Cновидение — cамая абсолютная и непосредственная форма воплощенного воображения. Оно моментально погружает вас в целостный мир, настолько реальный, что вы убеждены — вы бодрствуете. Вы не просто так думаете, вы знаете, что все реально точно так же, как вы знаете это сейчас, когда читаете эту книгу. Сколько я помню себя, меня всегда восхищало это постоянное миротворение, вокруг этого простого инсайта организована вся моя жизнь. Я думаю, что этот постоянный акт созидания — чудо, сравнимое с созданием самой Вселенной. Благодаря этому интересу я объездил весь мир, исследуя, как другие люди видят сны. Всеобъемлющая сила сновидения работает одинаково для всех, с кем мне довелось разговаривать об этом: когда мы спим, то, что нас окружает, настолько реально, что мы можем назвать это сном, только проснувшись. Просыпаемся мы в определенный культурный контекст, и именно он определяет, какой смысл мы вкладываем в слова, что видели сон. Ученый-позитивист просыпается с убеждением, что опыт, которые он только что получил — совершенно бессмысленная попытка мозга извлечь смысл из случайной электрической активности нервной системы, австралийский абориген просыпается с посланием от предков, психолог может считать, что получил зашифрованное символическое послание, касающееся повседневной жизни или вытесненных эпизодов прошлого, нуждающееся в декодировании. Но каковы бы ни были их бодрствующие убеждения и культурный контекст, перед тем, как проснуться, все они испытывали одно и то же: они находились в реальном, физически воспринимаемом мире, населенном другими существами, обладающими собственной волей, и они испытывали физические ощущения (сердцебиение, дыхание) иногда достаточно интенсивные, чтобы от них проснуться.
Я называю эту миро-созидательную силу воплощенное воображение. Она проявляется не только во снах. Но везде в этой книге, когда я говорю о травме, физическом и психическом здоровье,духе места, театре или философии, именно сновидение, а не бодрствование остается моей парадигмой для творческого активного воображения.
С точки зрения сновидческого восприятия, образ — это место, окружение, в котором мы находимся. Когда мы спим, это окружение представляется нам физически существующим,но когда сновидение заканчивается, при пробуждении, эта «реальность» тает. Таким образом, образы сновидения имеют квази-материальную природу,мы их воспринимаем так же, как воспринимаем нечто в материальном мире. Тело реагирует на это квази-материальное окружение, таким образом получаются воплощенные состояния. В мире творческого активного воображения мы встречаем квази-материальные присутствия, часто в виде людей, которых мы знаем. С точки зрения сновидения, они ведут себя, как существа, обладающие собственной волей, они совершенно самостоятельны.
У меня есть несколько причин, чтобы называть этот набор феноменов воплощенным воображением. Прежде всего, как я указал выше, творческое воображение на уровне сновидения обычно имеет квази-материальное качество. Когда во сне кто-либо входит в комнату, и комната, и человек, который в нее входит, воспринимаются как материальные. Это воплощенные присутствия. Этот факт совершенно непостижим, и в то же время это чрезвычайно просто и очевидно каждому, чье внимание вы на это обратите.
Во-вторых, воображение воспринимается телом. Не-воплощенное воображение может существовать,но даже встречаясь с ним, мы находимся в теле, так что у нас просто нет возможности воспринимать его в полностью развоплощенном виде.
В третьих, важно, что воображение воплощается в нас, что оно таким образом получает физическое тело. Взгляните на сутулую походку человека, который постоянно чувствует мир серым, унылым и мрачным, каковы бы ни были его текущие обстоятельства. Такой человек постоянно живет в воображаемом окружении настолько же реальном, как сновидение, и оно сокрушает его. В конце концов его спина сгибается навсегда, и этот изгиб становится воплощением унылости и мрачности.
