Роберт Антон Уилсон 

Трилогия «Исторические хроники иллюминатус». 

Книга первая: 

Земля задрожит: история ранних иллюминатов»

Часть 2 Императрица

Сердце человека — Бессердечность,
Ревность с Завистью — его лицо,
Ужас — воплощенный бога образ,
Тайна — одеяние его.

Уильям Блейк, «Божественный образ»

   Лилиана Челине думала, что лгала, сказав Гвидо, будто Бальзамо Пепино изнасиловал ее.

Потому что это не было изнасилованием, каким она его себе представляла, хотя и не было ни обольщения, ни романтики, ни страсти. Но Гвидо никогда не мог понять, что в действительности произошло, так как у Лилианы в то время не нашлось слов для объяснения. Никто, часто думала она, пока шли годы, а Сигизмунд подрастал, никто и нигде в Божьем мире не сможет понять. У нее не было никаких доводов; просто это было той разновидностью дьявольщины, которая, по непонятным причинам, случалась повсюду, где появлялось существо, подобное Пеппино. Прошла половина ее взрослой жизни, прежде чем она смогла понять, что не лгала Гвидо, что это действительно было изнасилованием: изнасилованием разума.

Она испытывала отвращение к Пеппино с самого начала. Он был жесток к животным и нахален, очевидно, он ненавидел ее и Гвидо за богатство; но это было лишь частью всего. В основном же, это ее интуиция подсказывала, чем был Пеппино и что он способен, волен сделать, и из-за этого она его опасалась. Гвидо нанял Пеппино для выполнения кое-какого ремонта; его руки хорошо справлялись с любой работой такого рода. Гвидо содержал его на протяжении нескольких недель, в течении которых весьма скоро и умело было выполнено множество мелких поручений.

Лилиана хотела избавиться от него с первого же дня из-за его заносчивости и плохого обращения с животными. И из-за его наглости. Он думал, будто может иметь любую женщину, которую хотел; это читалось по его глазам, когда он смотрел на нее, и по грубым шуткам, дающим понять, что Пеппино соблазнял даже дворянок. Его самоуверенность, его самомнение были невыносимы. Лилиана упрашивала Гвидо уволить этого человека, но Гвидо не понимал. Мужчины никогда не понимают таких вещей — во всяком случае, не нормальные мужчины. Только такие монстры, как Бальзамо Пеппино, понимают. Гвидо подумал, что она невзлюбила высокого светловолосого сицилийца с мрачной внешностью, потому что тот не отличался смирением обычного крестьянина. Вот же ирония: Гвидо предположил, до того, как не стало слишком поздно, что она просто сноб — восемнадцатилетняя девушка, находящаяся замужем только два года как, привыкла быть ограждаемой от мира своими братьями, могучими Малатеста, почти столь же богатыми как Мальдонадо. Он подумал о ней как о глупенькой пустышке, раз она расстроилась из-за немного нахального крестьянина, который был умнее среднестатистического. “С выдающимися личностями всегда хлопотно,” — сказал ей Гвидо.

Но в итоге, слава всем святым, Пеппино ушел. Ремонтные работы закончились, и Гвидо понял наконец, насколько Лилиана боялась этого человека, даже если все еще не осознавал, почему. Тогда еще нет. Можно ведь издалека посмотрев на небо узнать, что надвигается буря, или можно, увидев собаку, знать, что она злая. А Гвидо действительно не мог этого постичь. Лилиана смотрела на Пеппино, пока он закреплял сломанную ножку кухонного стола, и знала, что, не выказывая эмоций, он покинет город, где его обидели, или ему так только казалось, но он уйдет очень тихо, ничего не сказав, и будет держаться в стороне многие годы, пока все не забудут его — забудут его имя, его лицо, забудут, что Пеппино Бальзамо вообще был здесь — и тогда он вернется обратно, лишь однажды, ночью, чтобы убить маленького ребенка человека, который, как он думал, обидел его, и снова исчезнет, и никому, кроме него самого, не будет понятен мотив преступления. Это будет словно удар молнии, и только он будет знать, что он и был той молнией. Она знала, что если бы его сделали генералом, то он приказал бы своим солдатам, “убить их всех. Детей тоже. Вырезать деревню вплоть до последней свиньи, последней бродячей собаки; не оставить кирпича на кирпиче”. Без зазрения совести.

