Книга 2: Земля задрожит: история ранних Часть VII Дьявол

Роберт Антон Уилсон

Трилогия «Исторические хроники иллюминатус».

Книга вторая:

Земля задрожит: история ранних иллюминатов»

Часть VII

Дьявол

Восемнадцатилетний Сигизмунд Челине учился в неапольском университете, где некогда преподавал великий Фома Аквинский.

Сигизмунд выбрал специальностью математику, а не музыку, потому как решил, что в Неаполе никто не сможет рассказать ему что-либо о том типе музыки, какую он хотел сочинять. Когда-нибудь, через несколько лет он поедет в Гамбург и будет учиться у воспитанников Телемана; и он все так же сочинял экспериментальные сонаты.

Он почти закончил одну симфонию во французском стиле, но забросил ее как безнадежную.

Математика все больше и больше увлекала его: взаимосвязь между нею и музыкой казалась ему наиболее интересной и самой загадочной из всех областей знаний. С тех пор, как он принял те замечательные английские машины за конкретизированные мысли, он хотел узнавать все больше о слаженности, каковая бывает только в уравнениях. Такого рода знание может привести в итоге к созданию машин, которые будут бесконечно производить блага для человека; он верил, что это также подведет человечество ближе к реальной структуре Вселенной, какой ее задумал Бог.

В один прекрасный день после своего восемнадцатого дня рождения Сигизмунд подошел к дяде Пьетро и сказал:

— Я думаю, что достаточно повзрослел и теперь могу вступить в ваш «клуб».

— Я должен спросить тебя три раза, — сдержанно отозвался Пьетро. — Ты уверен, что готов посвятить себя этому?

— Да, — пылко ответил Сигизмунд.

— Когда я спрошу еще раз, подумай. Ты действительно уверен?

— Да.

— Снова подумай и не отвечай так быстро. Ты уверен, что готов связать себя с этим?

Сигизмунд подумал: росси никогда не перестанут преследовать меня. Это означает, что однажды и инквизиторы начнут меня выслеживать.

— Да, — сказал он решительно. — Я абсолютно уверен.

— Очень хорошо, — сказал Пьетро. — Мы, как ты уже догадался, древний утвержденный Орден масонов, также известный как Орден Храма Востока. Мы были загнаны в подполье в 1307 году, когда инквизиторы обнаружили некоторые из наших секретов, какие они не могли понять. Мы изменяли наше имя много раз — и даже сейчас в арабских странах у нас другое название, отличное от здешнего, европейского. Есть много других, которые называют себя тамплиерами и масонами, не имея к нам никакого отношения. Они просто обманщики и шарлатаны. Только мы являемся продолжателями истинных вековых традиций внутреннего света, сохранившихся со времен Соломона. Ты веришь в это?

— Нет, — сразу сказал Сигизмунд. — Каждый «клуб« утверждает, что он оригинальный и подлинный. Я верю, что вы и ваши друзья самые разумные люди в округе, но на этом пока все.

— Очень хорошо, — усмехнулся Пьетро. — Иногда я думаю, что мы подлинные — по воскресеньям, вторникам и четвергам. Остальные четыре дня я не столь уверен, кто придумал наш клуб и когда. Это не имеет значения. Спекулятивное масонство в той форме, какую поддерживаем мы, представляется мне лучшей надеждой на совершенствование большей части человечества в мире, полном фанатиков.

— Когда меня посвятят? — спросил Сигизмунд.

— Через несколько дней. Я должен созвать собрание ложи. Между тем, есть листок с вопросами, который я должен тебе дать. Ты должен будешь размышлять над ними каждую минуту. На время придется даже пренебречь университетом и отказаться от музыки. Ни о чем не думай, кроме этих вопросов.

Пьетро пошарил на своих книжных полках в поисках бумажки.

— Вот она, — сказал он.

Сигизмунд посмотрел на пергамент.

Чьим сыном был Адам?

Morte de Cristo[1], подумал он, неужто все так плохо, как старый вопрос о том, где Каин взял себе жену? Он взглянул на остальные вопросы:

Есть ли у Бога противоположность?

Сколько есть сынов Божьих?

Сыны Божьи тоже боги?

Какие-то сыны Божьи меньше, чем другие?

Какова цель пророков и учителей?

Сколько душ существует?

Что есть человеческое бытие?

Род человеческий закончен или находится в процессе?

Сколь много мы можем и должны ли мы пытаться?

Какова цель жизни и сознания?

Каков следующий шаг?

Сигизмунд усмехнулся.

— Спасибо большое, — сказал он. — Если беладонна не сведет меня с ума, то я непременно разгадаю эти загадки.

Он провел большую часть того дня, раз за разом перечитывая Бытие. У Адама, конечно, не было отца. Первый вопрос был либо бессмысленным, либо очень хитрым.

Он попытался обдумать следующий вопрос — “есть ли у Бога противоположность?”. Очевидным ответом было “да, Дьявол”. Он должен утверждать противное? Это не будет слишком сложно, ведь он уже усомнился в существовании ада. Но если нет дьявола, то на ком лежит ответственность за зло? Это скрытая ловушка: так можно закончить ответ, относя зло к Богу.

А затем третий вопрос — “Сколько есть сынов Божьих?”. Был только один, совершенный человек, Иисус — а любой другой ответ будет ересью. И все же еврей Авраам не мог принять Иисуса как единственного сына Бога в ортодоксальной католической манере, и Авраам был масоном. Должен быть какой-то другой, явно еретический ответ.

Он вспомнил слова Пеппино — “ты уже присоединился к ‘грязным магометанам’”.

Он должен думать, что Мухаммед тоже был сыном Бога? И, возможно, были и другие… У китайцев был свой пророк, Конфуций. У индусов было много пророков и провидцев. Масонская ересь заключается в том, что все эти люди были равно сынами Бога? Они надеются объединить человечество этой релятивистской идеей? Если это так, и если это учение когда-либо обнаружится, масоны сразу будут осуждены церковью.

Сигизмунд перескочил на вопрос «Какова цель жизни и сознания?».

В том есть редкая красота, но и только.

Что ж, попробуем с другого конца, решил он. Я хочу стать масоном. Если я знаю, что это значит, я узнаю, как ответить на эти вопросы.

Free: свободен делать что? Он подумал о свободном рынке и отмене пошлин; свободе мысли и упразднении инквизиции; свободе от любой формы тирании. Ему нравилось, как это все звучит, но это не приблизило его к разгадке того, чьим сыном был Адам.

Mason: строитель. Свободный масон был свободным строителем. Очевидно, не только в буквальном смысле. Человек из Шотландии, изобретший паровую машину, Джеймс Уатт, был свободным масоном в том смысле, что он построил нечто новое благодаря свободе своего ума, ведь никто не говорил ему, о чем он должен и о чем не должен думать.

Блага увеличиваются там, где дана свобода идеям, всегда говорил дядя Пьетро.

Я свободен, когда я пишу сонату, подумал Сигизмунд, но музыка не является благом. Или да? Издатели платят, чтобы распечатать наши мелодии, люди покупают ноты, чтобы научиться играть их, а другие люди платят, чтобы пойти в оперный театр и послушать. Боже, музыка – это тоже своего рода благо. А также поэзия: сколько владельцев постоялых дворов в Стратфорде делают деньги каждый год лишь потому, что туда едут туристы, чтобы увидеть место захоронения Шекспира?

Любой продукт разума — это благо, если люди захотят этого. Если сделать разум свободным, совершенно свободным, повсюду и во всех, то это приведет к увеличению благ так же быстро, как дядя Пьетро об этом заявлял. Все виды благ; десятки видов, чего пока даже невозможно представить.

Сколько сынов Божьих есть?

Сигизмунд не мог усидеть на месте. Несмотря на наставления Пьетро, он подошел к clavicembalo. В нем было слишком много энергии, он не мог больше размышлять об этих вопросах. Он начал импровизировать на тему “Вариации Гольдберга” И. С. Баха. Он выстраивал новые контрапункты, возвращался к оригиналу, снова играл вариации и опять приходил к Баху. Этот И. С. Бах действительно писал музыку, которую жаждал Сигизмунд, музыку человеческого разума, превосходящего животную эмоциональность, музыку ясного света. И в то же время эта музыка вызывала восторг у животной души, а также достигала растительных уровней. Иными словами, подключала все три души. Более того: она наощупь двигалась к четвертой.

Он продолжал играть, добавляя от себя все больше и больше, делая перестановки в перестановках Баха. Эта музыка предназначалась только для clavicembalo; в попытках мысленно адаптировать ее, скажем, для струнного квартета, или даже для трио любого рода, получалось представить красоту иного рода, но она утрачивала особую, совершенно светлую и уникальную прелесть. Старый Бах, отец И. К. и К.Ф.Э., должно быть, пребывал в экстазе, когда писал это; он узрел больше обнаженной сущности бытия, чем кто-либо, за исключением величайших математиков.

Сигизмунд вдруг почувствовал себя опустошенным. Он не мог играть более; он был исчерпан.

Чьим сыном был Адам?

Сигизмунд опять покинул свое тело, как это часто бывало после воспроизведения лучшей музыки. Но в этот раз все было иначе: он был не за пределами мира, как во время своих предыдущих экстазов, вовсе нет, он все еще оставался в своей комнате. Он, казалось, находился где-то под потолком. И смотрел на себя, сидящего возле клавесина.

Это весьма забавно, подумал он. Я выгляжу, как одиннадцать десятков других неаполитанских юношей: те же вьющиеся черные волосы, та же темная средиземноморская кожа, те же мефистофелевские борода и усы. Я коренастый, но не толстый. И Боже, я выгляжу уставшим.

Я действительно вышел из своего тела, или я так взволнован, что мне это мерещится?

Какова цель жизни и сознания?

Он вернулся в свое тело и у него болело в груди. С тревогой он вспомнил, что отек сердца убил тетю Джину.

Вокруг него все еще был свет. Все в комнате сияло, блестело, было накалено добела. Глаза слезились, но не от эмоций, а от чего-то еще. Это как смотреть на солнце, подумал он. Но я не могу отвернуться от этого света, как можно было бы отвернуться от солнца. Он повсюду.

Свет оставался в течение последующих трех часов. Он пытался сбежать от него, отправившись на прогулку, но на улицах было то же самое. Целый мир изменился, как если бы солнце стало в тысячу раз ярче. Символом карбонариев является горящий уголек, подумал он: так вот что это означает. Его глаза без конца слезились, но, по крайней мере, боль в груди прошла. Он был счастливее, чем когда-либо. Если бы россо наконец выпрыгнул из двери и атаковал его, он умер бы с улыбкой на устах.

К обеду все вернулось в нормальное состояние, разве что его аппетит был безмерен. Мама пошутила, что он растолстеет. Никто не замечал, что он пребывал в совершенно особом расположении духа.

Весьма провокационные вопросы, подумал он, когда вернулся в свою комнату.

Чьим сыном был Адам?

Сколько душ существует?

Он не выходил из своего тела снова; но в большей мере абстрагировался. Интенсивность цвета угасла, мир угас. Он может поработать над математической проблемой.

После наступления темноты, когда все остальные уже спали, он сидел на веранде, глядя на звезды, но едва видел их.

Там могут быть разумы, и они могут задаваться примерно теми же вопросами.

Вот почему Церковь сожгла Джордано Бруно на костре в 1600 г. в Риме: за слова о том, что за пределами этого мира тоже может быть разум — похожий на наш или совсем иной. Бесконечные разумы. Бруно сказал, что Вселенная не имеет ни начала, ни конца, и что люди являются очень малой его частью. Если Бруно был прав, то там, в космосе повсюду есть разум. А микроскоп уже показал, что в любой капле воды есть город, целое королевство.

Сколько душ существует?

Сколько есть сынов Божьих?

Сигизмунд заснул в кресле-качалке, глядя на красные блики Сириуса на юге и задаваясь вопросом, возможно ли совершить путешествие до этой звезды, или же только мечтать об этом.

Из дневника Марии Мальдонадо:

Мать Урсула сказала мне, что всякий может научиться толковать сны, как и Иосиф в Библии. Она говорит, что это искусство состоит из трех шагов: во-первых, нужно сначала научиться запоминать свои сны; во-вторых, можно в конечном итоге понять их, обдумывая; и в-третьих, при помощи освоенных таким образом знаний можно начать толковать чужие сны.

Чтобы запоминать свои сны, говорит мать Урсула, нужно держать рядом с кроватью дневник и сразу же после пробуждения записывать туда все, что вспоминается из ночных видений. Она говорит, что если делать это каждый день, то каждый раз будет вспоминаться все больше.

1. 2 февраля: прошлой ночью мне снилось, что в монастырский сад вползла змея. Папа убил ее.

##

5. 3 марта: образы египетских богов Исиды и Осириса. Кто-то говорит о призраках. Я думаю о том, что должна выбраться из этого места, пока не стало слишком поздно.

##

8. 23 марта: мальчик упал то ли в колодец, то ли пруд. Он тонет. Я хочу спасти его, но потом понимаю, что это очень далеко, и я не могу добраться до него вовремя. У него белый накрахмаленный воротник, и я боюсь увидеть то, как он тонет. Мой брат Карло нырнул, чтобы попытаться спасти его.

##

17. 31 марта: мать Урсула дает мне книгу. Она называется Как найти пропавшего кота. Отчего-то я знаю, что эта книга очень важная. Я открываю ее и вижу, что первая глава называется “Северные боги против Южных богов”. Приходит папа и сильно злится. Он говорит, что девушки не должны читать такие книги.

##

23. 23 апреля: инквизиция осудила меня за собирание дротиков. Я ужасно разозлилась и вела себя несдержанно. Я сказала судьям, что они ведут себя глупо, отказываясь собирать свои собственные дротики. А потом я вдруг понимаю, что говорю бессмыслицу.

##

56. 7 мая: очень странно. Мне снилось, как мою комнату наводнили муравьи. Когда я проснулась, то обнаружила, что солнце частично закрыло облако, из-за чего на полу получился пятнистый узор, напоминающий муравьев в моем сне.

##

93. 6 июня: папа очень обеспокоен. Он говорит мне, что ни в одном из итальянских регионов больше нет змей. Я пытаюсь сказать ему, что мы не нуждаемся в змеях, тем более некоторые из них ядовиты. Он говорит, что я не понимаю: “Это змеи, которые приносят процветание”.

Я понимаю, что этот человек — не папа вовсе, а какой-то зловещий черный Маг, выдающий себя за папу. Я пытаюсь выйти из комнаты, но дверь заперта. Вдруг, он хватает меня, пытаясь сорвать с меня одежду.

Каким-то образом я оказываюсь в саду. Но злой маг преследует меня, поэтому я пытаюсь найти выход на улицу. Появляется черная женщина, которая предлагает мне помочь. Она назвалась Фатимой. Мы идем в место, где страж удерживает огромную черную собаку. Собака сидит с потрясающим достоинством, так что у меня возникает ощущение, будто это не собака вовсе, а какой-то языческий бог в образе собаки.

Фатима сказала “Ты никогда не должна бояться нас. Мы твои темные спутники”. И я поняла, что она в тайном сговоре со злым волшебником.

Конечно, стало легче понимать смыслы снов, как и сказала мать Урсула. Вот этот сон означает, что отец хочет выдать меня замуж в ближайшее время.

Посвящение Сигизмунда Челине в спекулятивное масонство произошло в ночь на 23 июля 1768 года.

В течение пяти дней до этого он ломал голову над вопросами дяди Пьетро и поэтапно испытал экстаз, раздражение, скуку, повышенную чувствительность и внезапные вспышки гнева, озадаченный мистикой всего этого дела. Если масоны могут научить чему-то важному, думал он в моменты возмущения, почему бы просто не взять и не сделать это? Но он знал ответ. В музыке, как он уже обнаружил, некоторым вещам нельзя просто так взять и научить; им можно только научиться.

Вечером 23 июля Сигизмунд вместе с дядей Пьетро находился в гостиной Джанкарло Тенноне, учителя фехтования.

— Ложа собирается в саду, — объяснил дядя Пьетро. — Ты, наверное, можешь догадаться, почему.

Сигизмунд понял: дом Тенноне представлял из себя традиционную средиземноморскую архитектуру с четырьмя крылами, каждое из которых является стороной квадрата. Сад находится в середине этого квадрата, а поэтому изолирован от улиц и соседних домов. Так что это место было неуязвимо для шпионов, особенно если в каждом крыле дома есть пост наблюдений, гарантирующий, что никакой незнакомец не проникнет без приглашения.

Тенноне шагнул в комнату из сада. На нем был фартук из кожи ягненка с пятью еврейскими буквами. Хотя знание языка у Сигизмунда было скудным, он мог прочесть это слово. Буквы yod he shin vau he, עושי — Иешуа или, по-гречески, Иисус. Без shin, это yod he vau he, JHVH или Иегова. Буква shin, которая выглядит как пламя, ש, олицетворяет сошествие Святого Духа Иеговы во плоти в облике человека, Иисуса.

— Подготовьте кандидата, — сказал Тенноне таким тоном, по которому нельзя было ничего угадать, — Сигизмунд привык к этому за семь лет.

Тенноне быстро отступил обратно в сад и закрыл за собой дверь.

— Теперь, — сказал дядя Пьетро, — вопросы, которые я дал тебе, обернулись чудовищными проблемами. Сейчас я дам тебе ответы. Быстро прочти их, потому что тебя вызовут в сад всего через несколько минут.

Он подошел к шкафу Тенноне и вытащил Библию. С торжественным видом он дал ее Сигизмунду, который сразу заметил, что из нее торчит пергамент.

— Прочитай пергамент и обратись к Библии, — сказал Пьетро. — Сейчас я уйду. Тебя скоро позовут.

Он сразу же вышел в сад, оставив Сигизмунда, заинтригованного, не будет ли в пергаменте написано: “Это последняя шутка. Остерегайся проклятых философских книг точно также, как и рыцарских”.

Сигизмунд развернул пергамент и начал читать указания:

Чьим сыном был Адам?

См. От Луки 3:38.

Есть ли у Бога противоположность?

См. Исход 3:14 и Послание к Ефесянам 4:4-6.

И так далее. Ох, проклятье, подумал Сигизмунд. Почему они просто не расписали все это, вместо того, чтобы заставлять меня каждый раз искать страницы? Но ответ был ясен. Поиски каждого текста в течение ограниченного времени повышают чувство срочности. Он обратился к первому вопросу и ответу на него. Лука будет ближе к концу Библии, конечно же. Он быстро нашел Главу 3, стих 38:

Енос был сыном Сифа, который был сыном Адама, который был сыном Бога.

Сигизмунд не мог поверить своим глазам; он чувствовал себя как Галилей, увидевший кощунственные, невероятные, не Аристотелевские пятна на солнце. Он быстро пробежался глазами по нескольким стихам. Это была родословная Иисуса (чье имя значилось на фартуке Тенноне). Она начиналась в 23-м стихе, повествующем, что Иисус был сыном Иосифа, а Иосиф был сыном Илии, который был сыном Матфата, и так далее, включая Давида и Соломона и всех прочих, до Еноса, “который был сыном Сифа, который был сыном Адама, который был сыном Бога” в стихе 38, с которого он начал.

Но Адам был “сыном Божьим” лишь метафорически, разве нет? (А Вико сказал, что любая высказанная мысль является метафорой). Текст не казался поэтическим; в нем повторялось “который был сыном” столько раз в форме буквального смысла, что в итоге достигаешь поразительного умозаключения. Там говорится, что Адам был сыном Бога столь же буквально, как и Иосиф был сыном Илии.

Масоны действительно ведут его к самой крайней ереси. Идея о том, что Мухаммед был буквально сыном Божиим, как и Конфуций и многие другие, легко следует после признания того, что Иисус был не единственным, что другим был Адам.

Сигизмунд быстро перешел к следующему вопросу.

Есть ли у Бога противоположность?

См. Исход 3:14 и Послание к Ефесянам 4:4-6.

Он быстро перевернул страницы. В Исходе 3:14 было сказано:

Бог сказал Моисею: Я ЕСМЬ СУЩИЙ. И сказал: так скажи сынам Израилевым: СУЩИЙ послал меня к вам.

И ответ в Послании к Ефесянам 4:4-6 был еще более поразительным:

Одно тело и один дух, как вы и призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас.

Сигизмунд думал о Боге как о Сущем, как о едином теле и едином духе, во всех. Даже в Пеппино? Даже в Калигуле? Это же пантеизм, иное учение, за которое был осужден Бруно.

Были ли масоны тайными последователями Бруно?

Он бросился к следующему вопросу.

Сколько есть сынов Божьих?

См. Послание к Римлянам 8:14-17.

Что ж, подбираемся к самому сердцу ереси, подумал он. Но в тексте увидел:

Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии. Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии. А если дети, то и наследники, наследники Божии, сонаследники же Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться.

Все были детьми Бога — не только Адам и Иисус — так сказано в Библии. Сигизмунд никогда не слышал об этом на занятиях по религиозному знанию. Он перешел к следующему вопросу.

Сыны Божьи тоже боги?

См. От Иоанна 10:34.

С нетерпением Сигизмунд перевернул страницы.

Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги?

Написано черным по белому.

Какие-то сыны Божьи меньше, чем другие?

См. Колоссянам 3:4.

Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним во славе.

Другими словами, подумал Сигизмунд, когда ты можешь видеть Христа, то сам становишься им. Когда твоя воля становится единой с Волей Бога, как сказал Авраам.

Какова цель пророков и учителей?

См. К Ефесянам 4:11-13.

И Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова.

Мы должны быть взращены до совершенства, думал Сигизмунд. Так говорят французские атеисты. Но вот и Библия говорит то же самое. Он продолжил в спешке переворачивать страницы.

Сколько душ существует?

Он подумал: миллиарды и миллиарды, во всем пространстве. То, что он прочел, не противоречило этому, но показало с иной точки зрения:

См. Второзаконие 4:39 и Исход 3:14.

Итак знай ныне и положи на сердце твое, что Господь есть Бог на небе вверху и на земле внизу, и нет еще кроме Его.

Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.

Сигизмунд бросился искать следующие ответы.

Что есть человеческое бытие?

См. Бытие 1:26.

И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему…

Род человеческий закончен или находится в процессе?

См. 1-е Иоанна 3:2.

Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть.

Сколь много мы можем и должны ли мы пытаться?

См. От Иоанна 14:12.

Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит.

Но это была ересь алумбрадос: учение о том, что мы все можем совершать чудеса Христа, если были просвещены.

Какова цель жизни и сознания?

См. 2-е Коринфянам 9:8 и От Луки 12:32.

Бог же силен обогатить вас всякою благодатью, чтобы вы, всегда и во всем имея всякое довольство, были богаты на всякое доброе дело.

Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство.

И наконец последний вопрос:

Какой следующий шаг?

См. К Римлянам 8:19.

Это будет сокрушительный удар, подумал Сигизмунд, переворачивая страницы. Текст обрушился на него:

Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих.

— Пссс! — шепнул дядя Пьетро. — Теперь выходи.

Как прекрасно все рассчитано, подумал Сигизмунд. Они следили за тем, когда я закончу.

Он направился в сад, и его сознание пришло в смятение и волнение. Они овладевают мной, подумал он, в ситуациях, где любое потрясение — что прекрасная музыка или то мгновение, когда я впервые вступил в Темпио Малатеста.

Весь сад был преобразован. В центре поставили огромный шатер, там был расположен серебряный алтарь с Библией к востоку, колодец к западу окрасили в золото, а все присутствующие были одеты в фартуки из кожи ягненка, а на их бедрах были голубые подвязки.

Перед шатром в арабской робе стоял Авраам Орфали.

— Сослуживцы, — сказал он, — помогите мне. Какова первая обязанность мастера каменщика?

— Охранять лагерь, — сказал дядя Пьетро, теперь тоже в арабском одеянии. (“Ты уже присоединился к ‘грязным магометанам,” Предупреждал Пеппино.)

— Пусть лагерь будет защищен, — сказал Авраам. Двое странных мужчин в арабских одеждах покинули сад.

— Мистериальный Мастер, — сказал дядя Пьетро, — лагерь охраняется.

— Какова вторая обязанность мастера каменщика? — вопросил Авраам.

— Удостовериться, что все присутствующие — истинные братья, — ответил дядя Пьетро. Сейчас Сигизмунд распознал во мраке Тенноне, отца Ратти, и светловолосого Роберта Френсиса Дрейка, и (жизнь полна сюрпризов) графа Мальдонадо. Остальные были купцами, заметил он в какой-то момент, и прочими горожанами. Было и несколько незнакомцев.

— Все ли здесь истинные братья? — вопросил дядя Пьетро.

Все подняли свои руки, чтобы сделать L в воздухе, затем перевели их в V, а затем скрестил в Х.

LVX: свет, подумал Сигизмунд.

— Сколько служащих при лагере? — спросил Авраам.

— Трое видимых, — ответил дядя Пьетро.

— И восемь невидимых, — заявил Тенноне.

Сигизмунд почувствовал, что дрожит. Они точно преподают мне полную программу, подумал он: восемь невидимых?

— Кто у вас здесь? — спросил старый Авраам.

— Сын вдовой леди, который забрел в наш оазис и принял гостеприимство нашего лагеря, — ответил дядя Пьетро. — Он искатель Грааля.

— Стой! — воскликнул Авраам. — Ты понимаешь, — спросил он Сигизмунда холодно, — что войдя в лагерь ты приговорил себя к смертной казни?