Последний, самый удивительный момент, в том, что образы — воплощение их собственного ума*. Это не так очевидно, как предыдущие пункты. На самом деле, мне понадобились десятилетия, чтобы начать понимать это. Идея независимого разума присутствующих образов, не в качестве субличностей сновидца, но на правах независимых созданий, медленно начала зарождаться во мне в беседах с Анри Корбеном на берегах озера Лаго-Маджоре в Швейцарии,где я жил в начале 70-х, примерно тогда, когда родились мои дети. Он страстно говорил о катаклизме, постигшем западную культуру 800 лет назад, и я инстинктивно сравнивал его с космической драмой, которая привела к исчезновению динозавров. Корбену тогда было за 70 и он был признанным на Западе авторитетом в области ирано-исламской философии. Мне было едва за двадцать, я только что окончил юридический факультет, мой ум был полон вдохновленной наркотиками мудрости хиппи, но какие-либо следы эрудиции в нем трудно было отыскать. Поэтому большая часть того, что говорил Анри, улетала мимо моих ушей прямиком в прекрасные закаты над озером. Но, по всей видимости, его привлекали моя юность и свежепроснувшаяся жажда интеллектуального познания, и он благоволил ко мне. Мне было очевидно, что разум — человеческое свойство, что он локализован преимущественно в мозге,и мы используем его для того, чтобы придавать смысл окружающему миру. Вся разумная деятельность исходит от нас, в наших бесконечных попытках загнать вселенную в рамки человеческого понимания. Но в присутствии Корбена мой разум давал трещины, и я начал допускать возможность того, что мы окружены независимыми интеллектами, которые являют нам свои тела, как делают это фигуры сновидения во сне. Когда через много лет после его смерти я читал его работы[1], я слышал в голове эхо его слов, обращенных ко мне: «Мы только что обратили внимание на метафизическую трагедию, вовлеченную, с этой точки зрения, в исчезновение мира… независимых образов, органом познания которого было активное воображение».Я помню его страсть, печаль и ярость, относящиеся к исчезновению этого мира из западного сознания, но на то, чтобы получить непосредственный опыт контакта с этим миром и на самом деле понять, о чем он говорил, у меня ушло много лет.
Что же это за самостоятельные образы, воплощающие свой собственный активный интеллект?Это не вымыслы, не фрагменты реконструированных воспоминаний,не следы дневных впечатлений, хотя иногда они способны принимать облик событий минувшего дня. Как я уже сказал, это не субличности.Визионерам, работы которых изучал Корбен, считали эти образы форма интеллекта, которая являет себя в качестве независимого существа творческому активному воображению как органу восприятия. Мир независимых образов считался таким же реальным, как физический мир, воспринимаемый чувствами, и как выход за пределы этого чувственного опыта при помощи размышления, или формальная красота структур, рожденных умами математиков. Это реальный мир, находящийсямежду материем и духом, между телом и умом, реальный мир творческого воображения, который на западе перестали осознавать около 13-го века, в результате чего за восемь веков воображение превратилось в противоположность «реальности».Эта книга — страстная попытка внести вклад в восстановление осознавания реального существования этого мира независимых разумов, воспринимаемых творческим воображением — воплощенных образов, обладающих собственным сознанием, и показать, что наша привычнаяперспектива, с точки зрения которой есть только один интеллект, гораздо беднее. Я не прошу вас поверить в летающие блюдца, но если мне удастся пробудить в вас чувствительность к этой промежуточной реальностинезависимых воплощенных разумов,которая не является ни физическим телом, ни умственной аллегорией,вы сможете уловить отблеск места, которое находится вне дихотомии тело-ум, как это случилось со мной в разговорах с Корбеном.Возможно, как и в моем случае, это приведет к тому, что вы обнаружите себя в незнакомом мире, не в том, в котором мозг — единственный носитель разума, и не в том, который создан невидимым Богом. Таким образом, эта книга принадлежит к психоаналитической традиции, которая с самого начала была проектом по остранению предмета путем помещения его в окружение бессознательного. Психоаналитические школы при этом пытались сделать предмет снова узнаваемым, разрабатывая тщательные описания того, как именно устроено королевство бессознательного, заявляя на него свои права, в лучших традициях западной колониальной мысли. Разные психоаналитические школы при этом играли роль конкурирующих наций-колонизаторов. Однако, так или иначе, сначала нужно избавиться от привычных представлений и забыть все, что мы знаем о предмете, только так обычное сознание может расшириться в достаточной степени, чтобы вместить новое понимание.