Было нелепо, даже абсурдно, что у такого человека имя Пеппино. Но этот демон был слишком умен, чтобы выдать себя, поэтому он был просто еще одним Пеппино, самым обычным заурядным крестьянином; должно быть, в Неаполе столько Пеппино, думала она, как звезд в небе или блох в хлеву. Пеппино тот и Пеппино этот, и повсюду их сотни тысяч, не только в Неаполе, но и по всей Италии. И среди них только у одного этого демона хватило бы ненависти за всю сотню тысяч. В Испании, она думала, он может зваться Пабло, в Англии Уиллом, а во Франции — Пьером, здесь Пеппино. А может, именно поэтому он стал монстром, — чтобы не заблудиться среди всех этих Пеппино, среди всех этих раболепных лиц крестьян. И поэтому, когда он ушел, Лилиана благодарила Бога, Пресвятую Деву и Святого Дженнаро, что гнев его выльется где-то в другом месте.

Но следующим летом, когда Гвидо уехал в Испанию по делам, Пеппино вернулся. Он, конечно же, подошел к задней двери и снял шляпу; он даже мог бы претендовать на учтивость, когда это было в его интересах. Лилиана сказала ему, что работы здесь нет.

Он улыбнулся ей; больше напоминая акулу, демонстрирующую свои зубы. Он отметил очевидность отъезда её мужа, и она испугалась его, потому как считала всех крестьян грубыми животными. Она пыталась быть храброй. Она сказала ему, что в доме пять слуг, и если он сделает еще одно наглое замечание, она всыплет ему по первое число.

Но ей все еще было только восемнадцать лет, и она была слишком хорошо воспитана, чтобы знать, с какой легкостью искусный лжец может обвести вокруг пальца.

Пеппино стоял там, в саду, и весьма униженно извинялся. Почти казалось, будто он может заплакать. Он сказал, что не мог найти работу в течение длительного времени и что у него есть семья, которую нужно содержать. Он сказал, что она унизила его, потому что всегда может найтись немного физической работы для человека со способностями к ней. Он сказал, что когда понял её опасения, был огорчен и потерял голову, и что такая прекрасная богатая леди, как она, не может себе и представить, насколько тяжело живется бедному человеку с женой и тремя детьми. Он извинялся снова и снова, а потом спросил Лилиану, знает ли она соседей, у которых может найтись подработка.

Она не очень-то верила ему. Но он заставил ее сомневаться. Она задалась вопросом, была ли она просто глупым снобом и, вероятно, зря обидела этого неповоротливого гиганта, который теперь, казалось, отчаялся найти честный заработок. Может, она думала, она боялась его только потому, что крестьянин, который умеет читать и писать (она узнала это о нем прошлой зимой) – странное явление, словно собака, умеющая ходить на задних лапах. Поскольку в доме двое слуг мужчин и три горничных, которых в случае чего можно позвать на помощь, Пеппино ничего ей не сделает, и ее опасения по-детски наивны. И она думала о его жене и семье. Она сомневалась, и это сделало ее уязвимой.

Она решила дать ему несколько небольших поручений и немного монет, а затем наконец быть избавленной от него.

Так что она его впустила. И тогда все началось всерьез, борьба за власть в ее собственном домашнем хозяйстве: она, знатная дама со всей массой традиций и возможностью обращения в полицию; он, бездомный и неимущий человек, у которого (вроде бы) нет власти, но он обладает грубой силой, которой не смеет воспользоваться (несомненно). И еще она была из тех, кто всегда держится начеку.

Все, что она сделала или сказала, было воспринято как оскорбление. Он не был снова зол и не жаловался открыто; однако он показал ей это. Она была богата, а он был беден, и она боялась его, потому что она была глупой девушкой, которая не доверяет крестьянам. Так или иначе, она должна была доказать — не Пеппино, но себе или Богу, может быть, —что она не жестокая, предвзятая, трусливая женщина, какой она, вероятно, казалась ему.

Позже она, наконец, поняла. Все знают про тиранию сильных мира сего, но есть нечто хуже, и Пеппино умел это использовать. Хуже, потому что тебе не удается уловить это, ты чувствуешь себя слишком виноватым, чтобы бороться, и не получается даже осознать происходящее, пока с тебя не будет взято желаемое. Это тирания страдания.

Пеппино страдал. И страдал. И еще страдал. И при каждом удобном случае Лилиана все больше слышала о его детях, его большой любви к ним, всех тяготах его жизни, жизни крестьянина, слишком независимого для работы на чужой ферме, слишком гордого, чтобы присоединиться к профессиональным попрошайкам на улицах, — жизни мужчины, вынужденного пробиваться своим умом за крохи на жизнь. Все больше и больше это становилось испытанием, в котором нужно доказать, что сама она никак не ответственна за его страдания или за страдания всех бедняков в мире — она не знала, какой проступок мог быть хуже ее промаха; но несправедливость существования крестьян и несправедливость ее отношения прочно отождествились сперва в его сознании, а затем и в ее.

