10. Погоня за дикими свиньями

Ветра подобные гневу Божьему

Война за американскую независимость тянулась. Тянулась. И тянулась.

Шеймуса Муадена выписали из армейского полевого госпиталя без дальнейшего проявления каких-либо симптомов – если не считать усилившуюся подозрительность, что Бог природы был не просто безразличен, но активно подл.

Он находился в самой жалкой и не воодушевленной армии из когда-либо отправлявшихся в поход. Как ходили слухи, солдаты были так плохо одеты, что их голые ноги оставляли кровавые пятна на земле в самые тяжелые месяцы зимы, но обувь была лишь малой частью того, чего им не хватало. В битве при Монмауте ни сюртуки, ни брюки не пришли на смену тем, что месяцами ранее были изношены до бесполезного тряпья, и четверть солдат-континенталов атаковала британские пушки, будучи одетыми только в рубашки. Да и на протяжении большей части войны они были одеты не лучше.

Ё-маё, часто думал Шеймус, я слыхал об армиях оборванцев, но мы, должно быть, первая в истории армия с голыми задницами.

Конгресс в конце концов получил деньги, которые гениальный доктор Франклин и непреклонный Мистер Адамс заняли во Франции и Голландии, но очень мало из них было потрачено на благосостояние войск. То немногое, что действительно выделялось солдатам, в основном получали спекулянты, и армия оставалась голодной и почти голой.

Генерал Вашингтон бушевал и разглагольствовал, сообщая Конгрессу, что продовольствие, которое иногда доставлялось его войскам, было «непригодно для лошадей и скота». Разные правительственные чиновники писали ему извиняющиеся письма и уверяли, что они работают над этой проблемой. Еда же оставалась скудной и несъедобной.

У Вашингтона была хитрая стратегия или фантазия, выдуманная им во время курения этих языческих индийских трав — Шеймус не был уверен, каких именно, — она подразумевала форсированные марши по двадцать четыре или даже сорок восемь часов без перерыва и отдыха. Это позволило бы Континентальной армии, казалось, исчезнуть, как кролик фокусника, с территории, где англичане ожидали их обнаружить, а затем снова появиться, шокирующе завывая словно демоны в атаке с той стороны, где британцы не предполагали их ожидать. Это была наилучшая возможная стратегия в данных обстоятельствах, и позже ей подражали другие революционные партизанские армии, но Шеймус иногда думал, что в конечном итоге она убьет больше солдат, чем могла бы убить вся британская армия с их гессианскими и индийскими союзниками.

Зимой, одетые в лохмотья или того хуже, иногда неделями без еды, солдаты на форсированном марше продолжительностью в сорок восемь часов выглядели и вели себя как ходячие мертвецы. Один рядовой, некий Джозеф Пламб Мартин из Массачусетса, позже писал: «я испытал больше тревог и усталости, подвергся большим лишениям, потерпел больше во всех отношениях, выполняя один из этих утомительных маршей, чем в самой жаркой битве, в которой я участвовал». Полковник Муаден вечно боялся, что его войска окончательно расклеятся, но будут идти до тех пор, пока им не будет приказано остановиться… Они будут спотыкаться и шататься как пьяные, пока не падут за много миль отсюда словно лошади, бредущие уже на последнем издыхании.

Продовольствие, постоянно обещаемое войскам, в лучшем случае поступало с опозданием на несколько недель, а зачастую и вовсе не поступало. «Конечно, на прошлой неделе у нас было полно всякой дряни, — сказал однажды лейтенант О`Мара, — а на этой неделе, я думаю, будет и того меньше». Шеймус скопировал порядок действий других офицеров и разрешил своим людям охотиться всякий раз, когда Вашингтон не посылал их на очередной форсированный марш. Самой обильной дичью была дикая свинья, а самыми счастливыми днями были те, когда удавалось убить двух или более свиней. Все собирались вокруг костров, где жарились свиньи; некоторые мужчины были так отчаянно голодны, что обжигали пальцы, пытаясь отщипнуть кусочек еще до того, как мясо полностью прожарится.

Мы начали искать то, что мистер Джефферсон называл жизнью, свободой и погоней за счастьем, подумал Шеймус. Теперь мы упорно и почти безумно боремся за жизнь, свободу и погоню за дикими свиньями. Были ли слова мистера Джефферсона каким-то злым колдовством, которое сводило людей с ума и заставляло их уничтожать самих себя в попытках совершить невозможное? Может быть, он, как и генерал Вашингтон, еще один гребаный масон и вовлечен в какую-то языческую магию?

Но Шеймус сам стал отличным охотником на свиней, и он был счастливее и чувствовал себя более торжествующим после убийства одной свиньи, чем после убийства двадцати красных мундиров. В отличие от англичан, свиньи не имели ружей и не могли стрелять в ответ, и не было противозаконно или противоестественно есть их, когда они были мертвы. Кроме того, они существовали всюду, где бродила Континентальная армия, их было Бог весть сколько, в то время как говядина, постоянно обещаемая Военным Министерством, существовала, очевидно, только на бумаге – или, когда она действительно появлялась, была похожа на обед феи. Как сказал лейтенант О`Мара, она давала чертовски немного на пути к полноте, и даже не меньше того – на пути к худобе .

Я знаю, почему я продолжаю сражаться, подумал Шеймус однажды ночью, во время очередного нескончаемого форсированного марша. Я просто сумасшедший, и все. Я сошел с ума, когда капрал Мерфи мучил меня в Дун Лэаре, или когда моя душа покинула тело в битве при Брэндивайне, или когда я увидел этих несчастных маленьких искалеченных младенцев в Вишневой долине. У меня не хватает винтика в голове, у меня не все дома, у меня чердак протек, или еще какой-то подобный ирландский недуг. Но почему все эти бедолаги продолжают бороться? Неужели Джефферсон и его друг Том Пейн действительно наложили на них заклятие?