Я рассматриваю наше привычное сознание как приобретенный набор феноменов. В юности я выучил, что я сын моих родителей, брат моего брата, мужчина-еврей с определенным положением в голландском обществе, не вполне уверенный в себе, амбициозный, полный чувства неполноценности, которое нуждается в сверхкомпенсации, в теле, образ которого сложился благодаря зеркалу и тому, что обо мне говорят другие. Это один из моих многочисленных выученных паттернов сознания, который я неявно идентифицирую с собой, когда произношу слово «я» или показываю пальцем на свое тело.
Какого же нового понимания может ожидать читатель, приветствующий такой сдвиг парадигмы и готовый последовать за мной в моем более чем 30-летнем квесте по исследованию мира независимых воплощенных интеллектов? На самом деле, хорошим результатом будет отсутствие понимания. Мы начинаем понимать все меньше и меньше, оставляя место эпифании, продолжающемуся самораскрытию иных реальностей уму, не имеющему предрассудков, только такой подход позволит нам испытать «Визионерский опыт, момент инициации… мир, находящийся между материальным и духовным состояниями, орган познания которого — активное воображение»[2]. Для меня это противостояние чуждым сознаниям, эта возможность встречи и диалога с квази-физическим телом, обладающим собственным умом,оказались устрашающим и глубоко удовлетворяющим опытом.
В течение тех десятилетий, когда я пытался как-то переварить (возможно, неправильно интерпретировав) свои диалоги с Корбеном, я разработал, в духе К.Г. Юнга и при помощи моих аналитиков Аниэлы Яффе и Джеймса Хиллмана (а также многих других учителей) метод исследования воплощенного воображения.
*Боснак употребляет выражение Independant intelligence of images. Очень хочется перевести это как «независимое сознание», но если бы он хотел сказать «сознание», он бы употребил слово consciousness. Intelligence – это именно ум или интеллект.В дальнейшем, там где Боснак употребляет слово mind, я буду писать «ум», а Intelligence переводить, в зависимости от конкретного контекста, как сознание, разум или интеллект.
В начале был Фрейд, работы которого оставили четкое впечатление неоценимой важности снов в психотерапии. Подобно своему вымышленному современнику, Шерлоку Холмсу, он был сыщиком, который подошел к сновидческому воображению как к гигантской загадке, которую нужно разгадать. Подход, который он разделял с героями его любимой истории,умным Эдипом и загадывающим загадки Сфинксом. Насколько я понимаю, он предположил, что сновидение и бодрствование связаны, как входная и выходная переменная математической функции, и что эту функцию можно вычислить при помощи ассоциативных паттернов, которые могут нам помочь понять, что образы сновидения означают для бодрствующего самосознания. От Фрейда я унаследовал тесную связь между воображением сновидения и остатками дневных событий, — моментами дневнойпамяти, переработанными сновидением. Из этого родилась моя идея намеренного сновидения, техники, которая используется для стимуляции творческого воображения, о которой я буду подробнорассказывать в 10 главе, посвященной театру. Я не разделяю подход Фрейда, согласно которому сновидение рассматривается как искажение чего-то более базового. Для меня сны — такие же самостоятельные явления, как деревья, дома или мир, в котором мы обитаем. Нет ничего, что бы скрывал сон, как нет ничего, что скрывает пространство.