Лилиана никогда особо не сочувствовала ему, и, к тому же, она не доверяла ему. Но она сомневалась и чувствовала себя еще более виноватой за недоверие. Она обнаружила, невозможность заставить себя сказать ему, что вся работа выполнена. Это было бы еще одним признаком ее жестокости, жестокости её класса, не конкретно к Бальзамо Пеппино, но всем Пеппино, какие только есть.

Поэтому она продолжала находить новую работу для него, боясь упрека, который выразится в его глазах, когда она скажет ему уходить. И она продолжала надеяться, что Гвидо скоро вернется домой из Испании. А Пеппино каждую неделю сообщал ей, что заработанные деньги отсылаются жене и детям, и все они молятся за нее, ведь она такая добрая и щедрая женщина. Так или иначе, это звучало так, будто доброта и милосердие были еще двумя унижениями, еще двумя оскорблениями, какими она осыпала его.

Как-то встал вопрос о том, как близко он может находиться подле нее, как близко она, не выказывая беспокойства, позволит ему подходить. Она все еще боялась его, но он заставил ее стыдиться этого страха. Вокруг тела ведь есть область, подобная второй коже: если пускаешь кого-то в это пространство, значит вы с ним близки. Обычно мы позволяем только членам своей семьи подступать так близко, и это нормально. Однако она не могла очертить границы личного пространства от Пеппино, не думая о том, какая она дура и сноб, и будто она лично особым образом отвечает за каждого голодного ребенка в Неаполе, за каждую совершаемую несправедливость, начиная аж с распятых последователей Спартака.

Затем он убедил ее, что дымоход в камине спальни нуждается в ремонте. А после дал понять, что если она избегает спальню, пока он там, занимается ремонтом и штукатурными работами, то это еще одна предвзятая укоризна честного, трудолюбивого человека; и так наступил момент, когда они стояли там, уставившись друг на друга, и даже в его глазах за одну короткую секунду отразилась неизъяснимая вспышка страха; и тогда это случилось.

Она знала, в зале суда она не смогла бы честно сказать, что он заставил ее. Но это случилось и не добровольно: это была буря, которую она ощущала с того самого момента, как впервые увидела его. Его ярость, его страсть и его жажда захватить мир и быть его повелителем — это все был он. И ее страх, и ее вина и, скорее всего, ее попытки убедить себя, что она действует не просто от страха и вины. Это не было занятием любовью, также, как не было (юридически говоря) изнасилованием. Это было взрывом, как если бы все бедные люди в мире донесли свои страдания и негодования в эту кровать, а ей пришлось дать им все, что она могла дать, лишь бы заставить их уйти и забрать с собой это страдание. Так или иначе, она доказывала ему, что не думает о крестьянах как о животных; почему-то, единственным доказательством, что у нее осталось, было дозволение использовать ее в качестве сосуда. Возможно, она пыталась подкупить его, тем же способом, как подчас подкупается совесть. Он был совестью, яростью, судьей и палачом в одном лице.

Гвидо никогда бы не смог понять; не смог бы и ее умный брат, Пьетро, который так много понимал. Ни один нормальный мужчина не понял бы. Поняли бы женщину только другие женщины, и они узнали бы тех, кто наживается на них, — истинных исчадий ада, подобных Пеппино. Она ведь могла бы позвать на помощь — в конце концов, в доме было пять слуг, — и у любого человека возник бы логичный вопрос по существу: почему ты не кричала? И как она могла ответить логично, когда не было никакой логики в безумии Пеппино, в его ненависти к миру? Ей было стыдно: это было частью ответа. А Пеппино был весьма быстр и резок, думала она, Ну, через несколько минут все будет кончено. Она понимала, что если обратится за помощью, то это никогда не кончится. Пеппино предстал бы перед судом и был повешен, но половина города думала бы, что она сама его к тому склонила. Они сказали бы (мужчины всегда так говорят), “этого бы не произошло, если бы ей самой не хотелось.” Как если бы кто-то захотел посмотреть дьяволу в лицо, со всем подобострастием и изъятым лицемерием, глазами, выражающими только ненависть, злобу и презрение к жизни.

Но она никогда не могла объяснить ничего из этого Гвидо; проще назвать произошедшее изнасилованием в обычном смысле. Потому что сам закон, несмотря на то, о чем говорят священники, утверждает, — в этом нет ничего такого уж страшного для замужней женщины. Иногда, с Гвидо, это происходило нежно и довольно прекрасно; а иногда это было просто тем, что женщина должна делать для сохранения хорошего настроения своего мужчины, и сама она не негодовала. Гвидо очень старался, чтобы сделать ее счастливой. Но произошедшее не было как в опере; это не катаклизм. С демоном, как Пеппино, каждый подумал бы: не поднимай шума. Пусть это закончится быстро. Потому что, если бы она кричала или сопротивлялась, он мог действительно потерять голову, и был бы способен на любое зверство (сейчас она была уверена в своей интуиции). Покончить с этим и стараться, стараться, стараться забыть его: так она думала, будучи прижатой таким огромным существом, как Пеппино.

