Книга 2. Сын вдовы Часть третья – вечная жизнь

Роберт Антон Уилсон

Исторические хроники иллюминатов

Книга Вторая

Сын вдовы

Часть третья – вечная жизнь

ОДИН

Мария выглядела совершенно нормально, когда сэр Джон, промчавшись вверх по лестнице, ворвался в ее спальню. Его лихорадочное воображение рисовало как минимум сцену из Инферно, либо же невероятный плач и вой, коих хватило бы и для пятого акта короля Лира.

— Спазмы случаются каждые двадцать минут, — сказала она, улыбаясь, дабы успокоить его. – Я сверилась со старыми дедушкиными часами в углу.

— Не нужно никаких часов, — усмехнулся голос старухи из тени, и тут же коричневая, выветренная рука потянулась и легонько накрыла выпуклый торс Марии.

— Не нужны никакие часы. Старая Кайт знает, когда придет время. А маленькая леди едва ли пищит от боли. Лишь чуточку «Ммммммм». И это хорошо. Не тратьте впустую дыхание на вопли, говорю я ей. Вам понадобится все ваше дыхание позже. И она просто отдыхает в перерывах, и это тоже хорошо. Она на редкость хорошая девочка для леди, у которой это в первый раз, вот что скажу вам, сэр.

Сэр Джон узнал старую Кайт, городскую «ведьму»[1]. На самом деле, он считал ее безобидной душой, и некоторые из ее настоек часто, как казалось, помогали ее клиентам. Старая Кайт была акушеркой и травницей столь долго, что никто уж и не знал, сколько ей лет; отец Джона, сэр Эдвард, помнил ее со своей юности. Однажды проповедник из секты Пустословов, один из отступников, пытался изгнать ее из Лусвортшира, однако вместо этого люди прогнали проповедника. Местный врач, мистер Коали, всегда был против нее, но большинство (и не только крестьяне, насколько сэр Джон знал) все еще обращались к ней время от времени, когда доктор отсутствовал или когда объявлял случай безнадежным.

Она многих исцелила, по крайней мере, так утверждали люди. Тем не менее, сэр Джон хотел лучшего, более современного, более научного ухода за Марией.

— А где доктор? – спросил он, стараясь не выдавать панику, которую чувствовал.

— Я лишь гляну, готов ли там чай, сэр, — пробормотала потрепанная старуха, когда с удивительной скоростью и изяществом направилась через комнату к столику, где среди мешочков с ее травами стоял дымящийся чайник.

— Госпожа Кайт заваривает мне особый чай, Джон, — сказала Мария, снова улыбаясь, но с уже немного остекленевшим взглядом. — Я уже выпила одну чашку, и она сотворила со мной чудеса, чем бы это ни было. Она говорит, что я могу выпить только две чашки, а потом должна «пописать тут же, как приспичит», а после уже никаких жидкостей.

— Где, черт его подери, Доктор Коали? — Шепнул сэр Джон, испуганный, но не желающий оскорблять старушку.

— Доктора позвали несколько часов назад, — сказала Мария, — но у него дома сообщили, что никто не знает, где он. Возможно, его задержала чрезвычайная ситуация где-то в дороге. Или, может быть, он просто пошел играть в карты со своими дружками. Знаешь, я начала почти на месяц раньше.

Если я узнаю, что он играл в карты, подумал сэр Джон, я сверну ему шею. Я сделаю так, чтобы его лишили лицензии, или что там еще делают с докторами. Я надеру ему задницу прямо на улице и позволю вызвать меня на дуэль. Я ей-богу сделаю с ним что-нибудь.

Он нервно зашагал вокруг кровати, запустив ладонь в волосы. Старая Кайт немелодично, почти неслышно напевала, пока перемешивала чай. Я надеюсь, что там нет глаза тритона или пальца лягушки, подумал он с отчаянием. Мария уперлась руками в матрас и почти оказалась в сидячем положении.

— Разве ты не должна лежать? – спросил он, слыша свой надломленный голос.

— Мне вполне комфортно, caro mio.

Когда она называла его так, это возвращало его в первую брачную ночь; он покраснел, почти опасаясь, что старая «ведьма» может считать хаос любви, желания и иррациональной вины, которые пронзили его.

— На самом деле, — продолжала Мария, — я ходила несколько раз в промежутках между схватками. А теперь вот еще один спазм как раз подходит к концу, поэтому я села.

— О, Господи.

Он снова начал ходить туда-сюда. Врач предупреждал его, что некоторые женщины ужасно кричат во время схваток. Если муж не может этого вынести, сказал доктор Коали, то ему лучше пойти в другую часть дома, где он не может этого услышать. Но сэр Джон не мог оставить Марию наедине с испытанием.

Он сел и снова взял ее за руку, крепясь.

— Как эта женщина оказалась здесь?- спросил он тихо. Если муж находится в комнате и проявляет панику, говорил врач, то попросту пугает жену и подвергает ее еще большему испытанию. Я не буду таким идиотом, сказал он себе.

— Это неделикатная история, — сказала Мария, снова улыбаясь. (Что было в том чае?) — У меня было несколько… схваток… раньше днем, но ничего особенного. Я решила не подавать ложных тревог, так сказать. И потом – только не смейся — я была на горшке, как внезапно ух! Из меня полилось потопом. Я сказала Алисе, своей горничной: «воды отошли, позовите доктора». А потом я вылезла из одежды — юбка все равно была мокрая — надела ночную рубашку и стала ждать. Следующее, о чем я узнала, это что сюда пришла госпожа Кайт. Она сказала, что продавала травы для приготовления пищи. Я как-то в этом сомневаюсь. Такие женщины заранее знают, что произойдет.

Ну, по крайней мере старую Кайт никогда не обвиняли в том, что она убила своих клиентов, подумал сэр Джон. Многие ручались за ее методы лечения.

— Она очень добра, — продолжила Мария. — И она рассказала мне так много интересного. Просто о том, чего мне ожидать, как я могу сама способствовать родам, все вещи, которые я никогда не знала. Женские тайны.

Сэр Джон кивнул. Тем не менее, было что-то эксцентричное, готическое, средневековое в грубом, залатанном домотканом платье старой Кайт, плавающей среди изысканных сатинов, муслинов, парчи и шелков спальни Марии. И постоянное гудение и бормотание ее языка звучало так же чуждо, как баскский. Но во всяком городе была такая женщина-ведьма, как она. То преимущественно добрые старые души, которые многое знают о том, что Мария назвала «женскими тайнами». И она была чистоплотной по сравнению со среднестатистической крестьянкой. Волосы, которые он мог видеть под ее платком, не свисали жирными прядями, как у большинства женщин с ферм. Белые, словно шерсть, они раздувались и стекали вниз по плечам, как черные волосы Марии сразу после того, как она их вымоет.

Худшее, что когда-либо говорили о старой Кайт, было то, что много лет назад в сочельник мая она проводила в лесу для простолюдин танцы, которые некоторые из Методистов и Пустословов называли распущенными.

— Старая Кайт знает, когда начнется, — сказала она, направляясь к ним с чаем. Мария потянулась за ним.

— Нет, не сейчас, моя милая.

Она поставила чай и положила руку на живот Марии.

— Примерно сейчас, — сказала она. — Ах! вот оно. Теперь вспомни, что говорила тебе старая Кайт, так, девочка. Выдыхай, вдыхай, то, что закончилось, должно снова начаться. Вдыхай, выдыхай, как будто все хорошо и ты не испытываешь волнения. Ты прекрасно справляешься. Вот и все, губы закрыты. Не с чем бороться, все в порядке. Теперь катайся, как я тебе говорила, прокатись на боли, а потом снова настанет время отдохнуть.

Мария с тяжестью выдавила из себя стон: — Мммммммм…

Вцепившиеся в столбик кровати костяшки пальцев сэра Джона побелели. Его лицо обесцветилось. Старая Кайт мельком глянула на него, а затем вернулась к Марии, которая издавала уже другой продолжительный стон.

— Так, моя госпожа. Правильно, никаких толчков, никакого напряжения. Я скажу тебе, когда это сделать. Сейчас просто позволь этому быть, это начинается долго. Не хватайся сейчас. Отцепи пальцы, не хмурься. А, теперь все хорошо.

— Мммммм, — выдавила Мария. На этот раз то было почти обычное мычание. — Я думаю, что все прошло.

— Ненадолго, моя милая, — мягко сказала старая Кайт. Она бормотала себе под нос:

— Брида, Робин, Мэрион, Орфей, явитесь вы со дверей.

Дыхание Марии снова стало нормальным, ее глаза были открыты.

— Это духи, которые защищают женщин при родах, — сказала она Джону, который не стал усмехаться над верованиями старухи. – Они обитают на иной стороне, не так ли, госпожа?

— Иная сторона не в конкретном месте, — как ни в чем ни бывало продолжала старая Кайт. — Сейчас другое время. Высокие не приходят сюда оттуда. Они всегда здесь. Я называю их имена просто для того, чтобы лучше их видеть.

Буду думать, что она по-своему говорит о Платонических формах, подумал сэр Джон, ошеломленный этой крупицей народной метафизики. Сущности, которые не во времени, но создают эффекты, которые во времени; это чистый Платонизм.

— Выпейте это, — скомандовал голос старой Кайт. Она вручила ему чашку чая. Он покачал головой.

— Я думала, это для меня, — тоскливо сказала Мария.

— Он нуждается в этом больше, чем ты, — ответила старуха. — Пейте сейчас, — сказала она властным тоном, не добавляя «сэр».

Сэр Джон отхлебнул, больше удивившись, нежели обидевшись. Было горько, но не горше, чем Гинесс стаут.

— Пришло время помочиться последним чаем, миледи. Нам нужно, чтобы ты сейчас была пустая. В последний раз ты была хорошей сильной девушкой. А следующий раз уже недалеко, ведь я знаю свою работу. С этого момента ничего не должно быть в животе.

— Кто эти, хмм, духи с иной стороны? – спросил сэр Джон, пока Мария облегчалась.

— Стражи четырех сторон, — напрямую сказала Старая Кайт. — Север, Восток, юг, Запад, они самые справедливые, они знают лучше всего. Так говорят мудрые женщины.

— Мудрые женщины?

— Те, кто знает ремесло.

Сэр Джон был поражен — но, конечно, она не подразумевала масонство. Это просто совпадение, конечно же.

Однако Чарльз Патни Дрейк, Досточтимый Мастер Ложи свободы в Лондоне, однажды сказал, что, по его мнению, было время, давным-давно, когда все, у кого была Барака, состояли в одной ложе, а затем появилась Инквизиция, и всех загнали под землю, и многие ложи разрастались уже под разными традициями . . .

— Я снова хочу пить, — сказала Мария. – Но мне нельзя ничего не пить?

— Мы это исправим. — Старая Кайт подошла к комоду. — Чистые носовые платки?

— Верхний ящик, — сказала Мария.

— О, разве они не прекрасны! Прошло много лет с тех пор, как я последний раз видела подобные.

Старая Кайт достала большой кружевной платок и окунула его в чайник.

— Теперь мы просто дадим ему остыть, — сказала она, слегка отжимая его. — Вы можете пососать его.

— Угу, — промычала Мария.

— Он сделает свое дело, рот будет влажным. Ты же не хочешь, чтобы тебя вырвало. Прошу прощения, но ходила ли ты сегодня по-большому, миледи?

— Сегодня утром, — сказала Мария, нисколь не смутившись.

— И больше ни разу с тех пор? Ну, в конце концов, все потом выйдет наружу.

Сэр Джон застонал. Обе женщины посмотрели на него. Старая Кайт подошла и встала перед его стулом, уставившись на него.

— Сейчас она сказала мне, что хочет, чтобы вы были здесь, милорд. Хотя почему — я не знаю. Никогда не видела мужчину, который достойно бы держался во время родов.

— Есть врачи, — сказал сэр Джон. – Они — мужчины.

— Чем меньше о них сказано, тем лучше, — горько сказала старая Кайт, — ни один из них не родил ребенка и не знает, что это такое.

— Я ценю все, что вы сделали, — невозмутимо сказал сэр Джон, — но когда придет доктор, вам придется уйти. Я хочу, чтобы уход за моей женой был по науке.

— Его здесь не будет, — прямо сказала она. — Не вовремя.

В нем снова поднялась паника.

— Откуда вы знаете?

Он посмотрел на Марию. Она выглядела такой юной, такой беспомощной, такой хрупкой. Она тихо дышала, глаза закрывались, слабая, но храбрая улыбка играла на уголках губ.

— Все будет хорошо, каро мио, — сказала она. Она нашла его руку и сжала ее. Его сердце чуть не лопнуло от всплеска эмоций.

— Старая Кайт знает, когда наступит время. Доктора здесь не будет, пока не станет слишком поздно.

— Что вы имеете в виду под слишком поздно? — спросил он нервно.

— Слишком поздно для него, чтобы что-то сделать, кроме как дать вам свое заключение.

Она засмеялась.

— Они никогда не приходят поздно для того, чтобы дать заключение. Ребенок опередит доктора, хотя, подождите и увидите сами.

Сэр Джон кивнул, ничего не сказав. Что-то в нем начало расслабляться. Вероятно, чай, который она дала ему, начал работать. Он задался вопросом, какие травы она использовала: были ли в Англии родственники опийному маку? Ничего такого, о чем бы он знал. Это было больше похоже на хашиш, который он пробовал в Каире, но не такой сильный.

— Что было в том чае? — спросил он.

— Дьявольский коготь, сердечный бальзам, дикая конопля и несколько других вещей. Их нужно смешивать правильно, иначе они возбуждают вместо того, чтобы успокоить.

Мария простонала еще раз, более громко.

Старая Кайт положила одну руку на ее живот, а другую на лоб, напевая и подбадривая ее.

— О, это было мило, — сказала она, когда все закончилось. — Теперь он подходит ближе. Великолепно.

Мария посмотрела в глаза старухе.

— Правильно ли я это делаю? – спросила она.

— Ты делаешь все так же правильно, как дождь. Ты позволяешь этому быть, и это правильно. Ничего не надо делать до самого конца. А потом предстоит работа, моя красотка. Тогда тебе придется поработать. Самая тяжелая работа, которую ты когда-либо совершала в своей юности. Но только на несколько минут, а потом все закончится, и у тебя будет прекрасный малыш, прекрасный малыш.

— Малыш — ребенок? — голос Марии звучал слабо, по-детски. Руки старухи нежно массировали выпуклость Марии.

— Да. Прекрасный ребенок, миледи. Хестер, Вестер, Таннер, Квил, изгнан весь болезней пыл. Будь она то или будь он, сильна ножка — тела стон. Он уже опустился.

— Опустился? – быстро сказал сэр Джон.

— Это просто значит, что он стал ниже. Встал в правильное положение. Как и должно быть, сэр. Сперва голова, лицом вниз .

— Я знаю, — сказал сэр Джон. В действительности же, ему было несколько непонятно, что она имеет ввиду.

— Итак, миледи, — сказала старая Кайт. – Должна сказать, эти две ваши глупые горничные были в зале, заглядывали сюда каждые две минуты. Не возражаете, если я их немного использую?

— Вперед, — сказала Мария. Она повернулась к Джону, и он приложил губы к ее слегка влажной брови.

Слышно было, как голос старой Кайт отдает приказы в зале. Он повысился в раздражении.

— Ну, почему ты не знаешь, глупое создание? Иди найди того, кто знает. И горячую воду. Я хочу, чтобы она была здесь и остыла, и прямо сейчас. И эти чистые простыни должны быть сложены вот так, три раза, поняла? Нет, ты на кухню, а ты за остальным. И не забудьте…

— Я ужасно рада, что она здесь, — сказала Мария.

— Говорят, она знает свое дело, — ответил он. – Прирожденная акушерка, как говорят люди из деревень.

— Мне нравятся ее смешные рифмы. Они продолжают мелькать в моей голове, когда…

— Моя бедная храбрая девочка. Это очень больно?

— Вообще да, но это не плохо.

Она посмотрела на него серьезно, подбирая в уме слова, чтобы объяснить ему то, чего он не мог испытать. Словно зрячий человек, объясняющий, что такое «красное» слепому, подумал он печально.

— Я чувствую себя хорошо из-за боли, потому что хочу ребенка. Это не мучение, как при обычной боли. Я знаю, что это необходимо. Есть ощущение, которые подступают все ближе и ближе, все время. Я не противлюсь им. И по рифмам, которые крутятся и крутятся в моей голове, я понимаю, что она имеет в виду под оседланием боли. Это не она оседлывает меня.

Она затихла, вдруг утомившись.

— Отдыхай, — сказал он, целуя ее влажный висок.

Она снова открыла глаза, усталость прошла столь же быстро, как и пришла.

— Ты знаешь, что она сделала, когда впервые вошла? Она заставила меня снять все кольца и своеобразно помахать руками. Затем она разрыхлила мои волосы, и не только это, она развязала все ленты на моей ночной рубашке, а затем она прошлась вокруг, развязывая все в комнате, все, у чего только были узлы и петли, даже занавески. И она продолжала при этом говорить: «не завяжет, не скует, так оно свой путь найдет», — вот такой странный напев, и веришь или нет, я сразу почувствовала себя легче. А затем она поговорила с четырьмя хранителями, как будто они находились по углам комнаты . Робин, Мэриан, Орфей, Брида. Откуда она взяла эти имена?

— Это переходило из поколения в поколение крестьянских акушерок, полагаю.

Брида, о которой он знал по жизни в Дублине, была древней кельтской богиней плодородия, которую Католическая церковь приняла или присоединила к себе, сделав ее Святой Бригит. Он, казалось, чувствовал столетия позади себя; прежде норманнов, прежде саксов, даже прежде римлян, когда эта земля была кельтской, эта рифма брала свои корни. Она может быть такой же древней, как Стоунхендж, думал он, испытывая благоговение перед сохранением традиции среди деревенских жителей.

Старая Кайт вернулась в комнату, следуя за горничной Флосси, что несла стопку белья.

— Поклади это туда, — приказала старая Кайт. — А потом иди и делай то, что я тебе сказала. А затем помоги другим с кастрюлями. И не забудь мягкие салфетки и кусочек мыла. Ну, не стой там глазелкой возле леди. Иди!

Горничная сорвалась с места.

Тон старой Кайт полностью изменился, когда она подошла к Марии.

— Как моя красавица чувствует себя теперь?

Мария крепко схватила ее за руку. Начались новые схватки.

— Вот мой ягненочек. Хорошая девушка. Хах, это было лучшее, могу я сказать.

Мария снова выглядела уставшей.

— Это будет долго, госпожа?

— Только Леди знает. Но помни, ты в ее объятиях. Если хочешь знать мое мнение, то я приняла больше душ в этом мире, чем могу сосчитать, но сейчас не будет дольше, чем обычно. Еще немного, и уж тогда не станет перерывов, миледи, и ты поймешь, что готова. Утро началось с того, что первую судорогу ты сочла за ложную тревогу, я подозреваю. Сейчас ты помнишь, что следует делать в конце?

— Я помню. Как гончая, — сказала Мария.

— Дышать как гончая после тяжелой охоты, — подчеркнула старая Кайт, — а потом?

— Тужиться. Хватит ли у меня сил? Я все больше устаю после каждой схватки.

— Хватит ли у тебя сил? Вы только посмотрите на нее, сэр — воскликнула Джону старая Кайт. — Здоровая, крепкая девушка. Посмотрите на цвет ее лица.

Она повернулась к Марии, продолжив очень серьезно.

— Ты понятия не имеешь в своем-то возрасте, сколько у тебя сил. Ты слишком молода, чтобы быть испытанной. Леди, ты можешь сделать то, что должна. Сила есть только тогда, когда она тебе нужна. Я видела глупых и на всю голову перепуганных девиц, которые кричали, плакали и ругались, словно эрлы, и когда приходило время, у них находились все нужные силы. А ты отважная девушка, не то, что те дурочки.

— Я хочу свое распятие, — сказала Мария, потянувшись к тумбочке. Но она была вне досягаемости. Старая Кайт подскочила к нему и коротко поцеловала с закрытыми глазами, прошептав: «нежная Мария, сильная и мягкая, благослови эту мать, благослови этого ребенка».

Она лучезарно улыбнулась Марии, когда вручала ей золотую цепочку с маленькой подвеской, и улыбка эта содержала столько же любви, как если бы Мария была ее собственной дочерью. Улыбка исчезла через минуту.

Старая Кайт быстро отвернулась и бросилась к ящикам комода.

— Теперь, где ты спрятала детские вещи? — спросила она с раздражением.

— Они в… — голос Марии был напряженным. – В корзине.

Начались очередные схватки. Мария закрыла глаза, держа распятие между грудей, «катаясь» на боли. Джон снова почувствовал волну любви, вожделения и вины. Он подумал, что вина в том, что они разделили удовольствие от зачатия, однако нести боль родов она должна в одиночку. Он смотрел, как ее губы двигались, но не мог сказать, молилась ли она или повторяла одну из старинных рифм Кайт.

— Ммммм… — Застонала Мария, когда все закончилось.

— Хорошо, — коротко сказала старая Кайт и пошла за приданым.

— О, они прекрасны. Я никогда такого не видела. Вы посмотрите на эту маленькую рубашечку? А эта кружевная шаль? О, мой, мой, мой, мой….

Ближе к рассвету сэр Джон услышал, как Мария застонала страшнее, чем раньше. С очередным приступом чувства вины он понял, что задремал в кресле. Поспешно он взял ее за руку и сильно сжал. Она сжала его ладонь в ответ, ее рука была влажной. Несколько раз она с благодарностью заглядывала ему в глаза и даже пыталась улыбнуться. Он пытался ответить улыбкой, но совершенно неудачно, и, наконец, перестал пытаться. Он просто держал ее за руку и пытался поверить, что прикосновение может выразить всю его любовь.

Спазмы становились все сильнее, и уже не оставалось и малейших интервалов.

На земле нет ни одного мужчины, думал несчастный Джон, достаточно хорошего, чтобы заслужить женскую любовь. Он внезапно вспомнил, в полной агонии, о своем горе по поводу смерти матери и, вновь пережив его, понял, что оно никогда не покидало его; он просто оттолкнул его в угол своего разума, где мог не видеть больше. Он хотел взять на себя всю боль, которую перенесли все женщины в истории, и перенести ее самому. Это напоминало то время, когда он курил хашиш в Каире и знал, что пальмовое дерево перед ним было живым, это было похоже на его посвящение в отмеченного мастера («знак, который останется на тебе до самой могилы»); а Мария сейчас тяжело дышала, как гончая – это было частью того, чему ее научила старая Кайт — и он почувствовал, что боль перетекает в него, и он разделяет ее. Старая Кайт нагнулась, опустив голову, и подняла простыню, покрывавшую нижнюю половину тела Марии, и, казалось, слегка приподняла ее, чтобы положить под нее толстые сложенные простыни, а затем она согнула колени Марии, широко расставив их; тут Мария перестала тяжко дышать и закричала, а старая Кайт подошла к изголовью, ухмыляясь и говоря:

— Как гончая, леди, как гончая. Теперь скоро, очень скоро.

Марию охватили непрерывные судороги, ее рот был открыт и быстро хватал воздух. Она, казалось, была в каком-то трансе, своего рода экстазе.

— Немного появилась головка, — сказала старая Кайт.

Что она имела в виду под этим? Что за ужасная вещь произошла? Джон вскочил и посмотрел. Орган, который он называл «розой мира» при занятиях любовью, был фиолетовым и набухшим. Хотя он понимал, что ребенок должен пройти там, он был удивлен, что вульва расползлась на столь невероятную ширину — и было что-то еще. Овал — нет, круг размером примерно с куриное яйцо.

— Макушка головы?- прошептал он.

Старая Кайт кивнула.

— Так вот, — громко и решительно заговорила она. — Теперь, моя девочка, тебе нужно кое-что сделать. Ты хочешь преодолеть все это, не так ли? Это как хотеть пойти в клозет, только и того больше, не так ли? И ты, — она повернулась к Джону. — Ей нужно на что-то опираться. Я хочу, чтобы вы положили руку ей под плечи и подал ей ладони. Обе! И держите ее так, чтобы она опиралась на вас. Дайте ей свою силу. Я буду занят здесь сейчас.

Он сделал, как она велела.

— Теперь, миледи, вы должны чертовски хорошо тужиться.

Мария делала так, пока ее лицо не покраснело. Джон крепко держал ее руки, чувствуя все напряжение.

— Это было великолепно, — ободряюще сказала старая Кайт. — Ты хорошая сильная девушка, и ты хорошо делаешь свою работу. Еще раз! Ах, какая славная голова проходит. Нет, не отдыхай сейчас. Еще немного и, — она начала бормотать с придыханием, — ничему не остановить луну и солнце, ничему не остановит то, что уже началось…

Она подняла голову.

— Не расслабляйся сейчас, моя девочка. Ты вся в любви и раскрыта, и ребенок хочет прийти в мир. Еще один большой толчок… и толчок… и толчок… Вот и все, вот и все! Мы просто повернем его маленькое плечико вот так, или ее? Мы узнаем это на третий раз. Просто задержите дыхание на минуту, больше не напрягайтесь. Ах, вот оно что! Все хорошо, все хорошо… Теперь дышите, мои любимые, вы оба. Давай, дитятко, попробуй воздух сейчас, это сама любовь .

Похлопывание, затем приглушенный звук, затем высокий пронзительный крик. Старая Кайт держала странное маленькое существо за пятки.

У Марии открылись глаза.

— Он здесь?

Глаза Джона затуманились, и все, что он мог видеть, было полосой крови на головке.