Фрейд анализировал свои собственные сны.Первый, работу над которым он описывает в «Интерпретации сновидений» (1899/1900) — знаменитый сон об инъекции Ирме. В нем пациентка говорит Фрейду, что ее лечение потерпело неудачу и ее состояние сильно ухудшилось. Мне это говорит о том, что воплощенное воображение реагирует на нашу работу с людьми,создавая поле векторов, которое в одних кругах называют переносом/контрпереносом, а в других отношениями.Гарольд Сирлс очень помог мне в понимании этих динамик.Меня также утешает тот факт, что когда Фрейд сталкивался со снами, он испытывалполную потерю контроля. Я часто описывал испытываемое Фрейдом чувство неполноценности в начале столкновения со сновидением как «панику встречи со сновидением», состояние полной беспомощности в момент входа в мир неконтролируемого бессознательного.
Я не принимаю точку зрения, ни Фрейда, ни чью-либо еще, что мета-психология объясняет феномены. В моем видении, феномены, при достаточно тщательном наблюдении, являют свой смысл сами, мы при этом не должны точно знать, что они означают. Я рассматриваю мета-психологию как паттерн для концептуального представления образов, которые могут усилить изначальный сигнал, представленный наблюдаемым феноменом, этот принцип называется «амплификацией», и это приводит нас к Юнгу.
До тех пор, пока Юнг не растворяется в буквальности своей собственной мета-психологии, к которой я отношусь так же, как к мета-психологии Фрейда, он способен не говорить в терминах «это-значит-то». Иногда он говорит на языке главного технологического достижения его времени, радиопередатчика. Он говорит, что бессознательные образы излучают слабый сигнал, который не преодолевает порога сознательного восприятия. Этот слабый сигнал может быть усилен, так что сознание может принять его, если воспоминания об образах сновидения сталкиваются с коллективно существующими культурными структурами образов, которые можно найти в мифах, ритуалах искусстве и т. д.
В моей жизни прекрасным усилителем служили путешествия, они помогали воспринимать множество сигналов, которые иначе остались бы незамеченными. Путешествие, предпринятое с целью на самом деле встретиться с чуждой культурой, служит как мембрана, усиливающая сигнал; поэтому в подзаголовке этой книги есть слово «путешествия». Когда вы некоторое время находитесь в незнакомом месте, начинает происходить нечто вроде осмоса. Медленно незнакомый мир вокруг начинает прорастать внутри вас. Вы не можете описать это словами, это просто происходит, окружение становится более понятным, и вы это чувствуете. Новое место делает вас чувствительным к другим способам восприятия, отличным от тех, что были вам привычны ранее, и то, что казалось непреодолимым барьером, исчезает. Вы должны ждать, пока незнакомое место не прорастет внутри вас так, чтобы ваша встреча действительно произошла. И когда это случается, вы начинаете слышать частоты, которые не различали ранее.
Амплификация не обязательно ведет к прямому пониманию, скорее она запускает процесс ферментации, благодаря которому подсознательные сигналы-образы становятся сильнее, и в конце концов преодолевают порог сознательного восприятия. Юнг был страстным собирателем амплифицирующих образов. Он исследовал культуры, мифы, истории и ритуалы как профессиональный путешественник, становясь мастером во всем, что касается коллективно разделяемых образов. Однако в одной области он стал поистине великим мастером — в алхимии. Юнговские исследования алхимии, которые он начал, когда ему было 50, в 1925, и продолжал до самой своей смерти в 86 лет в 1961, повлияли на меня чрезвычайно сильно. Несмотря на то, что Фрейд тоже использовал некоторые алхимические термины, такие как сублимация или конденсация, он никогда не рассматривал эту древнюю технологию как метафорическую систему, относящуюся к его работе с образами коллективного бессознательного.Юнг вложил в это всю свою страсть. В этой книге вы встретите отсылки к алхимии как к метафорической системе, появляющиеся в творческом воображении когда оно сталкивается с алхимической задачей трансмутации природы металлов. Глава 9 полностью посвящена метафорам цвета в алхимическом процессе. Алхимия кажется мне наиболее подходящим культурным фоном для амплификации при нашем современном столкновении с воплощенными образами в психотерапии, медицине и искусстве. Она позволяет нам услышать неразличимые иначе сигналы, излучаемые материалом.