Он смотрел на людей, марширующих полуголыми, и они казались бесконечным отрядом пустоглазых скелетообразных фигур, рыскающих по всему миру, как будто какой-то некомпетентный ученик Рабби Лоу из Праги создал полк Големов и забыл активировать им мозги или чувство направления, прежде чем выпустить их на свободу. Подобно предполагаемым зомби Карибов. Подобно проклятым душам, что кружат по своим клеткам в аду Данте. Почему же они продолжают?

Шеймус понимал, что значит ненавидеть англичан и жаждать свободы от британского господства; быть ирландцем значит иметь это понимание в крови еще до того, как ты учишься находить сосок матери и обхватывать его деснами. Но даже ненависть к завоевателям и любовь к свободе должны иметь какой-то предел в разумном мире, и этот предел, несомненно, был давно пройден. Почему эти получеловеческие существа все еще телепаются по темноте — бессонные, без еды, почти без одежды, проигрывая большинство сражений, лишь изредка добиваясь успеха в атаках «бей и беги», которые убивали много красных мундиров, но на самом деле не меняли баланс сил?

Это с нами делает война, решил Шеймус. Конечно, сейчас они все такие же сумасшедшие, как и я.

Иногда Шеймусу казалось, что ночи отдыха хуже, чем ночи маршей. В Новой Англии, казалось, было девять месяцев зимы и три месяца плохой погоды, а Пенсильвания была почти такой же. Даже когда не было снега или леденящего холода — даже в летнее время — казалось, что дождь идет необычайно часто, и одеяла оказались еще одной вещью, которую Конгресс забыл прислать в достаточном количестве. Большинство людей спали на земле, прикрытые той же самой рваной и грязной одеждой, в которой они маршировали и сражались — одеждой с таким же количеством дыр, как кратеров у Луны. В лучшем случае, они просыпались наполовину погребенными в лужах воды и скользкой грязи во время холодного дождя. Но в худшем случае — что казалось более нормальным – пока они спали, их мог накрыть леденящий снег, а некоторые вообще могли никогда не проснуться.

Однажды их участь стала полегче. На одну неделю в 79-м-или в 80-м? — Шеймус никогда не был уверен — его взводу на время дали прекрасный старый особняк. Хозяева, как ему сказали, были тори, которые спаслись бегством при приближении континенталов. Офицеры спали в постелях, солдаты — на полу, но без падающего на них дождя и снега это место казалось раем.

В доме осталась только одна рабыня, старая беззубая женщина. Она утверждала, будто не знает, что случилось с другими рабами: Шеймус предположил, что, как и в других подобных случаях, они просто ушли в лес и выживали там, подобно армии, охотясь на диких свиней и пытаясь научиться спать в дождь и снег, не умирая из-за этого. Старуха также объявила о своей неугасимой верности «доброму королю Георгу» и решительно заявила, что все мятежники в конце концов будут повешены, а затем вечно им гореть в аду.

— Большое вам спасибо за наставление, — сказал Шеймус после ее обличительной речи. – Что за сладкая музыка — снова слышать женский голос.

Его люди съели весь съестной урожай и всех животных, что были на территории поместья, и украли в доме всю одежду. Шеймус не видел столько счастливых лиц с тех пор, как началась эта проклятая бесконечная война: в один день они ели уток, в другой — гусей, объедались свининой и говядиной, пировали индейкой, и большинство мужчин снова смогли надеть пальто и ботинки; в общем, это была великолепная неделя. Старая негритянка постоянно проклинала их и в красочных подробностях предупреждала, что Бог думает о мятежниках и ворах. Затем пришел приказ двигаться дальше — был объявлен еще один форсированный марш.

Старая негритянка прокляла их еще раз, когда они уходили. Бедное создание, подумал Шеймус, она ждет завтрашнего возвращения своего хозяина и понятия не имеет, как долго продлится эта кровавая война. Что она будет делать, когда хозяин не вернется? Шеймус достаточно хорошо изучил американские обычаи и понял, что «домашняя челядь» ничего не смыслит в полевых работах — старуха может подавать подобающую еду на подобающих тарелках, но не имеет ни малейшего представления о том, как еда попадает на кухню перед началом ее приготовления. Возможно, она доставляется феями… Она будет одинока и беспомощна, если только «полевые негры» не найдут жизнь в дикой местности настолько ужасной и не решат вернуться.

Вскоре он забыл о старухе. Впереди было еще больше форсированных маршей, еще больше сражений, еще больше грызущего голода.

Однажды из интендантского корпуса к ним приехал сержант в фургоне, набитом бочками с виски. Люди, измученные голодом, подняли шум недовольства, когда обнаружили, что на борту фургона нет еды – наконец-то, подумал Шеймус, есть доказательства того, что даже ирландец предпочитает есть, а не выпивать. Однако когда их бочка была выгружена, они смирились.

— Виски лучше, чем вообще ничего, — бодро сказал лейтенант О’Мара. Бочка открылась, а из нее потекло в горло.

Некоторое время не было слышно никаких звуков, кроме долгого громкого бульканья жидкости, длинных тихих удовлетворенных вздохов и случайных криков: «ну-ка, приятель, передай это дальше». Хоть в этот раз не было ни дождя, ни снега, и настроение у всех стало улучшаться.

— Ну, — сказал О’Мара, — если Конгресс считает, что мы можем выиграть войну, работая на виски взамен твердой пищи, то, клянусь Богом, мы можем это сделать.