Сигизмунд вытаращился, не в состоянии ответить. Первый раз он попался на шутку, второй раз это был ужас; а текущий момент времени делал второй случай походящим на еще одну шутку по сравнению с тем, что происходило сейчас. Они маги, как и росси; они хотят использовать меня.

— Скажи да, — шепнул дядя Пьетро.

— Да, — сказал Сигизмунд, оставшись при своем мнении.

Тенноне, граф Мальдонадо и отец Ратти вдруг окружили Сигизмунда и приложили кинжалы к его горлу. Он снова вспомнил свой опыт с росси.

— Считаешь ли ты честь быть причисленным к нам в качестве полной компенсации за этот приговор? — спросил Авраам.

— Да, — сказал с недоумением Сигизмунд.

Кинжалы были удалены. Дядя Пьетро повел Сигизмунда по саду. В каждом из четырех углов — там, где стояли бы ангелы-хранители, если бы Авраам занимался исцелением; или где расположились бы четверо демонов, если бы это был ритуал росси — их останавливал мужчина в фартуке из кожи ягненка. Враждебным тоном он вопрошал, кто таков Сигизмунд. “Сын бедной вдовой леди”, отвечал Пьетро каждый раз.

Это гиблая часовня, думал Сигизмунд. Я в роли Парсифаля, сына бедной вдовы — но тогда кастрация Пеппино могла бы быть раной Клингзора, однако это не было частью ритуала. Интересно, что Авраам расскажет мне о совпадениях, когда разные обстоятельства сплетаются в единый путь?

Сигизмунда вернули к Аврааму.

— При всех трудностях и опасностях, на кого ты будешь уповать? — вопросил Авраам.

— На Бога, — ответил Сигизмунд.

— Выведите его, — воскликнул Авраам, демонстрируя гнев. — Он не один из нас!

Сигизмунд был отведен обратно в гостиную дядей Пьетро, который вовсе не казался дружелюбным.

— Свободный каменщик не знает больше одного разума, — объяснил нетерпеливо Пьетро. — Ты ответил как один из тех, что по-прежнему ослеплен ложным дуализмом. Таким образом ты никогда не выйдешь из гиблой часовни и не найдешь Грааль. Возвращайся и дай правильный ответ на этот раз. Второго шанса тебе не дадут.

Сигизмунд и Пьетро вернулись в сад. Вся церемония началась заново. “Сослуживцы, помогите мне… Пусть лагерь будет защищен… Трое видимых и восемь невидимых… сын бедной вдовой леди…”.

— При всех трудностях и опасностях, на кого ты будешь уповать? — вопросил Авраам во второй раз.

Есть одно тело и один дух…

— На себя самого, — ответил Сигизмунд.

— Я рад, что твоя вера столь обоснована, — сказал Авраам. — Но я обязан объяснить тебе, что было бы лучше, если бы ты никогда не обращался к нам. За эту ночь ты должен умереть, и то, что возникнет, не будет тобою. Ты по-прежнему упорствуешь в своем решении?

— Да.

— Повторяй за мной, — сказал мрачно Авраам. — Я, Сигизмунд Челине, дурак и грешник…

— Я, Сигизмунд Челине, дурак и грешник…

— …при наличии сил от рождения, видимых и невидимых…

И так далее, и так далее. Казалось, клятва содержит в себе много повторений. Сигизмунд начал опасаться, что доктор Орфали вот-вот усыпит его…

Когда принесение клятвы было, наконец, закончено, кто-то в саду начал приглушенно бить в барабан. Другой стал играть на флейте. Сигизмунд узнал шотландские мотивы; тогда он понял, что “Мальчик, который рожден, чтобы стать королем” — это плач по Красавчику принцу Чарли. И по каждому человеку, который не знал, как использовать его полномочия?

Сигизмунда снова повели по кругу к северу, востоку, югу и западу. Это называлось “сопровождением луны”. На каждой из четвертей мужчина в кожаном фартуке, украшенном буквами JESUS, произносил в свою очередь единственную фразу:

— Учись знанию.

— Учись воле.

— Учись вызову.

— Учись молчанию.

Он вернулся к палатке, встав напротив старого Авраама, который сейчас казался темнее и походил на араба более, чем когда-либо. Весь этот ритуал делает что-то с моим сознанием, признался он сам себе.

— Мистериальный Мастер, — сказал дядя Пьетро. — Кандидат исполнил сопровождение луны.

— Подготовьте его к испытанию огнем, — сказал Авраам совсем зловещим тоном.

Сигизмунда вдруг схватили и завязали глаза. Его снова потащили по саду, но не по привычному пути четвертями; на этот раз он намеренно был дезориентирован. Господи, подумал он, испытание огнем. Он ненавидел эту разновидность боли, и более того, ему вспомнился вой доминиканцев о вечном огне. Как долго его будут жечь, и насколько суровым будет вообще это испытание?

Вдруг он был свободен, никто больше не держал его. Он понятия не имел, в какой части сада находится. Он стоял там с завязанными глазами и ожидал неизвестности, и чтобы успокоиться, сделал дыхательное упражнение, пообещав себе быть храбрым. Все молчали. Барабан и флейта умолкли. Никто не говорил.

Несколько секунд прошли как гигантские черепахи, траурно ползущие через пески к воде.

— И земля была бесформенна и пуста, — произнес вдруг голос Авраама.

Сигизмунду, лишенному зрения и находящемуся в беспокойстве, ничего не оставалось, кроме как ждать.

Ничего не произошло.

Никто ничего не говорил.

Покончите с этим, подумал он. Сожгите меня и закончите это; не заставляйте меня потеть, как сейчас.

Тут же его ударили несколько камней. Их бросили неподалеку, тщательно прицеливаясь — он не был серьезно ушиблен, но небольшая боль от каждого камня и потрясение от неожиданности побудило его подпрыгнуть и вскрикнуть: нечленораздельный ор, как у новорожденного ребенка, подумал он.

Руки схватили его, и он был поднят.

Ох, Господи, Господи, думал он.

А затем его сбросили.

Весь мир перестал иметь смысл: он падал дольше, чем то казалось возможным. ГИБЛАЯ ЧАСОВНЯ: ЦЕНА ВХОДА — ВАШЕ СОЗНАНИЕ. Он ждал огня, но вместо этого был побит камнями, и теперь он летел (как казалось) сквозь пространство. Огонь… земля (камни)… воздух…

Затем он ударился о воду.

— Мама миа, — закричал он невольно, разгневанный и испуганный. Это становилось столь же невинным развлечением, что и публичное повешение.

Он приземлился на колени и ударился головой. Он осторожно встал, все еще с завязанными глазами, оставшись по живот в холодной воде. Я в колодце, заключил он. Именно поэтому они проводят ритуал в саду: здесь они могут бросить бедную рыбу в колодец, в то время, когда она ждет, что ее будут жечь. Огонь и вода равны, говорили алхимики. То была одна из их загадок; только другой алхимик сможет понять. И я был помещен в инсценировку этой загадки, сказал он себе. После нигредо, темной ночи, приходит единство противоположностей…

— И сказал Бог: да будет свет! И стал свет! — восторженно воспел над ним Авраам.

Сигизмунд снова оказался в другом пространстве. Он был далеко над городом, глядел вниз на Везувий и залив. Он устремился к солнцу; а затем он сам стал солнцем – в тот момент не было вообще ничего, кроме безграничного света. Он был слепым стариком, но продолжал писать музыку — это было в Лейпциге; но затем он поднялся из воды в Неаполе и снова плакал, появляясь из лона своей матери; затем он снова оказался в лагере, но старик был не Авраамом Орфали, а Саладином; все это случилось давно, во времена третьего крестового похода; он был одет в белую тунику с красным крестом, что являлся эмблемой восточных Тамплиеров. Затем он оказался в Филадельфии, и высокий, рыжеволосый человек со специфическим акцентом в своем английском спорил, что правильнее говорить “неотчуждаемые права” нежели “неотъемлемые права”. Сигизмунд не успевал отслеживать все новые вещи, которые происходили. Он все же подрался с Карло Мальдонадо. Он пересек пустыню. Он был рожающей женщиной. Он был капитаном странного желтого корабля, который путешествовал под водой. Он мог вступать и выходить из любого пространства и времени, какого бы ни пожелал.

Может быть, я сошел с ума, как и Антонио, подумал он.

Он был с завязанными глазами на дне колодца, и эти люди, которым он доверял, безусловно делает какие-то вещи с его разумом, которых он не понимал. Может, они все тоже росси, заговор в заговоре. Может, ему всю жизнь все лгали. Может, он одержим демонами. Может, сейчас исполняется пророчество Пеппино, что он присоединится к росси по собственной воле. Может, росси никогда не отпускали его, и он все еще находился в их пещере, страдая от галлюцинаций. Может, все последние четыре года были галлюцинациями.

Затем несколько рук подняли его из колодца. Он, казалось, почти парил.

— И на третий день, — произнес в темноте Авраам, — он воскрес.

Сигизмунд, с которого стекала вода, был поставлен на ноги.

— Узри лицо вечного Бога, — шепнул дядя Пьетро.

Повязку сбросили. Сигизмунд уставился на лицо молодого человека, которое уставилось в ответ на него с выражением полного изумления: совершенный дурак, который ничего не понимает. Потом глаза (его глаза) стали менее ошеломленными, и он рассмеялся, когда понял, что перед его лицом держали зеркало.

Он огляделся, не уверенный, находится ли он в восемнадцатом веке в Неаполе или в одиннадцатом веке в Иерусалиме.

— Ты боишься? — спросил старик — Авраам или Саладин, кто-то из них.

— Да.

— Это первый урок мудрости, — сказал Авраам, по-прежнему выглядящий как Саладин в своем арабском балахоне. — Всегда помни это, заклинаю тебя: все люди — дикие звери и будут беспорядочно убивать друг друга, если цель Истинного Братства не будет достигнута.

Сигизмунда отвели обратно в гостиную. Тенноне, не говоря ни слова, дал ему чистую белую мантию. Сигизмунд вылез из своей мокрой одежды, думая, что он представлял в этом ритуале Осириса, а также Парсифаля и Иисуса, задаваясь вопросом, как его разум был воссоздан тем чистым слепящим белым светом, основательно потрясшим тело и дух. Когда он облачился в белое одеяние, Тенноне вернул его в сад. Они подошли к палатке.

— Теперь лорд Саладин обратится к тебе, — сказал дядя Пьетро.

Авраам вышел вперед и положил руку на плечо Сигизмунда, заглядывая глубоко в его глаза.

— Во время этого посвящения, которое является всего лишь первой ступенью, — сказал он, — ты был подвержен множеству страхов и неудобств. Ты был один. Ты был совершенно беспомощен, неспособен защитить себя, если бы у нас был злой умысел. Помни об этом каждый день своей жизни, заклинаю тебя. Держи это в своем сердце всякий раз, когда бы ни встретил любое человеческое существо в наготе, лохмотьях, подверженное нищете, опасностям, болезням. Для сына вдовы, чью смерть ты уже частично пережил, возрождение которого ты частично постиг, помни мгновение, когда ты был одинок, напуган и беспомощен. Дай свободу, как мы даем свободу тебе. Теперь ты Истинный Брат и Свободный Человек. Ты станешь большим, чем ты можешь себе представить. А теперь ответь, откуда происходит весь свет?

— От солнца, — рискнул Сигизмунд.

— Что является центром, вокруг которого вращаются все планеты?

— Солнце.

— Ты говоришь с пониманием, — сказал Авраам. — Но такое понимание приходит только от разума и воображения. Глазу без приспособлений кажется, что земля находится в центре. Люди узнали правду далеко не сразу, и тех, что поняли ее прежде, чем остальные были к тому готовы, преследовали и карали смертью. Знание, Вызов, Воля и Молчание. Думай об этом в течение многих дней.

Я должен сказать тебе, что ты пока не нашел собственный центр. Если тебе повезло, то ты должен был видеть несколько лучей света этим вечером. Правда сознания еще более невидима для обыденного чувства, чем правда астрономии. Эго, как ты знаешь, словно земля: это только кажется, что она является центром. Внутренний свет, который ты мог немного увидеть во время церемонии, является истинным центром, так же, как и солнце является подлинным центром в астрономии. Поиск внутреннего солнца, или четвертой души, или Святого Грааля является целью спекулятивного масонства. Помимо этого, есть еще несколько секретов силы, которые ты можешь когда-нибудь постичь, если проявишь настойчивость и достигнешь внутреннего ордена в святилище гнозиса, БРК.

Взгляни на эти инструменты, — неожиданно сказал Авраам, извлекая из кармана робы циркуль и треугольник. — С их помощью мы уже узнали многие тайны вселенной. Если использовать их правильно, то можно узнать некоторые тайны внутренней Вселенной. Возьми их, храни их, созерцай их.

А теперь встань на колени, — сказал Авраам. — Ты был воскрешен, и теперь ты должен быть принят.

Сигизмунд встал на колени.

— Выведите его, — вскрикнул Авраам. — Он не готов стать одним из нас!

Дядя Пьетро снова отвел Сигизмунда обратно в гостиную.

— Не вставай на колени, — нетерпеливо сказал Пьетро. — Ты должен ответить так – «Вольный каменщик ни перед кем не склоняется«. Черт возьми, я думал, что ты готов понять это.

На самом деле унижение было умышленным — для того, чтобы Сигизмунд запомнил урок. Он понимал это, но все же был подавлен.

Они вернулись в сад.

— Теперь встань на колени, — сказал Авраам.

— Вольный каменщик ни перед кем не склоняется, — процитировал Сигизмунд.

Авраам взял его за руку и сцепил их пальцы в рукопожатии, соединив ногти больших пальцев.

— Это знак истинного Братства, — сказал он, с пылом глядя в глаза Сигизмунда. — Теперь ты признанный масон.

Сигизмунда снова провели по саду, чтобы он обменялся рукопожатием со всеми.

— Мое сердце желает поведать тебе легенду об этом рукопожатии, — сказал Авраам. — Я не утверждаю, что она является правдой, но издревле в нее верили мудрейшие нашего ордена. Все люди, которые жмут друг другу руки таким способом, говорится в ней, являются истинными братьями, и если хоть один человек в любом месте в цепи поступит несправедливо и вероломно с любым другим человеком в любой точке цепи, то все люди, составляющие цепь, непременно умрут в тот день. И опять же я не говорю, что эта легенда является правдой, но поразмысли над этим. Если доверие будет нарушено, то мы будем не свободными людьми и не истинными братьями, но снова только сущими зверьми.

Авраам отступил.

— Это собрание Храма Востока закрыто, — воскликнул дядя Пьетро.

Кто-то постучал по камням три раза, потом пять раз, потом еще три раза.

Все направились в гостиную для неформальной части собрания.

— Теперь у нас прием пищи, — сказал дядя Пьетро, снова становясь самим собой.

Там был установлен банкетный стол, на который постелили белую скатерть с золотой отделкой; на стене за столом повесили белый гобелен с оформленным золотом глазом в треугольнике. Авраам встал во главе стола.

— Почему нужно кушать? — спросил он ритуально.

— Чтобы наполнять наши тела, — сказал Тенноне.

— Для чего?

— Чтобы выполнять Великое Делание, — ответил Тенноне.

После этого не было больше ничего ритуального. К мускату Малатеста и Челине подали антипасто с сырами, холодным мясом и перцами.

Как только Сигизмунд вернулся домой, то сразу нашел семейную библию в холле и унес ее в свою комнату. Он проверил каждую ссылку, которую дали ему масоны; и все они были там. Масоны не напечатали специальное издание, вставив туда свою ересь. Просто библия была книгой, которую он никогда прежде не понимал.

Он достал компас с треугольником и посмотрел на них. Пока смутно, но кусочки стали подходить друг к другу, и он отчасти стал понимать, что значит быть вольным каменщиком.

Из дневника сэра Джона Бэбкока:

Снова вернулся в Париж и до сих пор в жуткой депрессии из-за смерти отца.

Слава Богу, что я мог быть с ним в его последние минуты. Странно, как его последние слова не дают мне покоя: “Тот же проклятый абсурд снова повсюду”. Я не могу понять, что он имел в виду, но в тот момент у меня было совсем зловещее чувство, как будто идея реинкарнации в конечном итоге оказалась правдой, и отец смотрел прямо в свою следующую жизнь. Это было так, словно он решил, что это “тот же проклятый абсурд”.

Он знал. Я знаю, что он знал. Когда он спросил, где Питер Хаммерсмит и я были после Гейдельберга, а я ответил “на греческих островах”, он кивнул и странно посмотрел на меня. Однако, перед Богом, я верю, что в том выражении не было никакого презрения; там как бы было просто любопытство, удивление. Я думаю, что он подозревал в течение многих лет. Мужчина, который путешествует столько, сколько я, и никогда не стремится к женитьбе в конечном итоге вызывает подозрение у тех, кто знает, как устроен мир.

Когда я вспоминаю свой испуг девять лет назад, в Итоне, мне почти смешно. Теперь я знаю правила: я точно знаю, что произойдет, если меня когда-нибудь разоблачат. Определенные двери к определенным положениям у власти навсегда закроются; иные люди никогда снова не пригласят меня в свои дома. И на этом все. В нашем классе есть чувство единства и не допускается, чтобы низшие сословия услышать о таких вещах, к которым некоторые из нас имеют непосредственное отношение.

Но я по-прежнему сэр Джон Бэбкок, и все двери передо мной открыты – главное уклоняться от разоблачения, и это вовсе не сложно, если быть осмотрительным.

(Сэр Джон Бэбкок: каждый раз, когда я подписываю чек или письмо, я чувствую себя виноватым. Как если бы я был ответственен за смерть отца. Я хотел бы полного опущения этого проклятого “сэр”, но, конечно, это будет слишком эксцентрично для карьеры, которую я держу в своем уме — ну, если я когда-нибудь оправлюсь от этой депрессии.)

Я пойду в Мезон Нуар сегодня; говорят, там появилось несколько свежих мальчиков из деревни. Это приободрит меня, даже если я по-прежнему буду слышать голос умирающего, говорящий: “Тот же проклятый абсурд снова повсюду”.

Это не только из-за моих платонических наклонностей. Все мужчины сталкиваются лицом к лицу с этой бездной один раз в год или и того чаще. Одиночество — это налог, который мы платим природе за нашу сознательность, достаточную для того, чтобы знать о собственной смертности.

Из журнала Сигизмунда Челине:

Год назад, в 1768 году, вскоре после того, как меня приняли масоны, произошли массовые аресты росси в Риме, а несколько месяцев спустя в Неаполе и Палермо. Я слышал некоторые невыдуманные ужасные истории о том, как эти фанатики реагировали на Инквизиторский допрос: они в самом деле откусывали себе язык, когда были на грани признания. Другие истории были и того хуже. Более шестисот человек были казнены или отправлены на галеры, когда все закончилось; я посмел надеяться, что власть росси была сломлена.

Но мне следовало знать: среди арестованных не было лиловоглазого Бальзамо.

А после, несколько месяцев назад, весной, у богатой леди в Турине украли драгоценности на сумму полтора миллиона флоринов, как минимум. Так или иначе, небезызвестное Verita[2] — издание, которое выходит в Парме раз в месяц и всегда рискует оказаться в списке запрещенных публикаций — расписало подробности этой истории. Судя по всему, вор не вломился в дом, но был приглашен. Он был, по сути, любовником леди. Он провел шесть дней с ней, пока муж уехал по делам, а потом в одну из ночей хапнул драгоценности, пока леди спала.

Сила проявляла себя чаще в те дни: у меня тут же возникло предчувствие, когда я прочел ту историю.

Конечно, неапольская полиция уже развесила фотографии подозреваемого (аналогичные рисунки, наверное, висят на стенах по всей Италии), и пусть это только эскиз, нанесенный чернилами, а фиолетовые глаза выглядят черными, у меня нет ни малейшего сомнения в том, чье это лицо. Я помню те глаза, пронзительно глядящие на меня из-под черного капюшона, когда он сказал: “Брат, ты родился под звездами, которые делают тебя одним из нас”.

Я подозреваю, что он отправится во Францию, где самые лучшие “ограждения”. Даже если он пустит в расход только четверть от миллиона флоринов за украшения, то будет достаточно богат, чтобы выдать себя за графа, если ему это будет угодно.

Что бы он ни делал, у меня есть убежденность в том, что мы снова встретимся.

Он похож на нашего отца больше, чем я; он учился у стрег так же, как и у росси. Его будет трудно одолеть.

А я многому научился у старого Авраама и у “клуба”. Так что меня тоже будет не так просто одолеть.

Я чертовски хорош.

Когда Мария Мальдонадо вернулась в Неаполь летом 1769 года, то обнаружила, что у ее отца в качестве гостя остановился англичанин по имени сэр Джон Бэбкок. Ей сказали, что визит связан с торговыми делами — Бэбкок был кузеном Грейстокам, которые были почти так же важны в Англии, как и Мальдонадо в Южной Италии.

Она быстро догадалась, что затевается нечто большее, чем обыкновенная торговля.

В восемнадцать с половиной лет Мария поняла, что большинство девушек в ее возрасте уже вышли замуж. Папа тянул время, она понимала, только потому, что он одобрял образование, которое она получала от матери Урсулы. Папа однажды сказал, что глупая жена — худшее несчастье, которое может постигнуть человека, и что само общество, которое предполагает, что женщина должна быть невеждой, нельзя расценивать как здравомыслящее.

Итак, сэр Джон Бэбкок стал первым кандидатом, которого ей представили. Не было никакого давления, и ничего такого не было сказано напрямую, — папа не был настолько старомоден — но она понимала: если сэр Джон будет однозначно отвергнут ею, очень скоро появится другой кандидат. Ее время пришло.

На вид сэру Джону было лет двадцать пять или около того, а может и немного меньше, он был по-английски статен, и даже можно признать его красоту, как только привыкаешь к тому, что его кожа всегда кажется бледной и тусклой. Но англичане все такие, и, кроме того, у сэра Джона черные волосы и темные глаза, поэтому он не выглядел совсем уж бесцветным, как все те светловолосые англичане, каких ей доводилось видеть по Каподимонте. Он был высоким по итальянским стандартам — почти пять футов и девять дюймов — и он прекрасно говорил по-итальянски.

Сватовство началось в традиционной форме. Однажды вечером все вышли из гостиной словно по сигналу – за исключением тети Бьянки. Сэр Джон и Мария были более или менее остались “наедине”, — настолько, насколько это считалось приличным.

Сэр Джон, слава богу, не ерзал и не выглядел смущенным. Он спросил, чему она училась в школе.

Мария описала учебную программу, которую для своих девочек придумала мать Урсула.

Сэр Джон был впечатлен.

— Конические сечения, — повторил он. — Весьма прогрессивная женщина, эта ваша настоятельница.

Мария спросила про его учебу.

— Я был в Оксфорде и Гейдельберге, — сказал он небрежно. — Мы бродили то там, то здесь, проходили понемногу то одно, то другое. Но в основном политическую историю.

— Политическая история? — переспросила Мария. Потом она дерзко сказала: — я всегда считала, что она нагоняет тоску.

Сэр Джон посмотрел на нее с интересом.

— Она нагоняет тоску лишь на первый взгляд, — сказал он. — Но если бы вы вгляделись глубже, то фактически могли бы найти ее вдохновляющей. Это не просто войны, предательства и великие злодеяния, как вы знаете. Это также история поиска справедливости коллективом человечества. Слепой поиск, полный разочарований и трагедий, но поиск всегда начинается заново после каждого кажущегося поражения.

Мария, будучи и так смелой для девушки, решила проявить себя еще смелее. Если сэр Джон не выстоит перед умной женщиной, что ж, тем хуже для него.

— В пределах истории этот поиск может так никогда и не закончиться, — сказала она. — Нам, возможно, придется выглянуть за ее рамки, чтобы найти истинное воодушевление.

— Вне рамок истории? — переспросил сэр Джон переспросил. — Значит, и вне рамок времени?

— Возможно. Во всяком случае, за пределами мира обыденного опыта.

Тетя Бьянка нахмурилась. Это явно не способ завлечь мужчину.

Сэру Джону, при всей его кажущейся самоуверенности, показалось, что хмурый взгляд был адресован ему. Он рассеянно огляделся, и его взгляд упал на clavicembalo.

— Вы играете? — спросил он вежливо.

— Немного, ответила Мария. Это также было частью ритуала; любая образованная девушка должна играть на музыкальном инструменте.

— Я буду весьма польщен, — сказал сэр Джон, — Если вы одарите меня примером вашей игры.

Мария подошла к инструменту и села, прямо, не сутулясь, как ее и учили.

— Я надеюсь, что вам понравится, — сказала она, продолжая ритуал, скромно опустив глаза.

Она сыграла “зиму” из Четырех времен года Вивальди.

Сэр Джон наклонился вперед, внимательно слушая.

— Мое слово, — сказал он, когда она закончила. — Это была исключительно хорошая игра. Мое почтение, синьорина Мальдонадо. Вы случайно не думаете, что музыка приходит из области за границами истории и обычного восприятия?

— Кончено, — ответила Мария. — Откуда же еще?

— И все-таки она проявилась в истории и обыденном восприятии, — сказал сэр Джон с улыбкой шахматиста. — Разве и другие вещи из высших сфер не проявляются здесь? В той же политике?

— Туше, — рассмеялась Мария.

