

Но этот отрывок также выражает особенно греческое значение эсхиловой картины порядка Зевса. Прометей призывает в свидетели священные элементы и солнце, как высшего свидетеля. Его выражение муки служит для подкрепления образности, но не происходит, как у Прометея Гёте, из личной гордыни или высокомерия. Это крик грека, наказываемого несправедливо: mart´yromai — «Вы, видевшие, я призываю вас в свидетели». Здесь мы видим первое порицание несправедливости перед судом. Уже Прометей страдает невыразимыми муками, как и Гефест скорбит, пронзая шипом грудь Прометея в послушание перед высшей силой. Но всё это ничто перед невыносимой болью, нанесённой позже орлом, который будет пожирать его печень в третьей трагедии. В данной пьесе об этом нет упоминаний. Прометей прежде всего горюет о своём бесчестье (93–97):

Глядите, какую меня обрекли
Муку терпеть тысячи лет,
Вечную вечность!
Эту позорную казнь изобрел
Блаженных богов новоявленный вождь

Менее эмоциональное, но не менее сокрушительное название для этого — несправедливость. Эти слова мощно звучат в устах Прометея, когда в последней сцене, поражённый молнией Зевса, он исчезает в Тартаре (1091–93):

«Сверх справедливости»

Эсхил, в отличие от Гесиода, не объясняет, что Зевс лишил людей огня в наказание за прежнее преступление Прометея. Согласно драматургу, основа отрицания — это «справедливость», dike¯, мера, установленная Зевсом для богов и людей. Гефест поясняет это в начале трагедии (29–30):

Что ж, поделом, ты бог, но гнева божьего
Ты не боялся, а сверх справедливости смертных чтил. . . .

Это «сверх справедливости», p´era dikes¯ , похоже, указывает, что наказание справедливо. Но смысл Эсхила совсем не так прост. Давайте рассмотрим параллельные слова титана, которые не предполагают никакого желания изменить этот факт и его связь с порядком Зевса.
Они обращены к дочерям Океана, которые образуют хор (119-23):

Глядите, вот я, скованный, несчастный бог.
Да, я ненавистен и Зевсу и всем
Богам, что при Зевсовом служат дворе.
Они ненавидят меня потому,
Что меры не знал я, смертных любя.

Дополнение к «чрезмерной справедливости», p´era dikes¯ , здесь, в устах Прометея — это чрезмерная любовь, чрезмерная дружба с людьми — и это тоже «сверх меры». Внезапно становится ясно, что порядок, к которому относится эта мера, следует винить за страдания Прометея, который не сделал ничего, кроме того, что вынуждены делать люди. Он поставил себя на наше место — место людей — и его действия и страдания были неизбежными последствиями. Наши размышления о возможной Pyrphoros указывают именно на это. И теперь совершенно ясно: поскольку его действия и страдания следовали из того, что он поставил себя на место человека, источник его страдания — это несправедливость.

Мир Зевса и человеческое существование

Мир Зевса — это реальный мир, в котором вынужден жить человек. Хотя на этой стадии он ещё не полностью сложился, это порядок, представленный в Прометее прикованном, где беспрецедентным для истории греческой мысли образом он поставлен под вопрос из-за страдания Прометея и, как мы скоро увидим, его знания.
Mythol´ogos и поэт-трагик оказывается смелее философов. Он признаёт границу, против которой человеческое существование должно обязательно восстать, за неизменный факт существующего мира. Восстание здесь источник страдания, присущего человеческому существованию: страданию от несправедливости. Человек, как и животные, страдает телесно. Экзистенциальное значение этих страданий рассматривается в последней трагедии, Lyomenos. Но хотя человек страдает, как звери, его особый способ существования требует, чтобы он страдал с чувством несправедливости. Животные, существование которых между удовольствием и болью идеально гармонирует с порядком Зевса, не испытывают такого чувства несправедливости. Прометей любил человечество. Он не мог поступать иначе; такова была его природа. Он принёс огонь, которого лишены животные. Животные живут без огня — такова природа животного существования. Потому Прометей сделал человеческое существование именно человеческим: человек оставался уязвимым, страдающим и смертным, как животные, но уже не покорным. Освобождённый, он оставался скованным и наказанным; таково было существование, к которому Прометей поднял людей. Ведь пока человек — это человек, пока он остаётся существом sui generis — и в данном случае в мифологеме Прометея, который самой своей природой, действиями и страданиями выражает человеческое существование — отсутствие огня становится недостатком, который следует исправить: человек оказывается неспособен подчиниться. И страдания, следующие из непокорности — это особые страдания, превосходящие страдания животных — они становятся, в некотором смысле, наказаниями. Сначала они непостижимы и безымянны, и потому длятся, по ка порядок, которому человек не может подчиниться, как это делает животное, связан с высшим порядком, существующим отдельно, независимо от мира; пока человеческий ум представляет себе идеальный порядок справедливости.