— Это… Дайте мне… — сказали Джон и Мария одновременно. Мария пыталась подняться.

— Одну минуту, — твердо сказала старая Кайт. — Она будет красивее после небольшого омовения.

Она сделала жест над головой ребенка, затем занялась теплой водой и мягкими обертками.

— Это она?- воскликнула Мария.

— Да, у тебя прекрасная дочь. — Старая Кайт ухмыльнулась полубеззубой ухмылкой. – Да благословит Господь этот дом и всех здесь.

Она вручила младенца, вымытого и завернутого, Марии . Джон был настолько ошеломлен, что не заметил, как старая Кайт режет и завязывает пуповину.

— Легкие роды, — удовлетворенно сказала старая Кайт.

Джон подумал, что ему не хотелось бы стать свидетелем тяжелых.

Он был внизу, искал служанку, чтобы попросить завтрак. Пока он держал свою дочь на руках в течение нескольких минут — ужасно нервничал, боялся уронить ее или сделать что-то неловкое, напугавшись хрупкости бытия — и тогда Мария отняла ребенка обратно к груди.

«За пределами определенной точки вся вселенная становится непрерывным процессом инициации». Кто сказал ему это? Какой брат по ремеслу? из какой ложи? в Англии или на континенте? как давно?

Он был в главном зале, но не мог вспомнить, что искал. О, да. Завтрак.

Было невероятно, что любая такая крошечная сущность могла обладать такой силой. Сам король, как он думал, не мог призвать меня прийти так быстро, или рисковать своей жизнью так охотно, как один крик этого ребенка .

Это отцовство, — сказал он себе. Неудивительно, почему это так популярно.

Он попытался снова вспомнить, куда он направлялся. О, да, он пытался найти служанку. Ради завтрака.

Все горничные были наверху, любовались ребенком и поздравляли Марию. Где же был Фенвик, дворецкий?

— Я принес чертов камень, сэр.

Сэр Джон Бэбкок обернулся, постепенно вспоминая про первое чудо, которое он увидел той ночью.

Мун сидел у входной двери, ожидая.

Дам вкушать сокровенную манну; и дам ему белый камень.

— Я — отец, — сказал он, ошеломленный, не в состоянии сдержать новость.

Странное выражение пробежало по лицу Муна, что-то ирландское и вороватое, не известное расе завоевателей. Затем прорвалась простая улыбка.

— Да благословят вас Бог, Мария, Патрик и Бригит, сэр, — сказал он, выступая вперед, потянувшись к своей куртке. — И могу ли я быть первым, кто предложит вам каплю этого творения, сэр?

Он достал бутылку виски.

Сэр Джон отпил, и тогда весь Дублин и его детство поднялись в его памяти. Каплю этого творения… Он впервые услышал это выражение, не понимая его, возможно, в возрасте четырех лет. Я тогда был ребенком, подумал он, а теперь я отец ребенка: какие странные трюки время разыгрывает с нами. Лицо его матери и река Анна Лиффи были такими же яркими в его сознании, как ребенок, которого он только что держал.

Наверху старая Кайт избавилась от последа и положила ребенка в кроватку. Разрывов было мало, но она сказала: «лучше я останусь ненадолго, на всякий случай.» Она сидела у окна и тихо напевала над кроваткой.

Мария, ни проснувшись, ни полностью уснув, забыла о болях и вспомнит о них гораздо позже. Ей снилось, что она прогуливается по вилле своего отца в Неаполе, со своей дочерью, в возрасте около пяти лет. Поскольку она еще не спала, она сама придумывала сон, как если бы сама себе рассказывала каждую деталь. Это был идеальный весенний день, какие бывают только в Неаполе, и папа так гордился ею, что чуть не лопался. Карло оправился от раны и вел себя очень мило. Солнце было теплым, растекаясь лучами по всему телу. У маленькой девочки, ее дочери, были глаза и рот Джона, но черные, как у нее, итальянские волосы.

Это было лучше, чем когда она вышла из своего тела, слушая Мессию Генделя, — подумала она. Это было лучше, чем занятия любовью с Джоном. Это было лучше, чем чувствовать силу в ее руках, когда она исцеляла. Она вспомнила, что писала в своем дневнике несколько месяцев назад о желании обнять Бога. Это было совсем не глупо. В течение последних месяцев давлений и напряжений, он до предела заполнил ее тело, он был более реальным и настоящим, чем Джон или Госпожа Кайт, он принял всю боль и отдал ей всю свою любовь, и его любовь была, как сказала Великая музыка Генделя, что огонь рафинера. Он не был вне Вселенной, в стороне и выше, как люди думают. Он был внутри самой внутренней ее части, в ее утробе, в ее мышцах, в ее крови, в ее заду. Он разделял все наши радости и страдал от всех наших страданий и воевал с обеих сторон в каждой войне. Он совсем не великий и огромный, подумала она; Он достаточно смирен, чтобы быть в самой ничтожной воши.

Потом ей приснилось, как она объясняла это матери Урсуле, вернувшись в школу, и мать Урсула сказала:

— Я так рада, что ты ощутила его, Мария, потому что люди, которые никогда не ощущают его, одиноки всю свою жизнь, очень легко пугаются и почти безумны от меланхолии, которую они не понимают.

И тогда мать Урсула взяла ее в часовню, где они преклонили колени перед статуей Марии и помолились вместе, и Мария улыбнулась им с той же бесконечной любовью, что и Бог, вошедший в Марию, чтобы забрать ее боль, а затем она больше не видела снов — она действительно спала.

— Ты счастливица, — прошептала старая Кайт ребенку. — Твои родители — оба в Ремесле, предполагаю. Интересно, знают ли они это уже? А, моя красотка? Думаешь, они уже знают, что по ту сторону? Узнают, узнают.

ДВА

Из Революции, как я ее вижу Луиджи Дуччо:

Поэтому, даже если допустить, что масонские ложи (и другие подобные или связанные с ними тайные общества) были основными каналами распространения идей «Просвещения», все равно нужно спросить в научном духе, почему эти группы имели так много власти? Невозможно выращивать пшеницу на каменистой почве, и инновации не укоренятся, пока социальная среда не готова их получить. Дело в том, что девяносто два процента из двадцати трех миллионов душ во Франции были крестьянами, и лишь немногие из них были завербованы в масонство до 1770-х годов. Даром, что Орлеан (тогда Шартр) и его клике сатрапов предприняли решительные усилия в Великой ложе Востока, используя шарлатана Калиостро как представителя, чтобы вербовать людей всех классов — это не было бы успешным предприятием, если бы мужчины всех классов не страдали, даже при Людовике XIV, от растущего бедствия, соответствующего давке (вышеупомянутого) растущего населения при неизбежной разнице в заработной плате/ценах. Тот факт, что и Людовик XIV, и Людовик XV подняли налоги и земельные пошлины, только усугубил эту проблему, но на многое расчета и не было; мужчины всегда будут жаловаться на налоги, которые ощущаются как помеха, а не на другие экономические тяготы, которые они испытывают, но не могут в точности определить или назвать. Точно так же и огораживание, — во время которого несколько крупных земледельцев разорили большинство мелких фермеров и превратили Францию из страны со множеством мелких ферм в страну лишь с несколькими крупными фермами, — только усугубило стрессы, присущие периодам стремительного роста населения.

Подобная картина вырисовывалась по всей Европе, не будучи замеченной, потому что человеческий разум, неподготовленный к анализу, быстрее цепляется за видимое благо (больше детей, выживших в первые месяцы жизни из-за прогресса в медицине) и совсем нескоро замечает невидимую угрозу (рост населения дестабилизирует все предыдущие экономические структуры). Таким образом, восстания в Швейцарии и Голландии, о которых уже говорилось, приписывались «радикализму» или ”подрывной деятельности», а не экономическому отчаянию; таким образом, в такой маленькой стране, как Ирландия, образуются повстанческие группы с такими замечательными названиями, как «парни пип о`дэй» или «белые парни», и это снова приписывается «радикализму» (или Папистским заговорам) без анализа экономических факторов; таким образом, опять же, “Гордонские бунты” в Лондоне (1780), в которых сгорело почти столько же имущества, сколько и во время Великого пожара столетие назад, приписываются антикатолической истерии, которая была лишь фасадом, так как изучение записей об арестах впоследствии показало, что практически все поджигатели и бунтовщики были безработными или частично занятыми — то есть, мужчинами, что искали выход для ярости и отчаяния, возникших от того простого факта, что в Лондоне было гораздо больше людей, чем рабочих мест для них.

Я пишу эту книгу, чтобы показать, как люди в целом, что бы они сами ни думали о мотивах собственных действий, являются частью исторического процесса вне их понимания, процесса, который можно увидеть только тогда, когда человек смотрит на движения миллионов людей вне поколений времени, процесса, столь же предсказуемого и, следовательно, в конечном счете, понятного, как Ньютоновские законы планетарного движения. Я утверждаю вполне решительно, без экивоков, что если бы безумный Людовик XV прожил дольше и не был заменен на более здравомыслящего (если не более глупого) Людовика XVI , революция могла наступить раньше, но не слишком рано; или, в Новом Свете, если бы Уилкс и Берк выиграли больше поблажек для американских колонистов, революция могла быть отложена ненадолго, но не предотвращена в конечном счете; и если бы десятки происшествий случились при иных обстоятельствах, в долгосрочной перспективе общий план событий был бы практически таким же.

И поэтому я утверждаю, как следствие этой фатальности, что революция ”потерпела неудачу» (поскольку так это и было), и все подобные революции неизбежно будут обречены на неудачу, до того дня, пока промышленность не будет настолько изменена благодаря новым наукам, что станет возможным то, о чем нынешние революционеры могут только бессильно мечтать; а именно, дать всем гражданам достаточно еды, одежды, жилья и т. д.; а это может быть сделано лишь тогда, когда знание естественного права увеличится до такой степени, что управитель может дать эти вещи гражданину А, не отнимая их у гражданина Б, и тем самым провоцируя Б на восстание. То есть, когда всего для всех более чем достаточно.

И это, повторяю, может быть достигнуто только тогда, когда христианство и другие суеверия будут давно забыты — когда последний дряхлый священник, сторонник Дидро, будет убит кирпичом, выпавшим из последней разрушающейся церкви,— и все мальчики и девочки во всем мире будут обучены науке и логике.

Из тайного учения АРГЕНТУМ АСТРУМ:

Вратам, которые не являются вратами — источнику Вечной Жизни — поклонялись все древние, как можно убедиться по искусству греков, египтян и т.д., и им по-прежнему поклоняются на обширных площадях Индии, Тибета и Китая, и, кажется, они замаскированы даже в искусстве и архитектуре наших врагов, Черных Братьев, которые знают это и поспешно уничтожают любого человека, который осмеливается объявить о них открыто. Священное сердце — это такой замаскированный символ, как и готическая арка, притча о хлебах и рыбах, эмблема самой рыбы, Грааль, и т.д. Через Вечную память, что спит в большинстве людей, оно по-прежнему контролирует их через сны и видения, и они начинают творить, когда дух искусства движет ими, только многочисленные изображения этого тайного и Священного эйдолона, который мудрые раввины Иудеи называли далет и который появляется в Таро на карте императрица (чему претендент должен обучаться преданно, пока все его тайны не будут раскрыты).

Знайте же, братья и сестры ремесла, что желаемое есть жизнь, восхитительное есть любовь, и далет — врата как жизни, так и любви

Сожги эту страницу.

ТРИ

Марсель сказал, что Пьер был подходящим человеком для мокрухи.

— Пьер больше не берется за такую работу , — сказал Луи. — Он, знаешь ли, двигает дела теперь. Видишь ли, он не так молод, как раньше. Черт, да кто из нас молод? И у него был тяжелый случай прошлой зимой. Сукин сын диего до чертиков напугал Пьера. Нет, он больше не занимается мокрухой. Он просто крутится как может, ну знаешь, торгует.

— Ну, хорошо тогда, — сказал Анри. — Пьер лишился яиц, говоришь. Но это хорошие деньги, скажу точно, и нам нужны как минимум четверо. Теперь вы, ребята, или с нами, или нет, вот о чем я.

— О, я имел ввиду, — сказал Марсель. — Мне нужны деньги. И мне плевать, даже если это очередной сукин сын Диего, как тот, от которого Пьер обосрался. Я не боюсь диего.

— Я тоже участвую, — сказал Луис. – Кто они, эти диего? Просто кучка оперных певцов. Это что ль диего?

— Ну, — сказал Анри, — на самом деле, буду честен с вами, ребята, это так. Я не знаю, кто доставил проблемы Пьеру в прошлом году, но это должно быть легко. Парень буквально недавно перелез через стену Бастилии .

— Он что, ради всего святого, — сказал Луи, — какой-то там чертов карнавальный акробат? Перебраться через стену. Господи, да там же две стены. Он, должно быть, один из них, ну ты знаешь — Неаполитанцев.

— Я не спрашивал, откуда он, — сказал Анри. — Дело в том, что у него точно нет меча, и он точно не спал прошлой ночью, и уж точно он не всегда ел, понимаете? Я имею в виду, этот парень, вероятно, шатается по Парижу, становясь все голоднее и слабее.

Лейтенант Сартинес размышлял над странным документом. Он поступил к нему от одного из mouches, которому было поручено проникнуть в Великую Восточную ложу египетского масонства и выяснить, что дьявол Шартр и его единомышленники в действительности замышляли за фасадом всей этой мистической тумбы-юмбы. По словам mouche, это был важнейший документ, который показывали, как правило, лишь при высшей степени посвящения.

— Я сделал эту копию, — сказал mouche со спокойным достоинством, — рискуя своей жизнью .

Это значило, что он ждет дополнительной платы. Сартинес пошел на этот компромисс и немного доплатил. Этот документ не имел для него смысла, но он считал, что mouche был искренним, утверждая, что это очень важно для этих великих восточных культистов.

Это не была генеалогия, хотя некоторые из людей на ней были связаны в той или иной степени.

В нем могут содержаться важные факты, подумал Сартинес, или это может быть ключом к лживой системе, с помощью которой Великий Восток убедил своих членов, что он знает великую тайну. Сартинес достаточно вник во все такое, чтобы понять, что всякий масонский орден заявляет один глубокий, темный секрет или другой. Секрет обычно оказывался еврейским или арабским словом, которое ничего не значило ни для кого, кроме мистика.

Сартинес снова посмотрел на этот документ:

Луи-Филипп, граф де Шартр

Ну, естественно, Сартинес подумал, он бы сам поставил его на самом верху. Но следующее имя остановило его на мгновение:

Чарльз Рэдклифф, К.Р.К.

Рэдклифф, англичанин, был весьма активен во Франции около двух поколений назад. Он был вовлечен во … что? Что-то связанное с Якобитами, которые пытались вернуть Стюартов на трон Англии. И да, были слухи, вспомнил Сартинес, что Рэдклифф был алхимиком и организатором секты Строгого соблюдения масонства. Ш.Р.К.: должно быть, это означает Шевалье де ла Роуз-Круа. Обычная Розенкрейцерская чушь.

Вдруг Сартинес вспомнил еще: Редклифф был незаконнорожденным сыном Карла II. Если бы Яков II был восстановлен на престоле, если бы якобитам то удалось, этот персонаж был бы столь же близок к наследию престола, почти как Шартр сейчас к французскому.

Это может означать что-то или быть просто совпадением.

Исаак Ньютон

Сартинес улыбнулся. Он знал достаточно о тайных обществах, чтобы догадаться, как это имя попало в список. Все они вербовали кого-нибудь из прославленных умерших, поскольку мертвые не могут восстать и сказать что-то против. Однако нужна особая наглость, чтобы претендовать на Ньютона.

Роберт Бойль

Иоганн Валентин Андреа

Роберт Фладд

Все ученые, интересующиеся алхимией. Прямо как Ньютон…

Лудовико Гонзага

Ферранте Гонзага

Контебль де Бурбон

Все члены взаимосвязанных королевских семей, которые управляли Европой в течение последних нескольких сотен лет. Шартр может, с какой-то долей вероятности, иметь отношение к каждой из них , и даже к Рэдклиффу, если тот был незаконнорожденным Стюартом. Но ведь не было никакой кровной свзи с Ньютоном, Фладдом или Андреа…?

Остальная часть списка была такова: королевские семьи попадались каждые два или три шага в нем, чередуясь с явно не королевскими и довольно красочными личностями: Джордано Бруно, Леонардо да Винчи, Николя Фламель. И внизу :

Жак де Моле, К.К.Ж.

Дагоберт II

La Fils de la Veuve

Et in Arcadia Ego

Прекрасно; это возвращает назад во времени аж к Меровингам, а затем… «Сын вдовы» — «и в Аркадии я…»

Последняя часть была зашифрована. Такое не помещалось в письменную форму всякий раз, но сообщалось viva voce. Наверное, на кладбище в полночь, подумал Сартинес сардонически.

Давай сделаем предположение, сказал себе Сартинес. Эта Великая Восточная штуковина имеет одну цель: продвинуть Шартра на трон.

Таким образом, не является ли этот список каким-то мистическим и метафизическим оправданием для этого проекта? Необязательно. Если правильные люди умирают через определенные промежутки времени, Шартр может автоматически преуспеть; ему не понадобится больше легитимности, чем его известная генеалогия.

Ну, тогда, подумал Сартинес, я должен представить некие более далекие, более высокие цели, выходящие за пределы королевства Франции.

Император Объединенной Европы? Это объяснило бы связи Стюарта и Гонзаги…

Сартинес чувствовал, что он что-то упустил. Что-то более загадочное, более эзотерическое, чем все это.

Et in Arcadia Ego…

Я уже видел это раньше, вдруг подумал Сартинес. Это столь же знакомо, как лицо моего отца и запах доков, где я вырос.

Но где, когда?

Картина с пастухами.

Сартинес ждал, не форсируя. Память работает лучше всего, когда на нее не налегаешь.

Картина висит в комнатах короля в Версале.

Все прояснилось в мгновение ока. Это была картина, которую Людовик XV особенно ценил и хранил в своей собственной спальне, вдали от портретной галереи. Сартинес смотрел на нее десятки раз, когда его вызывали на встречу, и никогда об этом не задумывался. И тем не менее, сейчас в его мозгу все совершенно прояснилось. Художник, Пуссен, был едва ли одним из мастеров, и это не было одной из его лучших или знаменитых работ. Почему король наградил ее? Она называлась Пастухи Аркадии, и само собой демонстрировала каких-то пастухов, но они, казалось, были не в Древней Греции, как подсказывало название, а где-то на юге Франции. Сартинес узнал область в целом — в Провансе, возможно, вокруг Монтсегура — где Альбигенсы были убиты Доминиканцами — когда-то там процветали Жак де Моле и тамплиеры.

Пастухи смотрели на гробницу. Их лица не выражали горя, совсем: они, казалось, смотрели с холста прямо на тебя с выражением, которое, казалось, ничего не говорило, кроме как «мы знаем то, чего ты не знаешь .» И на могильной плите были четыре слова, которые и вернули память:

ET IN ARCADIA EGO

Сартинес почувствовал, как у него формируется дикая гипотеза. У Великого Востока есть настоящая тайна, подумал он, и король это тоже знает. Он держит эту картину вне главной галереи, потому что в наши дни он настолько подозрителен, что боится любых случайностей; он беспокоится, что кто-то еще может угадать код, аллегорию или что-то еще, на что намекал Пуссен.

Я знаю, сказал себе Сартинес. На этот раз я могу доверять своей интуиции.

Это могила кого-то очень важного, кто когда-то жил в Провансе. Кто-то, о ком мы не должны знать слишком много.

La Fils de la Veuve…

В этот момент Ленуар, лейтенант криминалист, сунул голову в дверь.

— Плохие новости, — сказал он. — Какой-то ублюдок сбежал из Бастилии прошлой ночью.

ЧЕТЫРЕ

Одежда Сигизмунда Челине высохла к настоящему времени в лучах сентябрьского солнца, и он блуждал по фобуру Сен-Жермен, в котором обитал средний класс и находились торговые ряды, где человек, одетый так же, как и он сам, не показался бы неуместным. Некоторое время он скрывался в Ле-Але, надеясь затеряться в толпе, когда рабочие вставали на работу, но вскоре он понял, что среди всех этих бедняков его собственные сапоги и наряды делали его таким же незаметным, словно зеленую лошадь.

Сигизмунд немного пошатывался, дабы создать впечатление, что он пил всю ночь. Это заставило бы людей не задаваться вопросом, почему его прекрасные шелка были немного измазаны и местами порваны.

Никто прежде не убегал из Бастилии, а он это сделал. Это был Триумф, который он мог вспоминать в старости и наслаждаться.

Но пока это не казалось триумфом. Он начал понимать, что выбраться было почти легко, по сравнению с тем, чтобы оставаться на воле. У него не было другой возможности добыть еду, кроме как украсть, что означало еще один риск. Все дороги из Парижа заканчивались воротами, где часовые, без всякого сомнения, уже знали его описание.

В Италии в такой ситуации он бы нашел масонскую ложу. Он боялся пробовать это здесь, так как Шартр и Калиостро, казалось, повернули французское масонство в направлении, которое ни во что ни ставило клятву братства. Сигизмунд уже был убежден, что за его заключением стоят они оба. Для итальянских масонов заговор против Братского ремесла был немыслимым-это было немыслимо и в Англии и где бы то ни было, за исключением Франции теперь.

Приближался полдень, и Сигизмунд слонялся туда-сюда по одним и тем же улицам. Пришло время покинуть фобур Сен-Жермен.

Синьору Пьетро Малатеста

Изысканные вина Малатеста и Челине

Виа Рома

Неаполь

Мой Почтенный Господин,

Вы не знаете меня, но я из старых Неаполитанских закоулков и часто наслаждался вашими винами. Чтобы добраться до сути, уважаемый господин, отмечу, что я каменотес и приехал в Париж два года назад, услышав, что зарплата здесь выше. Поскольку я часто пишу своей семье в Неаполь, я слышал почти год назад, что здесь утонул ваш племянник, и мне очень жаль вашу сестру, его мать, Леди Лилиану. Что ж, уважаемый господин, я должен сказать вам, что вы скорбели без причины. Ваш племянник жив и был в Бастилии все это время. Более того, он обдурил французские власти, спасшись бегством, и в этот же день по всему Парижу развесили плакаты, предлагающие красивую награду в десять тысяч франков.

Вот что я предлагаю сделать. Если я смогу найти его , Сигизмунда, я отправлю его на юг, к карете, которой пользуется мой друг, который, к сожалению, занимается определенного рода перевозками товаров без надлежащих лицензий и тарифов. Если я не смогу найти мальчика, по крайней мере, вы узнаете из этого письма, что он жив, и вы можете предпринять собственные шаги, чтобы сделать то, что кажется целесообразным.

Прошу вас, не думайте, что я из тех, кто помогает нуждающемуся земляку лишь в надежде на награду. Я горжусь своим мастерством в работе с камнем, и я зарабатываю хорошие деньги, и я не занимаюсь благотворительностью. Однако моя сестра, синьора Бьянка Мадзини из Неаполя, недавно потеряла мужа из-за сифилиса, и если вы чувствуете необходимость выразить свою благодарность в виде монеты, пожалуйста, обратитесь к ней.

Ваш покорный слуга,

Луиджи Дуччо

Каменотес

Мой Почтенный Господин ,

Как вы, без сомнения, слышали из слухов, С. перебрался через стены Бастилии; я не знаю как, за исключением того, что ублюдок должен быть отчасти варварской обезьяной или чем-то в этом роде. Я предполагаю, что, в соответствии с обстоятельствами, наша прежняя договоренность все еще в силе, и поэтому я попытаюсь найти его, прежде чем власти снова окружат его сетью, и я даю абсолютную долбаную гарантию того, что мои люди перережут ему горло от уха до уха на этот раз, обещаю вам; и я предполагаю, что сумма, уплаченная заранее, а именно десять тысяч флоринов золотом, будет выплачена на мой счет в парижском банке после того, как слово о его смерти дойдет до Вашей светлости. Мне жаль, что мы не смогли добраться до него в Бастилии, но я клянусь вам на могиле моей матери, мы сделаем работу должным образом на этот раз, так как я завишу от удовлетворения моих клиентов, дабы остаться в этом бизнесе. Я уже нанял трех хороших людей для работы, в которой не должно быть необходимости, поскольку на этот раз у него нет меча, но я не оставляю шансов, и я надеюсь, что вы будете в восторге от новостей, которые дойдут до вас через день или два. Я целую руки вашей могущественной светлости.

П.

Мой Дорогой Шартр,

Да, я знаю, что он на свободе. Не бойтесь; подготовка к переходу уже завершена, и я уверен, что наши агенты смогут найти его раньше неуклюжей полиции. Мы используем итальянцев, которые будут притворяться, что являются пешками его дяди в Неаполе. Он будет податливым как масло, поверьте мне.

Калиостро

Сигизмунд был в фобуре Сент-Пол к середине дня. Воздух был полон пыли из литейных и каменных мастерских, но это было лучше, чем зловоние в центре города.

Кроме того, здесь жили итальянцы, ремесленники, которые пришли на север, потому что французы в настоящее время увлекались архитектурой и резьбой в итальянском стиле. Это было рискованно, но единственной альтернативой было бродить по улицам, пока не найдет полиция. Сигизмунд надеялся, что удача все еще с ним . Здесь может быть кто-то из Неаполя, кто-то, кто знает Тенноне, отца Ратти или дядю Пьетро; кто-то, кто помог бы соотечественнику в беде.