Затем он говорил некоторое время, описывая, какое впечатление произвел на него Неаполь — место необыкновенной красоты, полное шума, суеты и волнений, но также чего-то таинственного и непонятного.

— Англия будет казаться вам такой же, конечно, — заключил он. — Если вы когда-нибудь окажетесь там.

Первый намек.

Тетя Бьянка кашлянула.

— Не будете ли вы так любезны показать мне сад? — попросил сэр Джон.

— Буду рада, — ответила Мария.

Они шли среди цветов под полной луной, а ровно в десяти шагах позади следовала бдительная тетя Бьянка. Они могли бы притвориться (или понадеяться), что она ничего не услышит.

— Какая музыка вам больше всего нравится? — спросил сэр Джон.

— Немецкого вундеркинда. Вольфганга Амадея Моцарта.

— Ах, — сказал сэр Джон. — У меня самого она любимая. Недавно он изменил свое второе имя на Амадей, по причине, которую я не могу постичь. Я полагал, что мода на латинизацию имен прошла еще два века назад. Но разве не невероятно то, что он написал? Ему только четырнадцать.

— Мне только восемнадцать, сэр.

— Ой, ах, да, я не хотел…

Мария рассмеялась.

— Я дразнюсь.

Сэр Джон улыбнулся.

— А вы молодец, — сказал он мягко. — Я осознаю, что вся эта ситуация немного затруднительна для вас. Ваш отец сказал мне, что за вами прежде никогда не ухаживали.

Ах, он признался, что ухаживает.

— Вы хорошо держитесь, — сказала Мария.

— Послушайте, — сказал сэр Джон. — Полагаю, мы оба можем избежать присутствия уважаемой тетушки Бьянки, запихнув ее в сарайчик или другое комфортное место. Тогда мы могли бы остаться наедине и решить, что мы в действительности думаем друг о друге.

— Блестящая идея, — сказала Мария. — Тогда утром моя репутация будет подорвана, и вам придется взять меня замуж, а в противном случае один из моих братьев будет печально обязан застрелить вас. Должна вас предупредить, что Карло — лучший стрелок из пистолета в Неаполе.

— Превосходно, — сказал сэр Джон. — Это звучит как самое авантюрное стечение обстоятельств. Было бы здорово проснуться утром, зная, что я вынужден выбирать между смертью и браком.

— Все англичане такие же сумасброды, как вы?

— Лишь несколько. Но так заложено в национальной традиции, что следует быть, по крайней мере, эксцентриком. Мой отец был одним из самых благочестивых и достойных персонажей, судей по всем параметрам, и все же он редко бывал трезвым после наступления сумерек.

Некоторое время они прогуливались в молчании.

— Говоря серьезно, — нарушил молчание сэр Джон, — Если вам будет приятно, синьорина, я был бы рад видеться с вами чаще, и если вы сможете вынести мое присутствие в течение нескольких недель, тогда мы сможем обсудить, насколько вы находите меня привлекательным, а также очевидную цель моего ухаживания за вами.

— Да, — сказала Мария. — Я с удовольствием прогуляюсь и побеседую с вами в следующий раз.

Тетя Бьянка снова кашлянула. У Марии и сэра Джона был настолько “приватный” разговор, насколько это было допустимо на данном этапе.

Когда Мария вернулась в свою комнату, она была одновременно взволнована и растеряна. Она заметила, что порою мужчины смотрят на нее с вожделением; она знала, что в конце концов она выйдет замуж; она постоянно испытывала раздражение из-за этого ненормального парня Челине, который пялился на нее, словно святой, которому привиделась Дева Мария; но все это вдруг оказалось гораздо реальнее, чем было раньше.

Идея влюбленности волновала — все романы твердят, что это лучше, чем поиски золота, лучше, чем полет к звездам подобно ангелу, — но это была не просто новеллистическая романтика, которая будоражила ее. Это было то особое наслаждение, самое сокровенное из всех удовольствий, удовольствие, которое было строго запрещено и может вовлечь в беду, если прежде не выйти замуж. То есть в тот самый момент, когда становишься замужней, — все, запрета больше нет. Некоторые из девочек в монастырской школе пробовали получать это удовольствие, самостоятельно или друг с другом, но Мария уже боялась совершать такие эксперименты, потому как в ее руках была сила исцеления. Она боялась, что любой грех может сделать что-то ужасное с этой силой, направить ее на темный путь, затянуть ее в бездну черной магии. Ведь, в конце концов, было только два типа людей с силой: святые и стреги. Легко переступить черту, став святой или стрегой, даже не понимая, что приобрел или потерял собственную душу.

И все же ее не отпускала греховная мысль, каково бы это было — быть замужем за сэром Джоном и оказаться с ним в соитии. Это должно походить на лесной пожар, как она знала, и не только из романов. Люди в реальной жизни творили дикие, безумные, даже жестокие вещи, когда были посвящены в тайну этого экстаза. У некоторых богатых мужчин имелось много любовниц, несмотря на запреты церкви, но было очевидно, что они жили главным образом ради получения сексуального удовольствия; он был для них тем же, чем является Бог для святых. И были даже женщины, немало женщин, которые пошли на прелюбодеяние, заведя любовников, потому что им стало скучно со своими мужьями, либо же они в принципе никогда их не любили. Иногда весь город узнавал о таких делах наперед того, как догадывался муж. Иногда это приводило к убийствам, и тогда, если семья жены была богаче, муж вешался; если же семья мужа была богаче, судьи могли решить, что доказательства преступления неубедительны, и отпускали виновного. В Неаполе и других городах всегда было известно о нескольких таких убийцах. Иногда такой человек таинственным образом погибал, после чего ходили слухи, что это семья жены взяла реванш с помощью неизвестных и не определяемых ядов, какие, якобы, использовали Борджиа.

Не было ничего больше в мире, — за исключением денег, конечно, — что вызывало бы столько жестоких страстей. Вот почему церковь говорит, что “грешно” даже думать об этом.

А все-таки, когда выходишь замуж, это больше не является грехом.

Каким будет соитие с англичанином? Конкретно с сэром Джоном?

Все говорят, что итальянцы лучшие любовники; но никто, нигде, ни в истории, ни в легендах никогда не говорил, что они лучшие мужья.

Если она выйдет замуж за сэра Джона, и если это окажется правильным выбором, она всегда будет верна ему. Это была добродетель, и к тому же Мария ненавидела делать что-то тайком и лгать. Но было бы странно вырасти в Италии и не иметь ни с кем половых отношений, кроме англичанина.

Одно ясно: сэр Джон не был обычным человеком. Когда он говорил о справедливости как о чем-то таком, что пытается выразить себя в истории, то делал это из собственных глубочайших убеждений; это было понятно по его тону. Он был подобен героям романов, которые всегда имели высокие идеалы. А также они были чувствительны и немного скрытны из-за какого-нибудь предосудительного секрета, заключающегося в их прошлом; но провинность не была в самом деле чем-то ужасным, и несмотря на это героини всегда любили этих мужчин.

Марии было интересно, есть ли у сэра Джона такая тайна. Человек, который так страстно говорил о справедливости, вероятно, сам испытал на себе несправедливость. Ну, во всяком случае, решила она, он не так абсурден, как этот шут Челине.

Но когда Мария наконец легла спать, в ту ночь ей приснился сон, в котором ею овладел мужчина, и несмотря на то, что это происходило впервые, боли вовсе не было, — мужчина был очень деликатным, и вообще довольно милым, почти как монахини, поющие “Аве Мария” во время литургии. А потом она увидела, что этим мужчиной является этот невозможный Сигизмунд Челине, и она проснулась, зная, что произошедшее во сне было больше, чем просто сном.

Двумя ночами позже отец взял Марию и сэра Джона в театр Сан-Карло, чтобы послушать игру “нашего самого спорного местного музыканта”, как он сказал. Мария не хотела идти на выступление этого ненормального Челине, фу!, но она не могла придумать предлога, чтобы избежать концерта. Никто не мог сказать отцу о чем-то таком нелепом, как тоскующий взгляд, которым Челине провожает ее день за днем, или чем-то интимном, как факт того, что Челине уже вторгся в ее ночи и овладел ею во сне.

Сэр Джон был весьма заинтересован, когда граф Мальдонадо рассказал ему о смешанном стиле музыки, который был до сих пор свойственен Челине. Откровенно говоря, сэр Джон был открыт для инноваций и эксцентричности в искусстве. По большей части это была дрянь, конечно, но то был вызов обществу, потому что сперва великие произведения всегда казались умышленно раздражающими, прежде чем люди привыкали к ним.

Начался концерт достаточно консервативно. Сигизмунд Челине, который выглядел так, словно ему был всего один год, либо же он так стеснялся в свои двадцать, играл произведения Вивальди, Скарлатти, и некого И. С. Баха. Играл он хорошо, если не считать склонности к чрезмерным акцентам, как будто он нагнетал бОльшую эмоциональность, чем то предполагал характер музыки. К антракту никто не был сильно взбудоражен или поражен; основной темой обсуждений стал вопрос, был ли этот И. С. Бах братом или кузеном знаменитым Ж. К. и С. Ф. Э. Бахам.

Когда публика вернулась на свои места, Сигизмунд анонсировал новую композицию, написанную им самим, именуемую Сонатой 23, “Огонь и вода”.

Как только Сигизмунд начал, ни у кого в театре не возникло сомнений, что открывающие аккорды зачинали тему огня. Сэр Джон распознал, что в структуре есть перестановка триолей, из-за чего кажется, будто мелодия идет вперед и в то же время назад; тогда же он понял, что на самом деле было задействовано две структуры. “Огонь” представлял конфликт внутренних противоречий, как когда человек может с равной силой ощущать свою устремленность как к божественному, так и к дьявольскому. Так что в музыке, как и в таком человеке, горение является признаком взрыва, некого внутреннего деления или потрясения души. Вряд ли это просто музыка; это было жалобой Иова. Судя по небольшому роптанию, пробежавшему по залу, некоторые люди сочли, что звучащее не то, что выходит за рамки музыки, но и вовсе ниже таковой — что-то вроде варварства или преднамеренного оскорбления.

Однако во второй части, наступившей столь внезапно, что, казалось, законы гармонического развития были глупо или грубо нарушены, серия арпеджио оказалась столь спокойной, столь веселой, столь прозрачной, что не просто отвечала на традиционный аргумент структуры сонаты, но являлась скачком на другой уровень дискурса: эта водяная прогрессия не отрицала огонь, а лишь отражала его; и – подумал сэр Джон – она отражает его как собственный свет, подобно одному из сияющих престолов Рая у Данте. Затем Челине каким-то образом нашел собственный путь из этого божественного или “блистательного” открытия к тому, что было подозрительно похоже на неаполитанское бельканто – представлялось это, размышлял сэр Джон, как две темы огня в одной, переставляемые в сознательном самоиронии. Но структура последнего фрагмента второй части, ее разрешение включало в себя и огонь, и воду, неистовое стаккато и томное легато, как если бы Челине пытался совершить прыжок за пределы музыки и логики, споря и горько горюя одновременно.

Кто-то бесцеремонно рассмеялся, и голос сказал:

— Он нарочно раздражает наш слух.

— Рвет и мечет, — отметил другой голос.

Сэр Джон, однако, вспоминал свое первое посвящение в шотландском обрядовом храме в Лондоне. «Огонь и вода едины”: эта композиция была не просто осмеянием музыкальных приличий, но весьма личной шуткой для коллег-масонов. Похоже на написание книги, которую сможет понять только один читатель из тысячи.

Третья часть не смешивала огонь и воду, — эта возможная развязка неожиданно предстала кульминацией второй части — но состояла из вариаций о воде, повторяя все водные темы новыми способами, что казалось необыкновенным. В некоторых местах зала послышались восторженные вздохи – эта часть, по крайней мере, во многом обыгрывала другие, — но затем сэр Джон заметил, что каждая вариация постепенно становилась немного более пафосной, чем предыдущая, пока не обрела качество заупокойной мессы, что казалось поначалу столь же диким, как тарантелла. Вода обратилась водяной могилой; тональность погружалась все ниже и ниже, к меланхолии и обреченности. (Сэр Джон подумал о бедном Джоффри, что утонул несколько лет назад в Итоне, но он также признал несколько пародий на арии смерти из популярных здесь опер.) А затем, каким-то чудом логики, переворачивающим все с ног на голову, самый тоскливый такт этой патетичной темы повторил сам себя, а затем опять, только с незначительным изменением, а когда произошло еще одно (казалось бы) равно небольшое изменение, вариация вдруг оказалась частью темы огня, скрытой в теме воды на всем протяжении – это шедевр маскировки, подумал сэр Джон. Музыка действительно была весьма курьезной, высмеивающей саму себя на каждом шагу, и все же она с печалью признавалась во всех чувствах, которые пародировала. И теперь, как только унылая смерть от воды и восторженная эксцентричная смерть от огня смешались в кульминации, которая была равно неизбежна и неожиданно абсурдна, эти чувства (логично, но неимоверно) стали едины в триумфальном и явно пьяном прыжке к различным традиционным формам развязки — от открывающей темы до повисшей тишины: завершение не было признано в качестве такового большинством слушателей в течение почти десяти секунд до того, как начались бурные аплодисменты и вместе с тем сердитое освистывание.

Сигизмунд Челине поклонился, несколько сардонически. Он решил, подумал сэр Джон, принять освистание так же, как и аплодисменты, как почести его оригинальности. Либо же он заранее подготовился к тому, что его так примут, и сохраняет на лице чертовски хорошую маску безразличия.

Сигизмунд вернулся к клавесину.

— Теперь, — объявил он, — чтобы закончить вечер, я сыграю нечто менее консервативное. — (Сукин сын, подумал сэр Джон.) — Это моя Соната 56, которую я называю также «Два народа«.

Такого грохота и звона в театре Сан Карло никогда прежде не слышали, и вряд ли услышат снова в ближайшие пятьдесят лет.

— Он полагает, что clavicembalo — это ударный инструмент, — пробормотал кто-то сердито рядом с сэром Джоном.

Но удивительным образом в этой какофонии образовалась мелодия: она была там с самого начала, сокрытая в завываниях диссонанса. То была тема вальса, приемлемая для любого государственного бала в любом из дворцов Европы; сэр Джон почти мог видеть изысканно одетых дам и джентльменов в париках, танцующих под это чувственное легато. А потом снова стали возвращаться рев и звон: словно бы толпа крестьян штурмовала дворец. Нет; как сэру Джону слышалось, это больше походило на гоблинов и клоунов. Вальс прорывался на передний план, стремясь вновь заявить о себе, но всякий чувственный галантный подъем упорствующего артистизма обращался жутким, гневным звуком вторжения. И сэру Джону было уже не вполне ясно, были ли захватчики революционерами, как он предполагал сначала, либо же озорной лесной нечистью, как ему показалось позже, или варварским племенем с окраины цивилизации, возрожденных викингов, вошедших в состояние берсерка.

Структура этого музыкального конфликта, как понял сэр Джон, была плотно напичкана, переполнена: из-за этого каждая минута казалась длиннее и массивнее, чем то могло быть в большинстве традиционных структур. Начало появляться ощущение гигантизма, чувство присутствия циклопических или титанических фигур, не угрожающих вальсирующим, но лишь равнодушно возвышающихся над ними, двигающихся за какой-то целью, только им ведомой и непонятной смертным. Но сам вальс стал увеличиваться в ходе этого музыкального “спора”: вальсирующие были не просто людьми, они сами росли до положения богов. Было ли это простым повторением — отполированная избыточность или близость к традиционализму, которой композитор пытался так топорно избежать — или это какое-то неуловимое изменение, которое обычному уху не уловить? Каким-то образом, любыми средствами Челине обращал невинный танец в силу, более грубую чем тема угрозы нашествия.

И из всего этого постепенно раскрывалась сама собой солнечная неаполитанская песня: по сути, тема вторжения с помпезностью и героизмом была удалена. Челине красноречиво говорил, что все услышанное было серией вариаций, скрытых в реальной теме, ее же любые уши могли признать нормальной и вполне себе даже милой. За исключением того, что теперь, когда внутренние противоречия были рассмотрены, эта обычная неаполитанская мелодия звучала как отговорка или оправдание. Завершение не было уступкой современным вкусам, но издевательской шуткой относительно них. Композиция закончилась настолько прекрасной трелью, что только те, кто очень внимательно слушал, мог расслышать мелодическую сатиру.

Аплодисменты на этот раз были более громкими и пылкими; таким же было шиканье и свист.

Сигизмунд снова поклонился с чувством собственного достоинства и покинул сцену, надменно и дерзко вышагивая, как будто он не слышал свиста. Эффект был слегка испорчен, когда в поле его зрения попала Мария, сидящая в ложе Мальдонадо, после чего он запнулся и упал, приземлившись на зад.

По возвращению домой граф Мальдонадо незаметно получил компаньона в лице старика по имени Пьетро Малатеста, дяди парнишки Челине, и они отстали на несколько шагов. Так Марии и сэру Джону предоставили их вторую возможность для уединения (относительного).

— Я думаю, этот вечер был весьма провокационным, — решился сэр Джон. — Когда он подрастет немного и утратит желание быть просто ошеломительным, этот Челине, то у него будет довольно большое будущее, я бы сказал.

— Он станет еще одним Казановой, как мне кажется, — сказала Мария с чувством, которого сэр Джон не понял сначала. — С его характером, он, в конце концов, откажется от музыки и превратится в обычного авантюриста.

— Я надеюсь, что нет, — сказал задумчиво сэр Джон. — Я нашел его в большей степени занимательным, нежели раздражающим. Как будто он привел нас в свою мастерскую и показал борьбу, из которой родилась музыка. Весьма неординарно.

— Это одержимый тип, — сказала Мария с досадой. — Однажды он чуть не убил моего брата Карло из-за глупой ссоры. В нем больше огня, чем воды.

— Ну, если так, — сказал сэр Джон, — то я не знаю. Я сужу только по его музыке.

— Он сумасброд, арлекин.

— Пожалуй, — сказал сэр Джон, — ему стоит приехать в Англию. Никто его там и не заметит, так как все мы там ненормальные, как вы сами уже отметили.

Мария, наконец, улыбнулась.

— Вы смешной.

— А вы в действительности не испытываете неприязни к этому Челине, — спокойно сказал сэр Джон. — Я думаю, что он вас привлекает, но вы не знаете, почему. И именно это вас злит.

— Не говорите так в Неаполе, — взволнованно прошептала Мария. — Люди подумают, что вы колдун.

— Ах, — сказал он. — Вы начинаете беспокоиться о моем благополучии. Это обнадеживающий признак.

Но позже Мария поняла, что не отрицает того, что сэр Джон сказал о ее влечении к этому помешанному. И она знала, что в каком-то смысле он был почти прав: она все еще помнила сон, который был больше, чем сон, в котором Челине забрал ее психологическую, если не физическую девственность.

На этой неделе на вилле Джанкарло Тенноне состоялась встреча свободных и признанных каменщиков Ордена Храма Востока. В качестве почетного гостя присутствовал сэр Джон Бэбкок, член масонов Шотландского Обряда в Англии.

Сэр Джон, решивший, что соната “Огонь и вода” является масонской инициацией, положенной на музыку, не был удивлен, увидев Сигизмунда Челине среди неаполитанских масонов. Однако, он слегка вздрогнул, случайно заметив враждебность во взгляде Сигизмунда, который был не совсем удачно спрятан за притворным радушием. Конечно, подумал сэр Джон, он же видел меня с Марией и ревнует; должно быть, он когда-то безуспешно добивался ее, или по крайней мере пытался.

После обычной подготовки, все переместились в столовую Тенноне ради вкушения антипасто и изобилия вин.

Пьетро Малатеста начал рассуждать о реформах российской императрицы Екатерины.

— Все говорят, что она шлюха, — прокомментировал другой англичанин, представившийся Робертом Фрэнсисом Дрейком.

— Люди всегда раздувают такие скандалы относительно сильных духом женщин, — сказал Пьетро. — Дело в том, что Россия была религиозно свободной в течение почти трех лет. Я опасаюсь, что мы больше не можем считать Россию самой отсталой страной на земле. Кто-нибудь хочет задать вопрос, кто самый отсталый?

Заговорил пожилой священник, которого звали Ратти, если сэр Джон уловил это правильно.

— Я знаю, к чему ты подводишь нас, брат Пьетро. Еще одна экспедиция в Рим чтобы привести доводы к ослаблению инквизиции, нет?

— Вовсе нет, — ответил Пьетро Малатеста. — Мы пытались достаточно часто. Я думаю, что в нынешнее время мы можем стать смелее. Я предлагаю отправиться к святейшему отцу, чтобы ратовать за полную отмену инквизиции.

— Отлично, — сказал Джанкарло Тенноне. — А потом давайте строить лестницу на Луну и учить наших ослов летать.

— Это уже произошло в Тоскане и Парме, — упрямо продолжил Пьетро. — Это возможно.

— Тоскана и Парма не Неаполь, — сказал отец Ратти. — Я готов присоединиться к этим усилиям, потому что только такими повторяющимися попытками мы достигнем нашей цели, но я не настроен оптимистично. Прямо сейчас, как вы знаете, наш новый Папа, Климент XIV, осажден кардиналами, которые хотят укрепить инквизицию. Они также хотят упразднить иезуитов, — добавил он мрачно.

— Хотелось бы мне знать, — вставил сэр Джон, — почему в последнее время в католических странах существует столь много предубеждений против общества Иисуса?

— Возбуждено подозрение, — ответил кратко отец Ратти, — что многие из нас являются масонами. Боже упаси.

— Видишь ли, брат Джон, — прокомментировал Пьетро Малатеста, — в Парме, они не только отменили инквизицию, но и изгнали иезуитов. Это может показаться парадоксальным, но на севере просто растет антиклерикализм. Герцогу Пармскому не нравится ни доминиканский консерватизм, ни либерализм иезуитов. Он предпочел бы, чтобы священники вообще никак не касались политики.

— В условиях этого конфликта — сказал Сигизмунд Челине, — новый Папа может двигаться в любом направлении. Дядя Пьетро прав. Нам нечего терять, ходатайствуя об отмене инквизиции.

Этот вопрос был поставлен на голосование. Было решено, что отец Ратти, граф Мальдонадо и еще пять человек отправятся в Рим и поговорят с Папой лично.

Следующий вопрос был поднят Джанкарло Тенноне. Прошло много времени с тех пор, когда кто-либо видел карбонариев, сказал он; наверное, беспокойства об инквизиции сделали всех нас чересчур осторожными.

— Ты, как всегда тонок словно носорог, — подметил Роберт Фрэнсис Дрейк сказал. — Кто на этот раз?

Тенноне рассказал о рыбаке, недавно пропавшем в море.

— Его жена делает все, что только может, но у нее много детей…

Пьетро Малатеста вытащил мешочек с монетами из своего плаща и высыпал половину на стол. За несколько минут все последовали его примеру, и куча лир перешла к Тенноне.

— Я не выходил чернолицым уже достаточно долго, — сказал он. — Это будет весело.

— Ради сына вдовы, — сказал торжественно граф Мальдонадо.

— Ради сына вдовы, — вторили ему все хором.

Сигизмунд покраснел, размышляя о своем неверном предположении (во время первой инициации), что сыном вдовы был Парсифаль. Теперь, когда он знал ответ, ему казалось, что он должен был догадаться давным-давно; это имелось в Библии, в конце концов.

Затем слово взял Роберт Фрэнсис Дрейк. О масонах всегда ходили дикие слухи, сказал он, и так должно быть: мы должны действовать засекречено так долго, как Европа будет оставаться вооруженным дурдомом. Тем не менее, один слух распространялся все больше и больше, потому что в нем была и частичная правда.

— В некоторых местах — сказал он, — содомиты сформировали масонские ложи для прикрытия своих, ээээ, хм, реальных целей совместных встреч, и когда подобные вещи обнаруживаются, все масоны получают то же клеймо.

— Что ты предлагаешь? — спросил отец Ратти.

— «Генерал Великий инспектор» — это практически почетный титул в нынешние дни, — сказал Дрейк. — Я думаю, что он должен стать больше, чем просто почетным. Мы должны раскрыть такие ложи прежде чем это сделает внешний мир, и вытеснить их, чтобы избежать скандала, который наступит, если они будут обнаружены другими.

— На поверхности это звучит как хорошая идея, — сказал Пьетро Малатеста, — но мне не нравятся последствия. Мы странная стая птиц, если вы спросите меня, чтобы на одном вдохе предложить Церкви покончить со своей инквизицией, а на следующем начать свою собственную.

Заговорил старый Авраам Орфали.

— Шпионы нам не нужны. Пусть лучше у нас будет сотня содомитов, чем один шпион.

— Точно, — сказал сэр Джон Бэбкок. — Содомия — это кошмарный и отвратительный порок, но когда люди просят доносить друг на друга, наружу выходит злоба, происходят ложные обвинения, и мы закончим с нашей собственной инквизицией, как сказал брат Пьетро.

— Хорошо, — сказал Тенноне, — полагаю, мы исчерпали тему содомии на некоторое время. Кто-нибудь хочет продолжить ее дальше? Думаю, что нет. Брат Бэбкок, как почетный гость, что вы можете рассказать этой ложе о той, что действует в вашей стране?

Сэр Джон ответил:

— Я полагаю, некоторые из вас должны знать Джона Уилкса?