Кто-то другой тихо запел:

В моем родимом городке,

где был я молод-зелен,

жила красавица-душа,

звалась Барбара Эллин.

Другие голоса присоединились к нему, и баллада о жестокосердной Барбаре мелодично продолжилась, правда, иногда проскакивали случайные возгласы: «ты, ублюдок, передай ее сейчас же. Остальные тоже хотят промочить горло».

Через два часа виски – запас, предполагавшийся на неделю — кончился, и вдруг пришел приказ: начинается очередной форсированный марш.

О, черт побери, подумал Шеймус. Если я проведу этих пьяных поганцев через дебри по темноте, это будет чудо, величайшее чем все, о чем рассказывается в Библии.

Марш начался с того, что войска Шеймуса закружились как Сайдвиндер, сказочный змей Запада, о котором рассказывали ему янки. Отдав дань уважения Барбаре Аллен, мужчины теперь были предрасположены петь серенаду Молли Мэлоун:

Песня длилась недолго. На пути у них оказался забор, и люди, полные виски и ничего не евшие, стали пытаться перелезть через него. Некоторые приземлились с одной стороны, некоторые с другой, но все они оказались в положении вниз головой и задом вверх.

— Посмотри на звезды, на звезды! — раздался из кучи нетрезвый голос. — Несомненно, они вертятся, как детские волчки!

Шеймус, качаясь на лошади, подъехал к месту скопления и начал угрожать выстрелами, если пьяные дураки не встанут на ноги и не начнут снова маршировать. Он был весьма горд своим выступлением в тот момент: он был настоящим воплощением военного авторитета, думал он.

А потом он сам свалился с лошади. Он приземлился в какую-то чудесную грязь. Это была самая красивая, самая уютная, самая привлекательная грязь, которую он когда-либо видел. Он решил немного вздремнуть, прежде чем подумать о том, как добиться должного военного уважения среди этого эристического хаоса алкоголизма. Он задремал, обдумывая, что скажет, когда наберется достаточно сил, чтобы снова встать и отдавать приказы. Последнее, что он услышал, был голос, пытающийся начать очередной виток Молли Мэлоун:

Когда она катила свою тележку,

По широким и узким улицам,

Крича: «Эй, свежие моллюски и мидии!»…

Ему снилось, что он снова в Дублине, бродит по бесконечному лабиринту кривых и извилистых старых улиц, а Молли Мэлоун подает индейку и ветчину из своей тачки, но он никак не мог догнать ее: она всегда оказывалась за следующим поворотом. Потом он шел вдоль причалов на реке Анна-Лиффи, а англичане обстреливали город с канонерки, и генерал Вашингтон снова вел мятежников в отступление, а О’Лакланн из Мита, плетя странный новый флаг с плугом и звездами на нем, говорил: «Война, одна война за другой, кровь и ужас до скончания веков».

Когда он проснулся, было уже утро, и, слава Богу, пока они спали, дождя не случилось. Единственным последствием для всех стало похмелье. Так как каждый взвод получил свою собственную бочку, и все были одинаково голодны, виски довольно быстро опрокинуло всех, и «боевые ирландцы» Шеймуса не оказались в большей немилости, чем вся остальная армия.

Форсированный марш начался снова. Кровь Христова, руководить голодными людьми в двухдневном походе никогда не было легкой задачей, но когда они все выходят из похмелья, и офицеры в том числе, это похоже на быструю рысь через одно из нижних и наименее полезных болот царства Сатаны в аду. Все эти сорок восемь часов Шеймус чувствовал себя так, будто в его черепе плотники строят дом. У них были необычайно большие молотки, и они стучали ими так, словно были полны решимости закончить дом за один день. Если кто-то захотел бы увидеть ирландца, который искренне ненавидел виски, Шеймус сгодился бы ему в тот день.

Мать-Церковь могла бы многому научиться у генерала Вашингтона, подумал Шеймус. Это был Великий пост с настоящим голоданием и настоящим умерщвлением плоти. Клянусь Богом, сказал он себе, если квартирмейстеры снова придут с грогом и без еды, я казню их на месте.

Конечно, он знал, что ничего подобного не сделает. Даже в самые тяжелые минуты похмелья он все еще хранил память о той чудесной ночи пьяного счастья, когда не было дождя и в него не стреляли красные мундиры. Может быть, Конгресс действительно правильно представлял себе, чем лучше наполнить желудки людей, состоящих в том, что казалось проигравшей стороной бесконечной войны.

Снова надвигалась зима — Господи, казалось, зима и не кончалась с тех пор, как началась эта кровавая война, — и Конгресс утвердил День национального Благодарения. Шеймус предположил, что Конгресс был благодарен, что займы от Франции и Голландии позволили им самим получать зарплату. Он никогда не слышал, за что полагается быть благодарным войскам. Тем не менее, прибыла еда на целый день, причем вовремя, и состояла она из половины чашки риса и ложки уксуса на каждого солдата.

— Честное слово, — сказал лейтенант О’Мара, — это лучше, чем есть свои ботинки, тем более что сейчас у меня их нет.

У других не было столько чувства юмора, и простые войска превосходили сами себя, ругая проклятый неблагодарный Конгресс, который требовал от них все и давал взамен рис и уксус.

После празднования войска были обязаны посетить религиозную службу. Священник, представлявший одну из бесчисленных сект протестантов в этом религиозно-анархическом обществе, очевидно, никогда прежде не находился рядом с солдатами и был явно потрясен изможденными телами, грязными лицами, зловонным тряпьем и наполовину ошеломленными, наполовину озверевшими выражениями лиц людей, которых он видел перед собой. По какой-то причине священник решил произнести проповедь на тему: «не совершай насилия над человеком, говори правду авторитету и не кради того, что принадлежит ближнему твоему».