Как она могла сказать Гвидо, как она могла пойти в суд и сказать судьям: “не было вращающихся звезд в небесах, не было ни великолепия, ни магии, — так только глупые мужчины расписывают супружескую неверность в романах. Мне даже не было больно, как я предполагала из историй о реальных изнасилованиях; это было просто грубо и мерзко, как если бы лицом толкнули в какую-нибудь гадость на улице”. Ужас и падение были не физического характера — она раскрыла свое тело мужчине, которого не то, что не любила, а люто ненавидела, и ее обуревал страх, тошнотворный страх, что он окончательно слетит с катушек и убьет ее после. Поэтому она не могла закричать, чтобы его схватили.

Но Бальзамо Пеппино не убил ее, и даже не угрожал ей. Он был уверен, что она никому не расскажет; будучи не просто искусным лжецом, он был еще более превосходен в самообмане. Он был убежден, она сдалась, потому что не могла контролировать свою страсть к нему. Свинья.

Потом он стоял там, застегиваясь, кичился своей властью над женщиной и назвал ее дурой. Он сказал, что она верила всякой наглой лжи, какую он только не говорил. Его жена и трое детей были мифом, сказал он, смеясь ей в лицо. Он тратил свои деньги на оружие для совершения революции и убийства всех богатых. У него были дети, сказал он — многие из них, наверное, разбросаны по всей Италии, но он не знал имен большинства из них, и совсем не заботился об этом. Он никогда не был женат.

Он заявил, что она оскорбила его в прошлом году своим удивлением от его умения читать. Он сказал, что у крестьян мозги не хуже, чем у других, и любой может читать, получив для этого возможность; это ложь богачей, будто крестьяне слишком невежественны для того, чтобы учиться. За эту ложь и оскорбление он решил проучить ее. Наказание, сказал он, должно было показать ей ее собственную слабость и доказать, что он может доставить больше удовольствия, чем ее шикарный богатый муж. Он был уверен в этом. Он стоял там, когда действо, которому потребовалось всего несколько минут, было кончено, и похвалялся тем, как он преподал ей настоящую страсть. Он сказал, что все богачи женоподобны и что только крестьянин, который усердно работает весь день, сохраняет энергию на то, чтобы по-настоящему угодить женщине. Он верил в это. Каким же грандиозным обманщиком и самообманщиком он был.

Он не увидел, что у нее не было других чувств, кроме омерзения и унижения. Потому что она вскрикнула от ужаса лишь один раз, и потому что тело ее дрожало от его грубости и буйства, а он посчитал, что это были судороги удовольствия. Он произнес довольно длинную речь насчет этого; он любил произносить речи. Он сказал, что все женщины шлюхи, и много других подобных вещей, и он перечислил всех остальных богатых женщин в Неаполе, которые также были завоеваны с помощью одного грязного трюка за другим. Странно, конечно, но когда этот распутник говорил о женщинах, то суждениями очень походил на доминиканцев.

А затем он ушел. Бальзамо Пеппино: Джо Кто-угодно. Просто еще одно лицо в толпе. Чей-нибудь холоп, на любой из латифундий в Италии.

Или Демон из ада.

Она никогда не была уверена, что же ей думать о таком существе.

А Гвидо ни на мгновение не подумал об ее измене. Он плакал — не от того, что он был унижен, но от того, что ее жестоко использовали. И когда мальчик, Сигизмунд, родился, Гвидо пытался, он честно пытался быть для него таким же хорошим отцом, как и для своих детей.

Но как шли годы, как Сигизмунд подрастал, внутри Лилианы сохранялся её собственный личный ад, ведь она чувствовала, что буря вернется еще раз, в новой форме. Когда Сигизмунд проявлял вспыльчивость характера и начинал бушевать в доме, словно дикое животное, она говорила себе: все мальчики бывают такими иногда. Это не кровь демона, я не должна думать так; он, как правило, очень хороший ребенок. Но в его музыке она слышала все больше и больше Пеппино: та же сила, та же бескомпромиссная страсть, стремящаяся выйти за все границы, превзойти человеческие пределы. Это искусство, говорила она себе: это та же сила, но сейчас она повернулась к творчеству, а не к разрушению. Он только пытается выйти за мелодию, не выходя за рамки морали, сострадания и каких бы то ни было причин. Он не пытается навязывать свою волю всему миру, только структуре музыки.

Я не должна бояться собственного сына.