— Он был в Неаполе не так давно, — сказал Пьетро Малатеста. — Большого ума и хороший рассказчик, а также брат по ремеслу. Некоторые из наших братьев, однако, не понимают в полной мере последствий его дела, поэтому вам лучше объяснить.

— Джон Уилкс, — продолжил Бэбкок, — был исключен из парламента уже три раза.

— Он был исключен только дважды, когда я был в Англии, — вставил Сигизмунд.

— Он был объявлен вне закона после второго изгнания, — объяснил Бэбкок. — В этом году он, наконец, вернулся, рискуя своей свободой. Партия короля быстро среагировала, чтобы угодить ему, и Уилкс по-прежнему находится в тюрьме. Между тем, избиратели еще раз выбирали его в парламент, — несмотря на то, что он сидит в тюрьме – а парламент снова исключил его.

— Из-за каких проблем? — спросил Тенноне.

— Изначальной проблемой стала свобода печати, — сказал Бэбкок. — В первый раз Уилкс был изгнан за публикацию критики в адрес короля, и судья партии короля признал ее клеветнической. Но после изгнания избиратели признали эту проблему правомерной для человека, которого они выбрали. Семнадцать графств попросили короля позволить Уилксу сидеть в парламенте, где его хотели видеть избиратели. Король пропустил это мимо ушей. Мы в своей ложе создали организацию, Общество сторонников Билля о правах. В наших первоначальных намерениях была только агитация за законный возврат Уилкса в парламент, но как только мы начали развивать сие дело, мы нашли много союзников с самых непредвиденных сторон. Общество сторонников стало более радикальным, чем мы планировали. Оно потребовало, чтобы весь парламент распустили, поскольку не представлял интересов людей, а на его замену был избран новый парламент. Оно также требовало всеобщего права голоса для взрослых.

— Вы имеете в виду, — уточнил граф Мальдонадо, — чтобы каждый взрослый человек мог голосовать? Даже крестьяне?

— Именно. Любой — ну, за исключением женщин. Этого, вероятно, потребуют в следующий раз. Мы быстро движемся к новому веку.

— Мир в огне, — тихо сказал Сигизмунд Челине.

Похожая встреча прошла чуть позже на этой неделе и во французском городе Бордо, но идеи присутствующих здесь были чем-то отличны от тех, что были озвучены в неаполитанской ложе.

Луи Филипп, герцог Шартрский, представляющий Общественный договор ложи, официально стоял у власти как наиболее высокопоставленный масон среди присутствующих. Филипп, который был самым богатым человеком во Франции, доминировал бы на встрече даже без его 32 градуса посвящения: как лидирующий сторонник либеральных процессов среди дворян, он уже завоевал обожание народа. Его широко разрекламированные акты благотворительности также внушили любовь миллионам. Лишь немногие подозревали, что за всеми его деяниями крылась единственная цель: стать королем Филиппом, великодушным деспотом — после нынешнего короля он был достаточно хорош, чтобы умереть естественной смертью, а несколько человек в очереди были уже удалены.

Как герцог Шартрский, Филипп был следующим в очереди, чтобы стать герцогом Орлеанским; при правильном управлении он может оказаться на месте короля всего за несколько шагов. Если все пойдет по плану…

Люди в комнате понимали и поддерживали эту цель. Только один из них до сих пор рассматривал возможность ускорения процесса через убеждение короля Людовика XV умереть раньше, чем задумано природой.

— Неприкрытый атеизм в парижской ложе нужно прекратить, — доказывал Филипп. — Это может гарантировать, что каждый новый член является либералом, как я признаю, но какой ценой, господа! От нас каждый день ускользают тысячи возможных кандидатов с такой политикой.

— Я вполне согласен, — сказал граф Казанова, который был единственным человеком на встрече, одетым дороже самого Филиппа. — Никто не может понять мир или понять, как в действительности может быть захвачена и использована власть, пока он не освоит принципы Макиавелли и Гоббса. Все это, в конечном счете, основывается на силе и хитрости. Но глупо даже в крайнем случае провозглашать подобные взгляды открыто. Такие идеи подходят только тому, чей разум квалифицирован до высших степеней в ложе.

— Точно, — сказал гость из Баварии, толстый адвокат по имени Ганс Цёссер. — Признавать всякого, кто хочет стать масоном. Оспаривать их ложные идеи и суеверия постепенно, по мере их продвижения от градуса к градусу.

— Мы все едины во мнении насчет этого, — сказал граф Калиостро. — Вопрос: Что нам с этим делать? Я с трудом представляю, как мы сможем убедить фанатиков в Париже перейти на наш образ мышления.

Филипп был готов к этому вызову. Его ответ показался ему настолько гениальным, что он почти забыл о том, что ему было предложено ранее в этот же день в ходе долгой беседы с Калиостро. Филипп даже забыл, насколько сонным он был, пока другой частью сознания присутствовал в разговоре.

— Вот, что мы должны сделать, — сказал Филипп. — Мы должны создать совершенно новый орден, больший, чем когда-либо прежде существовавшие. Он должен стать самым финансируемым масонским орденом в мире, и я лично берусь вкладываться в него ради быстрого роста. Я думаю, будет разумно, если я также стану его великим мастером, поскольку мои близкие родственные связи с королем будут выгодны для придания престижа и предотвращения подозрений в подрывной деятельности.

— Это отличная идея, — ровно сказал Калиостро. — Вы заглядываете далеко вперед. Когда этот новый орден станет достаточно большим, все будут рассматривать его всего лишь как масонскую группировку, что очень важно.

— Как насчет иллюминатов в Авиньоне? — спросил Казанова. — Они действительно алумбрадос?

— Нет, они были основаны алхимиком по имени Пернети, — сказал Филипп. — Я несколько раз встречался с ними. Они не будут представлять никаких проблем. Их головы погружены в лабиринт Каббалы, розенкрейцерства и прочего мистического вздора. Очень похоже на итальянских масонов, я мог бы сказать. Если у нашего нового ордена будет соответствующая мистическая мишура на поверхности, они будут принимать нас столько, сколько мы будем сохранять секреты высших степеней в недоступности для их ушей.

— Я сам был алхимиком, — тихо сказал Казанова, — Тайны этого искусства, уверяю вас, не являются несовместимыми с нашими собственными целями.

— Конечно, — мягко сказал Калиостро. — Et ego in Arcadia[3], а?

Они с Казановой обменялись загадочными взглядами.

— Иногда я не знаю, о чем вы двое там говорите, — посетовал Филипп.

— Иногда? — возразил Цёссер. — Я никогда не пойму их. Я знаю только, что они имеют те же мотивы, что и большинство из нас: уничтожить инквизицию и Пап.

— И найти лучшего короля для Франции, — добавил Калиостро вежливо.

Казанова с ехидной улыбкой наблюдал за Филиппом. Как легко этот человек проглатывает лесть, подумал он, и как умело Калиостро кормит его ею. Удобно и уютно, как два шакала во время ужина.

— Просветленного монарха, — добавил Калиостро.

Он действительно изливается маслом, подумал Казанова.

— Какие новости из Баварии? — спросил Филипп, меняя тему.

— Там все как прежде, — сказал Цёссер хмуро. — У нас как всегда больше разъезжающих священников, чем в папской области или даже в отсталом царстве, именуемом Неаполем. Однако, у нас есть один новичок, которым я восхищаюсь и ожидаю от него больших вещей. Это иезуит по имени отец Вейсгаупт.

— У нас и так уже слишком много иезуитов, — несколько горячо ответил Казанова. — В конечном итоге это может закончиться тем, что однажды они встанут у руля международного масонства.

— Или, — ровно возразил Калиостро — мы можем закончить с тем, что общество Иисуса будет работать на нас. Это зависит от того, кто изучал Макиавелли более усердно.

— У Вейсгаупта есть план, — сказал Цёссер, — сформировать тайное сообщество внутри ордена иезуитов и еще один в баварской ложе, а также создать союз, который ни одна из сторон полностью не поймет.

— Когда хвост виляет, — с иронией отозвался Казанова, — как мы узнаем, где хвост, а где собака?

— Вейсгаупт будет между хвостом и собакой, — сказал Цёссер немного взволнованно.

Все рассмеялись.

— Простите нас, — сказал Калиостро, первым придя в себя. — Это была необыкновенная метафора. Кажется, отец Вейсгаупт расположится в непосредственной близости от задницы собаки.

— Придет время, — ответил Цёссер, — когда никто из вас не будет смеяться над Адамом Вейсгауптом.

Может быть, подумал Казанова. Но пройдет долгое время, прежде чем я услышу это имя, не вспоминая о собачьей заднице — такова сила метафоры.

Тема отца Вейсгаупт была вскоре опущена, и присутствующие подробно обсудили планы по созданию масонского ордена. Так или иначе, все они пришли к выводу, что оно должно носить название, предложенное графом Калиостро: Великая Восточная ложа египетского франкмасонства.

Когда встреча закончилась, Казанова вернулся в свою гостиницу, немало интересуясь графом Калиостро. Никто не слышал о нем еще год назад, а теперь он уже находился в высших эшелонах французского масонства. То, что он не являлся графом, было очевидно, и Казанова был обманут на этот счет не больше, чем один шулер другим. У Калиостро был цвет лица и акцент, присущий сицилийскому крестьянству, пусть он и приобрел внешнюю атрибутику французской аристократии.

Казанову не отпускало жуткое чувство, что он видел этого человека давным-давно, в Италии. Так или иначе, он знал, что это было ошибкой памяти. У него где-то была какая-то связь с Калиостро, но не мог вспомнить, где. Возможно, я встречал его отца, подумал он, или его брата…

Одно было очевидно: Калиостро, кем бы и чем бы он ни был, знал о магнетизме столь же много, как Месмер. Филипп уже находился под его влиянием, а потом даже не мог вспомнить те моменты, когда смотрел на свечу, отсчитывал в обратном порядке или подчинялся любой из техник, что использовал Калиостро. Казанова научился распознавать психическое состояние: Филипп находился под властью мысленного внушения, и память о действиях Калиостро стиралась.

Человек, который может стать королем, подумал Казанова, находится под управлением сицилийского авантюриста. Столь же прелестно, как и оскал расхитителя гробниц.

Великая Восточная ложа может живо продвинуться, также подумал он.

Этот Калиостро, очевидно, вышел из одной среди множественных оккультных или колдовских итальянских лож. Возможно, думал Казанова, однажды он был даже связан со стрегами; может быть, там он и узнал секреты магнетизма.

Но черт возьми, почему мне кажется, будто я уже видел где-то раньше эти фиолетовые сицилийские глаза?

Сигизмунд зашел в тупик; соната не подходила к логическому завершению. Как правило же он знал, что будет в конце задолго до того, как он к нему подберется, — в некотором смысле, концовка всегда подразумевалась еще в самом вступлении — но на этот раз он сам заблудился в лесу контрапункта и развития.

Терпение, сказал он себе; иногда творческому процессу следует позволить пойти собственным путем. Попытки насильно двигать его могут привести только к разочарованию.

Стояла ночь, и весь дом спал.

Сигизмунд уже знал, что произойдет. После того, как ему удалось избежать сифилиса, выйдя из мезона в Париже, он строго избегал борделей и оставался верен идеалу Марии в своем сознании, вместе с тем он обнаружил, что кое-что необходимо, абсолютно необходимо, чтобы периодически снимать напряжение. Нужно переодеться в свою ночную рубашку, подумал он. Нет вреда, если не заниматься этим сверх меры. И я очень осмотрителен, почти аскетичен: я делаю это только при крайней необходимости.

С закрытыми глазами Мария стала более реальной, она была столь же материальной, как четыре ангела, призываемых Авраамом. Происходящее было как музыка, выносящая его из себя, погружающей все глубже, глубже и глубже в видения красоты, и весь Темпио Малатеста предстал перед ним. Тогда он увидел Изотту дельи Атти и все золотые, отделанные драгоценностями мозаики, при этом он шел по храму пока играла великая музыка Телемана, Скарлатти, И. С. Баха и И. К. Баха; это было похоже на плавание над Неаполем во время его первого посвящения; а Мария стала бесстыдной и распутной, распаляя его и говоря, что любит его. Он был надо всей Ней, над каждой Ее частью, целовал глаза, соски и живот, вагину, пальцы ног, всю Ее и все от Нее – горло, бедра, колени, — всю Ее и все от Нее. Погружаясь все глубже и глубже в музыку, думая, что именно так он чувствовал себя, когда композиция начинала принимать форму, та же интенсивность сосредоточения на одном действии, равное наслаждение. Доминиканцы сумасшедшие; он был уверен в этом. Это было подобно искусству, четвертой душе, творчеству и всему тому, о чем он мечтал и чего жаждал.

Он остановился и достал платок. Церковь говорит, что впервые грех вошел в душу благодаря благовидной лжи. Но это была не ложь, это было искусством, посвящением и четвертой душой. Если же это грех, тогда все искусство и красота тоже грех. Нет: церковь явно сумасшедшая. Он продолжал, возвращаясь к началу, останавливаясь, наращивая напряжение, прямо как в сонате, продвигаясь ближе и ближе к квинтэссенции радости и красоты; а Мария поощряла и вдохновляла его.

К кульминации он тяжело дышал, а его сердце дико колотилось. Опустошенный, он лег на спину на кровать, думая, что буква ship, Y, похожа на пирамиду, так что вскоре он понял бы символизм пирамиды, ship превратил JHVH в JVShVH, божественное в плоть… И вспышкой к нему пришло заключение сонаты.

Он писал последние такты в порыве волнения.

Странно, что “грех” (как это называет Церковь) высвободил его творчество. Ему нужно поразмыслить об этом. Теперь, однако, когда музыка была закончена, ему определенно требуется поспать.

И вдруг он понял масонскую пирамиду, потому что сам был в пирамиде.

Идея, которая прояснилась для него в Англии четыре года назад, вернулась теперь вместе со вторым приливом творческого ажиотажа. Он быстро набросал ее.

На следующий день он закончил чертежи своей машины, чтобы показать всем в университете. Она будет перемещаться с места на место, в отличие от машин, которые стоят на заводах, выполняя свою работу; фактически, ее можно будет использовать для поездок. У нее был паровой двигатель, базирующийся на разработках Джеймса Уатта, а также три колеса (так как плоскость определяют три точки). Он дал ей название autokinoton, образованное от греческих корней для слов сам и двигатель.

Отец Пачелли, профессор Сигизмунда по исчислениям, был весьма впечатлен, правда, в равной степени и усомнился.

— Ты действительно думаешь, что люди могли бы путешествовать в этом, не испытывая болезненных симптомов вследствие передвижения?

— Несомненно, — сказал Сигизмунд. — Это будет то же самое, что и поездка в карете, запряженной лошадьми, но быстрее. Люди смогли бы пересекать Европу за несколько часов, а не дней.

— Если это сработает, — ответил отец Пачелли.

Студенческий корпус, в целом, оказался менее толерантным. Сигизмунда дразнили и высмеивали несколько дней, и, наконец, сатира на его механизм появилась на доске объявлений. Пародия на машину называлась ipsemobile — латинский эквивалент autokinoton. Она имела пять колес вместо трех и передвигалась за счет лунного света.

Сигизмунд же был убежден, что построение его механизма будет возможно с развитием химии и механики, однажды неизбежным. Он принес эскизы другу отца Ратти, отцу Марконани, заведующему кафедрой натурфилософии.

Старый Марконани изучал эскизы в немалом замешательстве.

— Нет лошадей, — пробормотал он, сравнивая виды сверху и сбоку. — Работает сама по себе. Autokinoton, ты сказал? Очень изобретательно. Да, честное слово.

Сигизмунд ждал.

— При такой проектировке, — сказал наконец Марконани, — потребуется целый водопад, чтобы активировать ее, а я не представляю, как можно транспортировать рядом с собой водопад.

Сигизмунд объяснил: при правильном расчете химических реакций можно получить тот же энергетический эффект, как от водопада.

— Да, да, действительно, — сказал старый священник. — Весьма умно. У тебя есть какие-нибудь идеи о том, какие химические реакции потребуются, чтобы добиться этого результата?

— Ну, — ответил Сигизмунд, — я пока еще работаю над этим…

На мгновение старик мрачно взглянул на него.

— Мне говорили, что ты музыкант, — сказал он.

— Это мнение меньшинства, — возразил Сигизмунд. — Я пишу музыку. Много музыки. Но люди говорят, что она странная и немелодичная. Иногда я боюсь, что это просто безумное хобби и вообще не имеет отношения к моему истинному таланту, но я и не знаю, каков мой истинный талант.

— Что ж, тогда для этого, — сказал Марконани, — у тебя есть настоящие научные способности. Если ты продолжишь работать в таком направлении, то по итогу создашь нечто практичное, возможно, как побочный продукт. Эта… штуковина… может быть, на сто лет опережает свое время, но, конечно же, она демонстрирует техническую изобретательность разума.

В день, когда Мария Мальдонадо вышла замуж за сэра Джона Бэбкока, Сигизмунд Челине ушел из дому и напился; но Мария не знала об этом в тот момент. А даже если бы и знала, то вряд ли расценила бы это как что-то серьезное; она была слишком счастлива, чтобы поверить, будто где-то существуют какие-то серьезные проблемы.

Мария влюблялась в сэра Джона постепенно, совсем не в манере страстных героинь романов. Она поняла, что он привлекателен, умен и чем-то отличается от большинства других мужчин, что она в точности не смогла определить. Ну разве что он имел редкое понимание ее женского взгляда на мир.

Сэр Джон не счел странным наличие у нее интеллектуальных интересов.

— Я не смог бы полюбить кого-то, кто не разделяет мой интерес в сфере таких материй, — сказал он однажды.

В том, что случилась какая-то страшная трагедия в его прошлом, Мария убедилась, когда узнала его лучше. Это не было (как она сначала заподозрила) всего лишь ее воображением в связи с тем, что у героев романов обязательно есть подобные мелодраматические секреты; она смогла прочесть это по его периодическим вспышкам горечи и цинизма, а также по печали, которая оказывалась иногда на его лице, когда он смотрел на молоденьких мальчиков. Мария поняла, что в такие моменты он вспоминал случившееся в то время, когда он сам был мальчиком.

Думая о браке с ним, — о его поцелуях, ласках, и, конечно, о половом акте, — она начала все больше и больше осознавать, что такие фантазии могут настолько же возбудить ее, насколько и напугать. Что ж, мать Урсула говорила ей об этом так: женщины могут испытывать страсть столь же сильно, как и мужчины. Вера в то, что хорошие девочки не испытывают подобных вещей, была мифом, созданным доминиканцами и другими невежественными мужланами.

— Каково это на самом деле? — однажды осмелилась спросить Мария настоятельницу.

— В лучшем случае, — ответила мать Урсула, — это может быть почти столь же прекрасно, как молитва.

Мария поняла, что настоятельница подразумевала не простые молитвы, как большинство людей бормочут Отче Наш и Аве Марию. Мать Урсула имела в виду особого рода внимание, особую концентрацию на Боге, которая, например, давала рукам силу исцеления, и, возможно, давала ей и другие качества, что были не столь впечатляющими, но равно необыкновенными – такие, как ее неизменно хорошее настроение и оптимизм в мире, где большинство людей обеспокоены, тревожны или полны гнева по крайней мере половину времени от своего бодрствования. Мария была способна на такую молитву, вот только редко; мать Урсула же жила в этой освещенной концентрации как в нормальном состоянии.

Мать Урсула также сказала, что думать о сексуальных вещах совершенно нормально, когда подходишь к брачному возрасту. Учение о том, что такие мысли греховны, сказала она, получилось в результате невежества некоторых теологов. Иисус однажды просто пошутил на эту тему, объяснила она, но теологи не могли себе и представить, что он обладал чувством юмора, поэтому и восприняли его буквально.

Так что чем больше Мария виделась с сэром Джоном, тем чаще она обнаруживала себя несознательно, а затем наполовину сознательно фантазирующей о поцелуях, ласках и кое-чем еще; и она всегда немного волновалась насчет таких фантазий, ведь — за исключением матери Урсулы — вся остальная Церковь учила, что такие мысли определенно греховны; и в конфликте между чувственностью и чувством вины она начала осознавать, что ее влечение к нему было не только сексуальным, но и нежным, и не просто нежным, но и страстным. Она влюбилась.

Быть влюбленным оказалось столь же чудесно, как это описывали романы: в этом плане они ничего не преувеличивали. Это было подобно тому, как она в первый раз почувствовала силу в руках и исцелила крестьянина. Это было подобно тому, как если бы целый оркестр из театра Сан Карло следовал за ней по пятам и постоянно играл рефрен “Аллилуйя”. Это было настолько чудесно, что порой она даже чувствовала себя вне связи с обычной жизнью и, казалось бы, ходит в трансе; она начала понимать этого сумасшедшего Челине и ей впервые стало немного жаль его.

В обычной жизни, когда кто-то входит в комнату, ты либо слегка радостен (если он вам нравится), либо слегка раздражен (если напротив не нравится). Будучи влюбленным едва ли замечаешь, когда кто-то входит в комнату, даже если бы он въехал верхом на жирафе и распевал басом профундо – если бы только это был не сэр Джон; а затем, если бы это был сэр Джон, Мария все равно вряд ли бы заметила жирафа. Все чаще и чаще один лишь взгляд сэра Джона возбуждал ее; Мария чувствовала жар и желание в том месте, которое она научилась не трогать, место, где происходит рождение, и ее даже посещали мысли о побеге от компаньонки, чтобы тут же отдаться ему, не дожидаясь свадьбы или даже предложения руки и сердца. Пребывая в любви, она внимательно слушала все, что бы он ни сказал, страстно желая разделить все его мысли по какому бы то ни было вопросу. И также она рассказывала ему обо всем, ничего не скрывая, даже о целительской силе, которую она не смела обсудить ни с кем из неаполитанцев, иначе слух дошел бы до инквизиции; она ведала ему обо всех своих мыслях, всех своих надеждах, всех страхах; а лучшим было то, что она могла не беспокоится, будто этот поток излияний наскучил бы ему или смутил, потому что он тоже был в нее влюблен.

Сэр Джон не удивился и поверил ее откровению насчет целительной силы.

— Во Франции есть человек, — сказал он, — который пытается просвещать врачей по данному вопросу. Его зовут Франц Антон Месмер. Я никогда в своей жизни не слышал столь много обвинений в знахарстве и шарлатанстве, направленных против одной отдельной личности, и никогда не слышал столь несдержанных и нетерпимых речей от мужчин, которые якобы пытаются быть беспристрастными учеными. Но факт остается фактом: несмотря на все обвинения, Месмер совершил множество поразительных исцелений, и засвидетельствовали их персоны высокой репутации.

— Месмер просто находится в неправильном месте, — сказала Мария. — Ведь все французы сейчас — атеисты.

Она произнесла это с грустью, как если бы объявила, что весь народ является прокаженным.

— Месмер не утверждает, что его сила исходит напрямую от Бога, — заметил осторожно сэр Джон. — Он называет это магнетизмом между живыми существами, подобным магнетизму между металлами.

— Тогда Месмер тоже дурак, — сказала Мария. — Сила работает только тогда, когда ты уходишь, позволяя прийти Богу.

Сэр Джон помолчал какое-то мгновение.

— Так это работает для вас, — сказал он наконец. — У меня есть дядя, который видел подобные вещи в Индии. Тамошних людей, которые могут делать такие вещи, называют йогинами, и они говорят, что сила находится в позвоночнике каждого человека. Они утверждают, что если делать правильные изгибы, сила поднимется вверх по позвоночнику к мозгу. Они называют это кундалини. Возможно, все это работает одинаково, но мы смотрим на процесс с богословской точки зрения, как у тебя, или с анатомической точки зрения, как у йогинов, или с позиции теории магнетизма, как у Месмера.

— Вы не знаете во что верить, — печально сказала Мария. Такая неопределенность казалась ей рискованно близкой французскому атеизму.

— Да, — устало ответил сэр Джон со странной кривой усмешкой. — Я не знаю, чему верить. Я слишком много читал и слишком далеко странствовал. Уверенность принадлежит тем, кто жил только в одном месте, где все верят в одно и то же.

Затем сэр Джон начал вспоминать некоторые странные вещи, которые он видел во время своих путешествий. В Северной Африке, сказал он, есть группы, называемые Суфиями – ничего не означающее слово в рабском или ином известном языке. Они могли без кровотечения нанизать самих себя на мечи — он видел это; и он слышал странные истории о них от людей с хорошей репутацией. Суфии объясняли свой дар силой, которую они назвали барака, и которая, как они говорят, пронизывает всю Вселенную, даже те ее части, что мы называем пустым пространством. Во Франции он видел жулика, называющего себя графом Калиостро, и эта личность, по меньшей мере, на три четверти состояла из чистого вздора, но он мог заставить людей видеть и слышать ошеломительные вещи, как если бы они путешествовали по другим мирам. В Гамбурге он видел человека, заявляющего, будто он легендарный Франкенштейн, и он мог, кажется, читать мысли. Невысокий, приземистый, светловолосый — совершенно не впечатляющий своим видом, однако он может рассказать такие вещи о тебе, которые, как ты думал, никто не знает.

— Здесь был еще один человек, представившегося как Франкенштейн, — сказала озадаченно Мария, — он приезжал в Неаполь несколько лет назад. Я не видел его, но все только о нем и говорили месяц за месяцем. И он не был низким и светловолосым, он был высок и темноволос.