Страдание Прометея

Для Прометея его страдание тоже сначала безымянно, неизбежно и непостижимо (106–108):

Но ни молчать, ни говорить об участи
Своей нельзя мне. Я в ярме беды томлюсь
Из-за того, что людям оказал почет. . . .

Его судьба — это несоизмеримые последствия ошибки, совершённой с полным сознанием, потому она приобретает характер экзистенциального страдания. И поскольку она присуща самому существованию, с этим ничего нельзя поделать. Эта безнадёжность выражена в подобных словах, сказанных Прометеем хору (197–198):

Рассказывать мне тяжко, но и тягостно
Молчать об этом. Боль моя всегда со мной.

И потому Прометей возвещает о своём страдании элементам. Когда появляется Ио и спрашивает его (620):

«А за какие платишь ты провинности?»

— он не отвечает. Да и как могла эта преследуемая дева в образе коровы, страдающая и показывающаяабсолютную беззащитность женщины под властью Зевса, вынести рассказ о беспомощном страдании, которое суждено человечеству? Ведь люди беспомощны — и Прометей говорит именно об этом в процитированных выше последних строках трагедии — перед несправедливостью. Как только Гефест, покорный элементарный бог, назвал существующий порядок справедливым, dike¯, и тем самым создал идею о dike¯, высшем, идеальном, самосущем порядке справедливости, стоило ожидать появления логического следствия — несправедливости. Как только в нашем мире произнесено слово «справедливость», на ум приходит и слово «несправедливость» в связи с непостижимым, безымянным страданием. Это особое страдание, появляющееся вместе с человеческим существованием: не только обречённость на страдание в миропорядке, который во всех остальных отношениях кажется нашим смертным глазам так восхитительно задуманным, но и, кроме всего этого, другое неизбежное страдание — страдание от несправедливости. Это наказание человеку за то, что он человек.
Эсхил отличает прометеевское знание судьбы от страдания, нанесённого ему знанием о несправедливости. Хоть и будучи богом, он разделяет это страдание с человеком. А поскольку он бог, помощник и сооснователь наряду с царём богов, он также испытывает это страдание как бесчестье. Он оказывается перед нами образом несправедливости — и задетой божественной гордости. Молодой Гёте в своих человеческих обстоятельствах поставил себя на место богов, будто божественный ранг приличествует человеку. Для грека Эсхила Прометей как бог занимает место человека. Он страдает в собственной сфере, среди человечества, чьим защитником и вечным символом является, не противопоставляя себя как антибога. Как бог, он знает Судьбу; в самом деле, будучи сыном богини, хорошо сведущей в делах будущего, он знает о грядущем куда больше Зевса. Это не «злокозненное» знание, о котором мы читаем у Гесиода. Кратос в самом деле справедлив в своих насмешках (85–87):

Нет, имя прозорливца незаслуженно
Дано тебе богами: как избавишься
От этих пут надежных, предскажи пойди

Прометею, как и людям, не избегнуть этих пут мира Зевса. Его знание судьбы бессильно против фундаментальных фактов человеческого существования, которые ему, прообразу, предстоит вынести первым: связанность, боль и страдание от несправедливости. Оно бессильно против нынешнего страдания, но даёт силы для будущего (101–107):

. . . Все, что предстоит снести,
Мне хорошо известно. Неожиданной
Не будет боли. С величайшей легкостью
Принять я должен жребий свой.
Ведь знаю же,
Что нет сильнее силы, чем всевластный рок.
Но ни молчать, ни говорить об участи
Своей нельзя мне. . .

Потому настоящее, о котором он не может ни говорить, ни молчать, отличается от того другого знания, в котором Прометей превосходит даже царя богов, им не обладающего — знания, что, возможно, однажды этот миропорядок удастся преодолеть.