Возможно, подумал Шеймус, это была единственная проповедь, которую знал этот простофиля. Или, может быть, от такого количества смердящих тел ему стало плохо, и он не понимал, где находится. Во всяком случае, проповедь не имела громкого успеха среди солдат, которые, в конце концов, имели привычку совершать насилие над Британской армией, никогда не говорили полной правды властям, потому что могли бы получить судебный приговор, прояви они такую неосторожность, и которые жили большую часть времени, крадя урожай и животных с ферм, мимо которых они проходили.

Ну ладно, решил Шеймус, чего еще можно ожидать от чертова священника?

Затем они снова двинулись в путь, на этот раз направляясь к месту под названием Стейтен-Айленд, где Вашингтон намеревался переплыть залив и преподнести сюрприз британским войскам. Это вообще не сработало. Вскоре выяснилось, что какой-то проклятый лоялист узнал о планах мятежников, и англичане на Стейтен-Айленде заблаговременно приготовили свой собственный сюрприз.

Битва — это дело, которое, в лучшем случае, может ослабить твой кишечник, подумал Шеймус, но когда снаряд начинает лететь еще до того, как ты полностью осознаешь, что попал в ловушку, это вызывает крайнюю тревогу.

Шеймус видел, как в тот день погибло больше его солдат, чем в любом другом сражении, и в пылу отступления его сердце разрывалось от мысли, что бедняги даже не будут достойно похоронены, а скорее всего будут брошены в общую яму.

Ну что ж, сказал он себе, Я всегда знал, что любой человек, который борется со всемогущей Британской Империей, — проклятый дурак. Почему, почему, почему я просто не улизну как-нибудь ночью, не найду дорогу в Канаду и не начну наслаждаться комфортом обычной домашней прислуги?

Это как-то связано с генералом Вашингтоном, подумал Шеймус. Каждый раз, когда я поговорю с ним, я ухожу, веря в то же, во что верит он: что Высшая Сила руководит им и направляет. И это как-то связано с чарующим красноречием мистера Джефферсона и мистера Пейна, я думаю. И это как-то связано с тем, что ты годы и годы был умным и хитрым и никогда открыто не бросал вызов проклятым британцам, пока весь твой ум и хитрость не начали вонять трусостью в твоих ноздрях. Это как-то связано с шестьюста годами жизни храбрецов в Ирландии, которые не были умны и хитры, но бросили вызов британцам и закончили свои дни, повиснув на деревьях; они были проклятыми дураками, подумал Шеймус, но, по крайней мере, они жили и умирали как люди, а не как оскопленные домашние животные. Это как-то связано с тем, что каждый ирландец, имеющий полный живот, был умным и хитрым; это была взрывная потребность быть до проклятого неразумным и играть по неравным шансам хотя бы один раз. Это как-то связано с тем, как я возненавидел их с тех пор, как они подвергли меня пыткам в Дун Лэаре.

В основном, мрачно заключил Шеймус, это связано с Богом природы, или Богом католической церкви, или с ними обоими. Каким-то образом боги вбили мне в голову, что даже если я сомневаюсь в них и презираю их, по крайней мере один из них действительно существует и решил использовать меня, хочу я того или нет.

Должно быть, это Бог природы. Папский Бог никогда не подстрекает людей к мятежу и анархии.

Нет, Бог природы был совершенно равнодушен к людям, как и ко вшам, рыбам и собакам. Это мог быть Бог, которого еще никто не называл, Бог, возможно, борющийся за то, чтобы быть рожденным: Бог, с которым говорил Шеймус, когда ему прострелили тело в Брэндивайне.

Первые месяцы 1780 года были еще хуже, чем при Вэлли Фордж. Снег шел день за днем. Снежная слепота и дополнительные проблемы, связанные с маршем, когда гигантские сугробы скрывали впереди идущих людей, добавляли страданий. Голод был сильнее, чем когда-либо. Один человек разыграл мрачную шутку сержанта О’Мары и действительно съел один из своих сапог. В соседней роте мужчины сговорились застрелить любимую собаку офицера и съели ее. Как-то раз Шеймус съел кору с ветки дерева, а потом шесть дней чувствовал себя дерьмово, потому что кора вызвала у него тошноту и головокружение на весь этот период.

Он в некотором роде поддерживал порядок и вел себя в некотором роде как настоящий офицер. Должно быть, это какого-то родаБог, сказал он себе. Я бы никогда не сделал всего этого по собственному выбору.

Затем наступил знаменитый Черный день 19 мая 1780 года.

Шеймус и его войска были расквартированы в Элизабеттауне в колонии Нью-Джерси и лично не видели «знамений и чудес», о которых сообщалось в Новой Англии, — зеленых и оранжевых «тарелок» или дисков, летающих по небу, и ливней из рыбы, лягушек и угрей, которые якобы падали во многих частях Массачусетса и Коннектикута.

В Элизабеттауне все происходящее было «сверхъестественной» тьмой, которая наступила в середине дня, а затем поднялась и исчезла так же таинственно, как и появилась. До часу дня это был обычный день, а потом начало темнеть. Шеймус лично видел, как куры разошлись по своим насестам, и слышал, как козодои поют свои закатные песни. В это темное время войскам приходилось зажигать свечи, чтобы видеть путь перед собой, как и людям в домах Элизабеттауна. Было темно, как в полночь в угольной шахте, хотя на небе не собирались тучи и не шел дождь.