— Вот почему я придерживаюсь принципа неопределенности, — ответил сэр Джон, улыбаясь. — Никто в этом грешном мире не знает, где реальность, а где чей-то маскарад.

Эта беседа состоялась лишь спустя более двух месяцев присутствия тетушки, — теперь их иногда стали оставлять наедине в течение десяти минут, и как раз в эти интервалы они обсуждали такие мистические темы. А еще этого времени было достаточно для сэра Джона, чтобы рискнуть и приобнять ее своими руками. 

— Один поцелуй, — сказал он, заглядывая глубоко в ее глаза. — Только один.

Мария не смогла сдержать улыбку.

— Я думала, ты никогда не попросишь, — сказала она радостно.

Поцелуй длился намного дольше, чем она ожидала, и она понимала, что сама поощряет его продолжать. Это было, пожалуй, пусть и не столь чудесно, как особого рода молитва, дающая исцеляющую силу, но это было, по крайней мере, столь же чудесно, как «Аллилуйя» мистера Генделя. Затем она почувствовала, как его пенис становится твердым. Боже мой, подумала она, вот что имеют в виду писатели, когда пишут: “она ощутила, как его мужественность отвердела в отношении нее.” Почему они не могут сказать это нам простыми словами, чтобы мы знали, чего ожидать?

Она отстранилась, внезапно занервничав. Они смотрели друг на друга словно два незнакомца, встретившихся в полночь в пустом замке. Она знала, что покраснела, а сэр Джон, кажется, побледнел.

— Я люблю тебя, — сказал он со странным акцентом, как будто сам мог с трудом поверить в это. — Мария, — сказал он. — Я… я…

— Что такое? — воскликнула она.

— Я хочу жениться на тебе, — сказал он. – Я… я…

И тут он заплакал.

Мария полагала, что англичане никогда не плачут, подобно тому, как слоны не летают, а сицилийцы никогда не прощают обид. Но сэр Джон не только забыл встать на колени в традиционной манере, когда делается предложение; он был настолько охвачен чувствами, что стал плакать, как ребенок.

Мария снова бросилась в его объятия. Она совсем не понимала, что с ним происходит, но понимала, что ему необходимо излиться. Она заметила, что его пенис не был больше твердым: этот эффект пропал при прорыве эмоций. Она целовала слезы на его щеках, шепча ласковые слова.

Он держал ее отчаянно, почти исступленно.

— Я люблю тебя, — повторил он. — Я хочу жениться на тебе. Я так долго был одинок.

Это как-то связано с трагедией, которую они никогда не обсуждали; но теперь она догадывалась больше.

— Что такое? — спросила она мягко. — Ты можешь сказать мне, caro mio[4].

Сэр Джон одновременно рассмеялся и издал легкий стон. Они говорили по-английски до того момента, как он впервые сказал “я люблю тебя” на этом языке.

— Caro mio, — повторил он. — Это гораздо красивее, чем любые проявления нежности в моем языке. Ты должна всегда называть меня так.

Он убрал ее руки и начал шагать по комнате.

— Я хочу жениться на тебе, — повторил он. — Я подхожу тебе?

— Si. Да. Caro mio. Дорогой.

— Некогда раньше я был влюблен, — сказал он, избегая ее глаз. — Ну и, та женщина трагически погибла. Я ничего не чувствовала в тот момент. Я не понимал, что испытал шок. Я думал, что я бесчувственный монстр. Я ненавидел себя. Потом, когда горе наконец пришло, что-то изменилось во мне. Я никогда не влюблялся с тех пор. Позволь мне закончить.

Мария, которые собиралась было прервать его, кивнула.

— Я говорил тебе, что мой отец был судьей. У него была страсть к закону – к справедливости, точнее сказать. Это стало и моей страстью тоже, ибо он привил мне ее. Так что я намереваюсь войти в парламент, чтобы работать ради вещей, в которые верю. Люди, занимающие важные места, сообщили мне, что семейный человек гораздо более приемлем для избирателей, чем начитанный и в некоторой степени нелюдимый холостяк. Я был в поисках в течение последних двух лет, ориентируясь на собственные понятия о чести, стремясь найти какую-то женщину, достаточно мудрую и терпимую к жизни с таким чудаком, как я. Я предполагал обыкновенный брак по расчету. Я не ожидал, что снова влюблюсь.

Он остановился. На мгновение она решила, что он снова в шаге от слез.

— Я должен сказать тебе эти вещи, — продолжил он. — Я не легко влюбляюсь. Думаю, что я, возможно, больше увлечен идеями и идеалами, чем человеческими существами. Я хочу тебя, Мария, но я должен предупредить насчет себя. Я не знаю, что я есть.

— Ты хороший человек, — сразу сказала она ему. — Умный человек. У тебя не должно быть таких сомнений насчет себя.

Он странно взглянул на нее.

— Ты когда-нибудь прежде видела, как плачут мужчины?

— Да. Когда мама умерла, папа плакал.

— Я считал, что никто не может уважать человека, который проявил такую слабость.

— Ты человек. Это слабость?

Сэр Джон вздохнул.

— Это все чертовски сложно, — сказал он невнятно. — Я предпочел бы вышибить себе мозги из пистолета, чем думать, что собираюсь разрушить твою жизнь.

— Ты не такой уж чудак, как ты думаешь, — решительно заявила Мария. — Ты слишком долго был один, вот и все. Ты добрый и часто очень забавный. И я люблю тебя.

Следующим утром граф Мальдонадо принял новость с видимым удовольствием. Он с энтузиазмом обнял Джона и поцеловал Марию.

Им приходилось кричать, потому что граф завтракал в саду, где Карло развлекался своей ежедневной стрельбой по мишеням на другом конце площадки.

— Есть одна проблема, — крикнул граф. — Готовы ли вы перейти в католичество?

Бах! последовал выстрел пистолета.

— Если это будет необходимо, чтобы завоевать Марию, — крикнул сэр Джон — я перейду хоть на ислам.

— Это весьма романтично, — прокричал граф, — но это не та позиция, которую мы можем представить при беседе со священником. Однако, учитывая политическую ситуацию в Англии, я советую вам снова пожениться в англиканской церкви, когда вы туда вернетесь. В противном случае ты будешь подвержен нападкам якобитов, и твоя карьера будет разрушена.

Бах! выстрелил снова Карло.

— Я не буду переходить в англиканство, — яростно закричала Мария.

— В этом не будет необходимости, — прокричал граф Мальдонадо. — Ведь все еще возможно английскому государственному деятелю иметь жену католичку, не так ли, сэр Джон?

Бах!

— Безусловно, — крикнул сэр Джон. — Все знают, что жена Эдмунда Берка является католиком. Тори поднимают этот вопрос на каждых выборах. Но избиратели продолжают возвращать его в парламент.

— Тогда, — продолжил граф. — Как минимум из предупредительности к нашим реалиям, желательно провести две свадьбы. Но после этого ты, Мария, конечно, можешь оставаться католиком, а вы можете оставаться англиканцем, сэр Джон. Некоторым фанатикам из обеих сект это не понравится, но большинство людей будет удовлетворены.

Граф улыбнулся.

— И я надеюсь, что у меня уже будет внук к этому времени в следующем году, — прокричал он. — И я надеюсь, что вы будете тратить часть каждого года здесь в Неаполе, чтобы радовать старика. Особенно пока мой внук будет маленьким?

Сэр Джон улыбнулся в ответ.

— Вы отдаете мне свое величайшее сокровище, — крикнул он. — Когда это будет позволять моя политическая карьера, Мария и я будем проводить один или два месяца здесь каждый год.

— Уходите, вы двое, — прокричал граф. — Пока я плакать не начал.

Бах! снова выстрелил Карло.

Следующие дни прошли для Марии словно сон. Собор опубликовал оглашение; Папа постоянно совещался с епископом о деталях мессы и приема; каждый, кто имел статус в Неаполе, заходил на виллу, чтобы поздравить семью — и посмотреть на сэра Джона.

Сэр Джон оставался вежливым и невозмутимым, находясь под пристальным вниманием. Он стал брать уроки по католицизму у отца Ратти колледжа Святого Сердца — у Марии возникло такое чувство, что он и священник уже встречались раньше — и оба они, кажется, знали, что сэр Джон не собирался принимать ортодоксальное римское католичество, и не был ортодоксальным англиканским католиком на протяжении многих лет, однако он пойдет через обе формы с должной торжественностью.

Сэр Джон восстал против Неаполитанского протокола только один раз, когда Марию пришел осмотреть доктор.

— Такая практика — это варварство, — гневно сказал он графу Мальдонадо.

— Это и того хуже. Это лицемерие, — спокойно сказал старик. — Врачей, как известно, очень легко подкупить по вопросам такого рода.

— Ну а тогда, — воскликнул сэр Джон, — почему бы просто не проигнорировать все это отвратительное предприятие?

— Потому что, — сказал граф, — Это будет известно. Поверьте мне, я знаю Неаполь. Люди будут говорить долгие годы о том, как я надул наивного англичанина и продал ему бракованный товар. Это будет жестоко по отношению к Марии и, со временем, к вашим детям.

— Аррргх, — издал звук отвращения сэр Джон. — Это вульгарно.

Но когда об этом доложили Марии, она решила, что последует обычная неаполитанская практика. Доктор Массини уже дважды проверял ее прежде, когда предменструальное напряжение становилось причиной ее беспокойства. Она научилась расслабляться и не нервничать, пока Массини обследовал ее.

Так что сэр Джон получил подписанный документ, свидетельствующий о том, что его будущая невеста была intatta[5].

Как только доктор ушел, сэр Джон успел пару минут побыть наедине с Марией в саду. Он показал ей удостоверение, а затем поместили его в мусорный контейнер и сжег.

— Ненавижу тот факт, что тебя рассматривают как товар, — сказал он горячо. — На тебе не должно стоять штампов и одобрений государственных инспекторов.

Как это по-английски, подумала Мария.

— Это было необходимо, — сказала она просто. — Как и твои уроки по вере от отца Ратти.

— Принуждение подчиниться таким вещам является преступлением против тебя. Ты разве не понимаешь?

— Caro mio, — сказала Мария. — Я слишком счастлива в эти дни, чтобы замечать преступления.

Сэр Джон улыбнулся.

— Когда ты меня так называешь, я тоже не замечаю преступлений. Скажи это снова.

— Caro mio!

Так что тема была закрыта. Но позже Мария поймала себя на мысли, что никто не задавался вопросом, что и девственность сэра Джона должна быть заверена. Помимо того факта, что в случае мужчины это было физически невозможно сделать, это еще и могло быть расценено как дерзкая наглость. Мать Урсула была права: в значительной степени брак оказывался имущественными отношениями с женщиной в качестве собственности.

Но в данном случае такие социальные правила не подразумевались. Чувство справедливости сэра Джона распространяется даже на женщин — и черных людей (он был против рабства). Он не станет рассматривать ее как собственность. Он беспокоился, — по какой-то неясной причине — что он может оказаться неподходящим. Такого уж сорта он был человек: всегда имел больше требований к себе, чем к другим.

Многие англичане — особенно состоятельные, если они из Вигов — были такими. Сэр Джон сказал ей однажды, что это ментальная установка, образуемая в таких школах, как Итон. Тренажером, сказал он, служила обыкновенная трость или палка. По этой причине, пояснил он, вы никогда не услышите, как один представитель высшего класса среди англичанин открыто оскорбляет другого.

— Оскорбление, если так необходимо, передается, скажем, через безобидное замечание о мебели и всегда сопровождается вежливой улыбкой. Оскорбленный человек всегда отвечает с такой же вежливой улыбкой и делает не менее спокойное замечание, может, о последнем ирландском восстании. Другой англичанин сумеет понять, что именно таким образом передается, но иностранцы оказываются сбиты с толку. Ты проживешь среди нас в течение нескольких лет, прежде чем сможешь расшифровать такие диалоги. Первый человек на самом деле говорит: «Я гляжу, мебель ваша не нова, так что могу сделать вывод, что ваши дела не идут слишком хорошо с тех пор, как все обнаружили, что вы подлец», а второй человек между тем отвечает, «а вы, вероятно, весьма скоро окажетесь в долговой яме, коли придут ирландцы и сожгут остатки вашего поместья». Видишь ли, cara mia, разница между самодисциплиной, самоограничением и явным лицемерием у нас всегда находится в опасности оказаться размытой. И вот счастливый результат, что среди нас есть лишь несколько лжецов, поскольку ложь вряд ли необходима там, где ни один разговор не означает того, о чем, как кажется, говорят.

Мария поняла, что она считала английские романы скучными лишь потому, что никогда не понимала нюансов грамотной английской речи. Те романы могли оказаться очень остроумными, если только осмыслишь, что персонажи никогда не говорят того, что на самом деле имеют в виду.

Но сэр Джон, находясь один в своей комнате однажды ночью, долго глядел на себя в зеркало. Это не проявляется в моем лице, думал он; это просто предрассудок. И я завязал (почти завязал) уже почти два года как (было лишь несколько рецидивов). Я могу полностью завязать. Я могу. Я могу.

Он достал свой дневник и начал писать, сознательно приняв манеру своего любимого французского автора, пытаясь отвлечься и понаблюдать за собственным душевным состоянием:

Одинокий человек, не доверяющий себе, может найти утешение в принятии своих сторон. Думать, что мир прав, а я ошибаюсь: таково мужество сомнений одиночки. И все же это тоже путь к своей истинной сущности, естеству, которое может быть обнаружено только когда тщеславие отвергается, как если бы это был убогий льстивый попрошайка.

Есть нечто, для чего у нас нет имени, нечто, что не позволяет нам соврать ему: оно мгновенно наказывает за всякую увертку, всякую слабость. Оно не позволяет нам избавиться от своего бремени, потому что желает сделать нас сильнее, ради еще большего бремени. Быть преследуемым этим демоном – оказываться в положении “инициированного”, избранного.

Только внутренняя война такого рода, заставляет нас спуститься на дно вещей и убрать все простые ответы, даже “философию”, даже “глубокомыслие”. Затем, на дне ямы, которая дна не имеет, мы можем увидеть тирана в глаза и узнать, кто он, что есть судьба, и чего она хочет от нас. Это вовсе не делает нас “лучше”. Это делает нас братьями-близнецами по силе обстоятельств.

Сэр Джон перестал писать и откинулся на спинку стула. Слова, слова, слова, как говорил Гамлет. Анализ — это даже большая маскировка, чем жизнерадостность.

Он вспомнил прозвище времен, проведенных в Итоне — “Лучший логик Бэбкок”. Можете ли вы сказать точное время, t, которое они использовали, чтобы спросить его, когда А становится не-А? О, я мог бы рассказать вам многое об этом, ответил он на них вопрос в ретроспективе. Я смотрю на Марию, и я А, каким я был и с Бертой в Гейдельберге; когда же мальчик с определенной грубой красотой проходит по улице, я снова не-А; и да, я могу даже назвать вам точное мгновение, t.

Что более истинно — время или числа? Мальчики были случайными, запретными, скрываемыми; романы с женщинами продолжались дольше, потому что ему не приходилось тогда красться и прятаться. Так вот: с точки зрения времени, он был примерно на пятьдесят процентов А и на пятьдесят процентов не-А, а с точки зрения фактических партнеров менее чем на двадцать процентов А и более восьмидесяти процентов не-А. В любом случае, это хорошенькая проблема в духе последователей Аристотеля. Я среднесрочен, подумал он: здесь больше оскорбления логике, чем христианской теологии.

Но больше не должно быть мальчиков. Он был полон решимости. Тиран, который может быть самой судьбой, учил его, что неважно иметь то, чего хочешь; жизненно важно хотеть то, что имеешь. Сперва была Палата Общин; позже Палата Лордов, как возможность. Случится счастливый брак, и больше никаких шлюх любого пола. Он почти думал, что был влюблен в Берту в Гейдельберге; и он знал, что был влюблен в Марию. Не должно быть больше никаких мальчиков, никакого риска скандала.

И все же, и все же… он знал, что встревожен. Он избегал любой мысли о том, что может серьезно подорвать свои рационально спланированные решения.

Предположим, ты не можешь закрутить один вентиль, не затрагивая других?

Это была бы злобная шутка со стороны Бога или природы. Кроме того, он был уверен, что это не так; он излишне накручивал себя. В конце концов, он обходился месяц за месяцем без мальчиков во время романа с Бертой — закрутил один вентиль, не затронув других.

Но год за годом?

Я знаю, почему они выдумали грех и почему есть законы о непристойности, с горечью подумал он. Из-за этого мы не можем достаточно экспериментировать и интересоваться, дабы полностью понять себя. Так что мы все живем в сомнениях и опасениях. Это то, что они используют, чтобы управлять нами. Они буквально держат нас за яйца.

Я люблю ее. Это сработает. Я не должен беспокоиться о таких глупостях.

Быть преследуемым этим демоном, думал он, это как быть на полпути между Богом и тупым жертвенным животным.

Он задул свечу и попытался уснуть.

Итак, Мария была простодушно счастлива, сэр Джон был сдержанно счастлив, и день свадьбы наконец наступил; когда сэр Джон стоял в большом соборе, пока органная музыка нарастала со всех сторон, отражаясь эхом от стен, он смотрел на Марию, идущую к алтарю по проходу, ведомую за руку графом Мальдонадо, и пять детей в белом несли позади шлейф, и он знал, что будет преданно любить ее всю свою жизнь. Он был уверен в этом. В этот момент он любил ее больше, чем кого-либо и когда-либо, даже больше, чем утонувшего Джеффри.

Пьетро Малатеста был гостем на свадьбе, таким образом снова публично скрепляя новообразованную дружбу между собой и графом Мальдонадо и знаменуя конец 150-летней вражды Малатеста-Мальдонадо. В какой-то момент Пьетро обернулся и увидел своего племянника, Сигизмунда Челине, который стоял позади в тени, стараясь остаться никем не замеченным.

Выражение лица Сигизмунда было лишено присутствия духа: оно напомнило Пьетро истинного отца мальчика, Бальзамо Пеппино. Затем Сигизмунд резко повернулся и ушел.

Он, наверное, напьется и снова станет собой лишь под утро, подумал Пьетро. Это счастливый день; я не должен портить его беспокойствами.

Затем были приняты клятвы, и епископ сказал, что сэр Джон может поцеловать Марию, и органная музыка снова стала нарастать. Мария была в его руках, и он вдруг почувствовал, как снова в нем необъяснимо поднимаются слезы. Когда они поцеловались, он думал: это случилось, я больше не одинок. Я заслужу ее любовь и доверие. Я смогу.

Когда они прервали поцелуй, он едва не рассмеялся, потому что возникла небольшая эрекция. Ну, подумал он, это не все, что бросается в глаза, а епископ, вероятно, видел такое и на других свадьбах. Органная музыка делает это даже больше, чем поцелуй, на самом деле. Это сумасшедшая религия, которая использует самый эротичный из всех музыкальных инструментов во время своих священных праздников, даже во время проповедей против эротики.

Затем граф Мальдонадо расцеловал его в обе щеки, десяток мужчин трясли его руку, и тогда музыка органа заиграла эротичнее, чем когда-либо (он мог себе представить, что методисты сказали бы о такой церемонии: язычество чистой воды, замаскированное под христианство), затем он с Марией шли по проходу к нефу, и там был весь этот чертов банкет и принятие поздравлений от проталкивающихся к ним гостей. Все, о чем он мог думать, так это о том, как снимет с Марии одежду, инициируя ее в таинство удовольствия, награждая ее десятками приемов, какие он только знал, обожая ее за то, что она увела его одиночество.

Сэр Джон и леди Бэбкок, подумал он: сейчас мы юридически одно лицо.

День был бесконечным. Конечно же, каждый привел на пир свою огромную семью, и несколько детей вскоре стали с жадностью поглощали деликатесы, пока им не стало плохо. Детская рвота явно не способствует страстной, романтической атмосфере, подумал сэр Джон с кривой усмешкой, хотя они, возможно, предупреждали таким образом о прелестях брака. Он едва ли мог обменяться с Марией и двумя словами; если кто-то не говорил ему, какой он счастливчик и не хлопал от души по спине, то обязательно какая-нибудь женщина обнимала Марию и плакала. Пьетро Малатеста, обычно самый хладнокровный среди мужчин, напился и начал делать то, что он считал веселым подражанием епископу, — хотя никто больше не нашел это забавным, — вплоть до кульминации, когда он вдруг упал с таким грохотом, прямо как один из готических замков Уолпола. Потребовалось пять мужчин, чтобы проводить его к колодцу и привести в чувство.

А потом каким-то чудом все закончилось. Сэр Джон и Мария ехали в карете по дороге в загородный дом графа вне Марекьяро, где они проведут свой медовый месяц.

— Ты очень устала, cara mia? — спросил он.

— Di tanto in tanto[6], — ответила она. — Но очень счастлива. О, я люблю тебя, люблю тебя!

Они снова поцеловались, совсем не сдерживаясь в этот раз. Он шел дальше и дальше, и Мария чувствовала себя так, будто разрывалась на сотню кусочков, словно один из фейерверков на святой день. Сэр Джон неуверенно положил руку на ее колени. Не поднимая юбки, сквозь ткань, очень нежно, он ласкал ее.

— Это приятно, — негромко сказала Мария. — Не останавливайся.

Это было так, как будто весь мир преображался, как будто она сама изменялась в огне, что не причинял боли, но неуклонно, неумолимо рос.

— О, Боже, не останавливайся, — повторила она. Его лицо стало четче каждой деталью, как будто она закапала белладонну в глаза ради оперы. Это было более реально, чем плоть, твердая, как статуя, маскообразная. — Не останавливайся.

— Да, дорогая, милая, — пробормотал он. Он целовал ее шею, уши. Постепенно левой рукой он поднял ее юбку. Как только он запустил свою правую руку в ее панталоны, она почувствовала, как будто звезды спустились в карету, как будто вся жизнь была светом. — О, Боже мой, Боже мой, — промолвила она. Он знал, что делает: он нашел точное место. Она повернула голову, страстно целуя его в губы и постанывая. Сначала в ней оказались два пальца, потом три. Она не смогла удержать поцелуй, судорожно дыша.

— Боже, Боже, Боже, — воскликнула она. — Боже!

Целый мир исчез; она потерялась в бесконечных сияющих водах, плывя по пульсирующим волнам.

— Ты все…? — спросил он, целуя ее щеки.

— Да, да! О, caro mio, я ужасна? Думаешь, кучер слышал меня?”

— Вряд ли это первый раз, когда он управляет каретой на пути к медовому месяцу, слыша такого рода призывы к божественному, — сказал сэр Джон, улыбаясь.

Она нервно засмеялась.

— Я опозорила себя. Даже не смогла подождать, пока мы доберемся до виллы.

— Кучера должны слышать такие вещи все время — если они вообще что-нибудь слышат за стуком лошадиных копыт.

Мария снова поцеловала его.

— Теперь ты знаешь, что правда то, что говорят о страстных южных женщинах.

— Ты думаешь, что ты грешница, не так ли?

— Не совсем. Но нас всегда учили стыдиться, бояться. Трудно поверить, что я замужем и что вот это не грех.

— Глупышка.

Они поцеловались. Она потянула свою руку между его коленей.

— Нет, — прошептал он.

— Ты боишься шокировать кучера теперь? Если он слышал мои стоны, то может послушать и твои. Милый.

— Нет, это по-другому у мужчин. Я сгораю тоже, но… результат… если ты продолжишь… это будет слишком заметно для слуг, что встретят нас у парадного входа виллы.

— Ох, бедняжка.

— Я обнаружил, — сказал сэр Джон, — что меня может успокоить декламация таблицы умножения, пока не приблизится облегчение.

— Дважды два — четыре…

— Дважды три — шесть…

В течении некоторого времени они повторяли таблицу умножения. Проезжая мимо палаццо, Мария вдруг заметила из окна Сигизмунда Челине, плетущегося в пьяном угаре, задержанного пожилым мужчиной. Он что-то прокричал, чего она не расслышала.

Презренный человек, подумала она. Он преследует меня даже в самый счастливый день моей жизни.

Она снова начала целовать сэра Джона и, постепенно, сама решилась перенести его руку обратно к себе на колени.

— Если это не слишком взволнует тебя, — прошептала она.

— Не взволнует. Я так сильно люблю тебя.

Через несколько минут она сказала:

— Дорогой, это даже лучше, чем в первый раз. Медленнее, пожалуйста, дорогой. Медленней. Медленней. Поцелуй меня.

Через некоторое время она не забыла повторить:

— Не возбуждайся слишком сильно.

Затем она сказала “Боже” и “Caro mio«, а затем она снова обмякла в его руках, затерявшись среди пульсирующего света.

Они решили подекламировать таблицу умножения еще немного.

Потом Мария сказала:

— Неудивительно, что поэты называют это «маленькой смертью». Я действительно чувствовала себя ушедшей куда-то во второй раз, как, должно быть, испытывается смерть. Но так сладко, так сладко. Дорогой, это как-нибудь называется?

— «Spending»[7] в правильной речи. Низшие классы называют это «пришествие».

— О, когда мы доберемся до виллы, мы будем тратить и тратить, как миллионеры.

— У мужчин это происходит по-другому. Я не буду тратить так много, как ты.

— Сколько женщин у тебя было… нет, забудь. Я не хочу знать. Я буду завидовать им.

— Ты единственная, на ком я женился. Ты единственная для оставшейся части моей жизни.