Юнг, кроме того, был моим гидом в поле, которое он сам называл «активным воображением», активном сознательном взаимодействии со спонтанными воплощенными присутствиямитворческого воображения. Он рассматривалвоплощенные образы, спонтанно вторгающиеся в сознание в состоянии между сном и бодрствованием, как автономные компоненты сущности, которую он называл душой, или анимой.Эти присутствия в его представлении были несводимы к концептуальной схеме. В этом смысле он был феноменалистом, и мне это нравится. Конечно, я использую слова «феноменалист» и «феноменальный» в прямом значении: «относящийся к феномену, нечто, постигаемое чувствами, а не умом».
Я частично согласен с Юнгом, когда он говорит о Самости с большой буквы С, как о центральном организующем принципе души.Влияние, которое в конце концов увело меня в сторону от юнговской Самости исходит от моего учителя и аналитика, Джеймса Хиллмана. Я думаю, что книга Хиллмана «Пересмотр психологии», изданная в 1975, была его главной работой. Но, может быть, мне так кажется потому, что я был рядом с ним, когда она создавалась. Хиллман приезжал из Цюриха на Лаго-Маджоре, чтобы остановиться в Эраносе, маленьком очаровательном конференц-центре, где начиная с 1933 многие идеи обсуждались ведущими европейскими интеллектуалами двадцатого столетия. Он останавливался в своей комнате в Каса Габриэла, в то время мы с семьей жили по соседству, в Каса Шанти. Наши пути часто пересекались и помимо довольно частых психоаналитических сессий, обычно в большой кухне конференц-зала, где он потакал своей любви к чечевичному супу. Это все происходило между 1972 и 1975 годами, когда он готовился к тому, чтобы прочитать лекции Терри в Йельском университете в 1972 ик последовавшему затем изданию книги в 1975.Он тогда был высоким худощавым элегантным джентльменомчуть старше 40, с хищным лицом, как у ястреба, с огромными очками и проницательным взглядом светлых глаз и жилистым стройным телом, каким вряд ли могли похвастаться большинство аналитиков, которых можно было встретить на августовской конференции. Когда он жил в Каса Габриэла, мы часто плавали вместе в озере. Многие идеи пришли в голову во время этих заплывов, прямо в воде или когда мы забирались на буй, покачивавшийся на водах этого огромного горного озера, расположенного в южных Альпах, в итальянской части Швейцарии.
Хиллман возражал против юнговской концепции Самости, считая, что Юнг придавал слишком большое значение всего лишь одному из возможных структурообразующих голосов. Для Хиллмана это был монотеизм в психологическом одеянии. Он был сторонником противоположного, децентрализующего процесса, который он называл распадом, что, конечно, многих отпугивало. Хиллман, как горячий поклонник РенессанснойИталии и в особенности Флоренции, был инстинктивным политеистом. Он верил, что психика населена сонмом тех, кого ренессансный ученый мог бы назвать божественными существами, и феноменологический подход может вызвать воплощение образов. Эти образы проживают в одно и то же время множество историй, не имея единого организующего центра. Хиллман рассматривал опыт монотеистического центрирования, примером которого является мандала, всего лишь одной из возможных историй, которые могут быть прожиты в мире образов. Он предупреждал, что ошибочно делать из того факта, что монотеистические центрирующие образы существуют вывод, что такое центральная ось обязательно должна существовать. Вследствие этой ошибки, юнговская преувеличенная Самость захватила власть надпсихикой, которая и так полна полярных представлений — добро и зло, Бог и Дьявол, мужское и женское, свет и тьма, сознательное действие и бессознательная компенсация — все это противоположные силы, которыми управляет закон баланса. В своем ревизионистском гимне Хиллман говорит об этой ошибке, предлагая взамен рассматривать психику как лоскутное одеяло из самостоятельных городов-государств, не объединенных в единую империю. В 1981 году Хиллман был награжден медалью сообщества Флоренции.