День просто превратился в ночь в несоответствующее время, а затем исправился, как будто обнаружив свою ошибку.

В этот непроглядный час Шеймус услышал, как солдаты обсуждают дюжину богословских теорий — одни на грани истерической радости утверждали, что Бог предупреждает англичан о своем гневе, а другие в истерическом ужасе плаксиво заявляли, что Бог на самом деле в ярости из-за мятежников. В конце концов, Шеймусу пришлось собрать войска, поскольку темнота медленно рассеивалась, и рассказать им о затмениях и других природных явлениях, сказав, что даже если он не может объяснить это конкретное явление, то, несомненно, есть какое-то научное объяснение, которое вскоре будет опубликовано.

Он не рассказал им об увиденном упавшем с неба камне и об ученых, которые, вместо того чтобы объяснить произошедшее, просто сказали, что этого никогда не случалось. Он был озабочен тем, как покончить с истерией, а не тем, как бы поделиться своими собственными мыслями.

Несколько месяцев спустя он услышал о религиозных фанатиках в Новой Англии, которые собрали учеников и отправились в горы в ожидании второго пришествия Христа. Должно быть, у них были глупые выражения лица, когда тьма рассеялась и Христа нигде не было видно, подумал он. Но, очевидно, угри и лягушки упали с неба: тысячи и тысячи людей собирали бушели этих существ по всей Новой Англии.

Лично Шеймус воспринял этот мрачный день, как падающий из ниоткуда камень, как доказательство того, что наука не может объяснить целый мир больше, чем религия. На самом деле мы знаем очень мало, думал он, но все мы чрезвычайно самонадеянны.

Часто ему было интересно, что думает Вашингтон о том Черном дне. Человек, который видел, как звезда приземлилась на Землю, а из нее сошел человек и заговорил с ним, вероятно, был менее напуган темнотой в полдень, чем кто-либо другой в колониях. Генерал Вашингтон жил в мире, где все было возможно.

И именно поэтому, подумал Шеймус, он, вероятно, верит, что сможет выиграть эту войну, и почему он каким-то образом продолжает убеждать всех нас, что, клянусь Христом, возможно, он сможет это сделать.

Но потом двадцать пятого мая случился мятеж.

Шеймуса и его боевых ирландцев срочно вызвали в место под названием Баскин Ридж. Естественно, все они думали, что снова идут в бой, и начали с обычной демонстрации высокого настроя, которую солдаты используют, чтобы поддержать боевой дух и скрыть свои тревоги. В Баскин Ридже они обнаружили, что были частью большого собрания, созванного побороть коннектикутский полк, пошедших на открытый мятеж.

Когда Шеймус и его отряд прибыли на место, люди Коннектикута — которые выглядели и утверждали, что голодают еще больше, чем вся остальная армия, — уже были окружены спереди и сзади двумя другими полками, призывающими их вернуться к порядку. Офицеры мятежного полка обращались к восставшим, некоторые пытались усмирить их угрозами и проклятиями, другие разумно рассуждали и обещали, что еда уже в пути. Один офицер даже заявил, что только что прибыло стадо скота, и что все смогут попировать, как никогда раньше.

— Иди сам их разделывай, — раздался скептический голос из коннектикутцев.

Шеймус посовещался с другими офицерами. Никто не хотел расстреливать мятежников — армия быстро истощалась от болезней и дезертирства — но никто не мог найти слов, чтобы побудить изголодавших людей снова принять военные приказы. Полковник Самнер сказал, что, по его мнению, янки наполовину сошли с ума от хронического недоедания.

Некоторые из мятежников кричали окружавшим их полкам:

— Присоединяйтесь к нам, ребята, и мы все сможем разойтись по домам.

Другой офицер вышел вперед и обратился к янки с речью. Он сказал, что завтра их всех повесят, если они немедленно не сложат оружие.

— Да пошел ты! — раздался в ответ чей-то голос. Остальные угрюмо молчали.

— Сэр, — обратился Шеймус к полковнику Стюарту из Пенсильванской линии, — я вообще не вижу лидера среди этих людей. Разве это не интересно?

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Они помнят правило, согласно которому вешают только лидеров. Так что никакого лидера нет. Вы понимаете, к чему я клоню, сэр?

— Они хитрые проходимцы, но что с того?

— Полковник, — просто ответил Шеймус. — Они изголодались и утратили всякую стойкость, но они не потеряли рассудка. Они знают, что их положение здесь безнадежно. Они уже достаточно знают о битвах, дабы понимать, что значит быть окруженными. Они, вероятно, даже знают, что прибывают новые полки, которые сделают их положение еще более безнадежным. Нам не нужно их убеждать и не нужно больше угрожать им. Нам остается только переждать.

Другие офицеры тоже прислушались. Они обменялись взглядами друг с другом и с полковником Стюартом.

— Ирландец — это нужный парень для хитрых делишек, — наконец сказал Стюарт. — Что им действительно нужно, я полагаю, так это повод сдаться.

— Переждите, — повторил Шеймус. — Дайте им несколько часов, чтобы они могли обдумать свое трудное положение. Потом обещайте всем амнистию. Они отправятся обратно по своим квартирам.

Так оно и случилось, и генерал Вашингтон написал отчет об этом инциденте Конгрессу, возобновив свои прошения о большем количестве продовольствия, и, в конце концов, продовольствие пришло — на некоторое время.

Шеймус всегда считал, что таинственный Черный день был одной из причин мятежа: и без того достаточно плохо быть голодным, изможденным, подстреленным и замерзшим, но когда сама природа, кажется, сходит с ума, дух людей оказывается действительно сломлен, и они готовы обратиться в паническое бегство, как испуганный скот. Сам Шеймус рассматривал гипотезу о том, что Черный день — это всего лишь милый способ Бога природы показать Мистеру Джефферсону кукиш относительно его попыток одарить людей неотъемлемыми правами.