Когда они приехали на виллу, там был только один слуга — пожилой смотритель с поникшими седыми усами, который то и дело ухмылялся и ухмылялся, пока переносил их багаж. Никто не ухмыляется больше, чем счастливый неаполитанец, подумал сэр Джон, как нет никого печальнее грустящего неаполитанца, и нет никого более сильного, чем разъяренный неаполитанец. Мы, англичане, должны казаться им автоматами.

Когда они остались одни в своей комнате, Мария сразу начала ласкать сэра Джона.

— Дорогая, — сказал он. — Подожди. Милая. Просто. Подожди. Дорогая. О, Боже. Милая. Просто дай мне снять мои штаны.

— Ты дал мне такое наслаждение в карете.

— Дорогая. Просто позволь мне…

Он неуклюже стянул штаны.

— Caro mio, — сказала она, целуя его шею. — Я надеюсь, это заставляет тебя чувствовать себя так же, как я чувствовала себя в карете.

— О Боже, да.

— Дорогой. Caro mio. Сладкий мужчина.

— Иисусе. Посмотри в мои глаза. Посмотри, что ты делаешь со мной.

Она глядела в его глаза и видела, как увеличиваются зрачки. В последний момент он невольно закрыл их, и тогда она почувствовала теплую липкость на руке.

— Милый, — сказала она.

— Позволь мне сесть.

Они сели на кровать, целуясь.

— Какое прекрасное место, — сказал сэр Джон, глядя в окно на черные силуэты деревьев в темноте. — Я мог бы остаться здесь навсегда. У нас достаточно денег. Остаться здесь, чтобы тратить и тратить, подобно миллионерам, как ты и сказала. Никогда не возвращаться в этот безумный, жестокий мир. Боже, я так счастлив.

— Я думаю, что доставлю тебе удовольствие потратить столько, сколько с удовольствием потрачу сама, — прошептала Мария.

Они снова поцеловались.

— Послушай, — мягко сказал он. — Я совсем не был целомудренным. Но… другие… это было просто необходимостью. Бог создал людей такими. Не он придумал целибат; это сделали церкви. Невозможно быть мужчиной и иногда не опустошаться. Если сопротивляться этому, то это происходит во всяком случае, во сне.

— Я знаю, caro mio. Это случилось и со мной однажды во сне.

— Это происходит и с женщинами тоже?

— Это случилось только единожды, — Мария была смущена; она не хотела вспоминать, что в тот момент ей приснился Сигизмунд Челине.

— Это может случаться с молодым человеком раз в неделю, — продолжил сэр Джон. — Если он пытается быть целомудренным, как церкви это называют. Весь христианский мир — это заговор с целью удержать нас от понимания этой стороны самих себя и друг друга. Мы должны разрушить заговор, — сказал он яростно. — Мы должны быть в состоянии понять друг друга и с этой стороны тоже.

Он вспомнил могильную плиту, что восхваляла служение свободе. Свифт сделал путем честных изречений, несмотря на ханж и цензоров.

— Да. Как называется то, что ты сделал со мной в карете, и что я только что сделала с тобой?

— Мастурбация. Если бы я сделал это себе сам, то это было бы рукоблудием.

— Это все термины врачей. Как это называют простые люди?

— Дрочка.

— Я слышала это слово, но никогда не знала, что оно значит. Некоторые девушки делали это друг с другом в школе.

— Когда девушки делают это вместе, — осторожно сказал сэр Джон, — это называется трибадизм. Когда парни делают это вместе, это называется содомия. Оба случая считаются страшным грехом, и никто не может даже признаться публично, что знает о существовании такой практики.

— Парни делают это друг с другом? — Мария рассмеялась. — Должно быть, это выглядит забавно.

— Представляю, как это может быть, — сказал сэр Джон, помня не смотреть слишком пристально в ее глаза: это обличает лжецов-дилетантов.

— Как называют консуммацию? Я уверена, что люди не говорят между собой «половой акт».

— Это называется «трахаться» на моем языке.

— Это отличное слово. Я буду наслаждаться, трахаясь с тобой, мой дорогой. Даже больше, чем я наслаждалась, дроча тебе, или когда ты дрочил мне.

— Теперь ты демонстрируешь свою дерзость.

— Прошу прощения, сэр. Я буду наслаждаться, имея половой акт с вами.

— Другое слово мне нравится больше.

— Тебе нравится, когда я говорю «трахаться»?

— Весьма.

— Я знала, что тебе понравится, — Мария поцеловала его снова. — Ты будешь очень нежным первый раз, из-за плевы?

— Придется, — сказал сэр Джон, улыбаясь. — Но мужчины восстанавливаются после опустошения не столь стремительно, как женщины.

— О? И сколько времени пройдет, прежде чем мы можем потрахаться?

— Это зависит от разных факторов. Прежде чем мы начнем экспериментировать со скоростью моего восстановления, предлагаю разделить теплую ванну. Это весьма расслабляет и часто стимулирует.

— Ты узнал это от всех тех женщин? Держу пари, ты узнал это от какой-нибудь бесстыдной француженки.

— На самом деле, — сказал он, — купание является национальной одержимостью в моей стране. Мы почти суеверны, принимая ванну перед какой-либо деятельностью, и, как правило, после нее тоже.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ты же не хочешь, чтобы я говорил о других женщинах.

— Нет. Совсем нет. Я дразнюсь.

Они снова поцеловались.

— Ну, — сказал он, — идем в ванну.

— Мы должны быть голыми при свете?

— Мы можем купаться в темноте, если ты стесняешься.

— Я стесняюсь, — сказала Мария. — Но это тоже возбуждает. Напоминай мне, что мы женаты.

— Мы очень, очень, очень женаты, cara mia.

— Мы оставим свечи непотушенными.

— Даже когда будем трахаться?

— Да, дорогой. Даже когда мы будем трахаться.

— Ты можешь пойти за ширму и раздеться, — сказал он. — Я нагрею воду.

— Нет, — ответила Мария бойко. — Я хотела бы, чтобы ты меня раздел.

— Милая.

У сэр Джона возникли типичные трудности с кнопками и крючками, но в конце концов Мария осталась нагой.

— Ты прекрасна, как картина Тициана, — сказал он.

— А ты, я полагаю, восстановился.

— Да, — сказал он. — Это очевидно, не так ли?

— Как это называется?

— Мой cock[8].

— Ах, как мило. — Она снова взяла его в руку. – Дивный cock Бэбкока, — сказала она.

— О, Боже, — сказал он. — Повтори это.

— Дивный cock Бэбкока.

— Христосе, — сказал он, — я чувствую себя грубым, как жеребец.

— А как это называется?

— Твой cooney[9].

— Почти как на итальянском или в латыни. Ой, давай побыстрее разогреем ванну.

— Погоди, — сказал сэр Джон. Он опустился на колени и поцеловал ее лобок.

— О, Боже, — сказала она, смущаясь. — Это лучше, чем твоя рука. Но, пожалуйста, прекрати. Это не может быть приятно… для тебя.

— Это очень приятно.

— Пожалуйста, остановись. Это замечательно, но это, должно быть, страшный грех.

— Не для женатых людей. — Но он остановился. — Я люблю тебя, — сказал он, не прекращая смотреть в ее глаза. — Это просто еще один способ сказать — я люблю тебя.

— Сделай ванну. — Она раскраснелась в замешательстве.

Сэр Джон подогрел воду и вылил ее в чугунную ванну.

— Сможешь ли выпить еще немного шампанского после сегодняшнего дня? — спросил он.

— Я могла бы выпить галлон.

— Ты только думаешь, что так можешь. — Он налил два стакана. — Давай возьмем их в ванну.

Мария вылила в ванну парфюм и пузырящиеся вещества. Наклонившись вперед, она напомнила ему греческую статую Афродиты, которую он видел однажды.

Они залезли в ванну.

— За вечную любовь, — сказал сэр Джон, поднимая свой бокал.

— За вечную любовь, — ответила Мария. Они чокнулись и пригубили шампанское.

— Я хочу, — сказал сэр Джон, — чтобы мы привезли с собой струнный квартет, сидящий на крыше кареты. Мы могли бы слушать их игру за окном. Вивальди, я полагаю.

— Мы не нуждаемся в них, — сказала Мария. — Музыка в моем сердце.

— Милая.

— Caro mio. — Они целовались, почти проливая свои бокалы.

— Если бы в нашем английском было это r, — задумчиво сказал сэр Джон, — У нас были бы лучшие поэты.

— Это как молитва, — сказала Мария. — Мать Урсула сказала мне это однажды, а теперь я и сама понимаю.

— Что это?

— Это моя рука.

— Как я и подозревал. И что это ты делаешь?

— Я дрочу тебе. Дрочу твой прекрасный член.

— Я предполагал, что произойдет нечто подобное. Ты бесстыдница.

— Да. И ты наслаждаешься этим.

— Очень. Но я должен предупредить тебя, милая, о мужской анатомии. Я не должен снова излиться. В противном случае нам, возможно, вообще не получится провести консуммацию.

— И что? Мы можем потрахаться завтра вечером. Или завтра утром. Разве это не будет как в раю — трахаться на рассвете, когда птицы начинают петь?

— Можешь ли ты ждать так долго?

— Ты, кажется, знаешь много других забав, любовь моя.

— Я так волновался, — сказал сэр Джон. — Прежде я никогда не занимался любовью с девственницей.

— Что до этого, — сказала Мария. — Я все еще девственница. Разве это не замечательно после всех удовольствий, что у нас уже были?

— О, Боже, — выдохнул он.

— Ты уже…?

— Очень близко.

— Хорошо.

— В Индии, — сказал сэр Джон. — У меня был дядя. Который служил там. Иногда они не проводят консуммацию. Неделю или больше. После свадьбы. Они просто делают это. И прочие радости. Поэтому дискомфорта. От плевы. Не бывает. Пока невеста не узнает. Всех удовольствий. О, Боже!

— Ты опять истратился?

— Господи Иисусе, да.

— Я так и подумала. Ты выглядел как замученный бог. Но это не было страданием.

— Нет, это не было страданием. Давай ляжем в постель и выпьем еще немного шампанского.

Он налил еще шампанского. Они забрались под теплые одеяла.

— За вечную любовь, — сказал он.

— За вечную любовь, — ответила она. Они выпили и поставили бокалы на стол.

— Весь мир — сказал сэр Джон, — сумасшедший. Европа — это один огромный дом для слабоумных, и восток не лучше, как я слышал. И что дураки мы все. Жизнь может быть так прекрасна, а мы делаем ее такой скверной друг для друга.

— Мы создадим наш собственный мир. И мы всегда будем иметь это, когда внешний мир будет становиться слишком страшным.

— Я был так одинок.

— Со всеми этими женщинами?

— Их было не так уж много. На самом-то деле.

Они обнимали друг друга. Сэр Джон начал целовать ее правую грудь.

— О, небеса, — сказала она через некоторое время. — Я могу чувствовать это в моем… cooney.

— Я знаю. Разве не мудро поступил Бог, создавая наши тела?

— Милый. Положи руку снова туда.

— Я могу сделать лучше.

Он перенес свой рот южнее.

— Это так сладко, — сказала она через мгновение. — Но… не надо слишком много… Я не хочу закончить таким образом.

— Я этого хочу.

— О, Боже, мне нравится это. Но… Я до сих пор боюсь, что это не очень приятно тебе.

— Это больше, чем приятно. Это как молитва, как твоя мать Урсула говорит.

— О, caro mio… ой, мне так стыдно… не останавливайся… Я, я, мне так стыдно… Ты уверен, что не возражаешь?… О Боже, мне плевать… Я думаю, что умру от этого, и меня это не волнует… Я боюсь двигаться… Я боюсь, что это будет уродливо для тебя.

— Это не уродливо. Я обожаю тебя.

— О Боже, я схожу с ума… Я умираю… Даже в карете так не было…

Она обеими руками взяла его голову и стала судорожно сжимать.

— Это как исцеляющая сила во всей мне… О, Боже… Мне так стыдно, и я так сильно люблю тебя… и я умираю… О, Боже… Боже, Боже, Боже!

Он бережно держал ее, ощущая полную безопасность от мира с его безумием.

— Я не кончала на самом деле до этого, — сказала она. — Я просто думала, что делала это.

Ее голова покоилась на его груди, и ее глаза были закрыты.

— Я никогда не чувствовала себя так близко к Богу. Это глупо?

— Нет, это совсем не глупо.

Но потом она начала дремать, а через несколько минут уже крепко спала.

Сэр Джон уставился в потолок. “Вечная любовь,” процитировал он про себя: это миф, придуманный поэтами. Я сделаю миф сбывшейся истиной. Я буду достаточно хорош, чтобы заслужить ее.

И тогда он понял, что тоже задремал.

Он проснулся от стука в дверь. Смотритель. Что с ним случилось? Никто не станет просто так приходить и стучать в дверь комнаты молодоженов так рано. Но затем сэр Джон понял, что довольно много солнечного света лилось через окно. Была вовсе не рань. Он с Марией спали довольно долго.

— Что такое? — проворчал он.

— Пожалуйста, синьор. Ужасные новости.

Сэр Джон запахнулся в свой халат и, убедившись, что Мария была хорошо прикрыта, подошел к двери. Он открыл ее совсем немного.

Смотритель выглядел как крыса в середине унылого процесса отгрызания собственной ноги, чтобы убежать из капкана. Никто не выглядит несчастнее, чем грустные неаполитанцы, вспомнил сэр Джон свою вечернюю мысль.

— В чем дело? — спросил он с тревогой.

— Мне очень жаль, синьор. Граф хочет, чтобы вы оба вернулись в Неаполь. Дело очень плохое.

Сэр Джон открыл дверь и вышел в коридор.

— Мы должны говорить об этом синьоре? Что именно плохо?

У старика были глаза, как у спаниеля, оплакивающего своего хозяина. Он рассказал историю в ломаных, едва согласованных предложениях.

— Черт. Он умер после?

— Еще нет. Но она очень тяжкая, рана.

— Я разобью сердце синьоре такими новостями. Скажите, чтобы подготовили карету.

Сэр Джон шагнул обратно в спальню и посмотрел на прекрасное лицо Марии, спокойное и безмятежное во сне.

Нет здесь безопасного места, где можно закутаться в любовь и уйти от безумия мира, подумал он.

Он тронул ее за плечо.

— Милая.

Ее глаза открылись.

— Caro mio, — сказала она тихо. Потом она увидела выражение его лица.

— Что случилось?

Он сел на кровать, обнимая ее.

— Дорогая, у меня печальные новости.

— Это серьезно, — сказала она.

Он рассказал ей, ненавидя уродство слов, вылетающих из его рта.

— Нам нужно вернуться в Неаполь, — сказала она.

— Конечно.

Потом она заплакала, и он обнимал так долго, пока они не оделись и не спустились в мрачном молчании до кареты ради долгой поездки обратно в Неаполь. Начинался дождь.

Когда Сигизмунд Челине покинул собор, он пошел через рынок в сторону набережной, не замечая ни шума, ни ярких цветов, почти ничего не чувствуя и совсем ни о чем не думая. Когда он стоял, глядя на залив, то думал: я могу прыгнуть и сразу покончить со всем этим. Потом кто-нибудь будет злиться на меня, как я злился на Тони в тот вечер, когда раз за разом нырял, пытаясь найти его.

Я чувствую себя не так, как если бы три души распались из-за внутренней гражданской войны, думалось ему; розенкрейцеры немного слукавили насчет этого. Это больше походило на завертевшиеся шестеренки. Эту шестерню я называю “растительной душой”, а эту “животной душой”, ну а следующую шестерню “человеческой душой”, но все это только колеса и механические реакции. Если я собираюсь прыгнуть, это значит не то, что я решился на смерть, а то, что в машине сейчас установлена конфигурация на то, чтобы броситься в море.

— Происходящее в моей гостиной ужасно, — сказал дядя Пьетро, когда они терзали Пеппино. — Эта ночь станет проклятием для всех нас.

Машина ничего не чувствовала. Ее просто слепо влекло к заливу.

На самом деле, подумал Сигизмунд, я не чувствую ничего лишь потому, что боюсь почувствовать произошедшее. Именно поэтому машина идет, сама не зная куда.

— В конце концов ты придешь к нам, — говорил Пеппино.

Эгоизм. Самолюбие. Ревность. Ярость. Те пороки, которые должны быть побеждены прежде, чем четвертая душа сможет кристаллизоваться. Так что пытаешься победить их, и даже можно было бы думать, что преуспел — если бы люди не зарезали твоего дядю в церкви, если бы росси не накачали тебя дьявольским наркотиком, если бы мир преподнес тебе несколько лет без убийств и ужасов перед каждым моментом, когда ты садишься за стол, чтобы поесть. Можно практиковать призыв четырех архангелов и пытаться найти точку равновесия, внутреннее солнце, из которого они спроектированы, и тогда можно было бы полагать, что четвертая душа заявляет о себе все чаще и чаще, не только в музыке, а во всем. Можно было бы думать, что ты на собственном пути к сверхчеловечности, градусу Розового Креста. И вот только потому, что женщина любит кого-то другого, ты обнаруживаешь, что все твои животные страсти все еще на месте.

Все говорили, что англичане являются худшими любовниками в Европе. Стоит представить, что Мария вышла замуж за холодного, жесткого, самодовольного, лицемерного англичанина. Она получила только то, что заслужила, чтоб ее.

Сигизмунд вернулся на рынок.

— Лучший шелк из всех, какие вы только видели, прямиком из Константинополя…

— Самые низкие цены, чем вы когда-либо слышали…

Вот что странно: он не помнил, как уходил от залива. Такое случается, когда твоя ярость настолько сильна, что что ты не даешь себе это почувствовать.

В последний месяц он снова работал над своим автокинотоном. В химии совершались великие вещи, особенно англичанином Пристли. Сигизмунд был уверен, что существует путь к оживлению автокинотона, главное найти подходящие химикаты.

Это, наверное, столь же безумно, как и моя музыка.

Он вошел в Остерия Помпеи. Причиной, по которой Бог создал виноград, является возможность, благодаря которой люди изобрели вино, дабы спастись от страданий бытия хотя бы на некоторое время. А мулы так печальны по той причине, что они никогда не найдут способ спастись от участи быть мулами.

Вот видишь, думал он, я уже нашел один резон, согласно которому я лучше мула.

После третьего бокала бургундского он начал немного веселеть. На самом деле, это довольно забавно: нальешь определенных химикатов, и машина начинает работать со сбоями. Но эта неисправность забавна. Я могу колотить рукой по столу и говорить всем, какие они ослы и скоты, а бармен просто перестанет обслуживать меня; они ничего не будут иметь против меня, ведь я пьян. Славная свобода.

Он выпил еще немного вина и, наконец, смог снова что-то чувствовать. Он хотел бы убить ее. Он представлял себя стоящим на ступенях собора, а затем вдруг бросающегося сквозь толпу и вонзающего в нее кинжал снова и снова. Кровь на белом платье. Ужас на каждом лице. “Кто сделал это?” “Сигизмунд Челине, тот самый, кто писал ненормальную музыку”. И этот единственный поступок по-настоящему, радикально изменил бы ситуацию. Таким образом он заявил бы о своей верности своему истинному отцу, Пеппино Мстительному, а также богу Пеппино, Люциферу Мятежному.

Прекрасно. Что за чудные фантазии у тебя, сказал он себе. Сперва ты хотел стать святым Розового Креста, а теперь хочешь быть дьяволом? Всегда экстремист, не так ли?

Надо выпить еще вина, решил он. Это пройдет. Завтра я снова совершу призыв четырех архангелов и почувствую свет в центре, внутреннее солнце, и тогда перестану быть беснующимся зверем. Я пойму, что был треклятым дураком сегодня, но что с того? Каждый имеет право иногда быть дураком в течение дня.

«Невезение и слишком много вина”: так Элпенор ответил Одиссею, когда его спросили, отчего он попал в ад так скоро. Не думай об этом. Сегодня твой день для того, чтобы выть, беситься и быть животным. Только один день. Ты имеешь право на один день.

Я серьезно задумывался о том, чтобы броситься в залив? Не могу вспомнить. Не знаю, о чем я думал тогда.

Выпей еще вина.

Тана перед тобой, Орфей позади тебя, Арадия по правую сторону, Люцифер по левую сторону.

Нет, нет, нет: он не позволит Пепино восстать из могилы и завладеть его душой. Он не будет втянут в сатанинскую паутину мщения и черной магии.

Думаю, решил он, будет лучше всего, если я пойду домой и просплюсь, пока не втянул самого себя в серьезные неприятности. Слышу, как поднимается северный ветер; я не делал ничего действительно глупого уже несколько месяцев. Гоблины призывают меня. Да, безусловно, сейчас самое время, чтобы пойти домой и проспаться.

Сигизмунд оплатил свой счет, заметив озабоченное выражение трактирщика. Он боится, что я рухну на улице, и меня ограбят. Или что я улягусь спать в переулке, а проснусь с воспалением легких. Ну, я не настолько пьян. Надеюсь.

Но с того момента, как он встал, дабы оплатить счет, Сигизмунд чувствовал, что шатается, а голова немного кружилась. Он не замечал этих симптомов пока просто сидел и пил.

Он заковылял к двери. Черт побери, я не должен так шататься. Если я сконцентрируюсь, то смогу идти прямо. Незачем оповещать весь Неаполь о том, что я пьян.

Он ударился о каждую сторону дверного проема, когда проходил через него.

Прекрасный сын у тебя, мама Челине. Пишет самую эксцентричную музыку по эту сторону Китая, изобретает машины, которые не работают, а теперь он пьяница на всеобщее обозрение, шатается, как слепая лошадь. Обдумывание самоубийства и убийства за один день – это уж слишком. Не чувствую себя скверно от этого, однако это явно исходит со стороны отцовской крови.

А потом, оказавшись на улице, Сигизмунд столкнулся лицом к лицу с Карло Мальдонадо

Сладенький мой Иисус, подумал он, у них же самые большие носы в Неаполе. Неудивительно, что графу дали прозвище “Сирано”.

— О, привет тебе, банановый нос, — сказал Сигизмунд, радостно улыбаясь.

Карло Мальдонадо сам был не совсем трезв. Он весь день пил шампанское на свадебном приеме у своей сестры.

— Как ты меня назвал? — спросил он.

— Ты слышал, — сказал Сигизмунд с по-пьяному хитрым взглядом. — Если бы у меня был подобный нос, я бы ходил на четвереньках, чтобы люди приняли меня за носорога и не смеялись.

Карло вспомнил последний случай, когда он едва не ввязался в дуэль с Сигизмундом. Он был ребенком тогда, но сейчас ему было уже семнадцать. Он не собирался вступать в бессмысленную драку. Были и другие способы защитить свою честь.

— Ты пьян, — жизнерадостно сказал Карло, — и, следовательно, не отвечаешь за свои плохие манеры. Пойди домой и протрезвей, пока не выставил сам себя на посмешище.

Он пошел дальше.

— Это было умно, — заметил один из мальчиков Портинари, возникший из полумрака. — Этот Челине — что демон с мечом.

— Я не испугался, — быстро ответил Карло. — Глупо лезть в драку с пьяным.

— Убегаешь, не правда ли? — крикнул Сигизмунд. — Так я и думал. Это не профиль мужчины. Это профиль собаки.

Карло обернулся.

— Ты пьяный дурак, и я буду игнорировать твое ребячество.

Он продолжал идти, но не слишком быстро. Я не буду выглядеть трусом на публике, подумал он, но и не позволю меня поймать. Я останусь в стороне, а к нему буду обращаться как к ребенку.

Сигизмунд опять оказался рядом с ним.

— Эй, — сказал Сигизмунд, слегка петляя. — Какого дьявола ты назвал дураком? Слоновий нос?

Карло думал: ты не должен никогда появляются, казаться трусом в общественных местах; ты будешь погублен, если это произойдет. Но ведь глупо лезть в драку без причины. В его семье большое несчастье, вот он и пьян. Он говорил тихо, стараясь не привлекать внимание народа.

— Пришлось приложить большие усилия, чтобы установить мир между нашими семьями. Не губи его только потому, что ты перепил. Иди домой и проспись.

— Я знал, что вы струсили, — сказал Сигизмунд.

Как это жалко, подумал Карло; он так напился, что и ребенок мог бы сбить его одним пальцем.

— Ты скоро свалишься в канаву, — сказал он. — Иди домой и проспись, говорю я тебе.

Карло продолжал идти с чувством собственного достоинства. Я справляюсь очень хорошо, думал он. Только не иди сейчас слишком быстро. Это не должно выглядеть так, будто я убегаю, как он это назвал.

Но толпа уже начала следовать за ними; Сигизмунд, как и все пьяницы, был более шумным, чем он это осознавал.

— Ну, кто хочет драки? — гаркнул Сигизмунд, глядя вокруг затуманенным взором.

Из сумрака появился старик Орсини.

— Ты безумно пьян, — сказал он тихо, беря Сигизмунда за руку. — Будет лучше, если ты позволишь мне отвести тебя домой. К тому же, Карло может оправдаться, вызвав тебя на дуэль.

Сигизмунд был в замешательстве: он не мог напасть на старика. Он начал понимать, что ведет себя отвратительно.

— Я выпил слишком много вина, — сказал он. — Я не такого сорта человек.

— Да, да, — по-доброму сказал Орсини. — Но сейчас ты пойдешь домой, пожалуйста.