Институт Санта-Фе в Калифорнии — одно из примечательных мест на американском научном ландшафте. В этом институте была разработана гипотеза существования самоорганизующихся спонтанно возникающих сложных систем живых организмов, существующих без какого-либо единого организующего центра. Я был согласен с Хиллманом по поводу отсутствия в психике центрального организующего начала — я всегда с недоверием относился к восхвалению империй, — но в то же время мне было очевидно, что массив образов, с которым я имею дело день за днем, определенным образом самопроизвольно структурируется, это происходит самопроизвольно и внезапно. Хиллмановский распад это интересная возможность, но какие еще организующие принципы, кроме юнговского балансирования вокруг метафизической Самости могут быть возможны?Здесь как раз мне приходит на подмогу теория сложности, разработанная в институте Санта-Фе в 1980-90. Теория сложности утверждает, что на границе между порядком и хаосом- когда все готово выйти из-под контроля, но пока не выходит, — в столь разных областях, как биология, математика, физика, экономика и искусственный интеллект можно наблюдать самоорганизацию процессов. Когда элементы системы испытывают одновременно две противоположные тенденции, — с одной стороны, тенденция дезинтеграции и потери баланса, с другой стороны, тенденцию к упорядочиванию, — они внезапно образуют относительно стабильные паттерны на более высоком уровне сложности, чем тот, которым система обладала прежде без какого-либо вмешательства со стороны. Это послужило теоретический основой моей практики одновременного удерживания в сознании экстрагированных из воплощенного воображения состояний тела, которое приводит к реорганизации конфликтующих элементов в более сложный паттерн, который создает более эластичный медиум. Линия напряжения, которые грозили разрушением системе, исчезают, и система обретает большую устойчивость. Говоря в математических терминах, проблема, решение которой невозможно найти в двух измерениях, в трех легко может быть разрешена.Увеличение сложности вблизи точки распада структуры добавляет еще одно измерение, что приводит к более многостороннему чувству самости; я пишу самость с маленькой буквы, чтобы подчеркнуть отсутствие организующего центра.
Я стал придавать особое значение телу после того, как со мной случилась серьезная болезнь, изменившая мою жизнь. Работа с телом стала значить для меня еще больше, когда моей женой стала Дин Лемле Боснак, танцевально-двигательный терапевт. Она обучалась танцу и расслаблению у Милтона Фехера в Нью-Йорке. Когда я пишу эти строки, ему за 90, но он все еще продолжает обучать движению и танцу. Дин начала свою терапевтическую практику в отделении двигательной терапии в клинике Цюрихберг, психиатрической больнице юнгианской направленности, в которой мы оба получали клинический опыт. Я даже не могу оценить, до какой степени я подвергся ее влиянию.
Кроме того, моим учителем была Илана Рубенфельд, дирижер, она училась у Фрица Перлза и стала гештальт-терапевтом и преподавателем техники Александра. Из моей практической работы с ней стало ясно, что множество эмоционально заряженных телесных состояний могут существовать одновременно. Я учился тому, как можно идентифицироваться с этими состояниями. Однако, как будет видно в дальнейшем, мой подход отличается от гештальттерапии. Я предпочитаю феноменологический подход к проявлениям присутствий воображения, я не могу сказать, являются ли они субличностями, частями всеобъемлющей личности, как утверждает гештальт-психология. Перлз, как и Юнг, считал все элементы сновидения проявлениями самого сновидца. Я не знаю, так это или нет. Из того, как сами феномены являют себя в воплощенном воображении, такой вывод сделать невозможно.Я считаю перлзовские «субличности» метапсихологническим культурно-специфическим осмыслением, но точно не описанием самого явления.