Затем пришло известие об измене генерала Арнольда и его сговоре с английским майором Андре. Когда новость распространилась по войскам, вместе с ней распространилось и уныние. Шеймус знал, для большинства людей действия Арнольда означали, что один из тех, кто был ближе всего к Вашингтону и знал больше всех об общей ситуации, теперь верил, что англичане обязательно победят.

Шеймус был в Таппане, когда повесили Андре. Шеймус должен был признать, что этот человек был бесстрашен, когда взбирался на виселицу, и, конечно же, с его точки зрения, он просто выполнял свой долг — как капитан Хейл, американский шпион, которого англичане повесили в начале войны.

— Он храбро встретил свой конец, — сказал Шеймус лейтенанту О`Мара.

— Так оно и было, — сказал лейтенант. — Но как жаль, что он не умер мирно в своей постели за две недели до того, как сел за стол переговоров с генералом Арнольдом.

— Да, — печально сказал Шеймус, — когда человек такого ранга, как Арнольд, меняет цвет своего сюртука, это заставляет людей задуматься, есть ли у них вообще хоть какой-то шанс на победу.

А потом последовали новые форсированные марши и новые сражения, но теперь все изменилось. Французский король наконец-то взял на себя обязательства. Войска его страны, высадившись в Род-Айленде, быстро двинулись на юг. И вдруг американцы обнаружили, что фактически выигрывают сражения, а не просто побеждают в неожиданных одиночных атаках в духе бей и беги.

К 1781 году стало очевидно, что главные сражения предстоят в южных колониях, и благодаря своим французским союзникам и улучшившейся погоде жители континента снова начали испытывать надежду. Шеймус очень хорошо понимал, что генерал Вашингтон был не только превосходным мастером не проигрывать, когда шансы были против него, но и фактически теперь проявлял дополнительный талант решительно побеждать, когда шансы менялись в его пользу. Ей-богу, думал он, человек не проигрывает, когда проигрывает, но он, черт возьми, выигрывает все, когда выигрывает.

В августе, когда войска были переправлены на корабле через Чесапикский залив в Аннаполис, Шеймус и его солдаты хорошо пообедали и выпили несколько здоровых кувшинов рома, чтобы подогреть свой дух. Черный день был самым дном, последней адской ямой, подумал Шеймус, когда ром разогрел его мозг, и после достижения дна все снова идет в гору.

Через несколько дней, пока Вашингтон курил траву и выслушивал мнения всех своих, а также французских офицеров, военные корабли были отправлены вниз по реке Джеймс в Вирджинию.

Река Джеймс, — подумал Шеймус, — может быть, это предзнаменование. «James River» — могло бы звучать как Анна Шеймус на гэльском языке, как если бы она была названа в его честь. Это означает либо удачу, либо неудачу, либо вообще ничего не значит. Он не был уверен, что верит в предзнаменования, но и не был полностью уверен в обратном.

Земля вокруг реки Джеймс показалась Шеймусу самой красивой из всех, что он когда-либо видел за пределами Ирландии. И мы здесь, подумал он, чтобы наполнить ее выстрелами, снарядами и кровопролитием.

В Вильямсбурге Шеймус встретил старого знакомого — генерала Лафайета, который выглядел бодрым и полным энтузиазма и больше не считался преступником с тех пор, как Франция официально вступила в войну.

— А вас больше не беспокоили квакеры и их странная речь? — Спросил Шеймус генерала после того, как они обменялись любезностями.

— Ни капельки, — ответил француз. — Но я понимаю, что мой учитель английского языка учил меня не тому английскому языку, который нужен этому континенту. Вы пробовали разговаривать с любым из Вермонтцев? Я едва поверил своим ушам.

Шеймус усмехнулся:

— Я привык ко всем новоанглийским акцентам, — сказал он, — но по-прежнему сбит с толку речью некоторых южных войск.

Двадцать восьмого сентября генерал Вашингтон приказал войскам двинуться на Йорктаун, чтобы нанести визит Лорду Корнуоллису, который стоял там лагерем, имея — впервые за всю войну -меньше войск, чем Вашингтон и французы планировали послать против него. Вашингтон рассчитывал загнать англичан обратно на их корабли и поставить южные колонии под жесткий контроль повстанческой армии. Это могло бы стать важным поворотным пунктом в войне — и те Виги в английском парламенте, которые требовали переговоров о прекращении затянувшихся военных действий, могли бы хорошо использовать такую американскую победу в качестве дискуссионного вопроса, поскольку позиция вигов состояла в том, что будет невозможно управлять колониями против их воли.

Шеймус совершенно не ожидал того, что должно было произойти. Не было никаких разумных причин ожидать этого.

Войска двинулись к Йорктауну, и Шеймус снова и снова думал о том, что это самые красивые леса во всей Америке. Было тепло, но не жарко, и все получили хорошие пайки с момента их прибытия в Вирджинию. Шеймус думал, что его войска будут действовать даже лучше, чем обычно. Это обнадеживало — быть свободным от голода и холода и быть одетым адекватно климату.

На полпути к Йорктауну Вашингтон даже позволил войскам остановиться и отдохнуть. Еда и питье были обеспечены. На этот раз, подумал Шеймус, мы не пойдем в бой полуголодными и полумертвыми от усталости.