Сигизмунд уже видел два плаката с обещанием награды. Еще один риск. В тот момент, когда он приземлился на землю за пределами Бастилии, он вошел в этот Новый Париж, который оставался старым Парижем для всех остальных, но был местом постоянной чрезвычайной ситуации для него. По многим причинам, быть заключенным — не такой стресс, как быть беглым заключенным.

Если бы он мог однажды выйти за городские ворота, то перемещение в Англию было бы легким, но пока он был в Париже, каждое лицо было книгой, которую нужно было успеть прочесть — это не один ли из mouche? Задается ли он вопросом, почему я в этом районе в богатой одежде? Узнает ли этот меня по одному из плакатов?

Только что какое-то лицо заняло центр его внимания. Оно определенно смотрело на него, и оно было итальянским. Южно-Итальянским. Возможно, даже Неаполитанским…

— Вы заблудились, синьор? – спросило это лицо, подойдя ближе. Это был человек в рабочей одежде, в переднике ремесленника. Говорит по-итальянски.

— Я искал каменотеса, — осторожно сказал Сигизмунд, — но не мог вспомнить название магазина, в который ходил раньше… Вы тоже неаполитанец?

— Ну разумеется. Как и вы. Теперь я узнаю акцент.

Сигизмунд вспомнил, что награда на плакатах составляла десять тысяч франков. Но в такое время приходится играть.

— И вы тоже узнаете мое лицо? — он спросил.

— Я вижу семейное сходство с Малатеста, возможно. Правильно ли говорю?

Сигизмунд ринулся дальше.

— Сегодня вы увидите мое лицо на стенах во многих частях Парижа, — сказал он. — Я удивлен, что вы его еще не видели.

— Но я видел, — сказал ремесленник. – Просто я понимаю ваше положение. Вам нужна помощь, но вы не можете позволить себе довериться неправильному человеку.

— Плакаты сообщают, что я опасен, — сказал Сигизмунд. — Человек, жаждущий награды, пожелает завоевать мое доверие, а затем провести меня к месту, где коллеги помогут одолеть меня.

— Конечно. Но вам придется на кого-то положиться, иначе вы никогда не выберетесь из этого города.

— Десять тысяч франков — это большие деньги.

Мужчина улыбнулся.

— Могучие Малатеста заплатят больше за ваше безопасное возвращение.

— Я сожалею, — сказал Сигизмунд. — Вы слишком правдоподобны и бойки. Простите меня, если я ошибаюсь.

Он нанес быстрый удар в живот мужчины и убежал в ближайший переулок. Конечно же, сразу за ним последовали двое, которые приблизились во время разговора. Он увидел блеск, когда один поднял руку.

Сигизмунд нырнул через ворота на задний двор каменщика, когда нож вонзился в доску рядом с ним .

Он оказался в лесу ангелов; владелец этого магазина, очевидно, специализировался на кладбищенских памятниках. Белые, безмятежные каменные глаза смотрели на него, когда он нырнул, увернулся и снова услышал, как ворота открываются, когда убийцы вошли во двор, преследуя его.

Он не видел рабочих и кого бы то ни было. Владелец, должно быть, закрылся на день, чтобы порыбачить или что-то в этом роде.

Он наощупь пробирался среди холодных каменных свечей к дому. Теперь это было направление побега.

Затем он увидел заднюю дверь дома и одно окно. Один из убийц постиг географию двора быстрее, чем Сигизмунд, и поджидал его там с обнаженным ножом.

ПЯТЬ

Сигизмунд автоматически отступил назад, в лес белой безмятежности, ища что-то, что угодно, что могло бы послужить оружием, и в то же время думал, что это не усталость, которая в конце концов изматывает, и даже не страх, а просто негодование: чувство, что Вселенная не имеет права быть такой безжалостной и несговорчивой. Ты превосходишь себя в мужестве и силе воли, ты делаешь то, что как думаешь, ты не способен сделать, а затем делаешь и больше того, и в глубине ума появляется мысль, что вот оно, теперь я сделал достаточно, теперь мне ничего уже не подкинут. И тут Вселенная спокойно демонстрирует, что ей наплевать.

И теперь, как будто, чтобы показать, что достаточно подло дать новую надежду, когда ты было решил, что ты действительно в дерьмовом положении, Вселенная показала отчаянно ищущему взгляду Сигизмунда молоток.

Один молоток против двух ножей. Это было немного, но хоть что-то. Сигизмунд вспомнил о своем посвящении в отмеченного мастера («помощь может прийти незаметно и неожиданно из неизвестных источников»), схватил молоток и снова прокрался вперед.

Белые пустые глаза ангелов смотрели вниз.

Убийца все еще ждал, зная, что Сигизмунд пойдет этим путем. Он, возможно, на четыре дюйма выше Сигизмунда, и, возможно, на шестьдесят фунтов тяжелее.

Когда Сигизмунд поднял руку, чтобы бросить молоток, убийца увидел его, нырнул вниз и в сторону.

Сигизмунд задержал свою руку на полпути броска, ухватился за молоток, нырнул низко и быстро продвинулся.

Убийца шел на него, пригнувшись, держа нож низко, как это делают профессионалы, петляя, делая маленькую, качающуюся мишень из его огромного тела.

Они встретились. Нож резанул первый раз, но Сигизмунд увернулся. Молоток промахнулся, убийца увернулся.

Они оценивающе посмотрели друг другу в глаза на мгновение. Даже влюбленные в страсти не старались бы сильнее слиться, смешаться, в полной мере познать умы и чувства друг друга, как эти двое.

Затем убийца решился, и Сигизмунд увидел это – нож снова ринулся вперед, столь же быстро, как кобра бросается в глаза, а Сигизмунд размахнулся изо всех сил и нанес удар молотком по руке, которая тянулась ножом в сторону его живота, и ударил второй раз, прежде чем его вспороли бы.

— Ава, — сказал невольно убийца, опуская нож от боли, а Сигизмунд поднял молоток и быстро опустил его снова, на этот раз на голову, а потом снова второй раз быстро, кровь хлестала из раны на руке, заставляя его чувствовать себя больным и испытать головокружение на мгновение, но все же он тяжело размахнулся в третий раз. Кровь брызнула на его руки и грудь, когда мужчина упал на землю, и вокруг него стала растекаться мокрая багровая лужа.

Он мертв, подумал Сигизмунд. Господи, я убил троих в прошлом году мечом, но это было не так ужасно, как сейчас. (Меня не должно стошнить). Может быть, в конце концов я стану настолько ожесточенным, что смогу убивать их голыми руками и наслаждаться этим. (Меня не должно стошнить. Не сейчас). Потому что мне это нравилось: я сын моего отца. (Я не думаю, что смогу это контролировать: меня вырвет.) Нет: будь честен: тебе это не понравилось, у тебя просто было чувство победы: наслаждение не содержит этого чувства омерзения и отвращения к себе. Но я искренне рад, что он мертв, а я жив. (Возможно, меня все же не вырвет.)

Затем он услышал вздох позади себя — непроизвольный глоток воздуха человека, пытающегося быть тихим — и сразу же, не размышляя, наклонился вперед и покатился, (его первый учитель фехтования, Тенноне, касался его сердца кончиком меча, подразумевая, ты мертв сейчас, если бы он попытался встать на то место где он упал) и продолжал перекатываться так быстро, как мог, пока не оказался рядом с домом, прежде чем вскочил снова.

Вторым убийцей был другой крупный мужчина, и Сигизмунд заметил, что у него голубые глаза, и он уже поднимал руку с ножом в руке. Сигизмунд начал отклоняться, и рука перестала двигаться, когда человек рассчитал, очевидно, понимая, что, если он пропустит, он будет без оружия: поэтому он внезапно нырнул и побежал вперед, но также петлял вправо и влево, поэтому Сигизмунд не мог с точностью бросить молоток.

Еще один профессионал, подумал Сигизмунд. День специально для меня: все они профессионалы, и все они крупнее меня. Когда они приблизились друг к другу, Сигизмунд занес молоток, и убийца увернулся. Но Сигизмунд был быстрее и ударил его по плечу, так что тот крякнул от боли. И все же нож быстро взлетел, и Сигизмунд отклонился, когда его ткнули ножом в живот (он не чувствовал боли в первые секунды, были только ощущения, подсказавшие, что нож в нем, и началось кровотечение) и он взмахнул молотком, словно раненый зверь в страхе и гневе, и наносил удар за ударом, так что кровью теперь истекали они оба.

Двое мужчин на мгновение посмотрели друг на друга с общей болью и чувством поражения, каждый думал, ты избил меня, ублюдок. Каждый думал, что вот-вот умрет.

Затем убийца упал. Сигизмунд вскочил на его тело, приземлившись с обоими коленями на грудную клетку, снова и снова дубася, слишком напуганный, чтобы его тошнило сейчас, слишком разъяренный, чтобы испытывать отвращение к кровавой мякоти черепа, который разбил. Он

задыхался, и, сам того не зная, всхлипывал и хныкал. Не сразу он понял, что мужчина давно мертв и он нападает на труп.

Он встал и, пошатываясь, снова почувствовал себя нехорошо.

Остался первый, подумал он, тот, которого я ударил на улице…

Он дико огляделся. Лес безмятежного белого мрамора был тихим, как открытый космос.

Сигизмунд прислонился к стене дома и задрал ткань пиджака и рубашки. Из раны хлестало как из крана, но он еще не почувствовал боли, поэтому подумал, может быть, просто, может быть, не был затронут никакой важный внутренний орган. Или, может быть, он был просто в шоке.

Где-то лаяла собака, приди-накорми-меня-я-голодный-гав.

Сигизмунд глядел настороженно, как затравленная выдра, с диким блеском в глазах. Он видел только белые мраморные статуи.

Вторая собака залаяла, я-слышу-тебя-приходи-поиграй-со-мной-гав.

Вторая собака ответила что-то вроде я-не-хочу-играть-я-голоден-где-мой-хозяин-гав.

Среди белого мрамора царила тишина.

Может быть, подумал Сигизмунд, тот первый, что на улице, упал так сильно, что не видел, в какой переулок я подался. Может, он видел сам переулок, но не двор. Может, Бог мне в помощь, он пошел за подкреплением.

Или, может быть, он ждет за одним из этих пьедесталов, не шевелясь, пока я свою очередь, попытаюсь взломать дверь, и тогда он окажется на мне…

Сигизмунд прислушивался.

Третья собака залаяла, заткнитесь-вы-дворняги-это-моя-территория-гав.

Первые две собаки ответили дуэтом иди-к-черту-сперва-тебе-нужно-найти-нас-умник-гав.

Третья собака добавила авторитетности к своему аргументу, будьте-осторожны-я-крутой-и-я -главный -вэтой–среде-гав.

Интересно, подумал Сигизмунд, действительно ли я так много понимаю на языке собак, или я просто помешался?

Сигизмунд решил, что третий убийца (если и был третий убийца) не нашел двор, или что он пошел за подкреплением. Двор казался пустым.

Первая собака протянула слабый и неубедительный лай, может-ты-крутой-но-дай-мне-увидеть-ты-докажи-это-лай. Вторая собака молчала.

Сигизмунд повернулся и толкнул дверь плечом.

Как только он оказался внутри, он снова покачнулся и должен был ухватиться за стену. Даже попытка сломать дешевый замок привела к большей потере крови.

Но дома никого не было, как он того и ожидал.

Пустой двор, пустой дом: возможно, Вселенная не была построена в каждой мельчайшей детали, просто чтобы уничтожить веру Сигизмунда в своего создателя.

Он все еще истекал кровью.

Сигизмунд нашел рубашку, висящую на спинке стула. Он сел на диван, глядя на растущую лужу крови у его ног, и разорвал рубашку на полоски. Затем он начал обматывать полоски вокруг талии, делая повязку, чтобы остановить багровый поток.

Повязка быстро намокала.

У всего есть цель, сказал себе Сигизмунд. Возможно, этот камнерез вел скучную жизнь. Теперь, когда он вернется домой из отпуска, он найдет меня мертвым на своем диване и еще два трупа на заднем дворе. Это подаст ему хороший повод для истории, которую он будет рассказать в тавернах долгие годы.

Он встал и, слушая хлюпанье крови в ботинках, пошел искал спальню. Когда он нашел ее, то разорвал простыню и сделал больше бинтов, чтобы обернуть вокруг себя. Он сделал этот слой еще плотнее, чем первый.

Кровь не просочилась, по крайней мере сперва.

Я имею право надеяться, сказал он себе. Возможно, порез был не очень глубоким. Возможно, это совсем остановит поток. Возможно, я доберусь до кухни и съем что-нибудь, прежде чем упаду в обморок.

Он нашел кухню. Там был хороший черный хлеб и настоящее пиво, не Портер. Он ел и пил, время от времени рассматривая свои бинты. Больше кровь не показывалась.

«Теперь я освежился, — подумал он. Когда я открою входную дверь и найду еще пятерых убийц, я буду готов к встрече с ними».

Конечно, буду. А потом у меня вырастут крылья и я полечу в Англию.

Он съел еще немного пышного пшеничного хлеба и выпил еще пива.

Очевидным следующим шагом было найти, где каменотес спрятал свои деньги.

Эта мысль была отвратительна.

Что, Сигизмунд спросил себя, вы убили двух человек сегодня, и вы беспокоитесь о небольшом воровстве? Ну, да, но это было по-другому; я действовал в порядке самообороны. Но как насчет троих, которых ты убил прошлой зимой? Это тоже была самооборона. Да, но пять через девять месяцев? Вы отчаянный человек, синьор.

Кроме того, необходимость не знает закона. Думаю, это сказал какой-то римский сенатор. Или какой-нибудь грек в тоге, озирающийся вокруг себя и размышляющий о природе вещей. У них было много времени поразмыслить над этим. Их не всегда похищали и накачивали наркотиками сатанисты или атаковали убийцы и захлапывали в Бастилии.

Сигизмунд снова осмотрел его повязку. По-прежнему не видно крови.

Ключ провернулся во входной двери.

Ой, срать, ссать и взятки брать, подумал Сигизмунд. Теперь я должен напасть на совершенно невинного человека. Необходимость не знает закона.

Был ли я когда-то идеалистическим мальчиком, планирующим писать музыку лучше, чем Скарлатти?

Он поднял окровавленный молоток и тихо направился к кухонной двери, слыша, как кровь хлюпает в его ботинках.

Шаги, которые вошли в гостиную, внезапно остановились.

Камнерез, вернувшийся домой, тоже услышал хлюпанье.

Сигизмунд прыгнул в дверь, размахивая окровавленным молотком, идеально представляя опасного преступника. Маленький коричневый Неаполитанец уставился на него, замерев на месте.

— Один звук, — сказал Сигизмунд, — один маленький писк, синьор, и я вышибу вам мозги, клянусь Богом .

Потом он упал в обморок замертво. Его запасы энергии были, наконец, истощены.

Его последней мыслью было: возвращайся в Бастилию.

ШЕСТЬ

Проснувшись, Сигизмунд оказался не в Бастилии, а в постели каменотеса. Двое мужчин сидели рядом и смотрели на него — маленький Неаполитанский камнерез и незнакомец, французский рабочий, рябой больше обычного даже для этого возраста, когда у шести из семи европейцев уже был сифилис.

— Добрый вечер, синьор Челине, — сказал каменотес на Неаполитанском диалекте.

— Добрый вечер, — механически повтрил Сигизмунд, дико озираясь.

— Полиции тут нет, — сказал камнерез, догадываясь о значении страха Сигизмунда. — Мне не нравится полиция, ни капельки. Бастилия мне тоже не очень нравится. Я скажу вам, что мне нравится, — сказал он мрачно, — мне нравятся Неаполитанцы. Мне нравятся дикие, сумасшедшие Неаполитанцы. Особенно мне нравится сумасшедший Неаполитанский сукин сын, который перелез через стены проклятой Бастилии и сделал из полиции обезьян. Мне очень нравится такой человек.

Он лучезарно улыбнулся.

Сигизмунд разрыдался.

— Прости меня, — ахнул он. — Я напал… я угрожал вам-молотком…

он не мог продолжать. Рыдания потрясли его, и все ужасы прошедшего дня прорвались сквозь его броню.

— Все еще хуже, — угрюмо сказал каменотес. — Я боюсь, что вы оставили мой дом и мой двор в ужасном беспорядке. Так себя вести гостю нельзя.

Француз рассмеялся.

— Луиджи Дуччо, — сказал камнерез, протягивая руку. – Скульптор нереальных идеалов.”

Сигизмунд сдержал слезы.

— Должно быть, я кажусь ужасным слабаком, — сказал он, стыдясь и чувствуя, что краснеет.

Дуччо повернулся к французу.

— Ужасный слабак, — повторил он. — Он взобрался на стены Бастилии, избил сторожа и убил голыми руками двух профессиональных убийц, вооруженных не меньше, чем ножами. И теперь он смущен, потому что потеря крови и истощение вынуждают его плакать.

— Вы Неаполитанцы, — сказал француз, — вы все сумасшедшие, вы знаете это?

Он протянул руку и Сигизмунд пожал ее.

— Мой друг здесь, — сказал Дуччо, — предпочитает не называть своего имени. Давайте просто скажем, что, хотя я признался в легкой неприязни к полиции, он человек, который имеет более сильные чувства по отношению к ним .

— Что означает, — быстро сказал француз, — мы становимся слишком централизованными, понимаете? Чертов Сардинес, он такой умный, что тупой, вот кто он. Самое худшее, что может случиться со страной, это эффективная полицейская сила, понимаешь ? Мы все закончим тем, что будем регламентированы как проклятая армия.

— И в наши дни трудно зарабатывать нечестной жизнью, — сказал Дуччо, улыбаясь.

— Это даже труднее честной жизни, — француз сказал, проигнорировав иронию. — Думаешь, я никогда не пробовал, Луиджи? Господи, сколько раз я пытался. Я перепробовал все, честное и нечестное, и в большинстве случаев был сломлен. Ну, все, кроме мокрой работы, я никогда ее не пробовал. У меня кишка тонка на это дело. Но и это бесполезно, у них все повязано, как сказал бы Спартак. У бедного человека сейчас нет ни единого шанса.

— Спартак, — сказал Луиджи, уставившись в пространство, — Хотел бы я знать, кем он в действительности был.

— Всем интересно, кто он такой, — сказал француз. — Сардинес особенно интересуется, кто он такой. Он заплатит несколько ливров, сардин, любой mouche, кто придет и скажет ему, кто этот Спартак.

— Для них он слишком умен, — заметил Дуччо.

— Да, — ответил француз. — Он довольно сообразительный. Бьюсь об заклад, даже его лучшие друзья не знают. Я извозчик, — сказал он Сигизмунду. — У меня есть карета для кое-чего особенного. Тебе понравится эта карета. Видишь ли, там есть потайное отделение под сиденьями. Надеюсь, ты достаточно умен, чтобы не спрашивать, что у меня там в отсеке. Просто радуйся, что ты будешь там, когда будешь готов к путешествию.

Один из них — Спартак, подумал Сигизмунд. Я почти поймал его, но не совсем.

— Мне нужен врач, — сказал он, — Вы знаете кого-нибудь, кто… кто разделяет ваши чувства к полиции?

— Мы знаем нескольких таких врачей, ага, — сказал француз. — Один из них уже побывал здесь.

— Пока ты был на другой стороне Луны, — объяснил Дуччо. — Боже мой, ты был вне досягаемости там. Должно быть, это был шок от потерянной крови.

— Что сказал доктор? – быстро спросил Сигизмунд.

— Ты, должно быть, родился с хорошим гороскопом, — сказал Дуччо (только не это снова, подумал Сигизмунд), — Ты потерял много крови, до хрена много крови, но доктор сказал, что ни один внутренний орган не был задет.

— Да, — сказал Сигизмунд. — Все было очень быстро, но я был занят тем, что оборонялся молотком от другого парня, пока он пытался зарезать меня. Был один момент, Боже мой, когда мы посмотрели друг другу прямо в глаза, и мы оба знали, что нам больно, и мы оба задавались вопросом, кто пострадал больше. И клянусь, в тот момент, глядя друг на друга, мы были ближе, чем братья. Я имею в виду, мы оба разделяли одну и ту же боль, один и тот же страх… Потом он начал падать, и я снова стал бить его, чтобы он не смог встать и ударить меня в другой раз… Христосе…

— Вот почему я не берусь за мокруху, — заметил извозчик. – Для такого рода работы нужны стальные нервы. Как у моего друга Пьера, что занимался ею, но прекратил. Он нарвался на такого же как ты парня, около года назад.

— Пьер, — сказал Дуччо. – Пьер и псы.

Он рассмеялся.

— Это его глаза, — сказал кучер. — Он не признает этого, ты знаешь. Черт, он боится думать об этом. Это напугало бы тебя или меня тоже, верно? Но он не признает, что отводит глаза.

— Я прослежу, чтобы вы оба были щедро вознаграждены. – сказал Сигизмунд, — моя семья в Неаполе…

— Мне не нужна награда, — тут же сказал Дуччо. — Достаточно того, что как только вы благополучно покинете Париж, славный лейтенант Сартинес и вся его банда будут выглядеть словно полные кретины. Это моя награда, и я буду хранить ее много-много лет.

Ночью два тела были вывезены со двора. Сигизмунд собрал куски необрезанного мрамора и использовал в качестве веса, дабы трупы присоединились к остальным факторам заболеваний на дне Сены.

Дуччо и Сигизмунд завтракали вместе на кухне на следующее утро.

— Единственные темы, которые стоит обсуждать — это политика, секс и религия, — сказал Дуччо. — Что бы ты предпочел?

— Религия, — ответил Сигизмунд. – После пребывания в Бастилии на протяжении 6 месяцев без понимания причин, политика и секс равно болезненные темы для меня.

— Хорошо, — сказал Дуччо, откупоривая себе третью бутылку пива. — Полагаю, как и большинство студентов, вы Деист?

— Бог церквей кажется довольно маленьким и мелочным, по сравнению с тем, что мы теперь знаем о Вселенной, — сказал Сигизмунд.

— Значит, вы верите в космического часового мастера Ньютона?

— Нет. Я верю, что Бог даже больше этого, точно так же, как он больше, чем Восточный деспот, которого предлагают нам церкви.

— Тогда насколько велик твой Бог?

— Он заполняет все пространство, — сказал Сигизмунд, цитируя Бруно.

— Тогда нет ничего, что не было бы Богом?

— Именно так.

— Это весьма серьезно. Ты вошел в ересь пантеизма.

— Я боюсь, что да.

Дуччо допил третье пиво и открыл четвертое. У него были уникальные представления о том, что такое завтрак; он едва коснулся своего хлеба.

— Ты действительно говоришь, что Вселенная разумна.

— Как еще вишневая косточка может вырасти в дерево?

— Значит, собаки и кошки тоже являются Богом? — Спросил Дуччо, его глаза искрились насмешкой. – Как и клопы, блохи…

— Да.

— Это звучит грандиозно, но бессмысленно, — произнес Дуччо. — Если утверждается, что все голубое, то ничего голубого нет. Если красный в действительности синий, и желтый в действительности синий, а также белый, черный и все другие цвета в действительности синие, то нам больше не нужно слово «синий», за исключением, возможно, когда нужно различить галлюцинации. Если все – Бог, то нам больше не нужно слово «Бог». Ты атеист, сам того не зная.

— Нет. Атеист говорит, что все случайно. Я говорю, что все взаимосвязано. Чтобы объяснить взаимосвязанность, я должен либо использовать слово «Бог», либо использовать некую абстракцию, которую такой умный человек, как ты, быстро определит, что это просто псевдоним Бога.

— То, что делает вселенную взаимосвязанной и находится внутри всех вещей, ты называешь Богом: и это в людях, которые так несправедливо хлопнули тебя в Бастилию и наняли убийц, чтобы убить тебя?

— Да.

Дуччо открыл пятую бутылку.

— Ты действительно веришь в это, или это просто то, что ты говоришь себе, чтобы создать мужество, дабы противостоять этому ужасному миру?

— Я верю в это. Во что ты веришь?

— Я верю, что если продам достаточно памятников за месяц, то смогу заплатить за аренду, а если не продам достаточно, меня выбросят на улицу, как собаку. Именно в это я и верю.

— Ты читаешь книги. Я могу сказать.

— Я читаю книги, но я плачу арендную плату в СУ. Я больше верю в СУ, чем в книги.

— Почему ты ненавидишь полицию?

— Это моя религия.

— Ты идешь на большой риск, помогая незнакомцу.

— Никакой Неаполитанец мне не чужд. Это тоже моя религия.

— Ты ненавидишь полицию, любишь своих соотечественников, и считаешь, что деньги — это самое главное в мире: это твоя религия?

— Деньги — это самое главное в мире, когда у тебя нет денег. Когда у тебя есть деньги, ты можешь читать книги и думать о хорошем.

— Почему ты вырезаешь так много ангелов?

— Потому что их большинство дураков хотят на своих могилах.

Дуччо открыл шестую бутылку пива. Сигизмунд открыл вторую.

— Ты знаешь, что я аристократического происхождения. У меня мало опыта работы с ремесленниками и рабочими. Они все думают, как ты?

Дуччо засмеялся.

— Нет, они верят тому, что священники говорят им в церкви. И священники говорят им, что будет держать их послушными и покорными. Когда Бастилия будет снесена, кирпичик за кирпичиком , и в земле, где она стояла, появится полая дыра, тогда ы можно будет сказать «мое слово, массы начали думать, как Луиджи Дуччо».