В начале 70-х я прошел интенсивный курс психодрамы Морено. На нем я узнал, как персонажи могут действовать через тело. Я начал чувствовать в моем теле жажду персонажа проявить себя, и это сделало глубже любовь к театру, которую я испытывал всю жизнь. В тоже время я видел, что в классе происходит что-то неправильное. Недостаток актерских способностей участников не позволял им как следует выразить персонажей воображения. Особенно это было очевидно, когда надо было изобразить нечеловеческие сущности. Нетренированным телам не хватало пластичности для трансформации в персонажей, которые желали воплотиться. С годами мне удалось уменьшить амплитуду движений желающих воплощения персонажей и научиться чувствовать их импульсы в намеренно неподвижном теле, так чтобы тонкие воплощенные импульсы могли проявить себя полностью, не будучу искаженными недостатком телесной пластичности.
В книге исследователя театра Майкла Тауссига я встретил идею, что, если персонаж желает обрести существование, с этим всегда связано компульсивное стремление стать как другие, подчиняющая сила, проявление которой легко наблюдать на обезьянах, у нас есть даже глагол обезьянничать в языке. Эта сила появилась раньше, чем появились млекопитающие, величайший мастер подражания — это рептилия, хамелеон. Тауссиг заимствовал эту идею о компульсивном стремлении подражать, мимикрии, у Вальтера Беньямина, великого литературного критика 30-х, который видел это компульсивное подражание, смотря в окно — там Нацистская Германия дружно печатала шаг. Когда мы начинаем подражать персонажам, которых мы встречаем в воплощенном воображении, эта компульсивная сила втягивает наше сознание в них, мы как бы становимся ими. Мимикрия включает бессознательный рефлекс идентификации, который заставляет нас испытывать присутствие воплощенного образа так же как, как до того мы идентифицировались с повседневным сознанием, с обычным «я». Это делает возможным непосредственное переживание воплощенных образов во всей их инаковости. Если бы мы становились этими присутствиями, — как Берта быком, — их инаковость терялась бы, и мы уже не были бы верны наблюдаемому феномену, потому что эта инаковость, его отличие от обычного «я» — его неотъемлемая часть.
Я никогда не читал работ Юджина Гендлина, видимо, это упущение. Но некоторые из его студентов приходили учиться моему методу работы со снами, и они приносили с собой тонкие методы фокусировки Гендлина. С их помощью можно проследить испытываемые в теле ощущения до тех пор, пока они не локализуются в одном конкретном месте.Это напоминает мое внимание к точкам в теле, где чувствуемый опыт локализуется в виде сенсорных ощущений, которые могут быть вызваны немедленно переключением внимания к этой точке. Мое отличие от Гендлина, — насколько я понял его методы из того, что делали его студенты, — в том, что я удерживаю во внимании множество разных контрастирующих состояний, локализованных в разных частях тела, концентрируясь на их взаимодействии, вместо того, чтобы концентрироваться на каком-либо одном определенном состоянии.
Понятие сенсорной памяти впервые было введено ранее в двадцатом столетии пионером театра Константином Станиславским. Позднее это развилось в то, что в США называется«Методом», хорошим примером последователя этого подхода является Марлон Брандо. Метод основывается на том, что с помощью чувственного исследования памяти можно испытать воплощенное состояние, задействующее все чувства. В главе 5, рассказывая про свои идеи, касающиеся внезапных репереживаний, я буду говорить об этом подробнее.
Мой коллекга однажды рассказал мне историю об одной из своих пациенток, у которой был рецидив физического симптома.Ее правая рука краснела, как только разговор касался определенных тем. После долгих исследований стало понятно, что эта краснеющая рука воплощает воспоминание, которое стерлось из сознания, в котором она, будучи маленьким ребенком, была принужденатрогать этой рукой нечто непроизносимое. Воплощенные воспоминания привязаны к месту в теле, это хранилища чувственного опыта, часто недоступного сознанию. Я щироко применяю воплощенные чувственные воспоминания в своей работе, находя способы искусственно имплантировать их в тело в качестве психоактивных импульсов.