Когда все отдохнули, пришло известие: марш продолжается. Приказ Вашингтона был таков: если британское подразделение выйдет из Йорктауна им навстречу, его войска обменяются только одним выстрелом, а затем быстро атакуют, используя свои штыки, чтобы решить проблему.

О, он прекрасный человек, подумал Шеймус, и милый, как бабушка дьявола. Английская армия так и не научилась по-настоящему пользоваться штыками, потому что офицеры считали это варварством. Шеймус не был уверен насчет французов, но он прекрасно знал, что янки, южане и его собственные ирландские войска не брезгуют использованием штыков и все они хорошо владеют этим искусством.

Лорд Корнуоллис тоже оказался милым человеком. Англичане не выступили навстречу подавляющей массе континентальных и французских войск, наступавших на Йорктаун. Корнуоллис собирался организовать классическую оборону изнутри самого города, поскольку победить армию, стоящую лагерем в городе, гораздо труднее, чем армию, стоящую на открытом месте в поле.

Шеймус знал, что Вашингтон захватит Йорктаун, а лорд Корнуоллис в конце концов сбежит. По здравому смыслу должно было случиться так. С точки зрения здравого смысла, это была бы важная моральная победа мятежников, но ничего сверх этого — ничего действительно знаменательного — нельзя было ожидать.

Вашингтон начал классическую осаду. Инженерам было приказано рыть параллельные траншеи на фиксированном расстоянии от крепости перед Йорктауном. Эта работа должна была идти под покровом ночи, в то время как различные небольшие отряды войск делали вид, что атакуют город с противоположной стороны, через заболоченные земли. Хитрость сработала: англичане провели первую ночь, стреляя в сторону горстки партизан на болотах, а проснувшись утром, обнаружили, что ряд траншей и «подкопов» — меньших траншей, соединяющих главные — образовал зигзагообразный узор, ведущий к главной траншее в шестистах ярдах от форта и хорошо снабженный пушками.

Шеймус и его солдаты помогали инженерам и стали свидетелями действительно очень странного события. Это случилось, когда они раскладывали свои карты и планировали порядок раскопок. Неожиданно среди них появился офицер необычного роста, который задавал вопросы о работе, делал предложения и, казалось, находился в состоянии сильного, но хорошо контролируемого возбуждения. Инженеры, никогда не видевшие главнокомандующего, не знали, кто такой этот неуклюжий гигант, но Шеймус сразу узнал Джорджа Вашингтона и тихо, вне пределов слышимости остальных, упрекнул его за то, что он оказался так близко к британским пушкам.

— Ты ирландец и видел, как с неба упал камень, — ровным и бесцветным голосом произнес Вашингтон. — Ты поймешь это позже.

Затем, когда было принято окончательное решение о зигзагообразности траншей, генерал Вашингтон выступил вперед — как заметил Шеймус, у него снова была шаткая походка — и, схватив кирку, нанес три точных удара, чтобы начать первую траншею, а затем сказал:

— Вы можете продолжать, джентльмены.

Затем он направился обратно к лагерю с каменным и непроницаемым выражением лица.

Тук. Тук. Тук.

— Кто пришел сюда?

— Сын бедной вдовой леди, ищущий света.

Боже ж ты мой, подумал Шеймус, я никогда полностью не разгадаю этого человека, но я знаю одно: это не просто очередная битва. Генерал Вашингтон символически выкапывал могилу для врага, или яму, в которую упадет противник, или что-то в этом роде. Это было колдовство, и это действительно было чертовски жуткое дело. Шеймус, знавший, что генерал однажды разговаривал с инопланетянином, который летал на звезде, похожей на фей Коннемары, почувствовал озноб по спине и подумал, что волосы у него, должно быть, буквально встали дыбом.

Корнуоллис, как только заметил зигзагообразные траншеи, коварно ведущие в направлении его форта, увеличил количество людей в своих собственных передовых траншеях и приказал открыть сильный огонь в направлении траншей повстанцев. Американцы, двигаясь незаметно в своих зигзагах, даже не потрудились ответить на этот комплимент, поскольку Вашингтон хотел сохранить боеприпасы как можно дольше. Работа продолжалась, и через три дня система траншей для осады Йорктауна стала одним из классических знаков военной истории — последнейклассической в своем роде, потому что вскоре новое оружие переосмыслит все искусство осады укрепленного города.

Когда у Вашингтона появились нужные ему траншеи — там, где он хотел их видеть, — войскам сообщили, что скоро будет отдан приказ о первом штурме, и они должны быть готовы. Вашингтон избрал своим сигналом к атаке поднятие американского флага на передовой батарее.

Когда поднялся флаг, южане разразились дикими воплями, словно демоны из ада, французы закричали по-английски: «Ура американцам!», Янки закричали: «Свобода или смерть!», а войска Шеймуса воскликнули: «Sasanach ithean cac!». Затем они все вместе атаковали первый британский редут, а их пушки открыли огонь по городу. Генерал Вашингтон в своей командирской палатке — со знаменитой кроватью с балдахином, которая складывалась для удобства передвижения во время маршей, — торжественно постучал три раза по своему столу.

Это был единственный раз за всю войну, когда Шеймус буквально почувствовал, как ядро пролетело так близко от его головы, что он мог слышать, как оно рассекает воздух. Он всегда считал, что истории о таких выстрелах «на расстоянии волоска» — мифы. Как обычно в бою, он почти ничего не запомнил, кроме воя, криков и дыма, а потом удивительной радости, когда британцы начали отступать, и он понял, что выдержал еще одну атаку, не будучи убитым или раненым. Затем, как обычно, последовала утомительная работа по сбору трупов и организации похорон.

Но британцы двигались назад, а американцы — вперед.