— Спасибо, — ответил Сигизмунд, снова петляя. — Я нехороший. Во мне живет дьявол. И этот мир не наш дом, я думаю.

А затем все сразу услышали что-то, раздающееся издалека, приближающееся все быстрее и быстрее. Это не было громом, поняли все вдруг; то был галоп лошадей. Орсини оттащил Сигизмунда с дороги, а остальные одновременно разбежались по аркам и переулкам. Из сумерек вырвалась, разбрызгивая ночную росу, огромная, украшенная золотом карета; когда он проезжала, все увидели герб Мальдонадо на двери. Как затухающий гром, она скрылась в сумерках так же внезапно, как и появилась. Вскоре наступила тишина.

Мойра: узелок. Норны, плетущие и гогочущие, плетущие и гогочущие.

— Карло, — прокричал во мглу Сигизмунд. — Вот только что проехала твоя сестра. Англичанин будет таранить ее всю ночь. Он еще и в задницу ей присунет. Такова английская любовь.

Старик Орсини громко вздохнул и начал быстро тянуть Сигизмунда в гору.

Но рядом с ними появился прибежавший Карло.

— Ты не собираешься заткнуться, да? — задыхался он. — Ты тупой ублюдок. А вообще ты прав. Ты хочешь дуэли. Что ж, ты ее получишь.

— Он же пьян, — начал было Орсини.

— Вы слышали, что он сказал, — пропыхтел Карло. — Все в этом чертовом палаццо слышали его. Честь моей семьи опорочена.

— Я убью тебя, — сказал Сигизмунд. — Это судьба. У тебя нет шансов.

Тенноне недавно сказал ему, что теперь он является мастером меча, и ему больше нечему учиться, не считая реального боя.

— Это у тебя нет шансов, ты, сквернословящий недоумок, — с горечью ответил Карло. — Я — оскорбленная сторона. Я выбираю оружие.

К Сигизмунду вновь вернулась какая-то степень осознанности.

— Какое оружие? — спросил он, уже зная ответ.

— Пистолеты, — ответил Карло. — В поле за Ботаническим садом. На рассвете.

Он лучший стрелок из пистолетов во всем Неаполе, подумал Сигизмунд, а я буду с похмельем.

Невезение и слишком много вина, говорил Элпенор.

Когда они прибыли к дому Челине, Сигизмунд оставил Орсини у ворот.

— Я могу дойти до своей комнаты без посторонней помощи, — сказал он с претензией на чувство собственного достоинства.

Если семья узнала обо всем этом деле, как он понимал, то дуэли еще можно избежать. Дядя Пьетро мастер переговоров и увидится с графом Мальдонадо. Даже посреди ночи, даже с графом, который сам, поди, немного пьян после свадебного приема, что-то можно было придумать.

Это было возможно. Только десяток или около того людей находились в палаццо и слышали вызов, и — поскольку дуэль была незаконна — они не станут говорить о не         й. Пока.

Могут просто объявить, что Сигизмунд Челине получил назначение преподавать теорию музыки в университете Парижа. С контактами дяди Пьетро такое назначение может даже оказаться правдой, пока Сигизмунд не окажется севернее Милана. Карло, в конечном итоге, согласится, если граф настоит на этом, что такое изгнание — вполне приемлемое наказание.

Пьетро мог договориться о чем-то подобном.

Но люди, что были в палаццо, все будут знать, и в конце концов они будут все обсуждать.

— Тот парень Челине, который писал ужасную музыку, помнишь? Я знаю, почему он на самом деле уехал из города.

— Я был там, когда это произошло. Он сквернословил как корсиканец.

— Ага; и когда он вынудил Карло Мальдонадо бросить ему вызов, что он сделал? Поджал хвост и убежал как трус.

Вымотанный Сигизмунд рухнул на свою кровать, уже начиная испытывать похмелье.

— Говорят, что он до сих пор прячется в Париже. Боится вернуться.

— Да и как он может вернуться? Человек, помеченный трусом…

Дуэль можно было отменить посредством переговоров; дядя Пьетро был таким человеком, что способен продать грязь во время ливня. Но все-таки поползут слухи, и это нельзя предотвратить. Ничто не способно остановить слухи.

— Поджал хвост и убежал, как трус.

Христосе, думал Сигизмунд, я чувствую себя так, будто внутри моей головы находится секция ударных из театра и усердно репетирует.

Каждый имеет право быть проклятым дураком один день, сказал я себе. Но я забыл, что последствия могут протянуться дальше одного дня – они могут продолжаться весь остаток жизни.

Почему бы не позволить дяде Пьетро договориться о дуэли сейчас? Начать новую жизнь в Париже (или в Оксфорде, или куда они отправляют в таких случаях слишком безумных для Неаполя)? Разве важно, что говорят люди в Неаполе, если сам я не там? Имеет ли смысл идти туда на рассвете, с моей раскалывающейся головой и моей дрожащей рукой, дабы позволить кокнуть себя?

Нет смысла полагать, будто это не приговор.

Ведь я был неаполитанцем прежде, чем я стал масоном, и прежде, чем я стал музыкантом, прежде, чем стал кем-либо вообще; а неаполитанец не убегает от драки. Это оттого, что нас завоевывали слишком часто, говорит дядя Пьетро. У покоренного народа развивается своего рода гордость.

Сигизмунду вдруг захотелось воды. Ему хотелось выпить галлон этой жидкости и вылить еще один себе на голову. Но он оставался на кровати. Он подождет некоторое время перед тем, как попытается спуститься вниз по лестнице к колодцу; встать сейчас было достаточно сложной задачей.

Он задался вопросом, как много дуэлей прошло при участии пьяных. Великое множество, наверное. За пределами “проклятых рыцарских книжек” трезвые люди не попадают в такую неразбериху. На самом деле, Карло, кажется, сам немного шатался; вероятно, он пил на свадебном приеме.

Славно: утреннее солнце красиво освещает ботанический сад, в то время как по нему шатаются двое пьяных парней, пытающихся сфокусировать зрение, дабы застрелить друг друга. Прямо комедия, решил Сигизмунд. Если не считать того, что один из нас или, возможно, оба будут мертвы, когда она закончится.

И я никогда не интересовался огнестрельным оружием, потому что оно мне не нравится. Вообще-то есть урок: когда ты ненавидишь что-то, изучи это, не игнорируй, потому что однажды оно может все равно прийти в твою жизнь.

“Невезение и слишком много вина”. Даже Гомер знал, что это кратчайший путь в ад. И это уже в третий раз: как мои посвящения. Сначала шутка, потом ужас, затем момент истины.

Сигизмунду, наконец, удалось спуститься по лестнице обратно в сад.

Я уже не настолько пьян, подумал он. У меня еще никогда не было такого, чтобы рисковать оступиться и упасть. Просто я должен делать все медленнее чем обычно некоторое время.

Когда происходит что-то единожды — это шанс, подумал он; два — совпадение; три раза -это судьба. А это в свою очередь просто другое название для наших плохих привычек, как говорит дядя Пьетро.

Он вытянул ведро из колодца и вылил его себе на голову.

Христосе. Он испытал шок.

Но это было необходимо. Он вытащил еще одно ведро и вылил его на себя, вспоминая свое крещение, масонское посвящение, свое видение смерти от воды на Ла-Манше. Три-три-три. Terza rima. Я лишняя песнь, добавленная к Инферно четыре столетия спустя.

Он вытащил третье ведро и много пил, потом пошел в сортир помочиться.

«Никто не покупает вино; оно просто арендуется.” Одна из любимых шуток дяди Пьетро.

«Эта ночь станет проклятием для всех нас”.

Один раз он поскользнулся, поднимаясь по лестнице.

Пусть это будет предупреждением. Придется поработать, чтобы отрезвить себя. Предстоит подниматься и спускаться по лестнице много раз, пить и ссать, пока не очистишься.

Сигизмунд сидел на кровати, глядя на свой clavicembalo, книги, такую знакомую комнату, которую он может никогда больше не увидеть, если умрет на рассвете. Я не хочу убивать его. Я не хочу никого убивать. Как мы втягиваем себя в такие неприятности?

Сигизмунд сделал глубокий вдох. Сейчас есть только один курс действий. Ему придется использовать все навыки, которым он научился в этом ремесле, чтобы активировать четвертую душу и подняться над всем этим идиотизмом, в который животная душа опустила его.

Следуя инструкциям Авраама Орфали, Сигизмунд сосредоточился на ногах, представляя, как расслабляется каждая мышца, и визуализируя белый свет. Постепенно он переместил расслабляющий свет в свои икры, колени, бедра, живот и грудь, и вверх от ладоней через руки к плечам, к голове. Постепенно, шаг за шагом он пытался расслабить каждый мускул лица. Потом он увидел самого себя не как физическое тело, а как решетку из чистого света.

Потом он начал все заново. “Это никогда не срабатывает в первый раз”, сказал Авраам. “Всегда остается напряжение. Начни заново и делай каждый шаг второй раз”.

Сигизмунд снова проработал весь путь от ног до головы. Он удерживал видение чистого света почти минуту, вспоминая движения рук во время своего посвящения в первую степень: LVX. Свет был секретом, первой материей алхимиков. Первой заповедью Бога стало не “пусть будет материя”, но “да будет свет”.

Он еще не избавился похмелья, но ему определенно стало лучше. Время для очередного опасного путешествия по винтовой лестнице.

Он не поскальзывался и не шатался больше, когда в очередной раз подошел к колодцу и попил, затем дошел до сортира и помочился, а потом в очередной раз поднялся по лестнице.

Он сел на кровать, закрыл глаза и опять расслабил каждый мускул от ног до головы. Когда он вновь почувствовал себя невесомым светом, он призвал четырех архангелов. Вскоре они предстали перед ним во всей полноте и яркости деталей — Рафа-Эл в своем голубом одеянии, Миха-Эл в своем красном, Габри-эл в золотом, Аури-Эл в зеленом. Теперь была самая сложная часть. Не обращая внимания на четырех стражей, но при этом стараясь удерживать их присутствие, он начал медитацию срединного столпа.

Первым шагом была визуализация белого света размером с большой арбуз, плавающего в воздухе над головой. Все остальное должно игнорироваться, в том числе тот факт, что он может быть мертв уже утром. Белый свет должен находиться в идеальном фокусе, пока сознание перемещается из светящегося столпа, которым было его тело, к светящейся сфере над головой.

Затем Сигизмунд вслух повторял: “AHIH AHIH AHIH”. Затем он продолжил это скандирование, но уже молча, в своей голове. Проблема заключалась в том, что нужно было одновременно сохранить сферу света в фокусе, помня об ангелах по четырем сторонам, и продолжая почти тотально проникаться повторением “AHIH”. Это означало “я есть”, и это было самое тайное имя Бога, открытое Моисею.

После нескольких минут Сигизмунд был исчерпан, и даже не пытался добиться такого же успеха, как во время своих первых попыток три года назад.

“Нет никакой замены для такой тяжелой каждодневной работы,” сказал Авраам. “А если есть, то дай мне знать, как только обнаружишь ее.” Сигизмунд не работал с этим упражнением каждый день, как должен был. Музыка и математика представлялись ему более полезными в текущее время.

Он спустился по лестнице и выпил еще воды.

Когда он вернулся к кровати, он начал заново.

Он был столпом света.

Ангелы находились в фокусе.

Свет над его головой становился ярче, ярче и ярче…

— AHIH AHIH AHIH.

Поверхность головы Сигизмунда начало покалывать; это является признаком успеха, говорил Авраам. Он сразу сосредоточился и расслабился, пытаясь не пытаться, пытаясь позволить этому случиться.

Было еще покалывание в позвоночнике. Свет спустился по нему, будучи в тысячу раз ярче, чем когда он поднял его.

Он вообще вряд ли был там; симптомы похмельного синдрома прошли.

Сейчас проблема заключалась в том, чтобы удержать это состояние и не вернуться к необходимости повторения всего заново.

Далее, очень аккуратно, свет был центрирован в сердце; он должен быть золотым, а не белым на данном этапе.

Золотой свет в груди и белый свет над головой взаимодействовали. Энергия пульсировала по нему, вверх и вниз, вверх и вниз. Сигизмунд повторял “IAO IAO IAO” – настолько секретное имя Бога, что его даже не было в Библии, и оно было известно только в БРК.

Через пятнадцать минут в груди у Сигизмунда стало тепло и появилось легкое покалывание, он чувствовал, что растениям в саду нравится это и они хотели бы, чтобы он продолжал, и он осознал, что пространство на самом деле не было евклидовым.

Все вышло из фокуса, и Сигизмунд был исчерпан.

Он лег на кровать отдохнуть. Затем, постепенно, он снова расслабил свои ступни, ноги, туловище, руки, лицо. Потом он начал со света над головой и вернул себя к точке, где потерпел неудачу.

Сигизмунд удерживал белый свет в фокусе над головой, золотой свет в сердце и добавил розовый свет вокруг гениталий. Он повторял “ARARITA ARARITA ARARITA”, слово силы, созданное из первых букв фразы на иврите, которая означала: “Един в Своем рождении, един в Своей трансформации, един в Своей сути”.

— ARARITA ARARITA ARARITA.

Я заслуживаю смерти в этой дуэли: я сам навлек ее на себя.

Свет погас, и Сигизмунд откинулся на кровать, снова исчерпанный.

“Эта ночь станет проклятием для всех нас”.

Сигизмунд осторожно спустился по лестнице к сортиру и помочился. Ему не нужно больше воды, решил он. Очищение идет достаточно хорошо.

Сигизмунд успокоился и начал все снова, еще раз.

Расслабить ступни. Ноги. Живот…

Свет над головой: “AHIH AHIH AHIH…”

Золотой свет в сердце: “IAO IAO IAO…”

Розовые эротический свет: “ARARITA ARARITA ARARITA…”

По теории, если сможешь удержать одновременно все три света светящимися, то образуется Розовый крест, “любовь, что движет солнце и светила” Данте, и центр сознания полностью сместился бы с вегетативных рефлексов, полностью вышел из животных эмоций, полностью из человеческой концептуализации, на четвертую душу, Я ЕСТЬ, единственный Дух во вселенной.

Но Пеппино верил, что есть и другой Дух, восставший против этого; тот, который хотел переделать вселенную, превратить ее в нечто лучшее. Люцифер, Несущий Свет, Бунтарь.

Этот другой, противоположный Дух является дьяволом, учила церковь.

А Орден розового креста учил, что это был не дьявол. Его вообще не существовало. Это было иллюзией. Всегда существовал только один Дух.

Три света были в идеальном фокусе.

Ничего иного не существовало.

Свечения объединились. Сигизмунд осознавал, что он медленно и легко дышит, находясь в своей спальне на вилле Челине, на высоком холме в Неаполе, на континенте Европа, на планете Земля, в системе девяти планет, что вращаются вокруг внутреннего солнца, в огромном вращающейся спирали в утробе, в розовых любовных водах, на полпути между бытием и небытием.

В огромной лабиринтоподобной тишине.

Сперва свет был далеко, очень далеко, но он приблизился с ошеломляющей скоростью. Он вспомнил песнь одного из purgatorio, когда Данте впервые увидел свет такого рода: Склони, склони колена, воскликнул Вергилий, вот ангел божий.

Свет переполнял его. У него было мгновение чистого ужаса, когда он подумал, что это уничтожит его, а затем это перестало его волновать. Он распался, как будто его тело было в самом деле сотворено из атомов Эпикура, и каждый атом мчался прочь от любого другого атома.

Не было центра, не было Единого Духа, не было Сигизмунда. Но было миллион Сигизмундов, направляющихся по миллиону разных направлений, живущих во всех уголках пространства и времени.

Весь Неаполь протекал сквозь Сигизмунда; он протекал через весь Неаполь. Он был за пределами Неаполя, за пределами мира, и все это сошлось воедино. Совершенно неожиданно это оказалось единством в бесконечном разнообразии: Единый Дух, четвертая душа, Я ЕСТЬ. Бесконечное пространства. Бесконечное количество звезд. Бесконечная игра.

Все было воском и таяло в вечном огне, что был вовсе не адом, а парадизом. Животные, рыбы, растения, звезды, решетки, энергии, плавление, обжиг.

В огромной лабиринтоподобной тишине.

Он вспомнил, каково быть змеей, насекомым, деревом. Все происходило слишком быстро, а он должен был снова найти “свое” тело.

Он вернулся в тело Сигизмунда Челине, тело мужчины двадцати лет, в 1770 год, в Европу.

По факту, решил он, я никогда не выходил “из” тела и я никогда не “возвращался внутрь”. Пространство и время вообще не имеют никакого отношения к этому. Нет слов объяснить, что в действительности происходит. Я никогда не был “внутри” тела больше, чем соната была “внутри” инструмента.

“Дух Божий витал над поверхностью вод, и дал им форму”.

Я Дух Бога, который движется по водам, огненный поток, и придаю всему форму.

Я не знаю, о чем я думаю.

Свет больше не был ослепительной вспышкой; это было что-то вроде взрыва или спазма в мозгу. Это было частью хаоса, который испытывает мозг, когда теряет один набор цепей и реорганизуется на новый. Теперь свет был простой ясностью, ничто не было им заполнено, но в таком освещении все было видно более четко.

Это действительно было Я ЕСТЬ, потому что не было ничего сложнее, чем его собственный ум, очищенный от привычек и ограничений всей жизни. Очищенный также от желаний и страхов, тщеславия и стыда; больше похожий на зеркало, чем на солнце: светоотражающий.

И так он ждал, без тревог и без нетерпения, слушая свое тихое дыхание, затерявшись в огромной лабиринтоподобной тишине, зная о своей неуязвимости. Умерев миллион раз, он понял, что смерть ничего не изменит; вселенная погибла миллион раз за те несколько минут, но тоже возвращалась назад.

Привычка видеть все, кроме своих мыслей как бы “снаружи” была только конструкцией ума, сказал бы Юм. Он мог видеть все как внутри, так и снаружи, или в обе стороны. Наиболее забавно, решил он, когда держишь двойную перспективу и видишь все как внутри, так и снаружи одновременно.

Стали петь птицы.

Звук был громче грома; он понял, что никогда прежде не слышал пения птиц полностью, потому что никогда не пребывал в огромной лабиринтоподобной тишине.

Он слушал, очаровываясь.

Птица пела, и он стал песней. Он влился в птицу, а птица влилась в него. Они пели: они не пели: была одна только песня. Присоединялось все больше птиц. Казалось, как будто он мог слышать каждую из них, на всем пути вниз по холму, по всему Неаполю, вливаясь в червей, в саму живую землю. Сигизмунда снова не было.

Он возвращался медленно, в это раз не торопясь, в один фокус. Во тьме начало просачиваться солнце, и небо зарозовело, свет вступал в свои права словно распускающаяся роза. Брат Солнце, сестра Луна, подумал он: Сан Франческо не был вычурным, когда написал это.

Сигизмунд снял с себя влажную одежду, быстро умылся и оделся в лучший свой наряд.

К тому моменту небо полностью осветилось, и он стоял за воротами на улице, ожидая.

Когда прибыли секунданты, он встретил их спокойно, зная о своей бесконечности, и слегка улыбнулся, не смело или дерзко, как он представил бы себя улыбающимся, а просто видя все с великим изумлением, поскольку он никогда не видел столь ясно прежде. Он до сих пор был затерян в огромной тишине, как в пустом соборе в полночь: все, что осталось – только эхо.

И когда они подошли к ботаническому саду, Сигизмунд посмотрел на него с благоговением, как Адам, должно быть, посмотрел на Эдем в свое первое утро, видя каждый кустик, каждый цветок, каждый лепесток с этим новым видением, зная о своей неуязвимости. Он мог уйти от всего этого; ему даже не придется покидать Неаполь. Он мог остаться здесь, с целым городом, что назовет его трусом, но это не имело бы значения, поскольку он уже не был Сигизмундом Челине, но одним Духом, только Духом, временно играющим в Сигизмунда Челине. С другой стороны, эта дуэль была его судьбой, и это не имело значения так или иначе. Достаточно было просто почувствовать запах рассвета, свежесть всего, просыпающегося после ночи, и заметить каплю росы, цепляющуюся за лепесток розы.

В огромной лабиринтоподобной тишине, зная, что он неуязвим, он не беспокоился о том, что Сигизмунд Челине нередко бывал проклятым дураком и, возможно, умрет за свою последнюю глупость. Его не волновало также и то, что Сигизмунд Челине временами был весьма блестящим парнем и может внести важный вклад в музыку или в механику (автокинотон, возможно, или что-то вроде того), или в какую-то другую область, если он когда-либо исправится головой и наконец решит, в чем заключается его настоящий талант. Было забавно, хотя в то же время и печально, что Сигизмунд Челине напился и вел себя как скотина и идиот, потому что думал, будто одна женщина важнее, чем весь остальной мир; но это был идиотизм того рода, к которому Сигизмунд Челине был склонен, как и многие другие молодые мужчины.

Он задумался, какова Мария на самом деле. Призрак в его голове, богиня, которую он создал, была только пятой душой, пытающейся разбудить четвертую: Шехина, воплощенная слава Бога, которая всегда принимает женскую форму, как Авраам учил его. Кем на самом деле была Мария, женщина, которую он перепутал с этим вечным присутствием? Он знал о ней меньше, чем о континенте Антарктида.

В некотором смысле, подумал он, я все еще Сигизмунд Челине, и мне придется доживать свою жизнь. Это было грустно и смешно, поскольку он знал, что Сигизмунд Челине был не более тверд, чем соната. Будучи всеми формами разума, он мог принять эту, форму Сигизмунда, снова; но также он мог уйти от нее в любое время и наблюдать со стороны. Четвертая душа — это как быть актером на сцене, подумал он, а также зрителями, наблюдающими за всей драмой, и Самим автором.

И сейчас они пересекали ботанический сад и выходили на поле.

Карло и его секунданты ждали там.

Сигизмунд внезапно почувствовал огромную, неожиданную волну сострадания. Карло выглядел очень нервным, хотя и был лучшим стрелком из пистолетов в Неаполе. Бедный мальчик, подумал Сигизмунд; он ведь воображает, что если “Карло Мальдонадо” умрет, то перестанет существовать.

Четверо секундантов посовещались. Они подбросили монетку три раза. Было решено, что Портинари, цирюльник-хирург, крикнет “огонь” в соответствующий момент.

Карло как оскорбленную сторону формально спросили, примет ли он извинения; если он согласится, то тогда Сигизмунду предложат принести извинения.

— Нет, — сказал Карло побелевшими губам. — Вы все слышали, что он сказал о моей сестре.

Еще одна птица стала петь. Лишь одна птица в этот раз — Сигизмунд не узнал ее голоса: возможно, какая-то перелетная с севера на пути в Африку, чтобы переждать там зиму — и он был един с нею, как он был един со всеми вещами, став внутренним солнцем, одиночной звездой, источником всех превращений сознания. Он снова улыбнулся, зная о своей неуязвимости.

Поэтому, когда ему передали пистолет в бархатном дуэльном футляре, он принял его без всяких эмоций и внимательно осмотрел. Это совсем не требовало искусства меча. Ты просто должен правильно прицелиться и быстро выстрелить, а законы Ньютона сделают все остальное.

Я буду целиться в плечо, решил Сигизмунд; он нервничает, а я нет, поэтому я могу выстрелить первым. Тогда все это идиотское дело чести будет удовлетворено. Старик Портинари вытащит из него пулю за десять минут, раньше, чем может произойти заражение крови или что-то подобное.

Он прошел десять шагов со спокойствием монаха, отсчитывающим бусины на четках, и повернулся, возводя курок, ожидая.

Даже на расстоянии двадцати шагов он мог видеть пот на лице Карло.

Странная северная птица запела снова — мгновение чистой музыки, подобной трели Скарлатти, подвешенной в вечности.

— Огонь! — крикнул Портинари.

Стук был нескончаемым, как будто какой-то идиотский ребенок только что нашел барабан и колотит, и бьет по нему, пока ты думаешь, что оглохнешь. Он продолжал и продолжал, постепенно вытаскивая Пьетро Малатеста из его сна.

— Слуги, — он бормотал. — Черт бы вас побрал. Почему никто из слуг не среагировал на это?

Но потом он понял, что стук прекратился – кто-то из слуг отозвался на него — а потом на лестнице послышались глухие шаги.

Я старый человек, подумал он. У меня было достаточно неприятностей, чтобы заполнить ими три романа и большую оперу. Дайте мне спать.

Но нет, шаги дошли до двери спальни, и теперь раздалось деликатное постукивание.

— В чем дело? — прорычал он. Я точно не встану ради чего-то меньшего, чем повестка из дворца, подумал он, и я вежливо попрошу подождать их до утра. Я не стану одеваться и выходить, если только это не второе пришествие Христа в сопровождении ангелов с трубами.

— Простите, синьор. Очень плохие новости.

Продаю проклятую вещь и знаю, что это делает с моими клиентами; можно подумать, мне хватает ума, в моем-то возрасте, не пить его самому. О, Боже. Кажется, будто моя голова полна гоблинов с секачами.

Пьетро поплелся к двери.

Это был Паоло, садовник. Само собой: его дом был ближайшим к воротам; он и был первым, кто проснулся.

— Простите, синьор. Это синьор Орсини. Он должен поговорить с вами. Ваш племянник Сигизмунд будет драться на дуэли через несколько часов.

— Я сейчас спущусь, — сказал Пьетро.