К этому моменту читателю должно быть очевидно, что я стремлюсь придерживаться феноменологического подхода. Инстинктивно мой склад ума напоминает радикальный агностицизм Сократа. Как Сократ, я постоянно стою перед лицом факта, что я ничего не знаю. Я полагаюсь на свои чувства, но я не имею представления о том, что стоит за феноменами, которые они позволяют мне воспринимать, и я не верю, что мой опыт доказывает некие метафизические истины, некую мета-психологию.В формулировке такой позиции мне очень помог Морис Мерло-Понти, в его работе «Феноменология восприятия». Он напоминает нам, что до того, как концептуализировать что-либо, мы воспринимаем все чувствами самым наивным образом. Феномены, нечто, воспринимаемое чувствами, всегда предшествуют интерпретациям. Все ментальные действия основаны на них, всем обязаны им. Замечание Мерло-Понти, что феномены, воспринимаемые чувствами, даже при тщательном наблюдении являют себя частично, подтверждается моим собственным опытом. Феномены никогда не раскрываются целиком, но лишь частично, феноменальное знание всегда неполно.
Поэтому давайте наблюдать феномены.
Воплощенные образы, если смотреть на них с точки зрения сновидения — это окружения, в которых мы обнаруживаем себя. Такой образ-окружение — это место. На следующих страницах я покажу, что воплощенные образы ведут себя как экосистемы. Каждый элемент такого образа-места зависит от другого, точно так же, как это бывает в настоящих физических местах. Каждая частица говорит нечто о целой системе, как в рисунках на песке австралийских аборигенов. Мы видим на красном песке следы предков, спускающиеся из левого верхнего угла к очагу, где женщины сидят, держа в руках свои палки-копалки, образуя круги, составленные из полукругов рядом с продолговатыми формами. В то же время, предки-змеи приближаются со всех сторон, вооружаясь к битве. В другом месте мы видим следы другого предка, который совершил набег и украл еду. Повсюду следы хозяина еды, который преследовал его. Все это заключено в подобие ландшафта.Все это происходит одновременно в одном и том же месте, мы смотрим сверху на всю картину целиком.
На фронтиспис своей книги «Творческое активное воображение в суфизме Аль-Араби» Корбен поместил миниатюру 14 века, изображающую Каабу в Мекке. Она весьма напоминает рисунки аборигенов, это тоже вид сверху, заключающий в себе одновременно каждый элемент места и истории. Корбен комментирует[3]: «…созерцать их значит войти в мир, обладающий множеством измерений… И целое образует единство квалитативного времени, в котором прошлое и будущее присутствуют одновременно в настоящем. Такая иконография не имеет ничего общего с перспективой исторического сознания».
Я в дальнейшем покажу очень детально, что метод воплощенного воображения дает доступ к этому царству квалитативного времени, в котором в одном и том же месте одновременно происходит несколько историй. Такое восприятие идет в разрез с нашим привычным пониманием истории, которое сводит более поздние события к предыдущим, это перспектива наиболее современной психологии.
В нашем методе такое место, где сходятся многие истории — это тело. Мне напомнили об этой одновременности событий в мире воплощенного воображения, когда мы были приглашены в соломенную хижину зулусской сангомы в Южной Африке, целительницы, которая рассказывала нам, что с ней происходило в трансе. Все духи явились одновременно. Они вошли в нее, и ее тело тряслось. Иногда она теряла сознание. Духи входят в нее, используя ее тело, чтобы иметь моментальный доступ к физическому присутствию, все одновременно. Квалитативное время мира образов являет себя в странных движениях ее тела. В нашей работе с воплощенным воображением я наблюдал подобные движения тела, происходящие при попытке удержать одновременно различные конфликтующие импульсы, извлеченные из сновидения.