Мой почтенный Господин,

Это просто короткая записка, чтобы заверить Вашу могущественную светлость, что теперь мы знаем общее местонахождение С. двое наших людей исчезли, разыскивая его в районе Святого Павла, где живет много Неаполитанцев, из чего мы предполагаем, что он должен быть в этом районе и скрываться у соотечественников, так что мы продолжаем теперь обыскивать дома, так что в итоге, я твердо верю, мы найдем и наконец-то уничтожим его. Я целую руки вашей светлости.

П.

Анонимный водитель дилижанса появился у дома Дуччо, как только стемнело. Сигизмунд, ожидающий с Дуччо у ворот, заметил, что карета была весьма скромной и в плохом состоянии. Он быстро вошел внутрь, и панель под задним сиденьем откинулась назад, как ему и объясняли.

Сигизмунд оказался в пространстве не больше крестьянского угольного бункера. Здесь присутствовал слабый запах пороха, и Сигизмунд задался вопросом, какого рода преступником был этот извозчик. Может быть, поставщик оружие для разбойников, которые останавливали наиболее богатые кареты?

Вот что происходит после осуждения, пришел к выводу Сигизмунд; тебе приходится общаться с преступными классами.

Карета проехала небольшое расстояние, затем остановилась. Четверо мужчин поднялись на борт и заняли места. Члены «банды», наверное, думал он, в качестве прикрытия. Пустой экипаж вызовет подозрения.

— Нужно перестрелять их всех, — сказал один из мужчин, продолжая разговор. — Взять всех ублюдков куда-нибудь и просто подорвать.

— Ты явно не любитель животных, Пьер, — сказал другой голос.

— Это отвратительно, — сказал Пьер. — Как будто этот город еще недостаточно воняет, ради всего святого. Я только что наступил в кучу сегодня вечером. В Ле-Аль, не меньше. Теперь я хочу знать, как Иисус мог прийти в Париж, когда даже по Ле-Аль нельзя спокойно пройти, не наступив башмаком в кучу собачьего дерьма?

— Им нужно где-то срать, Пьер.

— Они не должны гадить на блядских улицах, вот что я говорю. Грязные, отвратительные животные, это омерзительно.

— Мой ребенок любит свою собаку, — сказал третий голос. — Боже мой, какое удовольствие она получает от этого животного.

— Вот как это происходит с детьми, — сказал второй голос. — У нас не было бы ни собак, ни кошек, если бы не дети. ‘Папочка, можно мне собачку? Папочка, можно мне эту кошечку?’ И что с этим делать? Дитя, ты ей просто не можешь отказать.

— Я бы ей отказал, — сказал Пьер. — Если бы у меня был ребенок, и она хотела чертову собаку, я бы сказал нет. Я бы сказал: «дорогая, ты знаешь, сколько собачьего дерьма уже в Париже? Ты знаешь, где оно будет через сто лет? Я бы сказал. «Оно поднялось бы до чертовых окон второго этажа»,- сказал бы я. — По всем башмакам, — добавил он яростно. — В Ле-Аль. Откуда поступает хлеб.

— У тебя нет детей, — сказал второй голос. — Ты не можешь сказать им этого. Когда они хотят собаку, они хотят собаку. Ты пойдешь и сломаешь горб, чтобы завести им собаку. Господи, если бы мы знали, во что ввязываемся в первый раз, когда засовываем это в женщину, мы все были бы монахами. Клянусь Богом. Но что ты собираешься делать, я хочу знать. Дети, их невозможно не любить.

— Что случилось с Джулс?

— Ты ничего не слышал о Джулс?- Спросил Пьер. – Ему перерезали горло, вот что с ним случилось. Мокруха.

— Да, я это прекрасно понял. Но я имею в виду, что случилось? Почему ему перерезали горло?

— Просто он был mouche.

— Да, но все об этом знали…

— На этот раз он mouched не на ту толпу, тех ублюдков из Руана.

— Христос Всемогущ по утрам. Он не был плохим парнем, Джулс. Перерезать ему горло. Иисусе. Это жестокий мир.

— Все время от времени ругаются, понимаешь ? В нашем деле есть два типа мужчин. Те, кто время от времени mouches, и те, кто не mouches, а в итоге оказываются повешенными в смолистом пальто.

— Конечно. Но не стоит mouche на не тех людей.

— Что случилось с девушкой Джулс? Как там ее звали? Бланш?

— Теперь она торгует своей задницей.

— Да. Этот город — настоящая сучка.

— Какой город может быть лучше? Скажи мне, и я перееду туда.

— Все города одинаковы. Если только ты не богат.

— Это ублюдки. Ты знаешь разницу между ними и нами? Вчера я читал брошюру того парня, который называет себя Спартаком, где он объяснил это. Знаешь, в чем разница?

— Они получили больше денег.

— Нет. Ну да, это правда, но я имею в виду разницу без этого. А она в том, что они пишут законы, вы видите, так что, когда они крадут, это законно. Этот Спартак – смышлёный парень.

Это часть моего образования, подумал Сигизмунд. Я учусь тому, чему меня никогда не учили в университете. Всего за несколько минут я услышал важные темы гражданской гигиены и о том, как даже профессиональные преступники могут преклоняться перед своими детьми. Я даже услышал весьма оригинальную и провокационную теорию происхождения и цели права. Прежде всего, я узнал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не следует mouche на этих подлых ублюдков из Руана.

— Бедный Джулс, — сказал человек, который не смог устоять перед мольбами дочери о собаке. — На самом деле он был чертовски приличным типом. Он полезет в карман и одолжит тебе последний су, если понадобится.

— Да. Время от времени он ругался и сыпал проклятиями, как и все мы, но я ни разу не слышал, чтобы он ругался на глаза своей матери. Ни разу.

— Он был без ума от этой Бланш. Я никогда не видел парня настолько сумасшедшего из-за женщины.

— Да. Что ж. Ему не следовало mouched на этот руанский сброд.

Я никогда не встречал этого Жюля, подумал Сигизмунд, но уже знаю, что он был щедр к нуждающимся, уважителен к своей матери и способен на глубокую романтическую любовь к кому-то по имени Бланш, или, по крайней мере, он представляется таким в ретроспективе. Интересно, какую форму преступной деятельности он вел, и осознавали ли его жертвы, каким хорошим парнем он был, когда не занимался уголовщиной?

— Но об этих собаках, — повторил Пьер. — Они хуже, чем лошади. Лошадиное дерьмо ты по крайней мере заранее видишь и чувствуешь. Но с собачьим дерьмом, Иисус, ты практически должен ходить согнувшись, как горбун, или вляпаешься прежде, чем поймешь, что произошло, и следующее, что происходит, это ты подскальзываешься и бухаешься на свой чертов зад. Это угроза обществу, вот так!

— Ты слишком чувствителен, Пьер. Ты должен был родиться джентльменом. Тогда ты смог бы кататься в карете все время.

— Дело не только во мне лично. Это то, что вы называете социальной проблемой . Ты впустил достаточно этих грязных ублюдков в город и довольно скоро мы все окажемся по глаза в дерьме.

— Слушай, вот что ты должен сделать, раз так волнуешься – возьми завтра лопату и начни с улицы Святого Дениса, где ты живешь…

— Мы приближаемся к воротам.

Карета замедлилась, а затем остановилась.

— Христосе плачущий, — воскликнул Пьер, — Это сам Сардинес.

Все четыре двери вагона сразу распахнулись, раздался звук множества бегущих ног, а затем последовал крик «Во имя закона, стоять!», после чего топот бегущих ног усилился, а потом стрельба из винтовки.

Я начинаю предполагать, подумал Сигизмунд, что я, возможно, попал не в ту карету.

Панель откинулась и инспектор, одетый в мундир и держащий факел, посмотрел на Сигизмунда.

— Поверите ли вы, — серьезно спросил Сигизмунд, — что я просто прячусь от ревнивого мужа?

Инспектор не улыбнулся.

— Никакого оружия, — крикнул он. — Мы выбрали не ту ночь. Но я нашел кое-что интересное.

Лейтенант Габриэль де Сартинес явился во всей красе и с великолепным париком, тоже заглядывая в потайной отсек.

— Ну-ну-ну, — мягко сказал он, — человек, который любит путешествовать под каретой. Это может быть более интригующим, чем поставки оружия.

Возвращайся в Бастилию , подумал Сигизмунд. Хотелось бы мне знать, почему.

Из ОТРОДЬЕ ЗМЕЙ: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ВСЕМ ПОСЛЕДОВАТЕЛЯМ ИСКУССТВА БРИТАНСКИХ ОСТРОВОВ, Джон Й. А. Маккензи, М. А., Б.Р.К.С. (1795):

Факты, что задокументированы благочестивым аббатом Баррюэлем в его убедительных и хорошо проработанных Мемуарах Якобинства, и, как показано далее, в секретных записях иллюминатов, недавно опубликованных баварскими властями, что высокоорганизованный и беспринципный заговор существовал в пределах континентального масонства по крайней мере на протяжении многих десятилетий; что этот заговор был направлен атеистами, подлецами, и революционными энтузиастами, заклятыми врагами Бога и христианства; и что за большим количеством «оккультных” и «магических» фокусов-покусов, таких, что могли бы побудить честного английского Масона с презрением посмеяться, эта кабала замышляла ни что иное, как всемирную анархию, а именно разрушение цивилизации, какой мы ее знаем, и создание управляемого мира, или, вернее, не управляемого вообще, под сатанинским лозунгом клуба Адского огня со зловещим напоминанием: “Поступай согласно своей воле.”

Когда я говорю об этом своим братьям по ремеслу в Англии и Шотландии, слишком многие склонны улыбаться и в скепсисе поднимать брови. Аббат Баррюэль, напоминают они мне, был папистским священником, а Паписты издавна распространяли клевету на ремесло; что касается баварских документов, то они издавались только на немецком языке и малоизвестны здесь. Тем не менее, я надеюсь представить достаточно доказательств на следующих страницах, чтобы убедить все трезвые и рассудительные умы, что я не распространяю ложных тревог и не восклицаю, что тут волк, когда мимо пробегает всего лишь бродячая собака; что этот дьявольский заговор существует в наших рядах, и не только во Франции, но и в германских государствах, в Австрии, и только Бог знает, на скольких еще землях. То, что восстание американских колонистов, в котором принципы крайнего либертинизма были провозглашены в их так называемой декларации Независимости, является частью того же сатанинского заговора, я думаю, если и не доказано, то как минимум весьма вероятно. Бенджамин Франклин, американский предатель, например, был членом не только Р.А. и С.П., которые являются истинным Масонством, но также и этих печально известных французских лож, которые только притворяются Масонскими и служат гораздо более зловещим итогам; и Франклин председательствовал на обрядах, в которых чудовище Вольтер был посвящен в парижскую ложу девяти сестер — ту самую ложу, которая вместе с ужасным великим Востоком, как я опишу, обеспечила большую часть персонажей революционного правительства и шокировала здравомыслящих людей повсюду преступлением цареубийства и открытой клятвой атеизма.

Некоторые, не зная фактов, говорят, что Людовик XVI был плохим руководителем государственных дел, и что его некомпетентность была “причиной” революции. Но заговор, который я описываю, восходит ко многим годам, прежде чем Людовик XVI пришел на престол; ко временам Людовика XV, и, возможно, даже раньше. Ибо, как мы увидим, есть доказательства, и немало доказательств, но много, что есть прямые ссылки назад от якобинцев к якобитам; от великого Востока к тайным обществам, называющим себя Карбонариями, Герметиками, Розенкрейцерами и так далее; к культам ведьм, и к таким всплескам безумной анархии, что ассоциировались с печально известными Алумбрадос в Испании, Альбигойцами во Франции, Росси в Италии. И это не должно удивлять нас, ибо Библия почитается во всех истинных

Масонских ложах (хотя и запрещенные, как я покажу, этими французскими псевдомасонами), уверяют нас, что есть один источник всего зла, один отец всей лжи, один демонический разум за всем восстанием против естественного порядка Бога.

ВОСЕМЬ

Сигизмунд Челине был доставлен в отделение Сартинеса и остался с четырьмя охранниками. Два офицера с мечами стояли у двери, и еще двое, тоже с мечами, у окна. Сигизмунд предположил, что лейтенант Ленуар рассказал лейтенанту Сартинесу о подлом неаполитанце, который оказывается наполовину вылезшим из окна еще прежде, чем ты увидел, как он начал перемещаться.

Он репетировал допрос в уме. “Я встретил его в баре.» «Нет, он не сказал мне своего имени.» «Нет, я не знаю, что он возил в этой карете в другие ночи.» Он был полон решимости держать Луиджи Дуччо подальше от этого.

Сардинес вновь вошел и сел за свой стол.

— Ты Сигизмунд Челине, — сказал он прямо. — Ты сбежал из Бастилии два дня назад. Поздравляю с изобретательностью и упорством. Я надеюсь, ты не будешь оскорблять мой интеллект и тратить свое время, притворяясь кем-то другим.

— Я Сигизмунд Челине, да.

— Ты масон. Едва ли это был вопрос.

— Да, я сбежал из Бастилии.

— И ты масон. Это не является преступлением. Почему ты не признаешь этого?

— Я Сигизмунд Челине, и я сбежал из Бастилии.

— Очень хорошо. Ты дал клятву, когда присоединился к масонам. Вы поклялись никогда не раскрывать секреты ремесла посторонним. Ты также поклялся никогда не причинять никакого вреда, ни силой, ни мошенничеством, коллегам по ремеслу. Хочешь услышать больше о клятве?

— Итак, у вас есть здесь mouches в масонских ложах. Почему ты спрашиваешь меня о том, что уже знаешь?

— Кто является великим магистром крупнейшей масонской ложи во Франции?

— Я не знаю.

— Конечно знаешь. Это, по сути, должен быть граф Шартр.

— Я не знаю.

— Ты знаешь, почему ты оказался в Бастилии?

— Кто-нибудь вообще знает?

— Ты был упомянут в lettre de cachet. Хотел бы ты знать, кто заказал это lettre?

— Я полагаю, что вам не разрешено раскрывать эту информацию.

— Эти четверо офицеров оглохнут, как только я им скажу. Если ты когда-нибудь скажешь, что слышал это здесь, я назову тебя лжецом, и мне поверят. Так ты хочешь знать, кто заказал lettre?

— Да.

— Граф Шартр.

Сигизмунд улыбнулся.

— Это тебя забавляет?

— Я написал ему из Бастилии. Просьбe о помощи. Должно быть, это его рассмешило.

— Это должно было случиться. Похоже, он нарушил клятву vасона и обошелся с вами отвратительно.

— Я вижу, — сказал Cигизмунд. — И теперь вы ожидаете, что я нарушу клятву и раскрою все его грешные тайны. Все не так просто, лейтенант. Я не знаю его грешных секретов. Я не знаю, почему он преследовал меня.

— Возможно, ты знаешь больше, чем думаешь. Кто сын вдовы?

— Я Сигизмунд Челине, и я сбежал из Бастилии.

— Мы знаем больше, чем ты думаешь, — сказала Сартинес, притворяясь нетерпеливым. — Сын вдовы, в рядовом масонстве, — Хирам, строитель храма Соломона.

— На этот раз поздравляю вас. Ваши mouches достигли третьей степени.

— Они достигли и того более высокого уровня. Кто был действительно важным сыном вдовы, спрятанным за аллегорией Хирама?

— Понятия не имею, что вы имеете в виду.

— Что тамплиеры нашли в храме Соломона?

— Понятия не имею, что вы имеете в виду.

Сартинес откинулся на спинку стула и сложил руки треугольником перед собой.

— Ты прибыл в Париж, — нетерпеливо сказал он, — всего несколькими месяцами ранее, прежде чем начались твои беды. Я делаю вывод, что ты стал заниматься масонством намного раньше, еще в Неаполе. Далее я делаю вывод, что ты мало знаешь о том, что происходит во французском масонстве в эти дни. Предположим, я скажу вам, что итальянские ложи разорвали все отношения с французскими ложами из-за того, что здесь происходит. Ты мне поверишь или подумаешь, что это какой-то полицейский фокус?

— Я считаю, что вы хотите получить от меня информацию. Я подозреваю, что вы, по своим собственным причинам, больше заинтересованы во вреде Шартру, чем в помощи мне. Когда вы отправите меня обратно в Бастилию?

— Возможно, я не отправлю тебя обратно в Бастилию.

— Теперь это полицейский трюк. Я не вчера родился, лейтенант.

— Твой дядя — Пьетро Малатеста, который управляет большим винным бизнесом в Неаполе. Он на короткой ноге с Фердинандом, вашим королем, и неаполитанский посол сейчас при нашем дворе задает неудобные вопросы о нашем жестоком обращении с одним из его подданных.

Сигизмунд изучал лицо Сартинеса.

— Мне кажется, вы меня даже не обманываете. Возможно.

— Это может быть проще и мудрее всего отправить вас домой и извиниться перед Фердинандом за, ммм, трагическую ошибку вашего ареста. С другой стороны, Шартр сейчас на встрече с Людовиком, и я понятия не имею, что он говорит. Сардинес наклонился вперед.

— Мой интерес не в том, чтобы помочь тебе — ты для меня ничто, незнакомец, и я не буду делать вид, что это не так, — и не в том, чтобы причинить вред Шартру, который может быть весьма опасным. Я полицейский, и, надеюсь, хороший тип. Мне нравится думать, что у меня лучшая шпионская сеть в Европе. Я не люблю заговоры, которые происходят у меня под носом и до сих пор остаются загадочными для меня. Они мне очень не нравятся. Я хочу знать, что, черт возьми, происходит: это достаточно ясно?

— Да. Вы начинаете напоминать мне моего дядю Пьетро. Он предпочел бы знать правду, даже если это убьет его, нежели лениво принять правдоподобное, как это делает большинство людей.

— Bien. Возможно, мы начинаем немного узнавать друг друга. Я могу отправить тебя обратно в Бастилию сию секунду. Я также могу выслать тебя обратно в Неаполь до того, как придут известия из дворца вместе с другими приказами, если это произойдет. Это будет выглядеть так, будто я просто стараюсь спасти нас от международного конфликта. Итак: удовлетвори мое любопытство, и это поможет мне принять решение. Возможно, это не займет много времени.

Сигизмунд задумался.

— Я думаю, что по итогу все равно вернусь в Бастилию. Похоже, вы знаете об этом заговоре больше, чем я .

— Это мы еще посмотрим. Вы знаете, что вы родственник Шартра?

— Нет, — ответил удивленный Сигизмунд, — Это должно быть очень отдаленное родство, верно?

— Довольно отдаленное, но и достаточно недвусмысленное. В последнее время я изучаю генеалогию. Масонство было изобретено Якобитами?

— Некоторые так говорят, но я в это не верю.

— Вы верите, что оно действительно восходит к храму Соломона?

— Нет, в это я тоже не верю. Оно восходит к Розенкрейцерам, а за этими пределами все туманно.

— Якобиты, безусловно, сыграли свою роль в распространении масонства по всей Европе. Вы знаете, что Шартр связан с Чарльзом Эдвардом Стюартом?

— Конечно. Через дом Лотарингии.

— Кем был Чарльз Рэдклифф?

Сигизмунд колебался.

— Первый Великий Мастер Строгого соблюдения обрядов в шотландском масонстве. Некоторые говорят, что он один из карбонариев.

— И что?

— И биологический сын английского Карла II и, следовательно, еще один родственник красавчика принца Чарли. А потому и Шартр. И мне, если ваши генеалогические исследования точны.

— У них есть крест; у нас — Христос. Что это значит?

— Это символизм. Это отсылает к определенному состоянию сознания, особому фокусу.

— И это все? Нет более конкретных отсылок?

— Нет . Насколько мне известно, нет.

— Еще раз: что нашли тамплиеры, когда раскопали храм Соломона?

Сигизмунд снова заколебался.

— Это секрет, известный только иллюминатам. Я не достиг этого уровня. Но они кое-что нашли, да.

Сартинес написал что-то на клочке бумаги.

— Что это значит?

На бумаге значилось ET IN ARCADIA EGO.

— Это значит, что время нереально. Освещенный разум видит сквозь время и за его пределами.

— Предположим, я перетасую буквы, — сказал Сартинес. — Вот так.

Он написал снова: I TEGO ARCANA DEI.

— Иди, — перевел Сигизмунд. — Я скрываю тайны Божьи.

Он был очень удивлен.

— Твой предок, Сигизмунд Малатеста, построил храм, который, как говорят, является аллегорией в камне, сборником масонских тайн. Почему повсюду в этом храме боги морей?

— Говорят, он был материалистом. Он восхищался Талесом, греческим философом, который сказал, что вся жизнь развивалась медленно и изначально вышла из моря.

Сартинес вздохнул.

— Я начинаю соглашаться, что вы знаете меньше меня, — устало сказал он. — Но еще раз: кто был настоящим сыном вдовы?

В дверь постучали.

Сартинес вышел в коридор.

Сигизмунд подумал о славном Темпио своего предка в Римини. В первую очередь он заметил, богинь, когда был там в ’65, но морские боги, конечно, выделялись на стенах. Девизом семьи Малатеста было Tempus loquendi, tempus tacendi: время говорить, время молчать. Храм говорил, хотя молчал. Церковь осудила его как языческий, не вполне понимая его; но они знали, что тут скрыто какое-то еретическое учение. Научиться Знанию, научиться Смелости, научиться Воле, научиться Молчанию – таковы четыре масонских «столпа», на которых был основан храм Соломона. Сыном вдовы, безусловно, был Парсифаль — Сигизмундо давно догадался, а легенда о Хираме была изобретена позже. Парсифаль, невинный дурак, нашел Грааль, который не могли узреть мудрецы земли…

Сартинес вернулся, выглядя необычайно мрачно. Он не смотрел на Сигизмунда.

— Вы немедленно отведете арестанта обратно в Бастилию, — сказал он. — И, разумеется, вы забудете все, что слышали здесь.

Офицеры вывели Сигизмунда. Должно быть, из Версаля пришли поручения, подумал он. Шартр убедил короля, что я такая угроза, что меня снова надо похоронить заживо.

Он задавался неопределенным вопросом, какую ложь они сказали неаполитанскому послу.

Они вышли на улицу. Их уже дожидалась карета.

Что ж, подумал Сигизмунд, обратно в Бастилию.

Это была его последняя сознательная мысль, когда пуля попала в него. Он даже не услышал выстрела из пистолета.

ДЕВЯТЬ

Десятью минутами позже Сартинес рвал и метал.

— Что значит, убийца сбежал?! – ревел он.

Офицер Мортимер заерзал.

— Должно быть, он стрелял из какого-то дома через дорогу.

Дернулся снова.

— Люди все еще ищут его, но, разумеется, вряд ли он по-прежнему где-то поблизости.

— Итак, — сказал Сартинес, — ты сообщаешь мне, что мы не можем вывести задержанного через парадную дверь без того, чтобы кто-то не пристрелил его и просто ушел. Я управляю полицейским отделом или домом для слабоумных?

— Ожидается, что заключенный выживет, — с надеждой сказал офицер Мортимер. — Он как раз поворачивал, чтобы войти в карету, когда раздался выстрел… вообще-то , она прошла через плечо…

— Этот человек был ранен в живот два дня назад, — сказал Сартинес, стуча по столу. — Сколько потрясений может пережить одно человеческое тело? Я управляю домом для слабоумных, и я самый большой идиот из всех, кто пытается понять, что здесь вообще происходит. Шартр хочет, чтобы этот непонятный итальянский студент был в Бастилии . Теперь король хочет , чтобы он тоже был в Бастилии. Кто-то еще хочет его смерти. Мне запрещено расследовать все это. Завтра мы можем начать войну с Неаполем, и я никогда не узнаю, почему. Господи, я когда-то думал, что у меня лучшие шпионы в Европе. Я откажусь от всего этого фарса. Я уйду в монастырь. Вот увидишь.

— Да, мой лейтенант. Мне жаль.

— Ой, заткнись. Мне запрещено расследовать дело этого парня Челине. Однако, мне не запрещено расследовать убийц, стреляющих в пленных у моей же двери. Мне нужны все известные торговцы оружием в этом здании через два часа, и они нужны мне взмыленные.

Офицер Мортимер отсалютовал и поспешно ушел.

Я сам напишу памфлет, подумал Сартинес. Я подпишу его Спартак, чтобы все подумали, что это тот же чудак, который пишет остальное. Я скажу всю правду: король-дурак, дворяне-негодяи, люди-болваны, которые заслуживают не лучшего, чем получают, Церковь придумала великую ложь, чтобы скрыть, что происходит на самом деле. Затем я опубликую его и потребую, чтобы эти прекрасные инспекторы нашли автора и немедленно арестовали его. Посмотрим, хватит ли хоть у одного из них ума заподозрить меня.

Сигизмунд вернулся в сознание в больнице Бастилии. Они дали ему несколько дней на восстановление, а затем отвели обратно в Башню свободы.

Произошло одно изменение. Они установили решетки на окне .

Дорогой Шартр,

В конце концов, все складывается как нельзя лучше. Планы по преобразованию в настоящее время завершены.

Калиостро

ДЕСЯТЬ

Из Дневника Марии, леди Бэбкок (1772):

Было приятно услышать, что Карло стал мужем. Хотя папа слишком сдержан, чтобы описать детали в стольких словах (он все еще относится ко мне, как к невежественной деве), похоже, что пуля, которой негодяй Челине ранил его, на самом деле не разрушила репродуктивную способность. Я так понимаю, что в течение всех месяцев, что папа волновался о том, что Карло замышляет месть, бедный Карло был на самом деле только работал над своим мужеством ради сексуального единения, так что когда он обнаружил, что с ним все еще в порядке, у него хватило порядочности, чтобы жениться на леди, д’Эсте, никак не меньше.