Осада безжалостно продолжалась еще несколько дней. Йорктаун теперь был окружен со всех сторон — за исключением тыла, где Корнуоллис все еще мог отступить, перейдя реку Йорк. Клещи медленно смыкались вокруг города, и система траншей работала так, как и должна была работать: потери американцев и французов были относительно невелики. Новые передовые траншеи были теперь на триста ярдов ближе к форту и городу. Вопрос был только в том, когда Корнуоллис сдаст Йорктаун и отступит.

Четырнадцатого октября лейтенант О’Мара получил пулю прямо в лицо во время атаки на форт. Шеймус соскочил с коня и бросился к упавшему человеку, но было уже слишком поздно даже сказать доброе слово уходящему духу. У О`Мары не осталось ни лица, ни мозгов, лишь редкие волосы и подбородок над шеей.

— До свидания, Бриан, — тихо сказал Шеймус. — Надеюсь, где бы ты ни оказался, там будет много виски и хорошеньких девчушек.

Шеймус вернулся к своему коню с сухими глазами и совершенно ни о чем не думая. Он видел слишком много смертей своих людей, чтобы чувствовать что-то еще, когда это случалось снова, кроме ужасной пустоты там, где раньше были его эмоции.

— Sasanach ithean cac! — закричал он, и атака продолжилась.

Сражения шли каждый день, и вскоре повстанцы овладели всей территорией, прилегающей к Йорктауну. Корнуоллис предпринял попытку отступить через два дня, шестнадцатого октября. Шеймус и все американские войска знали об этом, потому что их передовые редуты теперь могли видеть, что происходит в городе, и сообщали, что британские войска маршируют к кораблям, чтобы пересечь реку Йорк и начать отступление.

Ну что ж, подумал Шеймус, мы выиграли этот город, но сколько еще битв ждет впереди, прежде чем все это кровавое дело закончится?

С наступлением ночи передовые редуты доложили, что англичане готовы к отплытию. Американцы могли бы войти в Йорктаун утром, не встретив сопротивления, и взять на себя стратегическое командование южными колониями.

Это был поворотный момент, но никто не думал, что это конец.

А потом начались дожди. На ясном небе появились облака, такие же черные, как рабы, и такие же внезапные, как метательные ножи южных войск. Такого потопа Шеймус еще никогда не видел, даже в самый худший сезон дождей в Ирландии. И ветра, подобные гневу Божьему.

Некоторые люди настаивали, что это был «ураган», тот Карибский ужас, который иногда обрушивался на колонии. Другие отрицали, что это был настоящий «ураган», и утверждали, что это был всего лишь самый ужасный ливень века.

Черт побери, подумал Шеймус, генерал Вашингтон опять стучит.

Как бы то ни было, отступление англичан было невозможно. Все капитаны корабля сходились во мнении, что плыть при таком ветре — верное самоубийство. Американцы и французы быстро окружили Йорктаун, пока британские войска находились на кораблях или ждали приказов в доках. Клещи сомкнулись, когда дождь присоединился к давлению французов и американцев на тактическую изобретательность Лорда Корнуоллиса.

Дождь продолжался всю ночь, и британцы оказались в ловушке между вражескими армиями и дорогой отступления, теперь закрытой, как казалось, благодетельным жестом Бога. На следующее утро, семнадцатого числа, Корнуоллис послал в Вашингтон переговорную группу, чтобы обсудить условия капитуляции.

И все, о чем мог думать Шеймус, пока тянулись переговоры, было то, что, возможно, он все-таки видел Божий промысел. Возможно, Бог природы двигался более искусно и медленно, чем он предполагал раньше. Может быть, через Христа Бог природы действительно хотел, чтобы мир признал, что все люди созданы равными и все имеют право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Может быть, Христа ради, Мистер Джефферсон был не просто великим поэтом или колдуном, но настоящим пророком. И может быть, если это случится здесь, то может случиться и в Ирландии…

Конечно, одна часть его сознания — инородец, которого он называл «Джеймс Мун», тот, кто прочел слишком много книг, — не верил, что такие экстравагантные метафизические теории могут быть выведены из одного удачно случившегося ливня. Но теперь голос Джеймса Муна затихал; полковник Шеймус Муаден был доминирующей половиной этого партнерства — а что такое ирландский солдат без суеверия и мифа, которые руководят им?

Девятнадцатого октября Лорд Корнуоллис официально сдался генералу Вашингтону. Движимый какой-то причудой, которая с тех пор озадачивала историков, Корнуоллис приказал своему военному оркестру сыграть Мир перевернулся, когда отдавал свой клинок.

Полковнику Муадену не терпелось получить свое последнее жалованье. Теперь у него, наконец, появилась причина вернуться в Ирландию: Георгу III предстояло получить еще больше уроков о том, что люди готовы вытерпеть ради жизни, свободы и стремления к счастью, и местом, где он должен был учиться, была Ирландия, несчастная страна, которая была колонизирована столетиями раньше любой части Америки, Азии или Африки, первая из изнасилованных и искалеченных жертв Англии.

Шеймус отплыл двадцать пятого ноября и прибыл в залив Дингл за несколько дней до Рождества. Одной из первых вещей, что он увидел, был газетный заголовок:

ТРАГЕДИЯ ОБРУШИЛАСЬ НА ЧЛЕНА ПАРЛАМЕНТА

СЕМЬЯ БЭБКОКОВ ЛИШИЛАСЬ КОРМИЛЬЦА

О Господи, подумал Шеймус, сейчас самое неподходящее время напоминать мне, что англичане тоже люди и страдают так же, как и все мы. Он бросил газету на пол. Он не хотел знать, что случилось с его бывшими хозяевами.