Он наощупь добрался до умывальника и вылил кувшин воды себе на голову. Сигизмунд особенный, сказал он себе. Это не его вина, что он творит всякую несуразицу. Сила делает нас сумасшедшими, пока не научишься ее контролировать. И я тоже был дураком в его возрасте. Я должен быть спокоен. Я не должен бросаться сразу в его дом и надирать ему задницу отсюда до Багдада и обратно.

— Что? — пробормотала Виолетта, уже почти сидя. — Что такое?

— Ничего, — сказал он, — спи, прекрасная женщина.

— Хм, — промычала она, укладываясь обратно.

Интересно, она действительно по-прежнему красива в своем возрасте, размышлял Пьетро пока одевался. Или это просто одно из заблуждений, от которых я предпочитаю не избавляться?

Конечно, я должен остановить эту идиотскую дуэль. В моем-то возрасте. Посреди ночи.

Мне будет шестьдесят в следующем декабре.

Может быть, звезды правы: может быть, Сигизмунд защищен, пока его судьба не будет исполнена. Тогда я могу просто вернуться в кровать и подождать, когда слоны в моей голове прекратят свои танцы.

Нет. Я не могу позволить себе этот бред.

Но к тому моменту, как на его ногах оказались сапоги, он был снова способен думать ясно. Просто еще один веселый день с этими Малатеста, любящими забавы вроде случайного убоя перед завтраком. По крайней мере, мальчик умеет пользоваться мечом, и то слава Богу.

Когда Пьетро вошел в гостиную, Орсини выглядел мертвенно-бледным. Ну конечно, подумал Пьетро; он половину ночи переживал, надлежит ли ему вмешиваться.

— Спасибо, что пришли сюда, — сразу сказал Пьетро, делая мысленную заметку, чтобы отправить Орсини на следующий день ящик вина. (Всегда награждай доносчиков информации, будь эти новости хорошие или плохие: то было одним из его основных правил. Это гарантирует, что он будет узнавать большинство новостей быстрее, чем кто-либо в Неаполе). — Скажи мне, кого мой идиот племянник планирует убить.

— Карло Мальдонадо, — сказал печально Орсини. — Но это ваш племянник находится в опасности.

— О? — Пьетро понял, что это означало. — Карло был потерпевшей стороной и выбирал оружие?

— Да.

— Пистолеты, конечно же.

— Я прошу прощения, что говорю вам это.

— Проклятье.

Пьетро скривился. Он фехтовал на протяжении десяти лет, ну и само собой естественно, что он втянул себя в дуэль с пистолетами. Против парня, который, как говорят, способен за двадцать ярдов снести заднюю ногу лобковой воши, при этом двигаясь верхом на лошади задом наперед.

— Где?

— За ботаническим садом. На рассвете.

Пьетро взглянул на каминные часы. Двадцать три минуты шестого.

В это время года до рассвета оставалось около получаса.

Пьетро схватил руку Орсини.

— Вашу доброту будут помнить, — сказал он тепло. — Малатеста всегда будут вам друзьями.

Он уже отправил Орсини к двери и на ходу схватил свой плащ.

Нет времени, чтобы увидеться с графом Мальдонадо, подумал он. Нет времени ни на что, кроме как на безумный рывок до ботанического сада.

Нет времени на дипломатию и переговоры, нет времени на хитрости и изворотливости, нет времени ни на один из моих трюков. Все, что я могу сделать, это попытаться оказаться там прежде, чем начнется стрельба. А потом? Потом импровизация.

Он поблагодарил Орсини еще несколько раз, прежде чем они расстались.

Затем он не пытался бежать. Имея несколько галлонов шампанского на борту и пятьдесят девять лет усталости в костях, он знал, что просто рухнет от изнеможения. Он шел быстро, не давая сердцу перенапрягаться, замедлившись лишь один или два раза, когда услышал, как тяжело дышит; он держал хороший темп, постоянно сканируя восток, следя за первыми лучами солнца; он делал расслабляющее дыхание и визуализировал внутреннее солнце.

Нет смысла что-либо планировать, так как все зависит от того, когда я приду. Я просто должен довериться своим инстинктам. Существует только один Дух; если я достаточно пустой, то Дух будет действовать через меня. У меня нет такой силы, как у Авраама, но за спиной у меня уже тридцать лет практики. Расслабься, будь бдителен и помни о восьми невидимых помощниках. Мои привычки пронесут меня.

Ex Deo nascimur: in Jesu morimur: per Spiritum Sanctum reviviscimus[10].

А потом он увидел розовую полоску на горизонте.

Не беги. Ты почти на месте.

Но розовый превращался в огромный огненный шар оранжевого. “Он даровал мне силу, чтобы пробежать через толпу и перепрыгнуть через стену,” сказал псалмопевец. Он, четвертая душа, не знает пространства, времени или ограничений.

Пьетро Малатеста бежал. Как мальчик девятнадцати лет, словно сорок лет были удалены в мгновение ока. Слова псалмопевца повторялись снова и снова в его голове, и он бежал; пробежал через ворота ботанического сада, видя, что все небо съедено мандариновым огнем; он бежал среди лилий, роз, космоса и нарциссов; бежал в ту сторону поля, где мог теперь разглядеть небольшую группу людей; побежал быстрее, как только признал Сигизмунда, шагающего на десять футов в одном направлении, и Карло Мальдонадо, шагающего в другом; бежал, бежал и бежал, повторяя: “он даровал мне силу, чтобы пробежать через толпу и перепрыгнуть через стену.”

Он мчался по полю со скоростью оленя, как только Портинари крикнул:

— Огонь!

— Стойте! — закричал Пьетро.

Все вздрогнули, когда грянули два выстрела.

Сигизмунд услышал крик «Стойте!” и узнал голос еще прежде, чем он невольно повернулся в сторону источника этого голоса, он на автомате дернул курок и тогда вся вселенная взорвалась. Он подумал, что у пистолета была слишком чудовищная отдача, прежде чем понял, признал, что был поражен, что мир не был уничтожен огнем, но это было только его тело, скорчившееся от боли: казалось, будто есть миллионы и миллионы солнц (прямо как сказал Бруно), и каждое солнце уходило, одно за другим, а космос погружался в гробовую темноту и хаос. Но это было только его тело; оно не было всей вселенной. Это походило на переправу через Ла Манш в той лодке, холодные и изменчивые воды, и он упал с лодки в холодную воду, все его тело замерзало, зубы стучали, как в ту ночь, когда он раз за разом нырял за Антонио. И он погружался ниже, ниже и ниже, а затем стал подниматься выше, выше и выше, как только понял, что Портинари прощупывал его плечо с горячим ножом.

Вода и огонь едины.

— Проклятье, — сказал Портинари. — Она прошла сквозь тебя. Иисусе, кто-нибудь, проверьте Пьетро.

— Боже мой, он тоже ранен, — прокричал голос.

— Я думал, что он просто потерял сознание из-за напряжения от такого бега, — сказал удаляющийся голос Портинари. — Дьявол, должно быть, это пуля, которая прошила Сигизмунда.

Каждый имеет право побыть дураком один день, думал Сигизмунд. Вот что я сказал себе, а теперь из-за этого может умереть мой дядя.

Он даже не думал еще, что с Карло.

Он лежал на спине в поле, в Неаполе, а не наблюдал за тем, будто целая солнечная система взрывается и умирает.

Он сел.

— Эй ты, не пытайся двигаться, — крикнул голос Портинари.

Сигизмунд встал на ноги. Поле сразу тут же безумно накренилось влево, а небо закружилось, но он сумел устоять. Он чувствовал себя плацентой, когда акушерка заворачивает ее в старые тряпки и закапывает на заднем дворе: но все же он остался на ногах.

Портинари, склонившийся над телом дяди Пьетро примерно в пятидесяти футах.

— Лежи, — крикнул он Сигизмунду. — Я не могу позаботиться о вас двоих сразу.

Сигизмунд сделал шаг и споткнулся.

К Единому, совершенству любви, гармонии и красоты…

Он упал, и боль снова взорвалась во всем нем. Он снова погружался, но нигде в чернильной темноте не было ни дна бухты, ни Антонио. Его зубы стучали, а пот жалил его глаза. Озноб и жар: я, наверное, умираю.

Один из секундантов Карло склонился над ним.

— У тебя снова откроется кровотечение, глупец. Ради твоего блага я сейчас пойду проверю твоего дядю. Оставайся здесь.

— Это моя вина, — сказал Сигизмунд. — Я дьявол.

К Единому, совершенству любви, гармонии и красоты, Единосущему, Единому со всеми просветленными душами…

Он снова вскочил на ноги и его незамедлительно вырвало на собственную рубашку. Его продолжала рвать, как ему показалось, довольно долго, пока трава и небо продолжали кружиться вокруг него. Я не здесь; помни это. Я четвертая душа, за пределами всего этого, и вижу суть. Мы стоим не на наших ногах, но на нашей воле.

Шатаясь он направился к дяде Пьетро.

— Положите этого кретина, — закричал кто-то.

Эта ночь станет проклятием для всех нас.

Я вернусь, как миллионы.

Мойра: узелок.

Сигизмунд снова упал; но теперь он был ближе к дяде Пьетро. Отдохни минутку, подумал он. Попытайся остановить стучащие зубы, тогда не откусишь себе язык. Визуализируй свет. Дыши.

Сейчас. Попробуй еще раз.

— Сядьте на него — кричал голос. — Он же убьет себя, если вновь встанет.

Он сидел, еще не совсем в состоянии снова встать. Один из секундантов смотрел на него снизу-вверх.

— Как Карло? — спросил он.

— Нехорошо. Ты выстрелил ему в пах.

— Иисусе, — сказал Сигизмунд. — Я целился в плечо.

Он снова был на ногах. Боль — это ничто, сказал он себе. Только трусы останавливаются, когда чувствуют боль.

Возьми меня туда, взмолился он. Я не смогу сделать это в одиночку.

Он брел, дико покачиваясь во всех направлениях и спотыкаясь, туда, где Портинари работал над дядей Пьетро. От запаха его собственной блевотины на рубашке его снова подташнивало, а небо вертелось по кругу.

К Единому, совершенству любви, гармонии и красоты, Единосущему, Единому со всеми просветленными душами, которые образуют воплощение Мастера, Путеводный Дух. Возьми меня туда. Есть только Ты. Я есть Ты, цветы – это Ты, Карло — это Ты. Возьми меня туда.

Он снова упал, и волны перекатывались через него, погружая его ниже, ниже, ниже в колодец, в холодные воды.

Он ползал по раскаленным углям Ада. Доминиканцы, в конечном итоге, оказались правы, он потратит бесконечные часы и бесконечные дни в бесконечных мучениях за все свои грехи. Он полз вперед, ослепленный собственным потом, стремясь восстановить свое единство с единым Духом, и раскаленные угли снова стали мягкой зеленой травой.

Дядя Пьетро повернул голову и посмотрел на него.

— Наконец, — сказал Пьетро.

— Что?

— Наконец… свобода… от проклятых книжек.

Затем глаза Пьетро остекленели, снова накатили волны и Сигизмунд погрузился в ледяную черноту.

— Какое безобразие, — сказал граф Мальдонадо. — Какое прекрасное, классически неаполитанское безобразие.

Сэр Джон и граф сидели в саду, и ни один из них не был совершенно готов смириться с облегчением, что принесли слова доктора.

— Ваш сын будет жить, — сказал сэр Джон. — Просто помните это.

— Я знаю. Я с трудом могу поверить в это. Подумать только, как выглядел мой Карло, когда его привезли домой… Я думал, он мертв.

— Мария молилась всю дорогу в карете, когда мы возвращались.

— Она хорошая девочка, и ее молитвы имеют силу.

— Мы все должны благодарить Пьетро Малатеста, — сказал сэр Джон. — Если бы он не крикнул тогда, одна из пуль могла стать роковой. Он заставил их обоих подскочить, я полагаю.

— Пьетро — умнейший человек в Неаполе, — сказал граф. — Думаю, вчера он понял, что слишком поздно для изловчений, так что он просто наделал шуму. Ну, этого было достаточно. Вероятно, это спасло жизнь моего сына. А все же, какова рана… я никогда не прощу этого.

— Врач сказал, что он не уверен, — отметил сэр Джон. — Пуля вошла почти на дюйм выше… генеративного органа. Карло ни в коем случае не евнух.

— Я знаю, — сказал граф. — Иные мужчины были так ранены, и еще становились отцами. Но врач не может сказать точно, какие трубки и артерии были уничтожены. Это же просто богомерзко. Представь себя в возрасте Карло и представь, что ты идешь в постель с женщиной, задаваясь вопросом, все ли ты по-прежнему можешь исполнить. Это невообразимо.

Мне бы лучше не говорить, что “он всегда может стать монахом,” подумал сэр Джон.

— Просто радуйтесь тому, что ваш сын жив, — повторил он мягко.

Граф вздохнул, глядя на живую изгородь и цветочные клумбы.

— Такой прекрасный день, — сказал он. — А я не знаю, петух ли мой сын или каплун.

— Как долго я должен оставить Марию с Карло? — спросил сэр Джон.

— Так долго, как она сама захочет оставаться у его кровати. Ее молитвы сильны, а я видел, как люди умирают от осложнений после того, как врачи сказали, что они восстанавливаются.

— Очень хорошо. В таком случае, — сказал сэр Джон — думаю, что я должен прогуляться по Каподимонте и отдать уважение Пьетро Малатеста.

— Да. Одновременно как брат масон и как относительной незнакомец, ты отличный переговорщик на данный момент. Этот мальчик идиот, Сигизмунд, должен покинуть Неаполь. Таково условие. Если это когда-нибудь дойдет до суда, то ссылка будет наименьшим возможным наказанием. Но заверьте Пьетро в моем не изменившемся уважении к нему лично.

— Конечно. — Сэр Джон встал. — И если Мария спустится, скажите ей, что я вернусь через час.

Но на середине пути в его прогулке им завладела депрессия. Я не должен быть суеверным, подумал он. Абсурдно расценивать эту идиотскую дуэль как предзнаменование или что-то в этом роде. Она любит меня, а я люблю ее; мы можем снова найти то счастливое, безопасное пространство. Когда мы вернемся в Англию, все это будет забыто. Я не должен позволять себе думать, что свадебная карета почему-то обернулась катафалком.

Потом он признался себе, что это не дуэль угнетала его. Трое раненых, но никто не умер: это почти счастливый конец для того, что могло стать трагедией.

Его мрачное настроение было вызвано чем-то, чего он не хотел замечать: мальчика, идущего впереди него по улице, мальчика, на которого он не хотел пялиться, мальчика с грацией афинской статуи.

Через три дня доктор сказал, что Сигизмунду можно гулять в любое время, когда ему захочется, лишь бы он не уходил пока слишком далеко и не переутомлялся.

Сигизмунд отправился прямиком в гетто и нашел магазин доктора Орфали.

Как обычно, звякнул колокольчик, и старик Авраам вышел из-за занавеса. Сигизмунд опять вспомнил часы с кукушкой.

— Ты неплохо выглядишь для мальчика с дыркой в плече, — сказал Авраам.

— Все заживает. Я даже играл этим утром на clavicembalo. Немного.

— Пойдем в заднюю комнату, там мы можем сесть, — сказал Авраам. Сигизмунд вспомнил свой первый визит туда и как он впервые увидел четырех ангелов-хранителей.

— Итак, — сказал Авраам, удобно усевшись. — Ты пришел сюда, чтобы получить осуждение, нет? Тебе недостаточно того, что разжевал Пьетро? Тебе нужно больше?

Сигизмунд ждал.

— Это не так, — сказал Авраам. — О, как глупо с моей стороны. Ты обнаружил четвертую душу.

— Ты можешь это сказать, просто взглянув на меня?

— Насколько она велика?

Сигизмунд улыбнулся.

— Насколько она стара?

Сигизмунд рассмеялся.

— Так. Ты прошел весь путь. Чего ты хочешь от меня тогда?

— Это произошло не так, как должно. Мне пришлось напиться и выставить себя дураком, а потом выкрикивать грязные слова в общественном месте. Я чуть не убил Карло. Я чуть не добился смерти своего дяди, раз уж на то пошло. Я во всем прекрасный пример того, каким масон не должен быть. Я не заслуживаю четвертой души.

— Никогда так не говори, — сказал Авраам, внезапно рассердившись. — Каждый заслуживает ее. Ты это знаешь, когда находишься в своем уме.

— Я был большим дураком, чем когда-либо, и опозорил свою семью. И теперь я должен отправиться в изгнание, как обычный преступник.

— И ты уже утратил четвертую душу – я могу видеть и это тоже. Не волнуйся. Однажды оказавшись там, ты всегда можешь найти свой путь обратно. Во второй раз легче.

— Я, возможно, оскопил Карло, — воскликнул Сигизмунд. — Это ставит меня в особый элитный отряд вместе с тетей Джиной. Мы должны поменять знак компании — Малатеста и Челине, изысканные вина и кастрирование. Мы можем заключить эксклюзивный контракт, обеспечивая кастратами Ватиканский хор. Если мы станем немного лучше, то мы могли бы поставлять охранников также и для арабских гаремов.

— Ты пришел сюда, чтобы получить осуждение.

— Нет. Все, что я должен делать, это думать о глазах Карло, глядящих на меня. Это осуждение будет преследовать меня всю жизнь.

— Послушай. Чтобы обнаружить четвертую душу, требуется прощение. Сколько раз ты слышал, как я говорил тебе это? Это значит и прощать самого себя тоже, даже несмотря на то, что это труднее и дольше всего.

— Мой обычный ум, — сказал Сигизмунд устало, — он так глуп.

— Таков и мой. А также ум крыс, рыб и деревьев. Только один Разум ясен.

— Я знаю, знаю, — произнес Сигизмунд. — Но…

— Ты думаешь, что ты позор для ремесла. Ты думаешь, что другие более достойны его, ты думаешь, будто несправедливо, что это ты достиг озарения, а не более достойные люди. Забудь обо всем этом. Вспомни сына вдовы.

— Это может произойти даже с дураками вроде меня, — сказал Сигизмунд. — Потому что пути Господа неисповедимы. Ты это имеешь в виду?

Авраам рассмеялся.

— Это случается только с такими дураками, как ты, — сказал он. — Или я, — добавил он ехидно.

И, взглянув в глаза старика, Сигизмунд вдруг увидел большего юнца, чем он сам, попадавшего шестьдесят лет назад в дурости всех сортов.

Сэр Джон и леди Бэбкок отплыли в Англию 23 июля 1770 года.

Сигизмунд был незаметно притаился возле причала, когда корабль отплывал. У него больше не было иллюзий насчет Марии: она совершенно незнакома ему. Были ли бы они вообще совместимы, если бы обстоятельства сложились иначе, но это был просто еще один неразрешимый вопрос. Кем бы и чем бы она ни была, он пожелал ей всего хорошего; Бэбкок был истинным масоном и истинным любителем свободы. Он пожелал всего хорошего им обоим. Смотреть за тем, как она удаляется, было просто ритуальным действием, излечивающим его от заблуждений, которые у него были о ней.

Сам Сигизмунд оставил Неаполь на следующей неделе. Никаких проблем с законом не возникло; граф Мальдонадо и дядя Пьетро выплатили надлежащие взятки нужным людям, и хотя половина Неаполя знала, что состоялась какая-то незаконная дуэль за ботаническим садом, полиция (формально) не знала об этом. Сигизмунд был готов начать все сначала где-то еще, а в Парижском университете, как говорили, был один из лучших факультетов естественных наук во всем мире. Электричество, в котором был особенно заинтересован факультет, может стать частью решения для некоторые его проблем с автокинотоном.

Дядя Пьетро был необычайно краток в своих рекомендациях на прощание.

— Заведи себе любовницу, — сказал он без обиняков. — В противном случае, ты будешь в конечном итоге околачиваться у тех мезонов и традиционным образом приобретешь сифилис. Не занимай у профессиональных ростовщиков; пиши мне, если тебе будет не хватать денег. И, Всемогущего Бога ради, никогда не играй в карты с корсиканцами.

Однажды в карете Сигизмунд проснулся от эротического сна. Никто не смотрел на него – все остальные пассажиры дремали — так что он, к счастью, не разговаривал во сне.

И все же: было странно, что ему снова снилась Мария; он решительно оставил эту глупость позади. Кроме того, она теперь была женой брата масона, и тем не менее, каким бы не был Сигизмунд дураком и подлецом временами, он, безусловно, никогда бы не разрушил масонские доверие, соблазнив жену брата. Да и она, наверное, ненавидела его за то, что он стрелял в ее брата. И она была в другой стране. Сон был явной несуразицей: он никогда больше не увидит Марию.

Он был уверен в этом.

Когда начались занятия в Парижском университете осенью 1770 года, Сигизмунд нашел удобное жилье в Рив Гош и записался на химию, теорию музыки, высшую математику и физику.

Он начал открывать для себя Париж, чего он не успел сделать за свой первый короткий визит. Всякий раз, когда он бродил в поисках любовницы, он понял, что ему было действительно необходимо для избегания мезонов, он заметил, какими грязными были улицы. Худшие места Неаполя были малы в сравнении с этим; худшие места Парижа занимали большую часть Парижа. Женщины, как он узнал, совсем не вылезали из карет, если в том не было необходимости; улицы были настолько грязными, что их юбки будут испорчены через полквартала.

Газеты во всех деталях расписывали рост волнений в британских колониях Северной Америки, так что все, кто умел читать, знали, что толпа напала на британских солдат в Нью-Йорке в январе, и еще одна толпа в марте напала на другой британский взвод. Это так, подумал Сигизмунд, будто они хотят, чтобы все знали, как начинается революция, как будто наблюдения за тем, что происходит в Америке, подходят в качестве репетиции.

В университете эгалитаризм не расценивался как радикальное понятие ни студентами, ни профессорами; это было неизбежно, и вопрос состоял только в том, как скоро? Если я скажу им, что я наполовину крестьянин, подумал Сигизмунд, то меня возьмут в туристическую поездку как экспонат, доказывающий, что все люди рождаются равными и только общество определяет их различия.

Потом 17 декабря, сидя в уличном кафе, Сигизмунд увидел баварского адвоката, которого некогда встретил в Абвиле в момент совершения жестокостей над Ла Барре.

— Господин Цессер, — позвал он тут же.

Тучный баварец остановился и огляделся.

— Синьор Челине, n’estce pas? — спросил он нерешительно. — Конечно! Прошло много лет.

— Присаживайтесь, — сказал Сигизмунд. — Как долго вы планируете оставаться?

Цессер был как обычно прост.

— Я теперь постоянно в Париже, — сказал он. — Баварский климат стал, гм, немного некомфортным для меня.

Это не было ошибкой, понял Сигизмунд.

— Здорово увидеться с вами снова, — сказал он, протягивая руку.

Их пальцы проверили обстановку и образовали верное сцепление.

Сигизмунд не был удивлен. Мнения Цессера привлекли бы его к масонству в конце концов; возможно, он был последователем ремесла еще до их встречи в Абвиле.

— Я сам более или менее постоянно в Париже, — сказал Сигизмунд. — По крайней мере, до тех пор, пока я не узнаю все, что хочу узнать в университете.

— Как давно ты здесь? — спросил сердечно Цессер.

— Больше трех месяцев.

Цессер понизил голос.

— Ты уже связался с ложей?

— Нет. Сейчас во Франции так много конкурирующих лож, что я не уверен, кто из них ближе к тому, что мы считаем истинным ремеслом в Неаполе.

Сигизмунд многозначительно добавил:

— Я не хочу связываться с бандой безбожников.

Цессер кивнул.

— Атеизм — это крайность, — сказал он осторожно. — Все равно, это неизбежно, спустя некоторое время. Абсолютная церковь в конечном итоге производит абсолютную оппозицию… Но я думаю, что знаю, что подошло бы твоим принципам. Великая восточная ложа египетского масонства.

— Ее цель та же, что и у неаполитанских лож?

— Я никогда не был в Неаполе, — сказал Цессер, — но я встречал других неаполитанских масонов, и полагаю, что понимаю твои принципы. Египетская ложа будет наиболее совместима с ними. Они тоже озадачены расширением ума до формы, превосходящей личность.

— Как мне связаться с ними?

— Я буду рад взять тебя на встречу. На самом деле, я присоединился к нескольким ложам, поскольку по-прежнему много путешествую. Я думаю, что конфликты, которые развиваются между соперничающими группировками, ужасны, и я надеюсь, что мои малые усилия станут посредничеством между ними.

— Случайностей не бывает, — сказал Сигизмунд. — Это предопределение, что мы сегодня встретились.

— Мои поздравления на всех трех точках треугольника, — сослался Цессер.

Они улыбнулись.

— Хорошо, — сказал Сигизмунд. — Расскажите мне побольше о египетской ложе.

— Великий магистр – это Филипп, герцог Шартрский. Если наследование пойдет нужным путем, он может стать следующим королем. Ну или одним среди следующих. Можешь ли представить себе посвященного монарха? Это стало бы исполнением мечты Платона.

— А кто еще?

— Могу заверить тебя, там большинство ведущих умов страны, хм, за исключением совершенно фанатичных революционеров. У нас есть один человек, который занимает тридцать вторую степень, чуть ниже самого Шартрского – он зовется графом Калиостро. Он величайший целитель из всех, с какими я когда-либо сталкивался. Некоторые говорят, что он совершает настоящие чудеса. Просто посидишь с ним пять минут и заглянешь…