Как ни странно, несколько ночей назад мне приснился еще один сон о мерзавце Челине. Во сне я видела, как на него охотились опасные люди с ножами, и он смотрел на меня, как бы умоляя о помощи. Конечно, как учила меня мать Урсула, легко интерпретировать сны, которые приходят от великого «я», а не от маленького «я», которое мы знаем в жизни наяву. В этом послании на языке образов говорилось, что, будучи христианкой, я должна простить всех грешников, даже таких убогих, как Сигизмунд Челине. Поэтому я буду молиться за него сегодня вечером; у него тоже есть душа, которую нужно спасти.

Интересно, есть ли у Челине на самом деле враги такого рода? Это вряд ли удивит меня: он из тех, кто наживает себе врагов. Даже я, всего год назад, задавалась вопросом, нанял ли Карло таких беспринципных людей, чтобы выследить Челине во Франции или где бы он ни был. Было ли это опасение, подобно сну, на самом деле предчувствием, что Челине в серьезной беде и нуждается в ком-то, чтобы тот помолился за него? Я должна признать, что он был бы привлекательным мальчиком, если бы перестал расхаживать и вести себя так важно все время. Мать Урсула всегда говорила, что мальчики, которые так себя ведут, просто пытаются скрыть свою нервозность.

Достаточно: я помолюсь за несчастного дурака, но больше не буду о нем думать.

Госпожа Кайт заглядывает раз в две недели, чтобы увидеть Урсулу и дать мне совет по каждому аспекту заботы о ребенке. Я знаю, что слуги возмущаются этим и думают, что я не должна общаться с таким убогим существом, кроме как в чрезвычайных ситуациях, но дорогой Джон (будь он благословен!) очаровывается знаниями старой женщины так же, как и я. (Не то, чтобы у него было много времени, сэкономленного от энергичного участия в защите американских колонистов, возвращении г-на Джона Уилкса в парламент и убеждении Королевского научного Общества изучить его грозовой камень. Он проводит много ночей в Лондоне и иногда возвращается сюда только по выходным, но я не должна ревновать. Эти дела имеют для него огромное значение, и я восхищаюсь его мужеством, когда он придерживается столь многих непопулярных позиций, даже если мне иногда бывает одиноко.)

Как ни странно, госпожа Кайт знала о моей целительной силе еще до того, как я ей сказала. Она утверждает, что видит свет вокруг моих рук, и что все, у кого есть этот свет, являются целителями. Конечно, это не обычный свет, и его могут видеть только те, у кого есть зрение. Она говорит, что эти дары исходят от Богоматери, а не непосредственно от Бога; она единственная, кого я встречал в Англии, кто вообще обсуждает Богоматерь, поскольку протестанты не признают ее важности в божественном плане. Тем не менее, я думаю, что госпожа Кайт сама протестантка, так как она, в любом случае не католичка.

Единственный слуга, который не возмущается панибратством госпожи Кайт со мной, это ирландец Мун. Он, кажется, относится к ней с особым почтением и однажды попросил ее прочитать ему карты. Это вызвало у меня неимоверное любопытство, и я настаивал на том, чтобы операция была выполнена в моей комнате, так что я могла видеть, как это было сделано. Оказалось, что его картой был Повешенный, и госпожа Кайт была очень расстроена и пыталась его успокоить; но он только криво усмехнулся и сказал: «конечно, это карта каждого ирландца».

Естественно, я скомандовала разложить карты и мне. Похоже, моя карта — звезда, а это значит, что моя конечная судьба в каком-то смысле не от этого мира. Карта Джона — Принц жезлов, фигура, которая выглядит наполовину мужской и наполовину женской, но Госпожа Кайт сказала, что это означает мудрость.

Я не была бы типичной представительницей своего пола, если бы не считала маленькую Урсулу, которую я назвала в честь моей дорогой мамы—медведицы из монастырской школы, самым очаровательным ребенком в мире. Но если это обман чувств, то отцы подвержены ему не меньше, чем матери, потому что Джон находит ее очаровательной и, находясь дома, часами “беседует” с ней, кормит ее, играет с ней и вообще успокаивает себя, что это чудо истинно: что (как он говорил, когда я была беременна) мы заставили Бога создать новую душу. Он говорит, что наша малышка — живое опровержение учения о Первородном грехе, потому что она состоит только из чистой любви плюс нескольких естественных аппетитов, необходимых для ее выживания. Иногда я соглашаюсь с ним в том, что первородный грех-это заблуждение; чем больше я говорю с госпожой Кайт, тем больше понимаю, что моя истинная религия ближе к ней, чем к чему-либо, чему я научился в церкви, даже от такого либерального учителя, как дорогая мама-Медведь.

Американец м-р Франклин снова был здесь, и на этот раз не попытался приласкать меня (хотя я видела, как он снова схватил одну из горничных). Он не будет рассуждать об электрической жидкости дальше, будучи полон волнения и изумления при возвращении капитана Кука из Тихого океана и странных ботанических образцов, обеспеченных там натуралистом м-ром Бэнксом из команды Кука. Для такого Деиста, как мистер Франклин, каждый из этих невиданных до сих пор цветов-такое же откровение, как любая история о чудесах для обычного христианина ; Джон в какой-то степени разделяет этот взгляд. Они обменялись таинственным рукопожатием, когда расстались.

ОДИННАДЦАТЬ

В Бостоне — части колонии Массачусетского залива-образовалась группа с безобидным названием «Корреспондентский комитет». Власти не были обмануты: они знали, что организаторами были те два пресловутых радикала, Самуэль Адамс и Джозеф Уоррен. Вскоре донесения дошли до Лондона, и Тори как никогда убедились, что проклятым мятежным колонистам нужно преподать урок.

У таких вигов, как Берк, Бабкок и Уилкс, было другое мнение — они думали, что жалобы колонистов следует рассматривать вдумчиво и улучшать им условия, но Виги были партией меньшинства, в то время как тори — правящей.

В Баварии, до окончания 1772 года, весь Ингольштад был в шоке от скандала, когда отец Адам Вейсгаупт резко ушел из ордена иезуитов. Однако вскоре все поняли, что Вейсгаупт не был отступником; он не нападал на Церковь, а всегда говорил о ней с уважением. Он признался всем и каждому, что именно его слабости убедили его, что он не имеет характера настоящего священника. Когда его назначили профессором канонического права в университете, Вейсгаупт еще работал для Церкви, поскольку они принадлежат университету. Он не был отступником, все согласились. Его респектабельность осталась нетронутой.

В Зальцбурге состоялась премьера Симфонии № 21 Вольфганга Амадея Моцарта. В семнадцать лет юный Моцарт отражает славу всей Австрии; все были согласны с тем, что вундеркинд написал более великую музыку, чем любой современник в два или три раза старше его возраста. Люди говорят (но вы знаете, что ОНИ говорят), что он немного развратник, почти второй Казанова, и иногда его замечают в обществе с известными либералами и масонами. Он опасается дьявола, вселившегося в его старого отца, Леопольда — бедный Леопольд, расцветший счастьем на успех своего сына, он отчаянно стремится сохранить респектабельность гениального мальчика; невинный Леопольд еще не знал, что никогда никто не находил способа удерживать гения в рамках приличия.

А в Лондоне капитан Джеймс Кук отправился в свое второе плавание в Тихий океан, и Георг III и его незаконнорожденный брат Лорд Норт, премьер-министр империи, над которой никогда не садится Солнце, были вполне довольны: Империя продолжала править волнами.

В Лакосте в солнечном Провансе, самой жизнерадостной части Франции, Маркиз де Сад, белокурый, с лицом ангела и ка всегда проклятый, снова поднимал ад. Власти заперли его в его поместье после того, как королевское lettre de relief отменило предыдущие обвинения против него; вы думаете, что даже де Сад заляжет на дно на некоторое время после такого? Ни в малейшей степени. Это чудовище соблазнило сестру своей жены, оскорбляя и приводя в бешенство свою тещу, — ее, добывшую для него lettre de relief. Он пошел в разгул и развратил дочь местного судьи — и судья тоже вскипел, можете быть уверены. Ничто не останавливало этого де Сада. Так вот, одним субботним днем он устроил сатурналию с четырьмя шлюхами — можно представить детали: плетки, распятия, его привычные представления о физических упражнениях — а потом вечером взял пятую шлюху для дальнейших развлечений. Он наслаждался ею, когда прибыла полиция.

Четыре дневные дамы были при смерти; они утверждали, что де Сад отравил их. Он отрицал это с негодованием:

-Боже мой, — спрашивал он, белокурый, голубоглазый и мечущийся в досаде, — вы, джентльмены, принимаете меня за монстра?

Полиция смотрит друг на друга; они на самом деле принимают его за монстра, как и большинство людей. Де Сад стал разумным и компромиссным. Он дал дамам лекарство, как он признался – но не яд, ради всего святого. Кантарид, объяснил он. Он разогревает кровь, все знают. У дам, должно быть, слабые желудки. К чему идет эта страна, если джентльмен, кстати, с королевскими связями, не может развлечь себя по своему вкусу, не будучи при этом докучаем полицией?

Дамы, на самом деле, выздоровели; но история распространилась по всей Франции к тому времени. Имя имени, распятия, кнуты и наркотики, о которых знают только ведьмы; он называет это развлечением? С тещей, настроенной теперь против него, с местным судьей, все еще разъяренным из-за игр, которым де Сад научил его дочь, с каждым болтающим языком, на этот раз не было lettre de relief. Сад приговорен к смерти — «и скатертью дорога», — говорят большинство людей.

Но нет, это существо чудовищно, вот увидите. Он сбежал, и он поведет полицейские силы по всей Франции в веселую погоню, прежде чем мы встретимся с ним снова.

В фобуре Сент-Марсель, Париж, Жан-Жак Джедер был нанят уже достаточно долго, чтобы иметь возможность праздновать время от времени, позволяя своей жене купить мясо на ужин. Его старший сын, в одиннадцать лет, также работает на обойной фабрике великого М. Ревейлона, который платит самую высокую зарплату в городе, сам бывший рабочий и либерал. С двумя приходящими зарплатами, семья Джедеров стала зажиточной по сравнению с тем, что они пережили в прошлом.

Джедер прочитал несколько подрывных памфлетов Спартака и Ликурга и других оккультных персонажей с классическими собрикетами: Луиджи Дуччо, каменотес, всегда подталкивает их к другим ремесленникам. Джедера такие вещи не побуждали. Так что король был дураком, да, и миссис Дю Барри обходится людям намного больше, чем она стоит, и, возможно, красные индейцы живут без правительств или дворян, по-своему хорошо в своих типи, но Джедер экономит немного каждую неделю под матрасом. Цена на хлеб не подорожала ни на одну су при драконовском управлении рынками под лейтенантом Сартинесом. В сложившихся обстоятельствах Джедер не видел причин интересоваться политикой.

В Бастилии заключенный Челине обнаружил, что его слава исчезла спустя несколько месяцев. Никто не подходил к нему во дворе, чтобы поздравить, маленькие группы не прекращали разговоров и не смотрели, как он проходит мимо. Только стражники были начеку: их глаза всегда следили за ним.

Сигизмунд снова впал в бесконечную скуку тюремной жизни. По утрам он гулял по двору с отцом Бенуа и обсуждал философию. Во второй половине дня он читал книги из библиотеки или писал в своем журнале. По вечерам он вяло работал над новой веревкой, не зная, как он будет резать прутья, когда она будет готова.

Он даже не заметил, что впадает в отчаяние.

ДВЕНАДЦАТЬ

Ведение журнала было для Сигизмунда попыткой скоротать время — заключенные, как он понял, не имеют ничего, кроме времени. По мере того, как проходили дни, это стало также попыткой узнать, есть ли, как его учили, утешение в философии. Он не писал музыку. В своей первой записке он пояснил это:

Некоторые птицы не станут петь в клетке.

Поначалу он не записывал своих размышлений, которые касались главным образом заговоров, обмана и человеческой злокачественности; темы, по которым, он знал, его взгляды были крайне окрашенными и субъективными. Он выуживал из памяти идеи великих умов прошлого, которые, как он надеялся, могли бы озарить его угрюмое одиночество.

Любить — значит видеть. (Ричард Сент-Виктор)

Любовь не знает невозможного. (Святой Виктор)

Разум должен направлять волю. (Аквинат)

Зрелость-это все. (Шекспир)

Если разум не будет здоров, он умрет. (Святой Виктор)

Измена настолько мерзкое слово, что из общей вежливости оно применяется только к проигравшим. (Дядя Пьетро)

Он наполнил пачки бумаги такой заимствованной мудростью, но прутья были все еще непроходимы, а дни были все еще длинными, а недели и того длиннее. Он начал писать о том, что занимало его разум.

Самый большой задира в тюрьме не нападет, если убедить его, что ты достаточно безумен, чтобы быть непредсказуемым. Он должен всецело поверить, что тебе плевать, жив ты или мертв. Это великий Секрет Выживания.

Б. Н., это работает только внутри. Если вы попытаетесь применить его последовательно снаружи, вы будете пугать людей так сильно, что они вернут вас внутрь.

Что бы ни случилось, если это не убьет меня, это, вероятно, научит меня чему-то, когда я перестану дрожать и стану спать спокойно.

Отец Бенуа спокоен, потому что смирился с судьбой. Я слишком молод, чтобы покориться. Несчастье — это налог, который мы платим природе за дерзость продолжать надеяться.

Но затем он начал писать более конкретно и четко о том , что на самом деле с ним происходит, что такое тюремный опыт:

Утешение в философии временами реально, но здесь к ней приходится прибегать все чаще, подобно тому как пьяница ежечасно ходит за бутылкой.

Вера в то, что против тебя существует гигантский заговор — это болезнь, которая довела Антонио до самоубийства. Но сейчас мне очень трудно не верить в такой заговор. Например, Я думаю, лейтенант Сартинес так же озадачен, как и я, потому что заговор слишком огромен, чтобы его могла раскрыть даже его шпионская сеть. Это безумие или я делаю логический вывод, что должно быть так, чтобы объяснить мой опыт?

Иногда я представляю, что заговор повсюду, во всех частях Европы. Конечно, это симптом безумия; или я просто пробуждаюсь, наконец, от наивности, которая заставила людей называть меня «артистичным” и «чувствительным» с тех пор, как я был маленьким мальчиком?

Мой разум возвращается снова и снова к тому суеверному астрологическому пророчеству — что я потрясу мир. Я надулся от величия и думаю, что все мои враги, которые привели меня сюда и даже пытались убить меня, будут раздавлены в мой победный час. Теперь я точно знаю, что это симптом безумия. И все же мысль возвращается снова и снова.

Достижение дна, прикосновение к полному отчаянию не делает тебя морально лучше или ”чище», как думал Аристотель. Но это делает тебя значительно менее легкомысленным.

Я начинаю ненавидеть, а это самая большая опасность для бараки. Так появляются черные маги. Это путь, который прошли мой отец и брат, и от которого дядя Пьетро и Б.Р.К. стремились защитить меня.

Я обращаюсь к Онану все чаще и чаще, не из похоти, а просто, чтобы избежать своих собственных размышлений о всеобщих заговорах и дьявольской мести.

После этого он стал бояться записывать такие настроения — это делало их более реальными и мощными, не изгоняло их вообще. Он вернулся к краткому записыванию идей от философов:

«Интеллектуальная любовь к вещам заключается в понимании их совершенств.» (Барух Спиноза)

Бруно говорит, что есть один ум в суслик роет яму в чьем-то дворе в Неаполе; и роженица внутри дома, к которому принадлежит двор; и все люди и животные и насекомые в Неаполе; и во всей Италии; и во всем мире, а в миллионы и миллионы подобных миров. И однажды я связался с этим вселенским разумом. Я сделал это. Я знаю, что сделал.

«Истинная природа существования всегда скрывается от нас» (Гераклит). Выходи, старый Макиавелли , я видел тебя лицом к лицу-один раз!

Епископ Беркли говорит, что задняя нога сырного клеща, которую мы не видим, должна быть такой же большой по отношению к клещу, как и наши ноги по отношению к нам. Поэтому размер — это не реальность, а конструкция ума, а пространство — Конструкция, содержащая конструкции.

Дэвид Хьюм говорит, что я вижу не эти ручку и бумагу, но лишь мои идеи о ручке и бумаге. Тогда, получается, я вижу не Бастилию, а только идею о Бастилии?

«Время, которое является последовательным, есть движущийся образ вечности, которая есть одно «(Платон). Думаю, он имеет в виду то, что Беркли подразумевает под размером. Это сознание, которое заставляет «вещи» казаться «движущимися» в «пространстве» и «времени», все из которых являются конструкциями.

Однажды Сигизмунд написал только:

F = m a

На тот момент этого было достаточно. Это значило для него больше, в борьбе того дня с отчаянием, чем все, что Святой Виктор говорил о любви и воле или Беркли об относительности. За более чем сто лет (и за эти три года более свободных научных исследований, чем за всю предыдущую историю) никто не нашел исключения из этого великого уравнения. Сила была равна ускорению массы, везде, всегда: Ньютон видел через появление последовательного порядка, который был реальным и вечным. Подобно компасу и квадрату, использованным в Ремесле, это уравнение было демонстрацией того, что за каждой трагедией и вне всякого сомнения, что в основе существования лежит некое ядро рациональности. Человеческий разум не блуждал вечно среди тщетных фантазий: иногда он мог найти истину.

Его новая веревка росла очень медленно; они больше не давали ему дополнительных одеял. Решетки, установленные на окне, могут быть помяты и поцарапаны металлом с пружин, но могут потребоваться годы, чтобы перерезать хотя бы одну из них.

Сигизмунд начал писать свою автобиографию — от третьего лица, чтобы отстраниться и посмотреть на себя со стороны:

Будучи одновременно и дураком, и бастардом, наш меланхоличный субъект всегда был несколько отчужден от нормальных социальных стандартов. Так как он знал, что мир сошел с ума, он мог смеяться над этим; но так как он подозревал, что сам немного участвовал в этом, смех имел грань болезненности.

Его первая душа, вегетативная часть его, была сформирована любящей матерью, поэтому он научился способности к нежности. Это, однако, было уравновешено равной способностью к беспокойству, которой он также научился у своей матери; ибо она знала, кто и что его настоящий отец, и она волновалась, что дьявольская зараза в крови проявится в конце концов. Это привело к тому, что наш донкихотский герой был склонен к любви, к почти женской жалости и сочувствию к окружающим, к страху и недоверию к самому себе. Короче говоря, мы находим в этом случае прекрасного кандидата на мученичество или на мессианские заблуждения.

Вторая душа, эмоциональная, животная часть человека, которая стремится захватить пространство, были недокормлена слабым и робким якобы отцом. Возможно, это было несколько преодолено с помощью техники фехтования, выученной от Джанкарло Тенноне, великого мастера меча. Он мог быть храбрым, этот парень, но он никогда не мог полностью поверить в свою храбрость. Он всегда подозревал, что обернется трусом на каком-то судьбоносном испытании. Это может объяснить необычайный идиотизм, с которым он ввязывался в бессмысленные авантюры, рассчитанные только на то, чтобы снова и снова рисковать своей шеей.

Третья душа, человеческий разум, была сформирована самым циничным дядей, который изощренно подорвал его веру в церковь и шаг за шагом вел его к границам масонства и натурфилософии. Поэтому он анализирует все – и все время занят, занят, занят — и даже анализирует сам себя до такой степени, что раскалывается надвое — тот, который будет действовать и создавать, и тот, кто подвергает сомнению каждое действие и творение как инквизитор допрашивал бы предполагаемого еретика.

Четвертая душа, истинное «Я», которое спит у большинства людей, была насильно разбужена его настоящим отцом, который накачал его сатанинскими наркотиками и бросил его в бездну— так что там в одиночку, за пределами первых трех душ, он нашел в себе силу, которая создает и разрушает целые вселенные. Старый мистик по имени Орфали пытался научить его, как использовать это знание, чтобы стать святым, а не сатанистом, но проблема все еще оставалась под вопросом.

Он не знает, конечно, какая душа это пишет. После учебы в Парижском университете, среди атеистов, он даже не уверен, что души действительно следует называть душами. Возможно, это просто разные физиологические части мозга.

На следующее утро Сигизмунд проснулся на потолке своей камеры.

Он также заметил, что ему больше не было холодно, хотя на нем не было одеял .

Сигизмунд посмотрел на пол. Его кровать была там, письменный стол и стул, даже ночной горшок.

Он не стал паниковать. Сначала он подумал, что каким-то образом спровоцировал вспышку бараки и поднялся в воздух во сне.

Он крепко прижался к ближайшей стене и попытался спуститься на пол.

Он тут же потерял хватку и сполз обратно к потолку .

К тому времени он полностью проснулся и начал пытаться рассуждать об этом. Он попробовал еще один экспериментальный спуск, отчаянно сжимая стену и пытаясь облегчить себя вниз к полу. Он медленно и неумолимо скользнул к потолку .

И после этого его начал охватывать ужас.

ТРИНАДЦАТЬ

Я должен объяснить это, подумал Сигизмунд. Верх и низ относительны, как говорит Беркли: то, что до европейца верх, то низ для колонистов в Австралии. На сферической планете нет абсолютных верха и низа.

Но ощущение верха и низа создавалось гравитацией, которая не была относительной.

И все же пол был далеко внизу и он не мог вернуться туда с потолка.

Сигизмунд напомнил себе о реальном и вечном:

F = m aЭто было великое уравнение, краеугольный камень, на котором строил Великий Архитектор. Применительно к планетарным системам он дал формулу гравитации:

_ M ‘M 2 F= —

Сигизмунд начал замечать другие детали. Он не мог видеть городские ворота через окно. Окно было заколочено.

Гравитация не была упразднена. Они перевезли его ночью в специально подготовленную комнату, точно такую же, как и его комната в башне свободы, но где все перевернуто вверх ногами.

Они?

Международный заговор, конечно.

Но поверить в них было почти так же плохо, как не верить в гравитацию. Он пытался убедить себя, что думать о них — это симптом безумия, которому он должен сопротивляться.

Тем не менее, либо гравитация была отменена , и он действительно застрял в потолке ; или они действительно существовали в какой-то форме , и они смогли подкупить губернатора Бастилии, переместить Сигизмунда ночью, так же легко, как они приобрели lettre de cachet, которое поместило его в Бастилию в первый раз. Так же легко, как они остановили расследование Сартинеса.

Дюк де Шартр, двоюродный брат короля, «друг народа», как его называли. Он был частью заговора. Должен быть. Это был единственный способ разобраться в этом.

Так думают все сумасшедшие, сказал себе Сигизмунд. Но предположим, что они ставят тебя в ситуацию, когда здравомыслие не применимо, когда только логика сумасшедшего может объяснить то, что ты испытал? Тогда ты должен либо полностью отказаться от попыток понять, либо признать, что только сумасшедший может понять, что происходит.

Быть в здравом уме – в такой момент означает, быть безумным.

Сигизмунд сидел на потолке, глядя на пол, — который, конечно, был действительно наверху -и пытался рассуждать логически.

Росси однажды дали ему дьявольский наркотик, белладонну. Это было жестоко, но не бессмысленно. Они хотели, чтобы он ушел в бездну, за пределы пространства и времени, чтобы он смог открыть свою истинную сущность, четвертую душу. То, что атеисты назвали бы скрытой частью его мозга, если бы они признали его существование вообще.

Росси, конечно, уже не работали над ним. Они были уничтожены неаполитанской полицией.

Но кто-то работал над ним, завершая работу Росси по отрыву его от всех социально обусловленных конструкций “пространства”, “ времени” и “объектов».

Посему действительно существовал международный заговор, и Росси были лишь одной его ветвью.

Это было совершенно логично, учитывая то, что Сигизмунд воспринимал и испытывал.

Конечно, заблуждения всех сумасшедших казались им вполне логичными, учитывая то, что они воспринимали и переживали.

Я не сумасшедший, сказал себе Сигизмунд. Я в перевернутой комнате, которую кто-то обустроил, чтобы заставить меня думать, что я сумасшедший. И не обязательно безумно думать о международных тайных обществах; Мальтийские рыцари интернациональны, и каждый масон поклялся бороться с их интригами. В этом отношении, масонство само по себе является международным и, вероятно, выглядит как заговор извне, для тех, кто не понимает его истинной и благородной миссии.

Сигизмунд внезапно почувствовал головокружение.

Предположим, масонство само по себе было заговором? В конце концов, он достиг только четвертой степени. Предположим, что у тех, кто на самом верху-скажем, выше степени Розового Креста или выше королевской арки — были цели и планы, которые вообще не были благородными? Предположим, они управляли масонством с одной стороны и группами, как Росси с другой, и имели кукольные струны, на которых танцевали десятки других тайных обществ, о которых он ничего не знал? Предположим, дядя Пьетро и старый Авраам Орфали, при всей их проницательности, не знали об истинных манипуляторах за кулисами?

И предположим, что я все еще в башне свободы, и они действительно могут отменить гравитацию?

Сигизмунд пошел и намеренно встал «под» ночной горшок. Никакие нечистоты не стекали «вниз» на него и, подтянувшись, он мог убедиться, что горшок на самом деле пуст. Он не был пуст, когда он ложился спать.

Легко прибить пустой ночной горшок к потолку, подумал он, если ты хочешь, чтобы потолок выглядел как пол. Ты не можешь сделать это с полным ночным горшком без огласки. Итак: они были людьми-коварными, да, но людьми-и они не могли отменить гравитацию.

Сигизмунд встал «под» письменный стол. Испытывая некоторое неудобство от необходимости тянуться и щуриться, он смог заверить себя, что там были очень маленькие, очень тонкие гвоздики, но гвоздики, тем не менее, удерживали бумагу и перо на столе.

Чтобы бумага и перо не упали «вверх» к потолку .

Тогда это все было лишь трюком.

Конечно, люди, которые могли бы вывезти вас из Бастилии, могли бы также построить перевернутую комнату и подождать. Они были богаты, очень богаты-кузен короля был частью этого— что означало, что следующий шок будет еще более невероятным—

Это все те проклятые, дурацкие астрологические пророчества, подумал Сигизмунд. Они очень богаты, очень умны и чертовски суеверны. Они действительно думают, что им нужно переместить меня на определенную клетку на их шахматной доске, прежде чем их обширная схема, что бы за дьявольщиной она ни была, может быть завершена. И каждое «совпадение» в моей жизни могло быть частью этой манипуляции.

Они не посылали Росси убивать дядю Леонардо ни по одной из причин, о которых я думал. Они убили дядю Леонардо, чтобы заставить меня двигаться в определенном направлении, направлении, которое в конце концов привело к масонству. Они не убили бы дядю Пьетро, например, потому что он должен был стать моим проводником в масонство.

И они послали англичанина Бэбкока жениться на Марии, просто чтобы я напился и был втянут в дуэль?

Это немного слишком экстравагантно, поразмыслил Сигизмунд. Я думаю как настоящий сумасшедший, когда я позволяю своему воображению заносить меня столь далеко.

Он вспомнил, что восемь лет назад, в начале всего этого, он предположил, что за всем стоит Якобитский заговор по восстановлению Стюартов на троне Англии. Сейчас разумнее предположить множественность заговоров. Каждая история каждой королевской семьи была историей предательства: мудрый принц держал при себе дегустатора еды. Значит, есть много заговорщиков, и никто на «вершине” не контролирует всех их? Возможно, он смотрел на хаос и пытался навязать ему форму.

Он снова задавался вопросом, каким будет следующее потрясение.

Однажды король Франции заблудился во время охоты и обнаружил себя в Шотландии . . .

Это была легенда о происхождении Карбонариев, которые были первыми масонами, как говорили некоторые. Сигизмунд всегда считал легенду кодом, но теперь он понял, что она очень похожа на его масонские посвящения и на то, что с ним происходит прямо сейчас. Король был перемещен в пространстве, не понимая, как он был перемещен — без прохождения Ла-Манша, например. Он ехал по суше, и вдруг пространство между Францией и Шотландией для него перестало существовать .

«Енох был, и он не был.” Так было сказано в Библии. Енох был здесь, а потом его здесь не стало.

Пространство было относительно для человеческого разума. Платон, Беркли и Юм доказывали это по-разному.

Я идеальная жертва для такого рода игры, подумал Сигизмунд. Моя голова полна философии, и я совсем не уверен, что реально, а что — человеческое воображение.

Тогда он стал задавать себе вопросы более практично: Конечно, им придется меня кормить. Они не намерены позволить мне голодать, после создания ловушки разума, как эта, для моей особой пользы.

Тот, кто принес еду, не мог действительно ходить по «полу», так как ”пол» был на самом деле потолком . Это бы выдало весь маскарад, не так ли?

Сигизмунд представлял себе тюремщика, скользящего вверх к «потолку», чтобы присоединиться к нему там, в то время как еда мешаниной летела «вверх ” к тому же месту назначения.

Однажды король Франции заблудился во время охоты и обнаружил себя в Шотландии . . .

Сигизмунд вспомнил крестьянина в Неаполе, в 65-м, который утверждал, что раскаленный камень упал с неба. Это было в то время, когда Сигизмунд, начав сомневаться в чудесах Церкви, не был уверен в том, во что он верит; он помнил, как думал: что ж, ну по крайней мере, я знаю, что камни не падают с неба. Но предположим, что он был бы тем крестьянином. Поверил бы он собственным глазам, или поверил бы мнению экспертов?

Я думал, что была на потолке своей камеры, но потом я нашел объяснение. Это объяснение включает немыслимый, почти невероятный заговор. Не было бы экономичнее, как говорят натурфилософы, искать более простое объяснение и просто признать, что я сошел с ума?

Все совпадения имеют смысл: Авраам Орфали настаивал на этом снова и снова, когда наставлял Сигизмунда в спекулятивном масонстве. Итак, камень упал, или крестьянин галлюцинировал об этом, просто когда я спрашивал, что было « реальным”, потому что… потому что Бог хотел вызвать у меня еще большее недоумение? Было довольно самонадеянно предположить, что Бог устроил такой спектакль только ради одного молодого, сбитого с толку пятнадцатилетнего музыканта.

Но не менее тщеславным было бы предположение, что какой-то обширный международный заговор построил перевернутую комнату только для того, чтобы еще больше досадить или обучить того же музыканта в возрасте двадцати двух лет?

Сигизмунд вспомнил еще одну вещь, которая казалась ему определенной, когда ему было пятнадцать лет: я Сигизмунд Челине, а не человек с Луны.

Несколько месяцев спустя он узнал, что он — Сигизмунд Бальзамо, сын непросто крестьянина, а сицилийского крестьянина, и не просто сицилийского крестьянина, а убийцы и сатаниста.

Если я когда-нибудь выберусь отсюда с еще действующим разумом , подумал он, я изменю свое имя на Сигизмунд Малатеста-точно так же, как мой знаменитый предок, который построил храм в Римини. Это была еще одна невероятность, такая же плохая, как перевернутая комната, быть «Челине” на публике и Бальзамо в уединении собственного ума: Сигизмунд Бальзамо, сын сатаниста, Пеппино Бальзамо . . .

А Малатеста было действительно благородным именем. Они не только правили Римини, но и управляли всей Западной Священной Римской империей в девятом веке. Они происходили от меровингов, жрецов-царей Древней Галлии.

И Меровинги вышли из моря, первоначально, подобно русалке, которую вымыло на берег Неаполя в то время и была замечена (ОНИ говорят) трезвыми и учеными людьми; но вы знаете, что ОНИ говорят…

Целый мир столь же невероятен, как эта комната, думал Сигизмунд. Merovee* и Оаннес были просто мифами, конечно, безусловно, но почему так получилось, что куда ни глянешь, история и устные предания всегда выстилались в абсурдах, аллегориях и невозможностях — один король был наполовину рыбой, а другой – был во Франции, а затем оказался в Шотландии — и вот я был в Бастилии, а теперь я— где?

Енох был, и он не был

Однажды король Франции заблудился во время охоты и обнаружил себя в Шотландии . . .

В любом случае, будет интересно, когда меня наконец накормят, подумал он. Будут ли они на самом деле ходить по полу?

Ответа на этот вопрос не последовало. Спустя короткое время Сигизмунд начал засыпать. Сначала он задавался вопросом, почему он должен быть сонным снова так скоро после пробуждения, но потом он понял ответ.

Конечно, они накачали его наркотиками, когда перевезли сюда. Потрясение не сработало бы, если бы он не был полностью забывчивым, если бы у него были какие-то воспоминания о перемещении.

Авраам Орфали, там в Неаполе, объяснил ему однажды, что существует способ смешивания наркотиков— обнаруженный суфиями в Каире, сказал Орфали,— так что они действовали на разных этапах с задержкой времени. Это были наркотики такого рода, сказал Орфали, которые были использованы Хасаном ибн Саббахом, «стариком гор», чтобы убедить своих обманутых учеников, что они отправились на небеса, когда на самом деле они только что были под воздействием различных наркотиков в саду в его дворце.

О, Господи, думал Сигизмунд. Может быть, это орден убийцы, тайный орден, основанный Саббахом семьсот лет назад. Невероятная жизнь требует невероятных объяснений; возможно, я был пешкой все это время в тайном мусульманском заговоре.

«Что касается нечестивых мусульман, ты уже присоединился к ним». Пеппино сказал это давным-давно, но почти все, что Пеппино сказал, было ложью…

Может быть, теперь меня посадят в сад наслаждений, подумал Сигизмунд, потеряв сознание. Это был частный бордель Хасана ибн Саббаха, где убийцы заблуждались, думая, что у них был сексуальный контакт с ангелами.

Это было бы неплохо, подумал он, полусонный и воображающий ангела, похожего на Марию Бэбкок. Если они должны запутать мой разум, некоторые из них должны быть соблазнительными, а не ужасающими. Мне бы не помешало соблазнение.

Мария , ангел, танцевала для него . Тогда он увидел ее перепончатые ноги и понял, что она с моря и утащит его вниз, вниз, в водянистую смерть, как он всегда боялся. И тогда синий Лев прошел мимо, и не только его тело было синим, но все вокруг него было синей люминесцентной аурой; и он сказал медленно, отчетливо: « Запомни мои слова, ты познаешь Бога .»И проревел:» Смотри, смотри, смотри: тоже лист к морю.»И Чайка пела,» Джон заглянул с его козой так серый и Эй Нонни Нонни Эй! И русалка-ангел сказала: «Дело пространства, дело времени, дело ума. Вы придете к новому хорошему .”

И Сигизмунд был помечен, и скрестил Льва, и был не помечен: и Сигизмунд был: и его не было.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Сигизмунд проснулся с адским раскалывающим голову похмельем.

Он не знал, где находится, но место, увы, ни в каком отношении не было садом наслаждений.

По крайней мере, он был на полу, а не на потолке.

«Черт, черт, черт, черт”, — с чувством сказал он. Это был единственный адекватный комментарий. Авраам Орфали научил его, как лечить головные боли, визуализируя белый свет, но он был слишком одурманен и устал, чтобы приложить усилия. Продолжай ныть, мне все равно, сказал он своей голове.

Он был в какой-то камере, и во всех отношениях она была хуже Башни Свободы. Там воняло; там было темно и грязно, и, вероятно, она располагалась под землей; он слышал, как крысы шуршали по углам.

Из Башни в Бездну. Это была какая-то адская карикатура на масонскую инициацию.

В коридоре послышались шаги — слишком громко. Акт в его пользу. Они ждали, когда он проснется, чтобы вытащить его отсюда на следующий маскарад, когда он еще был бы в полусне. Они, вероятно, даже знали, что наркотик, что бы это ни было, оставит его с похмельем.

Прекрасные люди.

Дверь была открыта, и там стояли два неаполитанца в итальянских костюмах тюремщиков.

— Святая канцелярия сейчас осмотрит вас, — сказал один со взглядом, полным неприкрытой ненависти.

Это была актерская игра, конечно. Они были наняты, чтобы сделать убедительное представление. На самом деле у них не было причин ненавидеть его. И он был, конечно, не в Неаполе, а где-то во Франции, наверное, недалеко от Парижа.

Король Франции вдруг обнаружил себя в Неаполе…

Сигизмунда, испытывающего пульсирующую боль в голове, отвели по коридору за угол, в другой коридор, и в комнату на суд Святой Инквизиции. Монахи с типичными неаполитанскими лицами сидели за длинным столом, в Доминиканском одеянии, Черном, что всегда напоминало Сигизмунду сатанинских Росси.

Сигизмундо был грубо сброшен на стул перед инквизиторами.

Может быть, я в Неаполе, подумал он. Бог знает, как долго наркотики действовали на мою голову.

— Прочитайте обвинения, — сказал монах в центре стола. Сам Великий Инквизитор.

За исключением того, что это была маска, конечно.

— Статья, — другой монах начал читать длинный свиток, — Что обвиняемый, Сигизмунд Челине, общался с еврейскими колдунами и с запрещенными еретиками орденов масонов и розенкрейцеров; что он отрекся от Христа и присоединился к своим товарищам еретикам в поклонении демону Бафомету.

Статья: обвиняемый Сигизмунд Челине в своем посвящении в сатанизм плюнул на распятие и призвал дьявола в качестве своего Господа и Спасителя.

Статья: что обвиняемый, Сигизмунд Челине, написал сомнительную музыку, которая настолько отвратительна, что доктора Церкви , исследовав ее, объявили ее результатом дьявольской одержимости.

Статья: что обвиняемый, Сигизмунд Челине, часто, многократно и по привычке предавался греху Онана; и, в нарушение Божественной заповеди, возжелал чужую жену; и общался со шлюхами, и посмотрел в некоторые мнимые произведения искусства, изображающие обнаженную женскую натуру, с похотью в сердце, и потакал этой похоти, далее переходя в эксцессы онанизма.

Стаья: что обвиняемый, Сигизмунд Челине, теперь одержим и одержим столькими дьяволами, что не знает, где он находится, в Европе или в Азии или на Луне, и не знает, какой сейчас год, или сколько ему лет, и будет отвечать тае, как дьяволы подскажут ему , что мы во Франции в 1772 году, а не в Неаполе в 1765 году.

Статья: что обвиняемый, Сигизмунд Челине, позволил дьяволам войти в него, выпив зелье дьявольских наркотиков, приготовленное его отцом Росси сатанистом Пеппино Бальзамо, и был помешан и одержим с того дня, и не может предстать перед судом в обычном порядке, пока дьяволы не будут изгнаны из него с помощью Кнутов.

Наступила пауза.

— Статья, — спокойно сказал Сигизмунд. — То, что вы вместе и по отдельности величайшая подборка гастролирующих жуликов и игроков, которых я когда-либо видел; и я аплодирую вашему искусству, но не принимаю вас всерьез ни на минуту.

— Это дьявол побуждает его, — быстро сказал один монах.

— Это не должно рассматриваться как грех высокомерия. Мы должны изгнать дьяволов, прежде чем судить мальчика.

— Позвольте мне проверить мальчика пару минут, — любезно сказал Великий Инквизитор. — Скажи мне, парень, ты знаешь, кто я ?

— Замечательный исполнитель, — искренне сказал Сигизмунд.

— Это не преднамеренное оскорбление?

— Нисколько. Я восхищаюсь вашим мастерством. Вы не переигрываете роль вообще.

— Ты знаешь, где находишься?

А, ну да. Позвольте мне попробовать свою игру на них.

— Пространство — это творение человеческого разума, — думают некоторые философы. Я часто озадачивался этим вопросом и пока не пришел к определенному выводу.

— Они часто так говорят, — пробормотал один монах.

— С другой стороны, — сказал Сигизмунд, — первый раз, когда мне дали наркотик против моей воли, действительно был в Неаполе в 1764 году. Я буду придерживаться гипотезы, что я все еще в Неаполе в 1764 году и что все, что произошло с тех пор, было галлюцинациями, вызванными наркотиком.

— Человеческая душа выживает в нем, — тихо сказал монах. — Он может рассуждать, несмотря на демонов, которые населяют его тело.

— Но люди, которые дали вам такую работу, — сказал Сигизмунд более насмешливо. – Мне они любопытны. Интересно, с вами они тоже играют в игры? Интересно, кто-нибудь из вас полностью свободен от наркотиков и уловок? Вы не думали, что вы могли бы быть другими жертвами вместе со мной?

Я действую не так уж плохо, подумал он, для человека с дедушкой всех убийственных пережитков, который не знает, где он, и почти начинает сомневаться, что он знает, когда это.

— Дитя мое, — мягко сказал Великий Инквизитор. — Ты признаешь, что был одержим дьяволами…

— Я скорее подозреваю, что меня обманули с наркотиками.

— Ты во всяком случае знаешь, что злые люди дали тебе злые наркотики, тихо сказал Инквизитор. -Разве ты не понимаешь, что мы представляем твою церковь, твою надежду на спасение, и что именно эти злые захватчики твоего тела соблазняют тебя не доверять нам?

— У меня нет церкви, — сердито сказал Сигизмунд. — Ставить церковь между человеком и его Богом -самая обленившаяся форма атеизма. Повиноваться церкви — значит перестать вообще слушать голос Божий.

— Это протестантская ересь, — грустно сказал Инквизитор, — Неужели ты не понимаешь, что это дьяволы заставляют тебя говорить так?

Просто чудесно, подумал Сигизмунд. Теперь мы можем провести хорошую теологическую дискуссию.

— Вполне возможно, что вы правы, — любезно сказал он. — Также возможно, что в вас есть дьяволы, которые заставили вас думать, что вы доминиканский монах, а не бродячий актер, нанятый для некоторых грязных трюков. У вас осталось хоть немного памяти о том, как вы были актером, до того, как вы были наняты на эту роль?

Юм где-то сказал, что «реальность” — это наше определение для тех выводов, которые стали настолько привычными, что мы забываем, что они являются выводами. Может быть, подумал Сигизмунд, именно он, Дэвид Юм, является «тайным вождем в Шотландии», от которого пошло все масонство. Может быть, он придумал эти потрясения и обряды перехода, чтобы всем было ясно, что в этом мире нет абсолютно ничего, что можно принять как должное.

Возможно, после посвящения четвертой степени не будет нужды идти в ложу для дальнейшего продвижения в секретах мастерства. Может быть, они приходят и забирают тебя, просто чтобы продемонстрировать, что ты никогда не знаешь, что реально, и что такое игра, в которую кто-то играет с тобой.

Монахи коротко перешептались между собой.

— Обвиняемый, Сигизмунд Челине, не может быть представлен к защите или умолять о смягчении наказания, — произнес, наконец, Великий Инквизитор. — Бесы должны быть изгнаны из его тела в первую очередь. Отведите его к экзорцисту.

Сигизмунд знал, что первым прибором, используемым для изгнания демонов, были плети.

Это не совсем очередное масонское посвящение, сказал он себе. Эти ублюдки действительно хотят сбить меня с толку.

— Подождите, — сказал он. — Ваше Высокопреподобие, я хочу отречься и покаяться. Дьяволы покинули меня.

— Они часто проделывают такие трюки, — пробормотал один монах.

— Это были трусливые дьяволы, — спешно сказал Сигизмунд. — Одно упоминание о хлысте отпугнуло их.

Наступила пауза. Сигизмунд задался вопросом, признает непредвзятый наблюдатель это трагедией или фарсом.

— Готовы ли вы дать нам имена ваших соратников в ереси – всех по Неаполю?

Они уже знают все про меня, подумал Сигизмунд. И они не настоящие инквизиторы, а только актеры. Это не настоящее предательство.

— Тебе нет выгоды в защите тех порочных людей, которые привели тебя в колдовство и зло, — торжественно сказал Инквизитор. — Они твои настоящие враги, а не мы.

— Ты не можешь обмануть нас, — сказал другой монах. — Мы знаем больше, чем ты думаешь.

— Мы держим твоего дядю Пьетро Малатеста, и Джанкарло Тенноне, и многих других, — сказал третий монах. — Никто никогда не узнает, кто признался первым.

— Назови имена, — подсказал великий инквизитор.

Скажи нам слово, что три головореза сказали Хираму, сыну вдовы. Это была одна и та же история, снова и снова, в каждой стране, в каждом периоде. Они не мучают меня, дико подумал Сигизмунд: они просто учат меня тому, о чем вся история.

Много лет назад другой доминиканец — настоящий доминиканец, а не актер — почти запугал Сигизмунда до предательства людей ремесла в Неаполе. Тогда это было сделано с угрозами воображаемого Ада: теперь это были угрозы реальных хлыстов.

— Имена? – нетерпеливо повторил Великий Инквизитор.

Сначала воображаемый ад, потом настоящие кнуты, подумал Сигизмунд. Возможно, придется проходить ритуал снова и снова, пока не обнаружишь, что это не ритуал, а сущность реальной жизни.

Это не Неаполь 1765 года, напомнил себе Сигизмунд. Это (я думаю) где-то во Франции в 1772 году.

Но инквизиция существует, и в Неаполе, и здесь, и в других местах. Возможно, имена найдут свой путь к доминиканцам в Неаполе.

— Я не могу предать тех, кто доверял мне, — неуверенно сказал он. Казалось смешным действовать героически в том, что было, в конце концов, только инсценированной имитацией следственного процесса, а не реальной вещью. За исключением того, что они могут использовать настоящие кнуты…

— Люди, которые отвратили тебя от истинной веры, не твои друзья, а твои враги, — мягко сказал Инквизитор.

— Они подвергли твою бессмертную душу опасности. Мы твои настоящие друзья, пытаемся спасти твою душу. Ты не должен пытаться уклониться от выбора. Вечное спасение или вечное проклятие зависит от того, что ты скажешь сейчас.

— Но вы угрожаете мне плетями, — сказал Сигизмунд. — Это не очень дружелюбно, преподобный сэр. Я все больше теряюсь и не уверен, кто мой настоящий враг в этой ситуации.

— Вы видите? – воскликнул подозрительный монах. — Дьяволы никогда не покидали его. Он просто притворялся.

— Я предполагаю, что это вы там играете актеров,-сказал Сигизмунд. — Вы не помните, когда вас наняли на эту работу?

— Дьяволы разрушили большую часть его разума, — грустно сказал другой монах. — Он больше не может сказать, что реально, а что фантазия.

— В таких случаях кнуты абсолютно необходимы, — сказал подозрительный монах. — Это четко указано в Молоте Ведьм. Крамер и Шпренгер говорят, что только кнут возвращает таких людей в чувство.

Великий Инквизитор сделал движение, чтобы все умолкли.

— Имена, — твердо повторил он.

Сигизмунд задался вопросом, действительно ли я принимаю нравственное решение или просто делаю следующий шаг в безумном фарсе, который они ставят, чтобы запугать меня?

Сигизмунд заставил себя расслабиться и заговорил без дрожи:

— Господь — Пастырь мой; я не хочу этого. Он дает мне прилечь на зеленых пастбищах, ведет меня к тихим водам. Он восстанавливает мою душу, ведет меня путями праведными ради имени своего.

Рот Великого Инквизитора был сжатой мрачной линией.

— Отведите его к столбу для плетей, — сказал он.

Тюремщики вытащили Сигизмунда из комнаты. Несколько мужчин за столом выглядели неуютно, когда его голос донесся из коридора:

— Да, если я пойду по долине смертной тени, то не убоюсь зла, ибо ты со мной…

ПЯТНАДЦАТЬ

После нескольких месяцев настойчивой переписки сэру Джону Бэбкоку наконец-то было позволено показать его ”громовой камень» Королевскому научному обществу в Сомерсет-хаусе.

Камень был неправильной формы, но неявно сферической и около пяти футов в ширину в самом широком месте. В этой проклятой штуковине не было ничего особенного, кроме того, что сэр Джон настаивал, что видел, как она падала с неба. Он не квадратный, подумал он иронично, но в нем есть особая красота.

Джеймса Муна пригласили по этому случаю, чтобы подтвердить паранормальную историю сэра Джона и перекатить камень на тачке в комнату для обследований.

Мун, как сэр Джон мог видеть, заметно нервничал. Юноша, несомненно, знал, что большинство англичан считают ирландцев неизлечимыми лжецами и мошенниками, а также суеверными папистами. По правде говоря, с тревогой подумал сэр Джон, Мун действительно был похож на стереотипного ирландского преступника или повстанца: глаза и руки, которые были искалечены насилием, типичные черты рыжеголового ирландца. Было бы трудно заставить обычных англичан поверить в сказанное Муном.

Но они, конечно, стояли не перед обычными людьми. Они были перед Королевским научным обществом, где каждый человек самоотверженно подчинялся суровым диктатам логики и разума. Сэр Джон знал, что в этих людях все предрассудки безжалостно подавлялись в бескорыстном поиске чистой объективной истины.

Допрос был начат сэром Чарльзом Нагом, который был широко известен как великий астроном, хотя на самом деле никто не знал каких-либо великих открытий, которые он сделал. Наг много писал для газет и журналов, и, следовательно, он был единственным астрономом, которого знали большинство людей. Это был симпатичный мужчина, в дорогом парике, одетый по последней моде, и говорил он ласково и мягко, с насмешливой улыбкой.

— Вы действительно утверждаете, что видели, как этот камень падал, своими собственными глазами, сэр Джон?

— Да. И я привел с собой своего кучера, в качестве свидетеля, который может подтвердить.

Нагас кивнул. Его улыбка была более насмешливой, даже слегка сочувствующей.

— Вы когда-нибудь изучали астрономию, сэр Джон?

— Нет per se. В Оксфорде у меня были курсы по общей физике и механике, и как Ньютоновские законы применяются к планетарным системам.

Сэр Джон глубоко вздохнул.

— Я не претендую на звание эксперта. Я утверждаю, что честно рассказываю вам, что я видел.

Нагас вздохнул.

— Вы увидели свет, насколько я понимаю. Затем вы нашли камень. Вы установили связь между светом и камнем. Вы не думаете о такой возможности, что вы сделали неправильный вывод?

Сэр Джон улыбнулся.

— Вы намекаете, что свет был только по совпадению связан с камнем? Джентльмены, абстрактно, вдали от этой картины это может показаться возможным. Но это не соответствует всему тому, что я видел и что слышал. Был отчетливый звук, когда камень падал, и грохот, когда он ударился о землю.

Заговорил Герберт Харпер. Он был молодой щербатый денди с большим нетерпением в голосе.

— Как вы собираетесь использовать этот инцидент для продвижения политики вигов, Мистер Бэбкок?

”Мистер» не был случайностью, понял сэр Джон. Шарпер намеренно оскорблял, лишая дворянства человека, который осмелился бросить вызов его предрассудкам.

Сэр Джон говорил осторожно. Будь я проклят, если напомню ему об этом ”Сэр», — подумал он, — это просто выставит меня напыщенным.

— Я надеялся, — сказал он, — что это явление может быть рассмотрено беспристрастно, в духе науки, без какой-либо политики.

— В небе нет камней, — сердито сказал Шарпер. — Почему мы не должны относиться к вам как к любому другому мошеннику, который приходит сюда, чтобы навязать нам мистификацию?

Прежде чем сэр Джон успел ответить, Нагас прервал его.

— Не подвергая сомнению вашу честь, сэр Джон, я должен признать, что у моего ученого коллеги есть законные сомнения. Нам было бы легко и, возможно, лениво отказаться от всего этого, обвинив вас в таком обмане. Уверяю вас, я не хочу идти легким и ленивым путем, не хочу оскорблять вас необоснованно. Я предпочитаю думать, что вы видели что-то той ночью, но я полагаю, что все, что вы видели, это как молния ударила в этот камень.

Сэр Джон понял, что нервно поправляет свой жилет. Я не должен пугаться, сказал он себе. Естественно, что событие такого рода должно вызвать некоторый первоначальный скептицизм.

— Шум, который я слышал, вообще не походил на гром, который обычно следует за молнией. Это был шум, подобный тому, который я слышал, когда снаряд падает, например, пушечное ядро.

— Вы думаете, ангел на небесах стрелял в вас из пушек, Мистер Бэбкок? — спросил сердито Шарпер. Сэр Джон подумал, что он весьма возмущен; как будто он католик, а я сомневаюсь в девственном рождении.

— Я не полагаю, что этим единичным объектом буквально выстрелили из пушки, — ответил Сэр Джон. — Я просто заметил, что шум был похож на шум снаряда, а не на шум грома. И я уверен, что камень не был на Земле до того, как упал свет. Мой человек и я оба слышали удар, когда он ударил.

Заговорил третий участник-математик по имени Гарднер Марвинс. Он казался изумленным, как Нагас, а не активно разъяренным, как Шарпер.

— Вот так вы вспоминаете свои впечатления, сэр, — просто сказал он. — Не разумнее ли предположить, что ваши впечатления могут быть слегка ошибочными, нежели бросаться в неприличной спешке с выводом о том, что все известные законы небесной механики ложны?

Сэр Джон вспомнил не поправлять свой жилет снова.

— У меня нет достаточных знаний теории, чтобы подробно комментировать это, — сказал он невозмутимо. — Но я подумал, что возможно, размышляя об этом единичном объекте, что, возможно, вокруг Солнца вращается больше массивов, чем то показывают наши нынешние приборы. Возможно, закон тяготения и другие законы могут вместить этот объект, если, например, существует много неизвестных масс в солнечном семействе, различных размеров, и если меньший может притягиваться к нашей земле самим законом тяготения.

— Вы предлагаете нам совершенно новую астрономию, — сказал Нагаc, стараясь не звучать слишком покровительственно. — Это очень гениально и героично с вашей стороны, тем более что вы не владеете математикой и другими знаниями, необходимыми для создания такой системы. Тем не менее, прежде чем мы с нетерпением примем такой большой и, эмм, неопределенный подарок, мы должны все же спросить, верны ли ваши впечатления об этом камне. Мы слышали, что Леди Бэбкок подарила вам прекрасную здоровую дочь, которую вы назвали Урсулой. Поздравляю вас, сэр; но вы должны простить меня, если я задам вопросом, не могло ли такое эмоциональное событие немного смутить ваши способности?

— Здесь двое из нас видели, как проклятая штука упала, — сказал Сэр Джон, сохраняя голос на прежнем уровне и помня, что он не должен кричать. — На протяжении всей истории были сотни, может быть, тысячи таких сообщений, как вы знаете, и я знаю, и любой, кто когда-либо читал Плиния или Аристотеля, знает. Не пора ли подумать, что такие сообщения могут быть правдивыми, а не беспечно приписывать их все больному восприятию?

— Мистер Бэбкок, — сказал Шарпер ядовитым голосом, — я не такой снисходительный, как некоторые из присутствующих. Я знаю, что в этом мире есть лжецы и мошенники, и я намерен их разоблачать. Я расследовал ваше дело, мистер Бэбкок. Не могли бы вы рассказать моим ученым коллегам, каким было ваше прозвище, когда вы были в Итоне?

Сэр Джон покраснел.

— Лучший логик Бэбкок, — сухо сказал он.

— И как вы заслужили это благозвучное прозвище?

— Я сказал однажды, в классе геометрии, что, возможно, так же, как коперниковская астрономия заменила Птолемееву, когда-нибудь другая логика может заменить Аристотеля.

Наступила долгая пауза.

— Вы оригинальный и смелый мыслитель, — наконец сказал Нагас, его улыбка стала еще более насмешливой и жалостливой, чем прежде. — Не могли бы вы просветить нас, молю, о том, какой термин такая усовершенствованная логика может поставить между истиной и ложью?

— Я просто имел в виду, что все старые системы в конечном итоге оказываются несколько неполноценными и заменяются улучшенными системами.

— А ваша жена не Папистка ли? Спросил Шарпер, вспыхнув гневом.

— Это не преступление, хотя и может быть неудобством, — сказал Сэр Джон. — Вы подразумеваете, что мое отсутствие религиозной нетерпимости и нормальной сектантской ненависти делает меня сомнительным персонажем?

— Вы женились на папистке, — продолжил Шарпер громче. — Вы пришли сюда с другим папистом, как свидетелем истории, которая ощутимо фальсифицированная на первый взгляд. Вы дико рассуждаете об астрономических предметах, которые, как вы признаете, не понимаете полностью. Вы утверждаете, что не ограничены обычной логикой. Разве вы не поддерживали якобитского заговорщика Берка в его недавних попытках вооружить ирландских папистов против нас?

— Что?- Спросил Сэр Джон. – Вооружить ирландских… Сэр, вы имеете в виду законопроект, который позволит ирландским католикам покупать недвижимость?

— Покупать оружие. Такова секретная цель законопроекта, как вы знаете.

— Берк не якобит, — воскликнул сэр Джон, пытаясь отслеживать все обвинения. «Он хороший коммуникатор Англиканской церкви. Он не имеет никакого отношения к этому проклятому камню. Вы все время используете отвлекающие маневры, и я начинаю негодовать.

— Нет необходимости в ярости, — нахмурившись, сказал Гарднер Марвин. — Я думал, сэр Джон, Вы хотите провести рациональную дискуссию.

— Я пытался, но он…

— Разве не часто вы бывали в Папистских странах? – потребовал Шарпер.

— И в мусульманских странах, ты идиот. Какое отношение это имеет к этому твердому, осязаемому, физическому камню, который прямо перед вашим носом?

— Пожалуйста, успокойтесь, сэр Джон, — сказал Нагаc. — Я понимаю, что у вас есть страстные убеждения и вы находите нормальный научный скептицизм несколько оскорбительным. Вы должны понимать, что мы получаем много странных сообщений от людей, которые утверждают, например, что имеют доказательства того, что Англия когда-то была под водой, и поэтому потоп Ноя действительно произошел.

Он снова грустно улыбнулся идиотизму антинаучных людей.

— Мы оказали вам исключительную любезность, расспрашивая о ваших крайне странных утверждениях.

— Меня не возмущает нормальный научный скептицизм, — сказал Сэр Джон, тщательно подбирая свои слова. — Я возмущен тем, что это существо Шарпер мутит воду неуместными и ложными политическими инсинуациями. Наверняка вы все помните, что это общество было основано Папистом или, по крайней мере, человеком, подозреваемым в папистских симпатиях? Если фанатизм мистера Шарпера заключается в замене улик, то не оказываетесь ли все вы под тем же подозрением, что и я? Разве это не сектантская глупость, которую наука хочет заменить независимым и беспристрастным разумом?

— Я знал, что он начнет нападать на меня, — сказал Шарпер. — Они все такие, когда их мошенничество разоблачают. Какое отношение к этому имеют религиозные убеждения Карла II?

— Такое же, как и политика Берка, — воскликнул сэр Джон. — Вы тот, кто продолжает поднимать политические и религиозные страшилки.

— Молю, — сказал Нагас, все еще улыбаясь. — почему вы считаете, что покойный Карл II был Папистом?

— Я не говорю, что он им был. Это был распространенный слух, и он такой до сих пор. Мой аргумент заключался лишь в том, что если мои свидетельства поставлены под сомнение лишь потому, что моя жена — Папистка, то такое же обвинение можно перенести на это общество. Известно, что Карл II презирал анти-Папистких фанатиков, а его собственный брат, Яков II, был Папистом. Я сожалею о абсурдности всего сектантства, когда камень находится перед нами и существует независимо от сект и политики.

— Вы когда-нибудь встречались с самозванцем, Чарльзом Эдуардом Стюартом, в Риме? –потребовал Шарпер.

— Боже мой, — сказал Сэр Джон Нагасу, — сколько времени вы позволите ему тратить на эти бесполезные вещи?

— Вы отказываетесь отвечать, — сказал Шарпер. — Пожертвовали ли вы деньги Чарльзу Эдуарду Стюарту или другим якобитским предателям в Риме или во Франции?

Мы знаем больше, чем вы думаете, дико подумал сэр Джон. Дайте нам имена и фамилии. Все то же в любое время, в любом месте.

— Я никогда не встречался с самозванцем Стюартом, — сказал он размеренно, — и я никогда не вносил свой вклад в дело якобитов. Это идиотизм. Изучение камня может показать объективную действительность.

— Я думаю, что политику лучше оставить в стороне, — сказал Гарднер Марвинс с улыбкой. — Давайте постараемся действовать более оперативно и с меньшей страстью. Мы можем допросить вашего человека, сэр Джон?”

— Конечно.

У Муна было сердитое выражение лица. Конечно, сэр Джон подумал, еврей, который услышал дикие разговоры о еврейских заговорах, может выглядеть так же. Но это было нехорошим предзнаменованием.

— Тебя зовут Джеймс Мун? — Спросил Марвин.

— Да, Ваша Честь.

— И ты извозчик сэра Джона Бэбкока?

— Так и есть.

— Он платит тебе зарплату.

— Он делает это, Ваша честь.

— Он тебе нравится?

— Ну, Ваша Честь, у него, кажется, меньше предубеждений, чем у многих, кого я встречал, включая некоторых в этой комнате. Он честно ведет дела со мной.

— У тебя сложилось впечатление, — тихо спросил Марвинс, — что вы видели этот камень, буквально падающим, ах, с неба?

— Ага, у меня сложилось впечатление, что я разговариваю с человеком, который заранее решил мне не верить. Ваша честь.

Мун совершает ту же ошибку, что и я, подумал сэр Джон. Он позволяет им провоцировать его.

— Расскажи нам, Джеймс, какой несчастный случай произошел с твоей правой рукой? — Спросил Марвин.

Наступила пауза.

— Повозка упала на нее, — сказал Мун.

— Повозка также упала тебе на глаза?

— Это было разногласие с парнем по имени Мерфи.

— Вас когда-нибудь обвиняли в крамольной деятельности?

— Нет, Ваша Честь.

Каждый человек в комнате, включая сэра Джона, интуитивно чувствовал, что Мун лжет. Его голосу чего-то не хватало; он боялся такой линии допроса.

— Вы были связаны с белыми парнями или другими группами подобного рода?

— Нет, Ваша Честь. Никогда.

Наступила еще одна пауза.

— Вы думаете, что мы в Англии несправедливы к Ирландии, — резюмировал Марвинс. — Вы чувствуете, что сэр Джон больше симпатизирует Папистским народам. Вы чувствуете, что он относится к вам хорошо и честно. Вы солгали бы ради него?

— Мой папа говорил мне, что единственное оправдание лжи — это угодить домашней женщине и спасти жизнь. Я рассказал правду о камне.

— Как ты думаешь, откуда он упал, Джеймс?

— Я надеялся, что ученые люди вроде вас смогут ответить на этот вопрос.

— Как ты думаешь, может быть, он упал из небесного города?

— Я сомневаюсь, что там настолько небрежны.

— Ты действительно веришь в небеса?

— У меня есть надежда, так как все религии учат нас надеяться; я сомневаюсь, что небеса на небе.

— Ты не ортодоксальный Папист, значит…

— Аквинский сказал, что небеса — это состояние бытия, а не место.

Наступила еще одна пауза. Сэр Джон знает, о чем думают члены комитета. Шарпер сказал это за них:

— Для слуги ты говоришь, как ученый. Где ты получил это образование по Папистской теологии?

— Я зарабатывал на жизнь моряком несколько лет, — сымпровизировал Мун. — У многих народов нет законов, запрещающих ирландскому парню читать книгу.

— И ты посещал Рим во время своих путешествий? – продолжил Шарпер.

— Нет. И я тоже никогда не встречал Красавчика принца Чарли, если вы об этом думаете.

— Ты разговаривал с иезуитами?

— Нет, Ваша Честь. Никогда.

— Ирландский парень, который читает теологию, но никогда не говорил с иезуитом, — сказал Шарпер. – Измерение аферы здесь увеличивается по мере того, как мы заглядываем в не.

Он обратился к комитету.

— У меня больше нет сомнений, джентльмены. Что у нас тут человек женатый на папистке, со слугой папистом и который, наверное, сам тайный Папист. Это какой-то иезуитский или Якобитский заговор, чтобы обмануть нас и заставить одобрить идею небесного города в облаках, поощрять суеверия и продвигать обманы Римской Церкви.

— Джентльмены, — тихо сказал Сэр Джон. — Я принадлежу к Церкви Англии, к ее либеральной фракции. Я не связан ни с Римом, ни с якобитскими заговорами. Как государственный деятель я нажил себе врагов, и они бы разоблачили меня и давно изгнали из Палаты общин, если бы такие иностранные заговоры действительно могли быть связаны со мной. Я ни на минуту не верю и не призываю вас верить, что этот объект сошел с небесного города или был низвергнут на землю ангелом или чем-то подобным. Напротив, у меня есть твердое убеждение, что это натуральный продукт естественных причин и может быть объяснен научно. Я умоляю вас отбросить предрассудки, рассмотреть возможность того, что мой человек здесь и я сам являемся честными наблюдателями, и применить ваши знания, которые намного больше моих, чтобы найти научное объяснение для таких объектов, как этот, которые, я напоминаю вам еще раз, были зафиксированы во все известные века во всех землях.

— Если я могу добавить еще одно слово, — продолжил он ровно, решив, что имеет дело не с беспристрастными и непредвзятыми рационалистами, а с группой, очень похожей на оппозиционную партию в палате, — я прошу Ваше внимание обратить себя на следующие замечания. Мой человек и я оба согласны с тем, что камень светился, когда падал, хотя он стал прохладным очень быстро после приземления. Мы согласны с тем, что шум был похож на шум других тяжелых предметов при падении. Мы согласны с тем, что он зарылся частично в землю при посадке. Эти наблюдения согласуются с наблюдениями, сделанными бесчисленным числом мужчин и женщин во многих других местах. Вполне возможно, что все эти свидетели были растеряны и неправильно поняли то, что они видели, как и я что-то напутал и неправильно понял; но возможно также, что существует больше планет, чем те семь, которые мы знаем, и что есть другие, разнообразные массы в Солнечной семье, и что некоторые из более легких, может быть втаскивает на Землю наше гравитационное поле. Я могу только повторить, что непредубежденное расследование рассмотрит обе возможности, а не быстренько отклонит все неудобные показания как галлюцинации или мошенничество. Благодарю вас, господа, за терпение.

— Вы хорошо говорите, как b подобает члену парламента, — сказал Нагас с равной сглаженностью, все еще грустно и снисходительно улыбаясь. — Человек, который утверждал, что Англия была покрыта водой во время Ноева потопа, увы, использовал многие из тех же аргументов; но все доказательства, которые у него были — это некоторые ракушки, найденные на вершине Бичи-Хед. Более экономично было предположить, что какой-то мальчик принес туда раковины и потерял их, чем предположить, что библейские чудеса являются буквальными фактами. Более экономично предположить, что, когда молния ударяет в камни, некоторые люди ошибаются в том, что они видели, чем предположить, что камни могут светиться и что Солнечная система полна этих сияющих незнакомцев и что они иногда выпадают из своих собственных орбит в нашу. Как неспециалист, сэр Джон, вы не можете себе представить, какие технические математические проблемы могло бы вызвать существование таких объектов в теории гравитации. Однако я считаю, что дух свободного расследования является нашим самым ценным национальным достоянием, и мне жаль, что некоторые здесь, возможно, обращались с вами грубо. Я предлагаю комитету назначить подкомитет для изучения этой породы в химическом и ином отношении. Если оно пришло откуда-то еще, оно должно показать признаки не земного происхождения, и нам придется пересмотреть свое мышление. Если, как я подозреваю, это просто обычный камень, я надеюсь, вы поймете, сэр Джон, что мы не сможем больше тратить на него время после того, как это будет установлено.

Между членами комитета состоялся короткий разговор шепотом. Сэр Джон отчетливо услышал, как Шарпер пробормотал «Папистский заговор» еще раз. Гарднер Марвин сказал что-то, что вызвало несколько приглушенных смешков. Затем Нагас снова обратились к сэру Джону.

— Расследование будет проведено, — сказал он. — Мы сообщим вам о результатах.

Сэр Джон был в приподнятом настроении. Он уверен, что, поскольку камень упал откуда-то еще, на нем обнаружатся химические ненормальности, которые подтвердят его утверждения. Он не знал, что вся Вселенная состоит из тех же девяносто двух химических элементов и что ни один ученый его времени не знал более, чем о семнадцати из них.

ШЕСТНАДЦАТЬ

Сигизмунд Челине знал, что перевернутые комнаты, говорящие львы и инквизиторы ему приснились.

Он знал, что в его еде были наркотики. Тем не менее, он ел, так как единственным другим выбором было голодать, и он намеревался прожить достаточно долго, чтобы выяснить, кто перемещал его в пространстве и времени, искажал его воспоминания и играл с ним во все эти игры.

Сигизмунд не был избит, хотя он смутно помнил, что ему угрожали много раз. Он думал, что один раз его привязали к столбу для битья, но тогда это мог быть еще один сон.

Он также думал, что они сделали ему какую-то инъекцию, когда он был привязан к столбу и ждал, когда хлыст упадет, но он также думал, что он вернулся в Неаполь и на борту чудесной лодки, которая плыла под водой.

Ему так часто давали наркотики — и, как он подозревал, ему давали так много разных наркотиков — что он уже не был уверен, что было воспоминаниями, а что сном или галлюцинациями.

Прямо сейчас он думал, что вернулся в темницу. Там он обычно и оказывался, когда его разум прояснялся на некоторое время.

В последнем сне — если это был сон — участвовала группа докторов медицины. Конечно, они были частью заговора. Все, кого он встретил в эти дни, были частью заговора; он был достаточно проницателен, чтобы помнить это. Врачи или заговорщики — или фигуры из сна — казалось, лечили его от какой-то болезни, и они были очень сочувствующими. Было неясно, что это за болезнь, но это как-то связано с его частыми подозрениями, что все они были частью заговора.

Ему сказали, что он в больнице Святого Иоанна Божьего для душевнобольных, в Лондоне.

Сигизмунд иногда думал, что это может быть правдой. Доктора могут быть настоящими врачами, а вовсе не заговорщиками. Если бы настоящие заговорщики привели его сюда совершенно обезумевшим от наркотиков, врачи могли бы искренне подумать, что он сумасшедший.

Если бы он рассказал им о своих недавних приключениях, они бы еще больше убедились, что он сумасшедший.

С другой стороны, в глубине души Сигизмунд действительно в это не верил.

Я не думаю, что это действительно больница, упорно говорил он себе. Я не думаю, что они -настоящие врачи. Я не думаю, что это 1814 год, на чем они продолжают настаивать; я думаю, что это 1764 или 1771 или что-то в этом роде. Или 1772 или 1773. Где-то поблизости.

Он услышал шаги. Это снова они.

Он задавался вопросом, что будет на этот раз.

Это были двое мужчин в Белом.

О, да, он вспомнил, я должен быть в больнице.

Двое мужчин в Белом вытащили его из камеры и быстро промаршировали с ним по тускло освещенному коридору. Он подумал, что это не тот «тот же” зал, который был за пределами его подземелья раньше. Не совсем.

Но он, конечно, не был в этом уверен.

Они подошли к двери с пометкой «доктор Сансон». Сигизмунд вспомнил эту дверь, или думал, что он вспомнил. Доктор Сэнсон был веселым, рыжебородым человеком, который, казалось, искренне озабочен лечением заблуждения Сигизмунда о том, что его держат в плену заговорщики.

Но на этот раз доктора Сэнсона не было в офисе. На его месте был невысокий, темный мужчина, южанин, без бороды.

— Кто вы такой? — Спросил Сигизмунд.

— Доктор Сэнсон. Я говорил с тобой только вчера, Джозеф.

— С тех пор вы немного похудели.

— Присаживайся и скажи мне, почему мой вес важен для тебя.

Сигизмундо сел.

— Это вопрос гравитации, — сказал он. — Без гравитации все мы можем уплыть к потолку.

— Понимаю, — задумчиво сказал доктор. — Ты часто беспокоишься о том, что можешь уплыть к потолку?

— Почему, нет, — сказал Сигизмунд невинно. — А вы?

— Но гравитация важна для тебя?

— Не так важна, как левитация.

— Ты хочешь левитировать, чтобы приблизиться к потолку? Чтобы, ммм, быть над другими мужчинами, так?

— Простите, — сказал Сигизмунд, — но почему вас так волнует потолок? Вас что-то беспокоит наверху?

— Что Ньютон значит для тебя, Джозеф?

— Он напоминает мне вас.

Доктор сделал пометку.

— Почему это?

— Он тоже задавал много вопросов.

— Что для тебя значит потолок?

— Потолок навощен, — сразу ответил Сигизмунд. — В нем содержатся секреты.

— Понимаю. Что для тебя значит Чарльз Рэдклифф?

— Что вы собираетесь спросить меня о сыне вдовы.

— А кто был сыном вдовы?

Сигизмунд покачал головой.

— Нет, пока ты не дашь мне знак третьей степени, — сказал он украдкой.

Доктор правильно сделал квадратный жест.

— Итак, — повторил он, — кто был сыном вдовы?

— Хирам, строитель храма Соломона.

— Это был физический храм или символический?

— Символический.

— Что он символизирует?

— Отец живет в своем сыне.

— Это достаточно ортодоксально. Имеет ли это тайное значение также?

— Да. Репродуктивный акт сам по себе является буквальным бессмертием. Церковь забыла об этом и утратила гнозис.

— Это весьма еретически, Джозеф.

— Поэтому он передается только в символах, аллегориях и кодах. Гнозис был под землей на протяжении веков.

— В каком смысле отец живет в сыне?

— Буквально и конкретно. Семя живое и разумное.

— Да? — доктор подсказал. – Продолжай.

— Наш интеллект сравнительно невелик. Разум семени же огромен, потому что оно старое, очень старое. Каждый из нас является временной обителью, в которой семя живет некоторое время, в своем путешествии через эоны. «В доме Моего Отца много обителей.’»

— Вы говорите только о человеческом семени?

— Нет. Яблоня знает, как стать яблоней. Она тоже умная и живая. Есть много порядков интеллекта в дополнение к тем, которые мы обычно признаем.

— Это тебе объяснили при инициации в Розовый Крест?

— Нет. Я выводил это постепенно, размышляя над символами ремесла.

— Например, изображением Розового Креста?

— Да. Это довольно очевидно, если подумать. Особенно, если вспомнить алхимическую формулу ‘ « только на кресте будет цвести Роза. Роза-это чрево, а крест — это мужской орган. Я впервые начал смутно воспринимать это в той, казалось бы, глупой шутке в Ключе Соломона-формуле создания гомункула, имитирующего человека, из собственного семени. Как и большинство шуток в герметичной литературе, это действительно скрытая подсказка, чтобы заставить вас задуматься о том, что содержит семя.

— Очень хорошо, Джозеф. Какие еще зацепки ты нашел?

Сигизмунд подался вперед.

— Родословная Иисуса начинается от Луки 3: 23. Это делает Иисуса Сыном Божьим не напрямую, а через Иосифа и отца Иосифа, Хели и так далее, через поколения к началу человечества. Это должно научить нас, что семя живет во многих телах на пути к вечности.

— Что еще?

— Алхимическая свадьба Христиана Розенкрейца. Подсказка находится прямо в названии, и текст дает совершенно ясно понять, что и мужчина, и женщина, вместе, необходимы для создания Первоматерии. Глаз в треугольнике, конечно. Сочинения Николаса Фламеля, этого старого шутника. Он очень четко заявляет, что его жена, Перенелла, помогала в лаборатории каждый раз, когда он производил эликсир бессмертия. Символизм камня, который отвергается, становится краеугольным камнем: камень, который отвергается в христианстве, — женщина.

— Поздравляю тебя, ты хорошо справился. Тогда что такое Грааль?

— Это может быть только чрево возлюбленной.

— И Парсифаль, чистый дурак?

— Он чист, потому что никогда не познал вины и стыда, которые ложный гнозис церквей навязал остальным из нас. Символизм его копья, спасающего пустошь, довольно очевиден.

— Каков же тогда твой вывод?

— Барака скрыта, запрещена, запечатана семью печатями, потому что власть принадлежит тем, кто не хочет, чтобы мы знали эти вещи. Существует международный заговор, чтобы ослепить и обмануть нас, и ему тысячи лет. Это «тирания и суеверие», с которыми мы клянемся бороться в клятве первой степени. Она состоит из всех тех мужчин, которые научились поднимать Бараку и стали пьяными и обезумевшими от нее, потому что они всего лишь мужчины. Истинный гнозис требует союза мужчины и женщины в работе. Это алхимическая свадьба Христиана Розенкрейца.

— У вас есть почти все это. Кто была жена Осириса?

— Изида.

— В Индии, жена Шивы?

— Кали.”

— Жена Зевса?

— Гера.

— Кто была жена Юпитера?

— Юнона.

— И что все это символизирует, Джозеф?

— Алхимический брак, как я уже говорил. Слияние, когда мужчина и женщина используют Бараку вместе.

— Только ли семя разумно, Джозеф?

— Нет. Теперь понятно. Яйцо тоже разумное.

— А что же нашли тамплиеры в Храме Соломона?

Сигизмунд вздохнул.

— Это та часть, которую я еще не понял.

— Понимаю. Мне очень жаль, Джозеф. Ты был близок, но… Боюсь, твое дело безнадежно.

Доктор постучал по его столу три раза, по-масонски.

— Кто это? Кто это? Кто это? — скандировал голос в зале.

— Сын бедной вдовы, — ответил доктор, — который заблудился и ищет свет.

Трех хулиганов, одетых как Jubela, Jubelo, и Jubelum в третьего посвящения градусов, бросился в комнату, схватили Сигизмунда и выволокли в коридор.

— Теперь они снова бросят меня в колодец, — подумал он.

Но они просто бросили его обратно в камеру.

СЕМНАДЦАТЬ

Из ЧЕСТНОЙ ЗАЩИТЫ МАСОНСТВА Анри Бенуа:

В то время Аристотель знал только о трех душах (растительной, животной и человеческой, т.е. способности выживания и питания, способности эмоций и агрессии и чистой причины), но функция ремесла заключается в том, чтобы сформировать четвертую «душу” или более высокий психический центр. Это, как я действительно верю, было целью также мистерий, тайных ритуалов, практиковавшихся в Элевсине, в которые был посвящен Платон и многие другие древние философы; это была первоначальная цель таинств Церкви; это было, и остается, целью испытания краснокожих индейцев и дервишей Африки и Ближнего Востока. Я подозреваю также, что многие из странных практик алхимиков имели аналогичные намерения.

Потребность в этой четвертой «душе» или высшей способности состоит в том, что род людской сегодня-это не законченное творение, но находящееся в процессе преодоления своего собственного прошлого. (”Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих», — Римлянам 8: 19). Мы все еще, как говорят мистики, спим: мы не знаем, кто мы и что мы можем сделать…

Из ОТРОДЬЯ ЗМЕЙ Джона Й. А. Маккензи:

…И свет, о котором они говорят — это не свет разума и еще не священный свет веры, который Ремесло направляет для соединения в алхимическом браке, как мы все больше осознаем замысел Великого Архитектора; нет, с этими иллюминатами, такими как Вейсгаупт, Калиостро и подлый лжец Робисон, который утверждает, что он разоблачает этих исчадий в то время как на самом деле вербует для них (и это прямо у нас под носом), и другими, чьих имен мы не знаем (скрытые руководители этой бесславной бригады), нет, говорю, с ними свет Люцифера, сына утра, падшего ангела, Короля Ада. Ибо так же, как дерзкий Дантон, безумный Марат и гнусный Робеспьер были всего лишь инструментами, так и злодеями, которые начали этот заговор против Бога; они служили силам, которых не знали. Это простая вещь, как только методы шока и тайны оказываются поняты, чтобы изменять сознание для хорошего или для плохого, и те методы, которые могут поднять разум к славе и освобождению также могут быть умышленно извращены, чтобы подтолкнуть его к безумию, насилию и революции.

Сэр Джон Бэбкок был в Кэмден Тауне, за пределами Лондона-в долгой прогулке от парламента, но он не хотел встречаться ни с кем, кого он знал.

Он был в таверне, приученной ирландцами, которой управляла громкая, сквернословящая старая ирландка, к которой ее клиенты обычно обращались как к «Чертовой матери». Сэр Джон понял, что Чертова мать имела другую коммерцию, помимо управления питейным заведением; некоторые из клиентов приносили ей не наличные деньги, а продукцию такого сорта, и они не казались достаточно процветающими, чтобы приобрести это честными путями.

Пожилая леди была «скупщицей», а паб — логовом воров. Это не имело никакого значения. Сэр Джон сидел в уютной, закрытой комнате, вдали от главной, и чистосердечно посвятил себя тому, чтобы в усмерть напиться.

— Черт бы побрал мои глаза, если это не Кукольный Карманник, — взвыла Чертова мать. — Стород уже проснулся, дорогуша?

Все в этом месте, похоже, были вдохновлены Беггарз Оперой, подумал сэр Джон, или эта команда вдохновила Гея, когда он писал эту сатиру?

Сэр Джон ударил по стене своей тросточкой, сигнализируя, что он хочет еще пинту Гиннеса. «Вино страны», как его называли в Ирландии; а иногда просто «традиционным».

— Что к твоей угоде, Пэт?

— Думаю, мой медик порекомендовал бы традиционное.

Сколько раз он слышал это в юности?

Он не только «ведущая фигура” в прессе, но и муж и отец, сказал он себе. Отец самой очаровательной маленькой девочки на Британских островах.

Прислужник принес пинту. Сэр Джон подкатил ему пенни через стол.

Снова оставшись один, сэр Джон посмотрел на стену и мысленно обратился к ней.

Прелюбодеяние, сказал он в своем лучшем парламентском стиле, хотя, по общему признанию, не столь популярном здесь, как во Франции, но, конечно, не безызвестном; некоторые даже заметили, что самое странное в нашем странном немецком короле заключается в том, что он на самом деле кажется верным своей жене.

Кроме того, и в дополнение к этому, я обращаю ваше внимание на скандалы, связанные с Уилксом, Дэшвудом и Клубом адского пламени, которые хорошо известны генералу, и включал выдающегося графа Сэндвича в качестве активного участника, по крайней мере, до тех пор, пока орангутанг не укусил его.

Многозначительно добавлю, что Библия сама говорит, что все люди грешники.

— Проклятье на мою бессмертную душу, это Хрен Свинячий, — взвыла Чертова Мать в главном зале.

Сэр Джон сделал еще один могучий глоток и снова обратился к стене: величайшая глупость из всех, я полагаю, состоит в том, продолжать мучить себя о чем-то уже сделанном, чего нельзя ни изменить, ни затушить, ни стереть из Вечной книги прошлого и будущего. Что бы это ни значило.

Я всегда знал, что это часть моей природы, и только сентиментальность всегда обманывала меня, заставляя думать, что это может быть необратимо изменено.

И, наконец, в заключение, позвольте мне сказать, господа присяжные, что он был абсолютно неотразим (и он это знал, сука!) и я действительно люблю свою жену и, кроме того, я никогда, никогда не сделаю этого снова.

— Бог, ослепи меня, — проорала Чертова мать, — Если это не Флосси Горелка, — Большая, как сама жизнь, и вдвое больше грязная!

Думаю, что я, должно быть, уже достаточно пьян, размышлял сэр Джон. Мой отец, в конце концов, был судьей, и я знаю, что ни один трезвый присяжный не согласится на такую защиту. Простой факт заключается в том, что один из храбрейших поборников прогрессивной политики в Англии является лицемером и подлецом, и он прячется и бессмысленно пьет сам с собой в дешевой ирландской таверне, потому что он боится идти домой и смотреть в обожающие его молодой жены; и, что еще хуже, он напьется еще больше, потому что он ненавидит мысль в оставшемся сознании, о том, что он сам о себе знает.

Дамы и господа величайшей христианской империи в мире, представляю вам сэра Джона Бэбкока, защитника угнетенных, поборника свободы, мужа прекрасной графини Мальдонадо, отца ангельской Урсулы, владельца бог знает скольких земель здесь и в Ирландии, и тайного почитателя мальчиковых днищ. Я представляю вам человека с двумя лицами, двумя душами, двумя натурами, сражающимися в одном сердце. Я предоставляю вам Опытного Макиавелли, практикующего, столь ужасный и отвратительный, что Бог уничтожил два города за это, если верить вдохновенным авторам Священного Писания.

Я представляю вам человека, который когда-нибудь вышибет себе мозги из пистолета и оставит всех стоять и говорить: «Зачем бы это человеку, у которого так много того, ради чего нужно жить?». Я предоставляю вам раздвоенного человека.

— Клянусь священным горшком Богоматери, — завопила Чертова Мать, — если мои старые бедные глаза не обманывают меня, то это ж капитан Комграсс.

Моментально наступила тишина.

Сэр Джон почувствовал, как у него покалывает позвоночник, задаваясь вопросом, что случилось. Затем он услышал оглушительный грохот, и Чертова Мать снова прокричала:

— Хороший ты человек, Майк!

Разговоры начались снова, и послышался звук оттаскиваемого тела. Я делаю вывод, что красочные имена здесь больше функциональны, нежели декоративны, подумал сэр Джон, и что информатор только что был прибран кем-то по имени Майк.

Он выпил еще пинту пива.

Я слишком истеричен, спокойно сказал он себе. У меня есть веские основания знать, что есть не мало, но на самом деле много мужчин, которые разделяют мои вкусы. Я встречался с ними в Париже, Риме, Каире, в Афинах и Багдаде (особенно в Багдаде), и даже здесь, в честной протестантской Англии. Правда в том (и есть правда в алкоголе, Как гласит пословица), что я на самом деле не ненавижу себя так сильно, как я представляю.

Его Пинта закончилась.

Правда в…? О, да: правда в том, что я не ненавижу себя, на самом деле. Я только думаю, что следует ненавидеть себя, и это достоинство хорошего христианского образования. Я бичевал себя, чтобы почувствовать раскаяние, и это необходимо для того, чтобы в дальнейшем я мог благополучно простить себя.

— Что-нибудь нужно? — спросил прислужник.

Сэр Джон вышел из транса и бросил еще один пенни на стол. Грязная рука кинулась к нему и сцапала; он снова был один.

Глядя открывшимися глазами пьяного самопознания: Я знаю, что я такой, какой есть.

Да: я такой, какой я есть. Как плотва – это плотва, а кит – это кит, и дерево — никогда не будет тигром, и рыба – это рыба, а не розовый куст. Каждая часть природы должна быть необходимой, иначе она не существовала бы, не могла бы существовать. Разве Палата общин менее естественна, чем муравейник? Au contraire, Руссо: Я очень в этом сомневаюсь. « Бог нелицеприятен людям” ; разум за космосом не разделяет общепринятой морали, или он не сделал бы так много эксцентричных вариаций и перестановок. Мудрость заключается в том, чтобы знать, кто ты и принять это. И я не приспосабливаю свою политику или философию к ограничениям среднестатистического посредственного обывателя: почему я должен пытаться обрезать и зажимать самую жизненно важную функцию моей живой плоти до их стандартов?

Интересно, действительно ли я во все это верю?

В любом случае, он был привлекательным парнем, и то был хороший спорт.

Нет: больше, чем спорт. Любовь. Разновидность любви. Или, если не любовь, то нужда, но не принижай это, называя просто игрой.

Господа присяжные, называйте это как хотите: я отдаю себя на вашу милость. Или на Мое милосердие, поскольку по факту я здесь единственный присяжный.

Ой, прекрати, устало сказал он себе. Просто пей и не думай: лучший план во время стресса. Ты так поглощен своим желанием быть «хорошим» по мере того как этот драйв говорит тебе, что ты не можешь быть удовлетворен только лишь женщиной, но нуждаешься также и в мужчинах. Ты не понимаешь, и ты не создал ни свою совесть, ни свои энергии: ты просто принадлежишь им. Конечно, в будущем ты постараешься быть верными Марии. Будучи человеком, которым ты являешься, ты попытаешься.

И только Бог знает, добьешься ли ты успеха.

ВОСЕМНАДЦАТЬ

— Я, конечно, поздравляю тебя с тем, что ты перенес эти мучения так благородно, — сказал дядя Пьетро.

— Это просто вопрос воли, — величественно сказал Сигизмунд. — Генерал армии может быть похищен, но никакое принуждение не может похитить волю настоящего человека Ремесла.

— Учиться знать, учиться сметь, учиться соизволять, учиться хранить молчание, процитировал — дядя Пьетро. — Ты освоил весь аркан. Ты заслуживаешь степень Розового Креста немедленно.

— Ох, — скромно сказал Сигизмунд, — я уже понял это. У Марии есть роза, а у меня — крест. Когда они объединяются, алхимический брак завершается, и драма заканчивается. Тогда мы пробудимся от истории и войдем в вечность.

— Ты действительно проник в тайну тайн, — мягко сказал дядя Пьетро. — Гор, коронованный и покоряющий ребенок, происходит от Союза отца Осириса и матери Исиды. Солнце и луна вместе.

— Союз жреца и жрицы, значит, — сказал Сигизмунд. — Я во всем этом разобрался. Ну, практически во всем.

— Чего тебе еще недостает?

— Я не догадался, кто настоящий сын вдовы, от которого все это происходит.

— Просто отследи родословные, — сказал дядя Пьетро, глаза которого сверкали как бриллианты. — Дом Стюарта, дом Лотарингии, дом Бурбонов… Малатеста… Et in Arcadia Ego… ни жены, ни лошади, ни усов…

— Что?

Голос дяди Пьетро, казалось, доносился издалека

— Они пришли со звезд и принесли с собой свои образы.

— Подожди, пока не уходи…

— Ужин, Джозеф.

Охранник был снаружи, вставляя металлическую тарелку через окно Иуды. Дядя Пьетро уже ушел. Сигизмунд свирепо посмотрел, по-волчьему прорычав горлом.

— Возьми свою тарелку, Джозеф.

Сигизмунд забрал тарелку. Он был немного ошеломлен и немного напуган. Смутно он помнил, что начал воображаемый разговор с дядей Пьетро, в своей голове, просто чтобы скоротать время. Но он понятия не имел, как давно это было. Было неприятно осознавать, что дядя Пьетро стал настолько прочным и осязаемым там, в камере с ним, что он забыл, что разговор был воображаемым.

Легко галлюцинировать, когда они оставляют тебя одного в маленькой комнате на много дней, это он понял. На самом деле было довольно трудно избежать галлюцинаций, так как один пустой час следовал за другим.

В последнее время они не играли в игры с его головой — за исключением того, что его то и дело называли «Джозефом”, когда подавалась еда.

Они просто заперли его, чтобы позволить ему увидеть, какие игры его голова играет сама по себе, когда в изоляции от человечества.

Ну, он все равно знал, что он был «Сигизмундом”, а не «Джозефом”, хотя, конечно, было ясно, что он не «Сигизмунд,” поскольку это лишь условность. Истинное я был невидимым, невыразимым, так что не важно, был ли ты назван Иваном или Генри, Терезой или Фионой или кем-либо еще.

Тем не менее, было важно цепляться за условное «Сигизмунд», потому что, если отпустить его, все другие вещи такого рода могут уйти вместе с ним.

Дядя Пьетро поощрял «Сигизмунда» —то есть невидимое существо, проявляющееся на этом плане под именем ”Сигизмунд» — читать Вико, когда ему было всего четырнадцать лет, прежде чем он совершил какое-либо путешествие. Это было мудро. Вико ясно дал понять, что каждая группа мужчин и женщин является отдельным районом реальности: неаполитанцы создают одну реальность — город, говоря неаполитанскими словами и понятиями, испанцы создают другую, говоря испанскими словами и понятиями, англичане имеют третью реальность-туннель и так далее. Все сети реальности были созданы людьми, разговаривающими друг с другом. Они делают свою историю из забытых поэм, сказал Вико.

Поэтому Сигизмунд — или бесформенное, бесконечное сознание, временно проявляющееся как «Сигизмунд» — не слишком удивлялся тому, что все туннели реальности начинают разрушаться и разваливаться, когда не с кем поговорить. Третья душа, причина, была совместным продуктом разговоров людей. Когда разговор прекращается, начинает проявляться четвертая душа, безмолвное Я. И четвертая душа ничего не знает ни о « времени”, ни о « пространстве”, ни о « материи”, которые являются словами, посредством которых третья душа создает сетку реальности, разговаривая с другими третьими душами.

Сигизмунд заметил, что он поел. Это было странно: он почти не распробовал эту еду.

Но так было потому, что пища была заботой первой души. Сигизмунд, сущность, называющая себя «Сигизмундом,” потерял интерес к первой душе долгое, долгое время назад. Не то, чтобы он имел представление, сколько « времени” прошло с тех пор, как началась перемена в нем. Но первая душа заботится о пище, потому что это тело-душа и желает телу выжить. Выживание больше не было важно. Что было важным, так это понимание.

Они либо мучают меня, либо обучают. Они — мучители или учителя.

И парадокс был в том, что даже они не могли сказать, что было правдой.

Он, безусловно, получает образование, независимо от того, является ли это их намерением или нет.

Окно Иуды в двери снова открылось.

— Теперь я заберу твою тарелку, Джозеф.

Существо в клетке передало тарелку через окно.

Он пытался вспомнить, что именно он пытался вспомнить.

О, да, я Сигизмунд Челине, а не человек с Луны.

Но тогда он был человеком на Луне. Земля была далеким светом в небе далеко-далеко. Вокруг собрались различные известные сумасшедшие, объясняющие ему лунную логику. «Ты никогда не выйдешь наружу. То, что вы называете «снаружи» — это другая часть «внутри». Понимаешь?

— Да, — ответил он. — Я никогда не изведывал другое человеческое существо. Я изведывал свои впечатления от них. Даже в половом акте с Фатимой, черной богиней в Maison Rouge, я, грубо говоря, не изведал Фатимы: я изведал свой опыт от нее.

— Значит, целая вселенная у меня в голове?

— Но твоя голова находится внутри вселенной. Как ты это объяснишь?

— Ну, тогда у меня должно быть две головы, так сказать. Вселенная находится внутри моей действительно изведанной головы, но эта голова и сама Вселенная должны быть как внутри моей логически необходимой абстрактной головы. Так ли это?

— Да. Моя абстрактная голова содержит вселенную, или модель Вселенной, чтобы быть строго точной, и внутри этой модели находится модель моей абстрактной головы, которая, конечно же, также является моей изведываемой головой.

— Осторожнее сейчас. Ты наращиваешь бесконечный регресс.

— Я вижу это, но это должно быть потому, что само сознание — бесконечный регресс. Думаю, это объясняет совпадения.

— Ты уверен, что понимаешь, о чем говоришь?

— Да. Совпадение — это изоморфизм между содержанием моей абстрактной головы, вне вселенной, и моей опытной головы, внутри вселенной.

— И почему должен быть такой изоморфизм?

— Потому что, черт возьми, мои две головы на самом деле только одна голова. Я разделил их для логического анализа.

— Но как может ваша абстрактная голова, вне Вселенной, быть вашей опытной головой, внутри вселенной?

— Потому что, потому что…

— Да?

— Потому что концепции — это тоже опыт. Моя абстрактная голова опытна и становится моей опытной головой, когда я думаю о математике или чистой логике. Да, клянусь Богом. Когда я вижу пятнистую собаку, это внутри моей опытной головы, как продемонстрировал Юм. Но когда я думаю о фактической собаке, которая создает этот образ в моей опытной голове, я должен расширять свою концептуальную голову, чтобы включить фактическую собаку, а не образ собаки. Итак, собака и остальная часть Вселенной находятся в моей концептуальной голове, а не в моей опытной голове, в которой есть только их образы.

— Но тогда моя опытная голова находится как внутри, так и вне моей концептуальной головы, что означает, что она находится как внутри, так и за пределами Вселенной.

— Ты все еще в бесконечном регрессе.

— Я могу это оценить. Кстати, я с тобой разговариваю или сам с собой?

— Есть ли разница?

— Да, — сказал Сигизмунд, чувствуя это наверняка. — Когда говоришь с другими, средняя групповая реальность сохраняется, как говорит Вико. Когда вы говорите сами с собой, существует столько реальностей, сколько вы хотите.

— Тогда любой, кто производит на вас впечатление, порабощает вас. Полную свободу можно обрести только молча, сидя в одиночестве в темной комнате и придумывая свою реальность.

— Звучит правдоподобно, — сказал Сигизмунд. — Но почему-то я думаю, что через некоторое время станет одиноко.

Другой Лунатик высказался: «реальность, — сказал он четко, — это имя, которое мы даем тем умозаключениям, которые стали настолько привычными, что мы забыли, что они являются только умозаключениями. Юм доказал это.

— Да, — неуверенно согласился Сигизмунд.

— Ты когда-то верил в томистскую Вселенную, с Богом на вершине, престолами, доминионами и всякими ангельскими хорами и человеком на дне, глядящем вверх. Но это был лишь набор умозаключений.

— Да.

— Совсем недавно вы верили в ньютоновскую вселенную с силами и массами, ускорениями и всевозможными абстракциями, которые управляют предполагаемыми движениями предполагаемых объектов в гипотетическом пространстве и гипотетическом времени. Но это был лишь еще один набор выводов.

— Да.

— В ночь перед дуэлью с Карло Мальдонадо твой разум пришел в состояние, которого ты никогда раньше не испытывал, и ты подумал, что это четвертая душа, и ты, наконец, почувствовали истинную реальность заглавными буквами. Но это было просто другое состояние ума. Все состояния разума равны.

— Да.

— Ни жены, ни лошади, ни усов.

— Что?

— Тогда что же нашли тамплиеры в Храме Соломона?

— Свидетельство о рождении.

— Ни жены, ни лошади, ни усов.

— Я услышал тебя в первый раз.

— Тогда что же нашли тамплиеры в Храме Соломона?

— Свидетельство о рождении.

— Чье свидетельство о рождении?

— Сына вдовы.

— И кто был Сын вдовы?

— Я не знаю, — закричал Сигизмунд, — я не знаю, не знаю!

— Мне жаль, — сказал Лунатик, — Ты еще не готов стать одним из нас.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Из письма сэра Джона Бэбкока к Чарльзу Нагасу, Д.Ф., Л.К.О.:

. . . и я уверяю вас, сэр, что я понимаю Бритву Оккама и ценю многовековой опыт, который оправдывает и поддерживает научный принцип, что наименее сложное объяснение является предпочтительным объяснением. Однако я должен отметить, что по этому принципу отсутствие экстраординарных химических веществ в моем громовом камне ничего не значит или даже поддерживает мой случай, поскольку менее сложно предположить, что все тела во Вселенной сделаны из одних и тех же элементов, чем предположить, что объекты ежедневного опыта на этой планете сделаны из специальных элементов, которые нельзя больше нигде обнаружить.

Однако это не является проблемой между нами. Проблема в том, что люди на всех землях продолжают видеть вещи, которые не вписываются в ньютоновскую систему, как это понимается в настоящее время; и среди вещей, которые они обычно видят, эти спорные грозовые камни. Я считаю, что бритвой Оккама менее сложно принять, что система Ньютона, при всем ее превосходстве, является лишь временным способом организации наших знаний, чем гипотеза (с большой экстравагантностью), что люди всех возрастов и рас, во многих странах, странно склонны к этой особой галлюцинации. Я умоляю вас помнить, что сообщения об этих грозовых камнях поступают от всех классических авторов и сегодня продолжают поступать в изобилии из Франции, из Ирландии, из немецких государств, из Италии, из Греции и, короче говоря, из каждой страны, из которой мы регулярно получаем новости. Я умоляю вас также вспомнить вашу историю, сэр, и помнить об этом, так же, как ньютоновская система кажется завершенной сегодня, так и Кеплеровская система столетие назад, и Копемиканская система ранее, и Птолемеевская система до этого.

Однако это не является проблемой между нами. Проблема в том, что люди на всех землях продолжают видеть вещи, которые не вписываются в ньютоновскую систему, как это понимается в настоящее время; и среди вещей, которые они обычно видят, эти спорные грозовые камни. Я считаю, что бритвой Оккама менее сложно принять, что система Ньютона, при всем ее превосходстве, является лишь временным способом организации наших знаний, чем гипотеза (с большой экстравагантностью), что люди всех возрастов и рас, во многих странах, странно склонны к этой особой галлюцинации. Я умоляю вас помнить, что сообщения об этих грозовых камнях поступают от всех классических авторов и сегодня продолжают поступать в изобилии из Франции, из Ирландии, из немецких государств, из Италии, из Греции и, короче говоря, из каждой страны, из которой мы регулярно получаем новости. Я умоляю вас также вспомнить вашу историю, сэр, и помнить об этом, так же, как ньютоновская система кажется завершенной сегодня, так и Кеплеровская система столетие назад, и Копемиканская система ранее, и Птолемеевская система до этого.

Вопрос в том, осмелюсь ли я думать, и я умоляю вас также спросить себя: поклоняемся ли мы системе, любой системе, или же мы « садимся перед природой, как маленький ребенок” (как рекомендовал сам Ньютон в своей Principia, которую я изучал в последнее время) и думаем, что возможно, что нам еще есть чему поучиться? Признаем ли мы, что система Ньютона в конечном итоге должна быть заменена, поскольку и она заменила более ранние системы? Или мы закрываем глаза на новые данные и приносим их в качестве жертвоприношений (как бы) у алтаря Святого Ньютона? Мы думаем свободно или создаем новый культ?

Уверяю вас, сэр, что с тех пор, как мы познакомились с громовым камнем и вашим обществом, я действительно понял, что такое философские сомнения, и вам нечему меня учить на эту тему. Я понимаю, что когда-то я верил в Ньютона так же наивно, как ребенок-болтун верит в те части Библии, которые образованные теперь знают, но басня и аллегория; и это мое подозрение (и мое растущее убеждение), что любая система, верящая в эту невинность или этот пыл, становится повязкой на глазах, самообманом, да, психической тюрьмой. Вы понимаете эту опасность, сэр? Понять, что если тысячу thunderstones может быть отвергнуто как ложь и галлюцинации сегодня, после десяти тысяч больших чудес может быть уволен с тех disparagements завтра, пока все дан…